1.

      Самое ценное в нашем городе – огромный объём воздуха над ним. Этот воздух висит над Невой, даёт доступ ко всем красотам, объединяет собой неповторимые панорамы. Если он сжимается сверху тучами, то становится ещё более плотным, вязким, осязаемым. Он не проткнут небоскрёбами, как в других городах, не разорван ими; он единое целое, как и весь Петербург в центральной его части. Невысокие, все на уровне Зимнего дворца, строения в центре помогают создать эту воздушную бездну, которая является не меньшей достопримечательностью, чем стрелка Васильевского, Петропавловка или вид на Смольный собор.
      Толщу воздуха уравновешивает такая же громадная масса невской воды. Он и она. Две стихии вверху и внизу, из которых вышел наш город, словно Афродита из пены. Неразлучная пара, без которой Петербург потерял бы половину своей привлекательности! В сочетании с гениальными произведениями архитектуры, составляющими стройное и гармоничное целое, вся эта неповторимая триада притягивает и завораживает своей звучащей мощью. Воздух – вода – архитектура.
      Это мой город. Живу в нём с рождения, тут я свой, знаю его как свои пять пальцев. Часто иду, особенно если душу что-то тревожит, гулять вдоль набережных или просто куда глаза глядят. Такие прогулки помогают утрясти мысли, осознать своё место в мире, а иногда и понять, как жить дальше.

      Город мой… В такие морозные пасмурные дни, как сегодня, в голубоватой и фиолетовой акварели он выглядит как никогда более цельно. Обретает своё лицо, свою изначальную гармонию. Да ещё, пожалуй, обретает он её в те промозглые, моросящие водяной пылью тускло-серые осенние дни, когда мокрый гранит зданий и набережных сливается с сизой невской водой и низким неприветливым небом.
      Иностранцы и прочие туристы паломничают к нам в основном летом – что поделаешь, другого времени года у большинства путешествующих не имеется. И не дано им наблюдать истинного лика нашего города, почти такого же лучшего в мире, как и их родной. Нет, он и летом хорош, конечно, но не тот – летом он сам не свой, не его сезон. Летом прекрасны Нижний Новгород, Ростов, Кишинёв и ещё десятки-сотни-тысячи городов, но не наша северная столица, холодная по самой природе своей. Именно холодные тона ей и потребны – синий и серый, со всеми их полу- и четвертьтонами, а такие бывают лишь в осенне-зимний сезон. Вот тогда-то мой город являет собой созвучие уникальное!

      В городе на Неве и происходит сейчас со мной та любовная история, которую я решил записывать. Чисто для себя. Перенести нутро своё на бумагу, дабы не так саднило. Возможно, всё не закончилось ещё, и предстоит что-то новое, более интересное и яркое.
      В общем, зачин кое-как нацарапан, а теперь – поехали! Карету мне, каре… то есть трамвай.
      Итак…



      Ну не утончённое ли измывательство над собой: везти казённый миллион, когда кишки слипаются с голодухи? В трамвае людно и душно, а на улице морозно и пустынно, и от этого ещё голоднее, а сейчас бы кашки гречневой погорячее, лучше б с котлетиной, или хоть бутербродик простенький с чаем... куда там! – у меня и на полбуханки не наскребётся своих, а вот эти купюры лиловенькие в полмиллиона, – «пол-лимона», как теперь говорят, мне и не снились такие, – трогать не моги, не про твою честь, я их и увидел-то впервые в жизни только сейчас, в Сбербанке, когда снял их по доверенности с профсоюзного счёта и затолкал понадёжнее в потёртый свой портфель. Стою, то есть вишу на поручне, одной рукой в него вцепившись, и коченеющей ногой портфель придерживаю, трясясь и от холода, и за него, а то ещё, не дай бог, посею в пути или слямзят. Граждане пассажиры, вы и не представляете себе, какое «бабки» рядом с вами едут в этом стареньком, скрипящем и позвякивающем трамвае.

      И какого лешего ввязался я поехать в банк, чтобы снять энную сумму «на нужды профкома»? Это председатель и казначей наш Семён Ефимыч мне такое дело поручил, потому как скоро мадам Полянской, деканше, полтинник стукнет, а сие означает, что надо же это дело по обыкновению отметить попышнее, лишний раз полизать её круглый задочек, здесь это принято, – дамочка-то она вообще-то с шиком и ничего себе сохранилась, но уж взбалмошная с перебором, не по нутру мне таковые; мадам же лично и соизволила разрешить Семёнчику вызвать меня сегодня с презануднейшего совещания по профориентации, чтоб деньги те успеть до закрытия кассы снять с текущего счёта, – а если честно, я и сам вызвался; впрочем, и без моего рвения послали бы меня как самого молоденького, а значит, и самого скорого на ногу. И ведь не могла не понимать Сама, на что пустят львиную долю полученной суммы (хоть бы раз матпомощь особо нуждающимся раздали – как же, дадут и ишо поддадут!); да и я хорош, на побегушках до сих пор у них подряжаюсь, пора бы и посолиднее выглядеть.

      А зачем предложил себя? Да тут... в общем, дело такое: вечер сегодняшний я себе этим выцарапал, его-то и намереваюсь провести у неё, для неё, с ней; туда, к ней, сейчас и направляю нетерпеливые стопы свои; и знаю ведь, знаю, что вновь не выгорит мне, что будут дома и предки её, и Колька, но… впитать Элю хотя бы взглядом, вдохом ещё и ещё раз – не унять, не укротить мне это желание: столько уж времени не видел её, это предел, сверх такого срока не выдерживаю – угораздило же втрюхаться, ну прям как зелёный студентик! Тили-тили-тесто...
      Хотя почему «как»? Я и есть он, студентик то бишь: четверокурсник Академии музыкального воспитания и образования. Студент АМВО – это звучит гордо! Ну и что из того, что дали мне в нашей «АМВОшке», помимо учёбы, ещё и подработать? Наша «зам» по вечерникам, которой почему-то нравлюсь, пробила для меня педагогические часы в музыкальной школе при нашем ВУЗе («Класс преподавателя Ломакина» – а что, звучит!), вот и учу теперь дважды в неделю нерадивых школяров. Но всё равно я всего лишь студент предпоследнего курса, и как сотрудника никто меня не воспринимает, не тяну на такового. Да и не претендую, в общем-то, на почёт и уважение, если у своих же коллег сдаю экзамены и слушаю лекции! На коих Элина, кстати, не появлялась ни вчера, ни сегодня.
      Вряд ли, предполагаю, у неё что-то серьёзное – дело всего-навсего в том, что свою просторную, светлую комнату с небольшим кабинетным роялем и фотообоями с видом озера Байкал она любит больше, нежели все аудитории нашей «путяги», коя и существует на улице Калинникова под аббревиатурой АМВО! «Путяги» – так раньше ПТУ называли, так и мы теперь с Элькой кличем нашу «альма матер». Пять лет назад открывшаяся, она покамест не котируется среди питерских гуманитарных ВУЗов и ССУЗов – не то, что, например, Театральная академия, «Конса» или ЛГИТМиК, а также художественные «Муха», «Репа», «Сера» или даже «Кулёк» («Академия памяти советской культуры», как её теперь прозвали).



      ... Не трамвай – улитка! Переползает Петроградскую сторону уже полчаса. Спокойно, Славик, не дёргайся, во всём ищи плюсы. Полюбуемся-ка видами с Тучкова моста. Вот мы уже и вползаем на него, оставив позади Князь-Владимирский собор.
      Кругом лёд Малой Невы с тускло-серым снежным покровом. Справа стадион, который недавно переименовали в Петровский, где-то там, дальше – гавань и залив. Слева «Юбилейный», вдали стрелка и Летний сад. А впереди, на том берегу, чуть левее неуклонно приближающаяся Екатерининская церковь с толстым куполом и тощей колокольней, а чуть правее – большой дом-ориентир с островерхими башенками в самом начале Малого проспекта, которому полтораста лет уже.

      Через десять минут появлюсь наконец в их старинной петербургской квартире на 14-й линии Васильевского острова – просторной, четырёхкомнатной, с высокими потолками и длинным коридором. Эля сама, как обычно, возникнет в дверях – высокая, с неправильными, но дьявольски привлекательными чертами лица, и тут же обернётся, крича в глубь коридора, в самую кухню, зовя мать:
      – Матильда! Славка причапал. Готовь куси-куси!
      Как будто я за этим припёрся. Они, ясное дело, угощают от души, так здесь заведено, хотя для меня что-то к этому «от души» примешивается ещё, в чём я не разобрался пока, но что меня задевает, поэтому заранее знаю, что начну отказываться от стола и что это бесполезно.
      Вот и Анна Глебовна появляется из недр:
      – Славочка, дорогой, проходите! (Она со всеми на «вы», даже с ближайшими элькиными друзьями.) Мойте руки! Сейчас обедать будете.
      И ничего не попишешь. Таков устав местного монастыря.
      Иду в кухню, и наверняка сидит там за столом Колька-брат, и всенепременно уплетает что-нибудь за обе щеки – красную там рыбу или кнели куриные: десятый класс, растущий организм. И меня сажают рядом за стол, а я упираюсь по дурацкой своей привычке, хотя с трудом удерживаюсь, чтобы кнелю ту не выхватить из колькиной тарелки и не запихать себе в рот обеими руками. Я ведь что? – я ведь Элинку приехал повидать, а не чревоугодничать, – вроде как волнуются за неё однокурсники: не приболела ли? – это-то и стараюсь доказать своим нелепым поведением не столько им, сколько себе.
      – Гляди, матильда, он опять выделывается! Садись, Ломакин, не соответствуй фамилию своему.
      Не может Элька без приколок.
      И усаживают меня после мытья рук в какое-то низенькое плетёное креслице для гостей, в котором я как лилипутик – только нос торчит над столом, хотя и без того я чуть не на голову ниже Эли. Что поделаешь, не мне выбирать, а то лучше б я сел на вон ту простенькую, но высокую табуретку, чтоб лишний раз не комплексовать по поводу роста. А мамаша колько-элькина, покуда не пришёл я в себя, набухивает передо мной в гжельскую глубокую тарелку египетскую пирамиду варёной фасоли, а поверх того неимоверные куски грудинки, и попробуй-ка всё это не умять – не поймут! – вместе с четырьмя пухлыми кусками серого хлеба, который ну никак не проходит всухомятку, а если заикнусь о запивке, то рядом с чайной чашищей тут же возникнет внушительная пиала с малиновым вареньем – своя малинка-то, с дачи! – и теперь бедный Славик сосредотачивается на единственной проблеме: как бы их не обидеть и впихнуть в себя всё это, исполнив тем самым традиционный ритуал появления в доме сём. Так надо! – убеждены они. Это как в Древней Руси: переступившего порог гостя первым делом принимали, мыли в бане, кормили-поили – и потом уж спрашивали: как зовут, кто таков, из каких краёв и пошто пожаловал.

      Через полчаса, поддержав застольные беседы о ценах, погоде и выборах, осоловело отдуваясь и униженно благодаря хозяюшку, я зарабатываю наконец право побыть с Элей наедине в её комнате с роялем и Байкалом, не считая толстой кошки Клеопатры. И вот тут-то начинаются мои новые «мильон терзаний» – терзаюсь непрерывно от тугодумия моего, попыток извиниться за вторжение и объяснить цель прихода. Умнице Эле не требуются мои оправдания (типа, принёс ей нужные ноты или конспекты, или настроечный ключ), она тут же прерывает меня:
      – Ладно-ладно: молчите уж, в молчании вы куда содержательнее!
      И я послушно умолкаю (к чему лишняя трата слов и остатков достоинства!), поверженный одномоментно её словами и уже лежащий лапками кверху, готовясь напрягать все свои невеликие мозговые ресурсы, чтобы хоть по чуть-чуть отражать словесно её дружеские пожаливания, в общении нашем немногословном постоянно проскальзывающие – уж на это она мастерица! Так что, Славик, имеет смысл не молоть покамест языком почём зря.
      Давно уж я вывел для себя аксиому: лучше не сказать и жалеть, чем сказать и жалеть.
      В безмолвии своём я лишь приникаю губами к тыльной стороны кисти, или к плечу, или даже колену её – и так замираю блаженно, ведь столько ждал.
      Молчу… А то ведь и вправду, что ни брякну при ней – тут же думаю: зачем оно у меня вырвалось? Действительно же неглупые, стóящие фразы вылетают из меня как-то мимоходом, мною же сразу и забываясь; мне потом уж кто-нибудь напоминает: молодец, говорил то-то и то-то, – а я только поражаюсь: да неужто это сказал не кто иной, как я? И когда меня случайно принимают за более умного, чем я есть – а так обычно случается при первом поверхностном знакомстве, – теряюсь, почуяв это, и тут же непроизвольно ляпаю что-нибудь совсем уж непотребное или совершаю очередную глупость действием. Тогда всё встаёт на свои места!
      …Так оно обычно бывает, когда появляюсь там. Так будет, видно, и сейчас. Не могу спорить со своей натурой, иду на заклание добровольно.



      Грохочущий трамвай, протащившись кое-как через мост, со звоном выворачивает на набережную Макарова, и затем и на Средний проспект. Цель близка.
      Сколько уж километров намотал я вот так, направляясь в её обитель! Лишь закрою глаза – и всплывает длинный коридор, хоть на роликах носись, и пальмочка в кухне, и желтоватая кафельная плитка в ванной со сценами из китайской жизни, и элина комната чуть ли не тридцатиметровая с шикарным роялем на фоне Байкала, и сама Эля в бежевом махровом халатике, с неизменной безмятежной улыбкой, с нежными и волнистыми волосами до пояса, в которые хорошо бы зарыться, но это теперь так редко бывает (однако бывает! – и от того распаляюсь ещё больше); а лучше бы зарыться в них, лёжа и обнимая её под одеялом, но это теперь тоже недосягаемое для меня счастье. Этого не случалось с полгода уж, за которые моя любовь переплавилась в болезненную страсть. Лучше б ничего не произошло у меня с Элей за полтора минувших года, чем произошло ровно настолько, чтобы разогреть меня до последнего предела – и живи дальше с этим, как хочешь!
      Стоп, хорош в облаках парить, троллейбус вон обгоняет нашу конку, и как раз нужная мне "десятка"! Имеет смысл подсуетиться и перескочить в него, так-то оно быстрей выйдет, уж в этом я соображаю. Бог соображалкой обидел, беру другим – количеством информации, например, маршруты знаю если не все, то почти-почти все! Катаюсь много по моему городу, по делам и просто из любви к движению, благо единый студенческий проезной даёт льготы.
      Город мой… Скажу, средь ночи разбуди, чем из общественного транспорта добраться от Ржевки до Сосновой Поляны, из Уткиной Заводи на озеро Долгое, в две минуты набросаю по памяти всю схему нашего метро. Вам куда? В филиал Публички у студгородка? Ну, это просто: садитесь на 27-й троллейбус до Новоизмайловского, там пересаживаетесь автобус-«полтинник», 50-й то есть номер, или "тройку"… Что, Володарский мост опять закрыт на ремонт? Ну, тогда только метро остаётся: от «Ломоносовской» до «Гостинки», переходите с зелёной на синюю линию, станция «Невский проспект»...

      Ладно, разбахвалился тут!.. Присядь-ка лучше, студент, место свободно – напротив вон той юной красотки, не иначе тоже студентки. И ведь даже девушки у нас в Петербурге особенные – не те залётные птички, что приезжают торговать или учиться, а те, что выросли здесь сызмальства. Они содержательней как-то, что ли. А она ничего вообще-то; жаль, что место в моей душе уже занято. Меня, конечно, в упор не видит, я не из тех, кто притягивает к себе девичьи взоры. Наоборот: глядят на меня, как сквозь стекло, не за что уцепиться взгляду.
      Бог отвлёкся, когда создавал меня, на что-то более интересное. Начал свою рутинную работу и бросил. Вот и не вышел покорный ваш слуга ни внешностью, ни интеллектуальными качествами. Излишней маскулинностью тоже не могу похвастать, её проблески остались где-то там, до исхода второго десятка. Щупленький весь такой из себя, на турнике подтягиваюсь раза полтора, больше ни в какую не получается, да и фигура неказистая: рубашку как ни гладь, всё висит мешком. Руки-ноги тощенькие, нос как шампиньон, уши можно бы и поменьше. И вообще – весь какой-то половинный, недоделанный по каждому пункту! Задатки, чувствую, были, но все способности мои проявляются где-то вполовину или даже меньше, а значит, их как бы и нет...
      То же и с материальным статусом. Никак не удаётся в этой жизни более или менее прочно утвердиться. Чуть разгонишься – и вновь безденежье! Тыркаюсь по разным подработкам, халтурю помаленьку: одним летом садовником, другой зимой дворником; а недавно нашёл себе нишу наконец-то по специальности – репетиторство: даю через газету «Сорока» объявления о занятиях на дому. Бегаю по ученикам, пряча во время занятий под стул ноги в драных носках (по два на ногу, чтобы дырки в обеих парах не совпадали). Теперь вот – полставки в музыкалке. Негусто, ясен пень...
      Так и гоняюсь, вечно голодный, за куском хлеба, подобно юному герою кнут-гамсуновского «Голода», только бы не попрошайничать. Шибко гордые мы!

      Моя финансовая несостоятельность доставляет мне массу далеко не возвышенных переживаний, частенько заталкивая в весьма прискорбные ситуации. Эля всё отлично видит, но никогда из деликатности и бровью не поведёт, зная эту мою ахиллесову пяту, почти такую же болезненную, как и мои нынешние чувства к ней.
      Понятное дело, я ей не пара. Не я ей пара. Я не ей пара. Всё так! Но что поделаешь, коли она стала той единственной, вокруг которой вертится для меня если не мир, то этот город, мой город. И опять еду сквозь мой город туда, к ней, чтобы пройти – в который уж раз! – через цепь разнородных страданий, моральных и физических: от голода к перееданию, от собственной наглости по поводу вторжения в её пенаты к растерянному чувству неполноценности.
      Хорошо ещё, что вообще принимают меня в доме оном – такого, какой есть, со всей массой моих минусов, с моей неприспособленностью к жизни.
      В этот мир я не очень-то вписываюсь, но пока что он меня терпит.



      ... На замёрзших стёклах троллейбуса изнутри – пышные дебри Амазонки. Со всею тщательностью выписаны букеты из веток толстых и тончайших, сотни прожилок на сахарных листьях. Отсветы фонарей весело пробегают на ходу по ледяным соцветиям, заставляя кристаллы сюрреалистической флоры переливаться и искриться в голубых лучах. В начале января рано темнеет.
      Обзор из окон нулевой, но он мне и не нужен, город мой, знаю его наощупь.
      Продрог… Курточка моя единственная успела прорваться и протереться кое-где. И сколько ни подкрашивай в облезлых местах чёрным фломастером – всё одно заметно! Ботинки вот тоже давно кушать просят, да нет возможностев таких, чтоб заменить.
      Интересно, в чём она сейчас одета? Наверное, в том самом махровом халатике с пояском? Оный поясок редко-редко позволяется мне развязывать, когда случается нам остаться одним в комнате... Она всегда в нём ходит по дому. Со стажем халат, зато любимый её, как она говорит...
      («Ах, как бы мне хотелось, сударыня, быть Вашим халатиком, чтобы обнимать Вашу стройную фигурку...», – фи, пошлость какая, никогда так затёрто и старомодно не скажу! Разве что подумаю только.)

      Эй, ты, дядька щекастый с дипломатом, зачем проверчиваешь дырку в этакой красотище? Надышал и трёт окно. Дай же мне полюбоваться ещё! А я тебе и так скажу, где выходить, город-то я знаю, город мой! Помню все его районы, и душа моя лежит не только к историческому центру, к нему и так у всех лежит, а и к прочей его площади. Люблю утопающую в зелени старую Гражданку, её пахнущие хрущёвской «оттепелью» пятиэтажки, и степные просторы новой, люблю продуваемое мокрым ветром залива Автово, интеллигентную тесноту Васильевского. Нравятся мне серо-жёлто-розовые лабиринты Юго-Запада и помпезные «сталинки» в конце Московского проспекта. Привлекательны все эти дома-коробки 606-х и 137-х серий на задворках Купчино, ещё без зелени и с распутицей вокруг, но с прицелом на будущую фешенебельность. И даже серые невыразительные коробки девятиэтажек и «точек», понатыканные по бывшей городской периферии, вызывают, случается, ностальгию по «застойной» эпохе. По-своему милы Ржевка-Пороховые, Ольгино, Весёлый посёлок… У каждого места свой характер.

      Это мой город. Здесь я вырос, здесь и сейчас брожу по разным районам, отводя душу: на каждое настроение – свой район.
      А Эля отводит душу, слушая мою игру на рояле. Знаю, что отводит, хоть вида не показывает. Я часто играю ей на её рояле. Он у них стоит в гостиной, она же – элькина комната. В смысле, спальня её.
      Стараюсь исполнять всё время разное. Первый концерт Глазунова, весь такой раздольно-рахманиновский (сам придумал для Эли клавир, совмещающий рояль с оркестром), или страстные прелюдии Скрябина, иногда интеллектуально-мелодичную Вторую сонату Шостаковича или хулигански-заводную и радостную «Токкату» Прокофьева; из зарубежной клавирной музыки – миниатюры французских клавесинистов или сонаты Гайдна и Бетховена, а ещё экспромты Шуберта и этюды Листа, ну и под настроение – утончённые прелюдии Дебюсси, либо рассудочные полифонические пьесы Хиндемита.

      Сегодня опять, видно, буду музицировать для неё. Если попросит. Она не говорит: «Сыграй, пожалуйста!» – как бы не так, никогда этого не бывает.
      Она просит иначе:
      – Ну, поиграйте что-нибудь! Может быть, вы мне и нравитесь только тогда, когда играете!
      Переход с обычного студенческого "ты" на «вы» для неё – выражение предельной близости и доверия, высшая степень интима.
      Со мной она давно перешла на «вы» (не всегда, конечно) после всего, что между нами произошло – ещё с прошлого лета, когда всё у меня с ней получалось легко и просто, когда сама она была влюблённой и доступной: оттого именно доступной, что не нужна была мне так, как нужна сейчас.

      Мне выходить. Закоченевшие в ступнях ноги не сгибаются, кое-как стрюхиваюсь с высоких ступенек троллейбуса на заснеженный асфальт. Остановка возле кафе, музыка грохочет сквозь закрытые окна и двери, аж занавесочки подпрыгивают. Свадьба, небось. Там пожарче, конечно, нежели здесь, но мне никогда не было в кайф оттягиваться под грохот динамиков. Отсталый я, люблю классику. Или хоть вот такую тоскующе-надтреснутую музыку, как "Ностальгия" Алексея Козлова, что исполняет на перекрёстке саксофонист. Тощий, седой, изогнутый так же, как и его инструмент, только в обратную сторону. Он всегда здесь стоит, между стеной и облупленным чемоданчиком для пожертвований прохожих, и вытягивает душу рыдающими мотивами.

      Вон её эркер на третьем этаже! В нём как раз окна элиной комнаты.
      Как мечтал я всегда иметь эркер! – он оживляет помещение, делает его светлее, да к тому же вмещает больше комнатных растений. А моя конура в девятиэтажке-«корабле», где живу с семьей – унылый прямоугольник...
      Колька-десятиклассник, братец её меньший, наверно, корпит над уроками через стенку от неё, если не сидит с родителями в просторной кухне. Или нет – отец их, скорее всего, в кабинете своём: некогда ему по столовым рассиживаться! Он в Военно-медицинской академии что-то там преподаёт сурьёзное, военно-медицинское – это вам не фунт изюма, не музыка там какая-то эфемерная.
      Почему так волнуюсь всегда, когда подхожу к обитой чёрным дерматином двери? Почти так же, как волнуюсь последнее время, подъезжая к АМВО в районе "Крестов", где Элина может быть. А здесь она есть, мне сие ведомо точно – а точнее, почти точно. Домоседка! Хотя и вырваться гульнуть не прочь, теперь-то уж знаю. И даже знаю – с кем. То есть: имя его знаю, ну и так, чуть-чуть внешне – пару раз встречал мельком. Видный парень. Сам-то я у Эльки не в счёт...
      Интересно, а "матильде" известно ли про элькины гулянки, про то, что доча её давно, э-э-э… не девочка? И что у неё в данный период жизни появился ещё и я? Подозреваю, что Анна Глебовна допускает такую возможность. Но при этом благоразумная мать надеется на благоразумие дочери, той ведь двадцать четвёртый уже, не грех хоть кого-то иметь под боком, пока не найдётся достойной пары для замужества. Меня же рассматривают, если и догадываются о чём-то, как временный дешёвый суррогат.
      Элина же в свою очередь надеется, что родители рано или поздно сами найдут ей жениха по своему разумению, а уж она сумеет его полюбить. Им она полностью доверяет в этом плане, сама мне говорила.
      Весьма несовременно, правда? Образцовое для минувших веков дочернее послушание!



      Для минувших веков… В минувшие века гармонии, равновесия в городе было побольше. Между теми же воздухом и водой. Это и на старых карточках просматривается, так называли фотографии в те времена, которых я уже не застал.
      Город мой, созданный созвездием гениев – Растрелли, Росси, Кваренги, Трезини, Воронихин, Чевакинский, Стасов – как симфония, в которой каждый инструмент исполняет свою партию, а получается единое целое.

      Это мой город. Так я всегда считал. Но с некоторых пор мне дают иногда понять, что как бы и не мой. Когда же это случилось? Когда в первый раз мне намекнули, что он – не мой? А, вспомнил: зашёл я года два назад в магазин сувениров на Невском, куда и раньше заглядывал, а расфуфыренная девица за прилавком окинула высокомерным и уничтожаюшим взглядом моё потёртое пальто и презрительно процедила:
      – Здесь только за валюту!
      Вот оно как, Михалыч! Испортился знакомый магазинчик-то. Слово «валюта», известное раньше лишь понаслышке, теперь нагло вторгается в нашу жизнь. Нас заставляют существовать по новым правилам. Оказалось – пресловутые эти «баксы», за накопление которых ещё недавно могли и расстрелять, теперь вынуждают покупать нас самих, ибо это чуть ли не единственный способ вложить свои скромные доходы, пока не обесценились окончательно. Тогда ещё я этого не делал (сейчас делаю), так что мой поношеный свитер и старое пальто сразу сообщили той, размалёванной, что у меня ни цента. То есть я ей не интересен.
      А слабо после её слов было вынуть небрежно из драного кармана увесистую пачку баксов? Эх, как-то не завалялось на тот момент таковой.

      Но всё же это мой город. Несмотря на то, что на днях его мэр, совсем недавно давший добро на переименование Ленинграда обратно в Санкт-Петербург, так что мы ещё не привыкли называть свой город по-новому, изрёк свою чудовищную и сразу ставшую знаменитой фразу: «Петербург – город для богатых!»
      А сам-то ещё недавно был бедным учителем, как и я. Нынче же обожает мотаться по заграницам и вкусно пировать, презирая нищету, в которую ввергнут простой люд.
      И что же делать после этого нам, студентам? Особенно коренным питерцам. Теперь нас всех, выходит – ногой под зад? Начнут выдавливать из родного города? Дорогу кошелькам?
      Но ведь я абориген, ведь я коренной! И родители мои здесь жили, и дедушка с бабушкой. Они-то помнили город другим – попроще, поуютнее, без этого коммерческого оскала, который нынче начал активно проявляться во всём. В любой двор тогда заходи, в любой подъезд – всюду без замков, без решёток, как теперь. И входную дверь открывали сразу, не спрашивая, кто там. Позвонил – тут же открыли!
      Звоню в знакомую квартиру. Элина тут же открывает. Вернее, приоткрывает.
      Сердце ёкает. Но стараюсь держаться бодро.
      С порога, ещё не зайдя, выпаливаю: забежал, типа, мимоходом – навестить отсутствующую однокурсницу: не приболела ли, не случилось ли чего? По поручению (ха-ха!) соучеников. И тут же понимаем оба, что не прокатило оно, такое объяснение. Уж лучше б молча.
     



      О чудо! Она дома одна, уникальный случай. В бежевом халатике, да.
      – Заползай быстрее, Славка, дует. А моя компашка умотала вся в театр! – сообщила с ходу. – Так что час-полтора ещё намереваюсь одиночество справлять.
      Мне даже не поверилось поначалу в такую удачу. Мы, здесь – и наедине!?
      По канонам жанра мы должны были в этот вечер сойтись интимно, у нас должна была случиться первая физическая (и, конечно, романтическая, или хотя бы романтизированная) близость. Ну, так во всяческой беллетристике ещё всегда бывает, когда оба героя, он и она...
      Щаз-з, как бы не так! Близость, во-первых, была бы далеко не первая, а во-вторых, не только ничего такого меж нами не произошло (хотя я безумно ждал этого уже не один месяц, проигрывая в мозгу разные ситуации), а напротив того: случилось отторжение даже тех моих завоеваний, что были между нами и этим, и прошлым летом. А было вообще-то всё, но теперь этого «было» как бы и не было.
      Сам же я дело и испортил, и вот каким диким образом.
      Вначале, как привыкли, пошли в кухню – или, как лучше гордо назвать сие место, в столовую: заставила-таки меня Эля по традиции усесться за стол – ну, чай там, пирожки какие-то с рисом... Домашние, разумеется, своего производства. Я не отказывался, ибо и вправду брюхо сводило.
      Со стороны всё выглядело традиционно – трапезничали, обменивались колкостями, попутно беседуя о делах в академии. А я всё томился, золотые минуты шли, я уж так настроил себя на интим (обстановка, ситуация меня настроила!), что иного и не ждал от сегодняшнего вечера уже. Но что-то заробел, как мальчик, не зная, с чего начать. Поэтому поддерживал беседу на нейтральные темы, не зная, как развернуться.
      А потом взял да и сделал ошибку. И всё оттого лишь, что, завидев её в квартире одну, тут же завёлся и стал одержим единственной «идеей фикс»: вот он, наконец-то случай овладеть! И именно вот так, цивилизованно овладеть – в комнате, на кровати, а не на парте или столе где-нибудь в «путяге». Вот она, мечта моя болезненная! Она застлала мне глаза этим выгодным для меня раскладом, я словно надел на них шоры и нёсся вперёд, как скаковой конь. Запрограммировал себя!
      Этот-то халатик бежевый и спровоцировал на то, что дальше произошло. Если б не он, если б не настроился я именно на него…

      В своих рассказах практически все мужики, когда дело касается женщин, очень любят выставлять себя этакими крутыми мачо, которым все любовные победы достаются мимоходом, безо всяких там душевных напряжений и страданий. Читаешь американские детективы, особенно написанные от первого лица – и в каждом из них, стоит лишь герою появиться в кадре, красивейшие девушки тают и вешаются ему на шею, впервые завидев. Идёт такой герой по страницам книжки – и все они, красотки, так и падают перед ним прямо в постель, как кегли в кегельбане.
      А на деле это не так, я-то знаю. Если парень не совсем уж какой-нибудь самоуверенный дебил с гипертрофированным самомнением по поводу своей внешности и своих возможностей, у него всё равно каждый раз перед предстоящей близостью хоть чуть-чуть, да стучит на задворках: а всё ли получится, как задумано и представляется? Без завода, без волнения только мумия может готовиться к постели. Всё-таки она, постель – это взаимодействие двоих, а не самого с собой.
      Ну, и вышло у меня с Элей сейчас (как раз из-за того, что заведён был уже заранее) всё неуклюже как-то. А точнее – ни шиша не вышло!
      Вскочил я вдруг посреди беседы нашей светской и обнял её – нежданно для неё и потому неловко – за шею и плечи. Она автоматом сопротивлялась.
      А я заговорил какую-то чушь:
      – Сделай мне подарок! Ну, сегодня... давай же!..
      Она как будто не понимала, чего хочу.
      – Отпусти, Славка! Какой-то ты... неудобный.
      А я перевозбудился от ожидания, и мне сейчас надо было от неё только одно – отклик, утешение, собственно даже заурядное ЭТО было вовсе и не обязательно – разве что для самосознания, а не для физического удовлетворения. Но чтобы приласкала хотя бы как-то по-женски, поняла. Отзыва от неё, и только, вот чего жаждала каждая моя клеточка!
      Она же была безотзывной, далёкой, улыбалась неуверенно и всё отстранялась от меня чуть-чуть испуганно, всё сжималась и отдалялась, а я психовал, срывался и понимал уже, что ни черта у нас не получится!.. Время шло и шло, и от этого я только больше распалялся. А значит, становился всё более колючим и неудобным, это она правильно выразила.
      Оставалось уже, возможно, менее получаса до прихода всей её честной компании, а мы всё ещё находились в столовой. Я обнимал Элю, но она легко сопротивлялась и улыбалась обречённо, словно продолжала принимать меня лишь из чувства долга, чтоб не обидеть.
      Я всё не оставлял мысли завладеть ею и предчувствовал, что без этого останется жгучее чувство ущербности своей, ведущее меня по обыкновению к многодневной депрессии. Опять же повторю: не секс как таковой мне был нужен, я и не озабоченным был вовсе! Близость наша была бы только средством, чтобы мне опять в жизни утвердиться в своих глазах – после всего, что обрушила на меня Эля за последние месяцы в наших отношениях. Я хотел взмыть над собой, над судьбой-злодейкой, хотел показать ей язык! Эля этого не понимала. Что и естественно: я и сам-то смог сформулировать копошившиеся во мне чувства и мысли только сейчас, когда записываю происшедшее.
      Но если б догадалась она тогда, что у меня на душе (разрядки я ждал, разрядки от накопившегося комплекса!), если бы могла всего лишь чуть преодолеть себя, ведь не требовал же я невозможного, то могла бы очень и очень облегчить мне жизнь.
      Однако чуда не происходило…

      Впрочем, чего я хотел от неё? – думаю я теперь. Ведь относилась-то она всегда ко мне с симпатией, это уж я знаю, а вот всякий там интим… Тут уж как на неё найдёт, вещь непредсказуемая. Что поделаешь, не всегда женщина может и хочет, а Эля тем паче, всё у неё делается по настроению. Ну, наверно, и по кой-чему ещё. А я всего лишь хотел и в ней видеть такой же ответный порыв ко мне. В этом-то и вся моя драма!
      Если б в первый раз оно так – ну, то, что я овладеть ею хотел – тогда понятно ещё, а то ведь не раз уже у нас было, и много всего было! Вот и распалился я. И из того по логике ни фига не получилось.
      Ну сказала бы мне просто, по-доброму: спасибо за внимание, Славик, я его оценила, но сегодня ничего у нас не будет, ладно? Я бы сразу и успокоился. А так превратилось всё в какую-то дурацкую игру. Обнимаю её – отстраняется. Пробую раздеть, снимаю халатик – сопротивляется! Пытаюсь ласкать интимно – изворачивается. И при всём том никаких враждебных или даже просто неприязненных чувств ко мне не питая, вижу, а просто как бы не желая сегодня разбавлять мой приезд постелью, не желая переступать порог дружбы – той, что установилась меж нами уже третий месяц.
      Наконец отчаянно кидаюсь к ней, аки коршун, пытаюсь завладеть силой – она, сидя на стуле, сворачивается в комок, аки ёжик, закрывается руками и повторяет несколько раз жалобно-шутливо:
      – Ну, пусти меня! Ну, пусти!
      Распалённый, ослеплённый сопротивлением, я принялся уже хищно бросаться на неё, но она положила лицо на стол и прикрылась сверху платком, повторяя с детской интонацией:
      – Спряталась от тебя... ага!.. Спряталась от тебя...
      Глупая сценка, не правда ли?

      Это мне сейчас понятно, а тогда, думается, я просто слегка потерял рассудок от прежних потрясений в отношениях с Элей, и потому не владел собой. Не был, ну не был же я ей неприятен, а всего лишь относилась она ко мне, как к капризному ребёнку, который себя не умеет ещё контролировать.
      Может, и добился бы я её тогда, прояви я настойчивость, может, и не выдержала бы. Ведь нельзя сказать, что была она совсем уж неподатливая: так, ускользала кокетливо-несерьёзно – и всё.. Но в том-то и дело, что сам я не был в себе уверен в смысле моей мужской состоятельности, вот и не хватило воли довести дело до конца.
      Такая диспозиция и сохранилась: Эля сидит у стола, прикрывшись платком, а я стою возле окна за занавеской, чтобы не видела она моей бледности и красных пятен на лице от волнения.
      Мучительно стыдно...
      Зачем-то я стал с нею груб:
      – Ну, чего расселась тут? Ведь звал же в комнату.
      – Да ну тебя, Славка! Зануда...
      – Вот тебе и «да ну»! Хоть бы что-то делала для друзей своих...
      – Да уж и так сделала...
      – Что, что ты сделала!? Я столько ждал... А ты так со мной!..
      Накричав на неё и испортив игру окончательно, я без всяких объяснений направляюсь в прихожую, пытаясь выразительной спиной сказать Элине: «И чёрт с тобою!»
      А что осталось делать? Упал сегодня Славик до нижайшего предела и в её глазах, и в своих. Теперь только – красиво ретироваться. Хотя позор не скроешь!
      В подобных случаях хочется оставить за собой последнее слово. Создать хотя бы видимость ухода победителем.
      Она, как бы не понимая моих действий, спрашивает отрывисто:
      – Ты куда? – хотя всё прекрасно чувствует, следуя за мной и останавливаясь в дверях.
      – Исчезаю. Хватит, – стараюсь спокойно констатировать свои действия (хорошо, что не сказал «исчезаю навсегда», а то бы уж очень по-книжному вышло). Она ничего не отвечает, а мне, одетому уже, кажется, что она не расслышала моего первого слова, а потому я оборачиваюсь и повторяю, глядя выразительно ей в глаза:
      – Исчезаю! (Ну зачем повторил? Какого лешего нужна здесь эта театральность?)
      – Да пожалуйста-пожалуйста, никто ж вас не держит, – произносит она сухой насмешливой скороговоркой, иронично глядя сверху вниз на меня, одевающего и неловко зашнуровывающего ботинки.
      Что сказать ещё – не нахожу. Поэтому выхожу за дверь молча.
      Уже на улице понимаю: сегодня я проиграл. Это финиш!..
      Медленно бреду по 14-й линии Васильевского, затем по Среднему проспекту – туда, где тоскливо бьётся о каменные стены раненый голос одинокого плачущего саксофона.



      Это случилось не далее, как вчера, 30 января.
      Всё гораздо хуже, чем было семь месяцев назад, когда в конце июня ОНА уходила от меня. Но уходила совсем не так, как я сейчас, а достойно. Сдержанно, без истерик.
      Ну, и как же ты, Славик, докатился до жизни такой? (Тьфу ты вопросик, прям как у проститутки под одеялом!)
      Отчего всё так обернулось? И с чего началось? А ведь началось так прекрасно!
      Колись и дальше, раз уж вообще это дело замыслил. Опиши всё, как было! Хотя бы для себя уясни суть событий.
      Ладно, опишу завтра, а то уж и так много чего вывалил на бумагу.



      ...А было так.
      Затеялась вся эта круговерть двадцать месяцев назад (уже двадцать!), в прекрасном месяце мае. Мы, студенты-вечерники – не то, что дневники: посещение лекций у нас не обязательно, мы и на экзаменах-то не все встречаемся, а потому и не знал я, что учится у нас высокая такая студенточка, Элина Заостровцева. И как не замечал я её весь первый год обучения, то есть весь наш третий курс (мы поступили сразу на 3-й, после 11-летки), так и не заметил бы и дальше, не окажись мы однажды в тёплом ветреном конце мая 1992-го, когда почки-листочки лезли вовсю, в кабинете у нашей всеобщей нелюбви, преподавательши хорового дирижирования Нелли Птицыной. Особы весьма молодой, вчерашней студентки, но уже какой-то высушенной и при этом весьма заносчивой, в своём преподавательском апломбе активно претендующей на культ своей тощенькой личности и потому позволяющей себе резкий императивный тон и унизительные эпитеты в адрес отдельно взятых студентов. Я как раз стал свидетелем адресованного Элине очередного занудного птицынского разноса:
      – Вы тут, я вижу, совсем не цените моего дирижёрского образования и моих умений! Я не для того преподаю в ВУЗе, чтобы всякие невежды позорили моё педагогическое звание, – ну, и далее в таком духе.
      Элька слушала-слушала, а потом невозмутимо собрала с пюпитра ноты, хоры Танеева и Верди, и вышла из аудитории со своей фирменной безмятежной улыбкой. Несколько обескураженная в первый момент Птицына смолкла на полуслове, а Юля Мартиросян, ещё одна однокурсница наша, стоявшая со мной у окна класса в ожидании своей порции «вливаний» уважительно прошептала мне на ухо:
      – Отчаянная девчонка! Так ведь можно и из академии вылететь.
      Я согласился. А с другой стороны, подумал тут же, что это не так уж неумно: уйти оттуда, где тебе не нравится! Особенно если тебя поливают прилюдно.

      Через день, встретив меня на крыльце академии, эта вышедшая из класса студентка, которую я хорошо запомнил, сказала просто:
      – Привет! Слушай-ка, ты не мог бы у той грымзы клавир «Садко» забрать? Мне в библиотеку сдавать надо на лето, а он у неё в шкафу остался. А то самой как-то…
      – Понимаю. Сделаем! Лихо ты её тогда обработала: взяла да и вышла. У неё аж челюсть отпала! Я прям обалдел тогда.
      – А что оставалось? Не выслушивать же до конца. Не люблю, когда мне гадости говорят!
      – Кто ж любит? Да вот терпят некоторые. Ну, ты молоток! И как же ты теперь к ней на урок придёшь?
      – Не приду, я уж и в деканат написала просьбу о переводе к другому преподавателю. «Основание: психологическая несовместимость». Так не забудешь про клавир?
      – Рази ж можно!
      – Позвони, как возьмёшь!
      – Лады. Давай телефончик!
      Я старался быть развязным, но вообще-то она со мной вела себя смелее, нежели я с ней; а впрочем, я робок был со всеми. Разве уж только держался нахально с теми, кого совсем не уважал.
      Стоя ступенькой выше, она с некоторой снисходительностью продиктовала мне свой номер, а я придерживал размётывающиеся от ласкового ветра странички записной книжки, и сквозь их мелькание видел узоры на рукаве её вязаного светло-зелёного платья и выглядывающую из него руку от кисти до локтя, с молоденькой порослью редких палевых волосков.

      И одна только мысль стучала во мне: а как же её зовут? К телефону-то кого просить? Год уж отучились вместе, а не знаю. Не у Птицыной же спрашивать! Моё-то имя все тут знают, потому как парни на нашем факультете редкость. Прямо сейчас спросить: «А как тебя зовут?» – нелепо как-то. После столького уже времени беседы!
      Может, обиняками выяснить: кто ты, мол, по гороскопу, и исходя из имени твоего что тебе светит?..
      – Записал? – донеслось до меня сквозь шуршание страниц.
      – Ну, записал. Судя по первым трём цифрам, ты на Васильевском обитаешь, – поспешил я показать своё знание города, моего города.
      – Ага, – рассеянно подтвердила она, как бы и не заметив моего всезнайства. – Так давай, звони!
      – О-кей. Как только – так сразу!
      Она взглянула на несколько нацарапанных цифр:
      – А чей телефон – записал? А то ведь забудешь!
      – Не-а, не волнуйся, как можно.
      – Нет, ты запиши всё-таки: Э – ля.
      Вот так, с понижающейся интонацией, ход на квинту вниз. Как будто учительница вдалбливает нерадивому ученику: «Э – ля»! Словно пение по нотам: ля – ре. Или, скорее: фа – си-бемоль, голос-то у неё достаточно низкий для её возраста, глубокий такой и многообещающий.
      («Я тогда почувствовала, что ты не знаешь и боишься спросить», – скажет позже).
      Вся сцена длилась недолго, минуты две-три, и мы разошлись: она на трамвай, я на автобус; тогда у меня и в мыслях не было, что буду вскоре гулять с ней белыми ночами.



      От той встречи запал только в мою память её необыкновенный взгляд: чем беззаботнее светилась её обращённая ко мне одобряюще-ободряющая улыбка, тем темнее становились её густо-серые глаза – оттого, что зрачки при этом расширялись, словно у кошки в темноте. Теперь-то я прекрасно знаю, что расширяются они у Эли в том случае, когда она неосознанно, на уровне одной только физики, начинает чувствовать влечение к находящемуся рядом существу мужского пола, сама того не замечая. И таким мужчиной, на которого вдруг – минуя тысячи других человек! – начинает отзываться её тело, может оказаться кто угодно, даже случайно приблизившийся к ней в транспорте пассажир. Обычно у людей при улыбке и глаза светлеют, а тут наоборот; да ещё добавлялся к этому контраст между её тёмными бровями и светлыми от природы волосами – то явление, которое наша общая подруга, о которой немалая речь впереди, назвала «породой», то есть достаточно редким явлением. Вот этот-то контраст между улыбкой и взглядом я смутно осознавал, не умея пока его сформулировать.

      После расставания мне захотелось ещё пошататься по городу, не очень-то желал я тут же отправляться на Пороховые в свою «конуру» – маленькую квартирку в доме-«корабле» на последнем этаже. Поэтому отправился в центр, побродить по невским набережным.
      Дошёл по левому берегу Невы от Литейного моста аж до порта, часто останавливаясь, чтобы глянуть вглубь бархатной синевы тяжёлой водной толщи или, перевесившись через гранитный парапет, понаблюдать за шлёпающими в мокрый гранит белыми барашками. Смена невских пейзажей – отдохновение для глаз и души.
      Город мой в сию пору года не такой гармоничный, как в холодное время, но для прогулок более подходит, нежели в промозглую осень. Но вообще граница мая и июня – любимое моё время, и конечно, я не оригинален в этом. Конец учёбы, предвкушение летних деньков... Пышно лезет зелень, краски буйствуют даже для нашей северной природы, и оттого некая болезненная, надломленная сладость наваливается на душу – наверное, из чувства противоречия к видимому. В такие дни во мне звучит Десятая симфония Малера, как никакая другая музыка подходящая к моему состоянию.
      Эта музыка – щемящая тоска в роскошном цветущем саду, когда кругом буйствует зелень всех оттенков, благоухают белые цветы, а у тебя на душе щемит неведомо от чего, и скрипки нескончаемо ведут и перехватывают друг у друга тягучую, надрывную мелодию. Тоска эта копится и копится до того момента, когда незадолго до окончания 1-й части (и единственной, симфония осталась недописанной из-за ранней кончины автора) музыка наконец разражается плотным оркестровым взрывом, звучащим тем мощнее, что темп остаётся медленным, тягучим; но трагизм его всё же к концу части растворяется всё в той же пышущей июнем природе, которой нет дела до маленького, потерявшегося в ней, страдающего человека.

      Мы ещё пару раз встретились с Элей в ближайшие дни: один раз на лекции, другой – мельком в коридоре. Потому-то я и мог уже достаточно ясно представить себе к тому времени её внешность, хотя памятью на лица никогда не мог похвастать. И всё более меня заинтересовывали её притягивающие своей неправильностью черты, её глаза, голос, манера держаться. Нос – может быть, чуть меньше и курносее, чем надо бы. Располагающее и вместе с тем неклассически уникальное лицо притягивало взгляд неожиданно простоватой, иногда даже какой-то овечьей улыбкой, сквозь которую остро глядели умные глаза, всё на свете понимающие.
      Через неделю я позвонил ей, чтобы доложить об успешно проведённой операции «Садко». И тут же неожиданно для себя взял да и пригласил в кино.



      Сам не знаю, откуда взялась у меня эта шальная идея, но менее банального сценария мне в голову не пришло. До тех пор я никогда не приглашал девушек в кино, в театр или на концерт. Только меня самого приглашали, да и то если «горел» билет.
      Хотя нет: один раз, ещё на 2-м курсе училища Мусоргского, я попробовал как-то сделать это – в ту пору, когда ещё совсем не знал, с какой стороны приблизиться к такому далекому и загадочному существу, как дева-юная-младая-недоступная. Как-то я был назначен дежурным по дискотеке, на кои никогда не ходил, и бродил среди дрыгающихся тел с красной повязкой на рукаве, как неприкаянный, – и вот одна достаточно вульгарная девица, на курс ниже, выволокла меня за руку на середину и заставила потанцевать с ней. Было мне почти 16, впервые я трогал за талию существо другого пола, две ночи меня это прикосновение жгло потом, сочинил даже сонет, хоть и совсем не в моём вкусе была эта пассия, Ленка Шубина. И вот решился: прознал её имя и телефон и задумал сводить в киношку. Другие дебюты развития отношений в голову не приходили. Тщательнейшим образом подготовился к общению – и даже, как ни смешно, написал памятку-шпаргалку: о чём говорить в разных возможных случаях – от менее до более близких к интиму, уж как там дело пойдёт. Считал, что надо занимать девчонку, чтоб не скучала, а на сообразительность свою не надеялся, она у меня всегда сдавала в критических ситуациях. Позвонил по окончании приготовлений с биением сердечным – и с ходу получил отпор своим потягновениям:
      – Ты чо, Славик, совсем уж того? Да ну тя, не пойду!
      Отказ оный не слишком-то меня и удивил, но всё равно стал болезненным. Видно, было уже кому её развлекать вместо меня!
      С тех пор много уж лет прошло, чуть не десять – и вот я опять туда же! Авось теперь повезёт?
      А может, Элина именно чего-то подобного и ждёт от меня? Нельзя ли допустить, что я ей не противен? Неужто такое совсем уж исключено? Ведь так свободно говорит она со мной, не чурается... Надо бы эту догадку проверить!
      В общем, возвращаясь в один их первых дней июня с дачи, где уже обитала моя семья, прямо со станции, едва сойдя с электрички в Девяткино, я позвонил Эле из телефона-автомата и сказал:
      – Привет! Клавир у меня. Как передать?
      – Спасибо, – чуть сонно так, с ленцой, хотя только шесть вечера было. – Давай встретимся. Когда?
      – А не пойти ли нам заодно куда-нибудь, Элька? В киношку, например?
      – Ну давай. Где увидимся и когда? – так же безразлично, и тем же тёплым альтовым голосом, что произносил снисходительно: «Запиши: Э – ля».
      Я был несколько обескуражен мгновенным согласием, ведь ожидал совсем иного.
      – Ну, если можешь, давай сегодня в восемь, – как-то само сказалось от радостной неожиданности. – На выходе станции «Невский проспект». Идёт?
      – Ага-а, ладно...

      Назначил на восемь, а мне ведь ещё домой слетать следовало – вещи дачные завезти, под душ встать, побриться и переодеться – словом, подготовиться к свиданию, как принято в этом мире. И вот всё это я быстренько и проделал тем солнечным вечером, совершая зигзаги по городу под беспрерывное толкание в бок маленького зловредного чёртика, а попутно сам удивляясь своему поступку и вопрошая себя: «Зачем?». Но некогда было отвечать себе, и оттого мчался я вперёд, то есть к самому центру города. Кстати: если знал ведь, что живёт на «Ваське», так зачем же предложил встречу в центре? А вот зачем.
      Стыдно признаться, но я ведь записываю только для себя, чтобы чем-то отвлечься после недавнего «облома» в её квартире. Так что валяй уж, Славка, до конца! Обнажайся перед собой до самой срамоты.
      Дело в том, что тогда как раз повсеместно, как грибы, вырастали по городу эти видеосалоны, как гордо они именовались, в которые стекались любители импортного ширпотреба. На деле же были то большей частью конурочки с половину школьного класса, и только изредка – что-то более или менее похожее на небольшой кинозал. Более всего этих салонов расплодилось в центре, на Невском и Литейном, на Суворовском и Лиговке, едва ли не через каждые 30 метров. Все они, как один, работали по наезженной программе: утром комедии, днём боевики, вечером ужастики или эротика. Вот мне и стало интересно: как Эля отреагирует на эту последнюю? А что, если – думал я, наивный пряник и пошляк – её это распалит и ускорит наш ещё не начавшийся роман? А что, если хоть каким-нибудь жестом или взглядом (потемнением глаз, что ли) она выдаст тогда; притягиваю хоть чуть-чуть я её или нет? А то непонятно как-то всё... Надо определиться поконкретней!
      Я был уверен, что найду эротику, и поэтому решил сыграть: сделать вид, что вообще-то хотел с ней пойти в обычный кинотеатр – «Аврору» там или «Титан»; а вот гляди ж ты: видеосалон какой-то, и почему бы нам, Элька, не зайти – позырим-ка, чо там идёт?... Сейчас как раз, кстати, и фильмец какой-то начнётся – после вот этого, про вампиров. Ах, даже эротика, говорят!.. Как мило... Но ты ведь ничего против не имеешь? Я так и думал. Так что пошли-ка, глянем, что за эротика такая!
      Примерно так всё и вышло. Встретились, пошли по Невскому, наткнулись на салон, я разыграл всё, как по нотам («Эротика?! Какая прелесть!») и купил билеты. Нам ещё повезло: тот видеосалон, в который мы попали, был переделан из обычного кинотеатра (их становилось всё меньше, и они эротику не крутили), так что фильм демонстрировался не на простом 25-дюймовом телеэкране, а много круче: с помощью современной видеотехники изображение проецировалось на большой киноэкран – это я заметил ещё беря билеты. в щёлку портьеры. И подумал: раз так – значит, хоть какая-то поприличнее будет картина, пусть и эротическая.
      Достались нам хорошие места, в самом центре. Эля непринуждённо села, и когда погасили свет, я даже рискнул положить свою руку на её, лежавшую на подлокотнике (отражённый луч помогал редким волосикам светиться изнутри). Так вести себя заставлял сидевший во мне тот самый шальной чертёнок, время от времени хулиганивший.
      Помедлив секунд пять, она медленно высвободила руку, не поворачиваясь ко мне.
      ... Боже, как я прокололся с этим видиком! Какая это оказалась жуткая порнуха! Я-то надеялся, что увидим мы что-нибудь типа «Греческой смоковницы», «Эммануэли» или «Амазонок» – словом, нормальную, здоровую, комедийную или лирическую эротику. А тут... Большущий экран увеличивал до невозможных размеров – в десятки раз! – интимные части мужских и женских тел. Нет уж, лучше бы стоял здесь обычный «телек»!
      Не помню ни названия картины (совместное производство Австрии с кем-то), ни сюжета (да его, похоже, и не было!), помню только, как с тревогой поглядывал на Элину, а она сидела всю дорогу с видимым спокойствием. А я дёргался, ибо понятия не имел, как действует на неё вся эта фигня, млеет ли она внутренне или отплёвывается, и как держать себя с ней после.

      На всякий случай, когда вышли уже на улицу, то есть в духоту Невского, я – чтобы не упасть в её глазах окончательно – всё же счёл нужным извиниться, сказав:
      – Не ожидал такого. Простите уж великодушно!
      – Ничего, бывает...
      И мы пошли в скверик под памятником Екатерины Второй.
      Там я попытался сгладить впечатления от киношки, читая ей – мы сидели на скамейке – свои последние стихи, тогда ещё я их писал. Надо же было как-то боле-менее достойно завершить этот вечер!
      Эля просто слушала и слегка улыбалась. Она всегда, слушая, молчала и слегка улыбалась, – а уж когда и где всё услышанное, увиденное и почувствованное в ней переваривалось (слова, эмоции, взгляды) - я и понятия не имел. Через несколько часов или месяцев? В постели или в ванне?
      Я попробовал представить себе, как Эля, лёжа в тёплой ванне, вытягивает стройные ноги и оглядывает себя: «Есть ли под луной тот, кто меня достоин?» И отмахнулся от этих видений, вечно они некстати одолевают.

      Уже и полночь миновала, но было светло, как днём, солнце только село – и мы двинули по Невскому, мимо Эрмитажа, перешли Дворцовый мост, который ещё не развели.
      Шли и трепались ни о чём. Светлый пушок на элининых локтях трепетал на лёгком невском ветерке. Кожа у неё ещё светленькая, незагорелая. Предложить ей, что ли, следующим заходом позагорать где-нибудь вместе? Или не торопить события?
      Так думал я, пока провожал её мимо стрелки по Университетской набережной и дальше, выйдя на Большой проспект.
      И пришли мы к старинному дому с эркером на третьем этаже, в котором находилась (да нет же, находится!) её комната. Поднялись по широкой стёртой лестнице. И когда она уже тихонько открывала ключом дверь, сделав мне знак спускаться (чтоб никто из её домашних не заметил непрошенного кавалера), спохватился – вспомнил, что прощаясь, положено целовать. И тут же умоляюще-игриво вытянул выразительные губы: «Давай, что ли...», – но она кокетливо дёрнула плечиком и бросила мне фразу – одну из любимых своих фраз, как после я потом узнал:
      – Кто не успел, тот опоздал!
      И быстренько скрылась за дверью.
      Я не особо огорчился. Будет потом возможность – исправлю ошибку, а нет – не помру! Зато узнал хотя бы, где живёт. Исходя из впечатлений от фильма, как раз и не стоило продолжать банальный сценарий банальной попыткой поцелуя. Да и вообще, особых видов на Элю я тогда не имел, имел разве что лёгкий интерес. Так, развлёкся, сводил в киношку, попробовал себя в роли ухажёра – и хватит! Молодая буйность звала пофлиртовать. Мне просто интересна была сама программа действий, которых я намеревался придерживаться: довести дело до той степени близости, когда назрела необходимость перейти на следующий, уже конкретный уровень отношений – и вдруг огорошить свой предмет, неожиданно оставив его.
      Хотя что-то в Эле всё же цепляло меня, что-то не склеивалось с моей программой: какая-то её внутренняя независимость и то, как пофигистски она отреагировала на фильм, её плавные движения и... а впрочем, формулировками я не очень-то себя тогда утруждал.



      Мы одни. Где-то там, за окнами – горячий и слепящий июньский день бурлит людьми и машинами. А тут – темно, прохладно и гулко: даже мой слабенький голосок при пении разносится по всем углам.
      С гитарой в не слишком умелых руках пою ей свои песни. Авторская песня - это вообще-то не моя стихия, но чего не сделаешь ради объекта воздыханий! А меня потянуло её увидеть опять во внеучебной обстановке. Вот и пришлось думать, чем бы занять девочку. Положил некоторые свои старые стихи на музыку, изобрёл быстренько несколько новых песенок - и вперёд!
      Находимся мы в просторном холле музыкальной гимназии, что на Петроградской стороне. Эля здесь дежурит, подрабатывает на вахте, вот я и приехал её развлечь.

      При прощании тогда, белой ночью, мы даже не договаривались о новой встрече – ясный перец, что будем так и так встречаться на сессии, теперь уж экзамены не за горами. Полифония, русская музыка, история и теория музыкальной педагогики – ИТМП... Не говоря уже о фортепиано, оно тоже требует подготовки, то есть многочасового сидения за клавишами.
      В полифонии Эля была не сильна, и я сочинил ей фугу, требовавшуюся для зачёта. Ну, это так, между делом – написал за ночь. И когда встретились на консультации к экзамену, передал ей в виде подарка, она была рада, видно.
      Тут же намекал на новое свидание, но Эля всё отвечала скороговоркой в своей всегдашней манере:
      – Не-знаю-не-знаю. Как получится!..
      – Ну давай же, Элька, сходим ещё куда-нибудь! Куда получше...
      – Ой, Славка, некогда мне.
      – Да уж как-нибудь вырви для меня времечко-то!
      – Не могу, сессия ведь. К тому ж работаю я теперь до конца июля.
      – Где это?
      – Устроили меня тут на вахте сидеть. Дурака валяю, готовлюсь к экзаменам.
      – В каком месте, районе?
      – На Петроградской. Там есть такая Музыкальная гимназия на Большом проспекте.
      – А, знаю! Дом 42, кажется. Навестить тебя там можно?
      – Ну, если уж так хочешь, приезжай завтра днём, развлечёшь меня. Поготовимся вместе к «ИТээМПэ».
      Тогда и придумал я приехать к ней с песнями, раз уж сама просила развлечь. Видно, после фуги неловко было просто так мне отказать, вот и пригласила.
      Это было не совсем то, о чём мечталось – я хотел опять гуляний по городу. Смены питерских видов, теперь уже для двоих. Позднее, уже в конце осени, когда я как раз-таки искал случаев к уединению, я бы уцепился за такое: одни, в помещении... Но тогда был у нас ещё далеко не тот этап.

      И вот приехал я к ней в гимназию. Эля сидит в кабинке с развешанными на щите ключами. Народу в заведении почти никого не осталось, каникулы, лишь раз в полчаса приходит или уходит кто-нибудь из учителей, беря или сдавая ключ, так что мы просто сидим рядышком и треплемся, пытаясь при этом ещё и готовиться к сессии. А потом Эля принесла по моей просьбе из одного класса гитару (своей-то я пока не обзавёлся, не на что), и я стал ей петь, хотя наличием красивого голоса никогда не страдал. Да и в гитаре не очень-то силён был – так, освоил сам в своё время несколько аккордов, а всё больше-то на фортепиано занимался. Странно, но к сегодняшнему дню все эти мои изделия практически начисто испарились из памяти. Что-то я такое сочинил тогда накануне быстренько, ей посвященное, несколько песен, я их даже и вспоминать не хочу – такие, как и все по молодости пишут: с туманными намёками на «неё» и на что-то пробуждающееся. В общем, ничего оригинального – потому, видимо, они и забылись быстро.
      Была там ещё ироническая песенка о том, как туго стало мне жить на белом свете, и я поехал летним утром за город в поле, взяв с собою чуток цианистого калия и намереваясь свести счёты с жизнью где-нибудь в заросшем овраге поглуше, чтобы меньше шуму и неудобства было окружающим. Но залюбовался полевым многоцветьем и передумал, вновь возлюбив жизнь: «Да и чертополох не так уж плох!..» Более ничего и не припомню уже из этого стишка, только эту строчку. Сочинил я его ещё лет в 17, а теперь просто сделал из него «конфетку» для Эли в виде песни. Она была её единственным, первым и последним её слушателем. Вроде бы ей понравилось.

      Белые ночи были в разгаре, но не могу я их описать так, как сотни раз описывали до меня куда более сильные сочинители. Пока что я жил в городе один, семья отдыхала на даче, а я по случаю сессии задержался и обитал теперь в обществе старенького расстроенного пианино и мебели. Так же было и год назад, но теперь подготовку к экзаменам скрашивала Элина. Хотя пока ещё всё, что с ней связано, происходило просто так, – между делом. Но сама атмосфера июня, белых ночей настраивала на чувственные отношения. Оттого разве что и подогревался покамест мой интерес к однокурснице. Был бы другой месяц – может, и остыл бы скоро, а тут напротив – распалялся, тянуло меня.
      И всё больше убеждался с каждой встречей в академии, что Эля – не то, что иные-прочие. Что-то в ней было не такое, не распознанное. Во время кратких встреч в академии я начинал чувствовать, что она далеко не примитив, каковой показалась мне вначале.



      Всё чаще и чаще развивал я в тот июнь представление, которое пришло ко мне во время прогулки по ночному Питеру – как лежит она, вытянув соблазнительные ноги (они, наверное, тоже с редкими светлыми волосками) и оглядывает себя: хороша ли? И решает: пожалуй, хороша!..
      Тогда ещё я не мог ясно представить себе её нагого тела. Оно не подпадало под стандарты, хотя трудно было сказать, от чего: ноги, конечно, весьма и весьма длинные, чуть-чуть изогнутые в лодыжках (меня эта «домашнесть» формы ног всегда больше возбуждала в женщинах, нежели холодно-прямая журнальная их стройность), но и спина у неё тоже длиннее, чем требуется – какая-то очень уж гибкая, хорьковая спина – может, из-за неё и рост у Эли за сто восемьдесят.
      А вот о груди – не имел ясного представления. Но заиметь его ой как хотел! Ещё и потому хотение моё распалялось, что если в холле гимназии была она в том самом светло-зелёном вязаном платье, которое было на ней в наш первый разговор, – ибо прохладно было там, среди камня, хоть и жара на улице, – то в академию приходила Элина в лёгкой блузке. Беленькой, с цветочками и кружевной вышитой каёмкой на вороте и рукавах. Меня особенно задевало то, что блузка эта надета была прямо на ничего, на голый бюст: чуть присмотрись – и видно, что там и в помине не было никакого бюстгальтера (фу ты, какое тяжеловесное немецкое слово!); воздушная элинина грудь и не нуждалась ни в каких поддерживающих устройствах... Лишь каёмка на резиночке – вот что меня страшно распаляло: неудержимо хотелось оттянуть её и заглянуть в жаркое сокровенное нутро.
      Мы готовились тогда к экзамену по фортепиано. Из крупной формы Эля учила 9-ю сонату Бетховена, из полифонии – ми-мажорную Прелюдию и фугу Шостаковича, из пьес – одну из "Песен без слов" Мендельсона, а в качестве технического произведения взяла си-бемоль-минорный этюд Листа. Иногда я слышал из коридора, как она играет его – в свои редкие приезды в академию Эля брала свободный класс и там занималась: не желала играть дома, под замечания своих домочадцев. Пару раз я осторожно заходил послушать. Эля чуть смущалась, но продолжала занятия, как бы меня не замечая. А я зачарованно слушал переливы виртуозных пассажей и с восторгом наблюдал, как гибкая кисть её то и дело легко взлетает по чёрным клавишам, ловко перебирая их, словно бисер, почти до конца клавиатуры, а затем рука плавно стелется обратно к среднему регистру, неуловимо мелькая длинными пальцами.

      Иногда мне удавалось, стоя позади Эли, мельком заглянуть за завёрнутую внутрь каёмочку её блузки, – резинка на ней была совсем не тугой, прямо-таки легчайшей: дунь - и отхлынет на секунду от матовой кожи. И тогда меня сводили с ума эти кокетливо переливающиеся поверхности, так халтурно упрятанные под широким вырезом, что зачастую, когда Эле приходилось наклоняться, непослушный мой взгляд выхватывал задорные аккуратные соски, обрамлённые несколькими тёмными редкими волосками. Я отлично понимал при этом (так как достаточно успел уже узнать натуру самой Элины), что у неё ну совсем не было намерения обольстить конкретно меня или кого-то другого, и даже не «для понту» она ходила так, не из желания выпендриться, а всего-навсего потому, что так ей было удобнее.
      Вообще-то смелым это было поступком – в таком виде приходить на учёбу в ВУЗ! То было ещё время, когда такое поведение осуждалось, когда двух девиц, осмелившихся загорать у Петропавловки топлесс, известный тележурналист Невзоров преподнёс в своём репортаже как последних «бэ». Теперь-то уж чуть не полпляжа так загорает, модно стало.

      И вот случилось! Как сейчас помню – 15 июня. Она играла Листа, я стоял рядом и так заводился от настойчивости появления этих сосков с той же периодичностью, с какой чередовались пассажи вверх-вниз, что, когда закончила Элина игру и встала рядом со мной, – я вдруг, движимый неукротимой стихией, жутко покраснев и запинаясь, попросил:
      – Эльк, слушай! А можно мне их ... это, ну... поцеловать?.. – и тут же меня словно холодом облило от собственной наглости, никогда я такого от себя не ожидал, хотя и не мальчик был уже, и женщины в моей жизни присутствовали (потом расскажу, если не забуду).
      Она мгновенно поняла меня и продолжала молча стоять, чуть-чуть улыбаясь и давая этим согласие. С превеликой осторожностью, как открывают крышку сундука с найденным сокровищем, ещё не веря до конца в удачу, я робко оттянул резиночку вниз, выпустив на воздух обе дышащие жаром, набухшие тугой молодой плотью возвышенности – и тут же припал к ним, зарылся лицом в их одуряющую влажную и терпкую мякоть. Постояв так с полминуты, принялся упоённо и неуклюже целовать кожу вокруг светлых сосков нежного цвета крем-брюле и бережно протягивать их поочерёдно между губами. Последними мои губы выпускали обрамлявшие каждый из них два-три длинных волоска. Я не видел лица Эли, но мне представлялось на нём в течение всего этого времени всё та же невозмутимо-снисходительная улыбка.
      Как же запросто она дала мне сделать это! Похоже, для неё это так, пустячок. Или нет? Неужели на моём месте мог бы оказаться любой другой?.. Это пронеслось в мозгу уже несколькими минутами позе, когда я начал приходить в себя.
      Вот таким образом и закончилась её репетиция. Любопытно, что первый поцелуй в моих отношениях с Элиной произошёл именно так – не в щёку и не в губы, а в грудь! Понимаю, что при теперешних нравах это воспринимается как старомодная целомудренность, что такое и за поцелуй-то не считается.
      Домой я ехал в каком-то придурковатом блаженстве. А вот дома – пусть бы и несло меня далее по волнам флирта, так нет! – по своей бедовой привычке я вновь принялся анализировать, пытать себя: зачем всё затеяно? Что мне от неё … к чему веду?
      Тянет, конечно, чего уж там раздумывать? Девчонкой она оказалась очень и очень интересной. А я где-то читал (кажется у Томаса Манна в «Докторе Фаустусе»), что интерес – самая сильная из страстей.
      Нет, всё не так просто! И что же, что тянет – зачем портить жизнь девочке? Не лучше ли, пока далеко не зашло, прерваться сейчас?
      Или уж отдаться на волю волн?.. Если уж начал – продолжай. Сказал «А» – говори и «Б».
      Так мучился я и на следующий день, бродя по городу в районе Муринского ручья, пока не придумал ничего лучшего, как довериться жребию.



      Не по-джентльменски это было вообще-то – жребий кидать, теперь понимаю. Малодушие с моей стороны! Не по-мужски.
      Вообще-то настоящий мужчина, в какие бы сложные положения он ни попадал, не должен никогда размышлять над выбором линии своего поведения – по-мужски или не по-мужски он поступает, и как будет ему сделать по-мужски в таком-то вопросе. Ему интуиция сама должна подсказать, как действовать! Если же начинаются мучительные поиски наиболее «мущинского» из возможных поведений – значит, это уже не стопроцентный мужчина.
      Смешной случай вспомнился: лет в 17 возникла мысль о суициде, в таком возрасте эти мысли легко возникают по любому поводу, хоть они и неглубокие. Бросил я монетку: сделать это или не сделать? Монетка катилась-катилась по полу (дело было в безлюдном классе училища) – а под конец вдруг, редчайший случай, остановилась в вертикальном положении, застряв в щели паркета! Меня тогда обуял истерический смех, и этим дело кончилось.
      В качестве жребия на этот раз решил я не монетку бросить – слишком простенько – а провернуть дело интеллектуально: погасить в комнате свет, повернуться вокруг себя, пойти в сторону стеллажей и взять с них наугад любую книгу, открыть наощупь и ткнуть пальцем в какое-нибудь место; а дальше уж действовать, исходя из предложения, которое на это место придётся.
      Мне попался Тургенев, один из последних томов Полного собрания (кажется, с письмами), а предложение указанное гласило … точно уже не помню текста, всё-таки больше полугода прошло, – в общем, что-то было там вроде:
      «Если уж решился действовать – иди до конца, не останавливайся на полпути».
      Наверное, что-то в этом роде я и ждал увидеть. Открестился, короче, от себя самого (ведь это не я, это сам Иван Сергеич меня наставил на путь!) и начал идти до конца.

      На другой день позвонил ей и сказал строгим голосом:
      – Заостровцева, говорят из деканата. Вы почему до сих пор не сдали зачёт по импровизации? Вы знаете, что не будете допущены к экзаменам? – и когда узнала меня, добавил уже спокойно:
      – Приезжай завтра к семи, в 120-м классе будет принимать Фир. Между прочим, специально приедет ради должников вроде нас, последний раз в этом семестре!
      «Фиром» студенты называли композитора Георгия Фиртича (того самого, автора музыки к мультику про капитана Врунгеля), который вёл у нас предмет под названием «основы импровизации». Всё вёл, а потом взял и женился на студенточке с нашего курса... Ну, это их дело, не собираюсь вникать в подробности и рад за них обоих.
      Назавтра я приехал где-то к половине седьмого, раньше Эли, и сдал «зачёт», а затем взял на вахте ключ от свободного класса и попросил остальных, пришедших к Фиру:
      – Элька сдаст – пусть зайдёт в 308-й!
      Очень хотелось послушать, как она будет импровизировать, но я знал уже, что Эля таких вещей не любит, и не желал вызывать её гнев. Он не входил в мои планы, я ведь специально приехал действовать, исходя из итогов жребия.
      Стал её ждать в 308-м классе, наигрывая на пианино свои сочинения, пару из которых сейчас показывал Фиру. Сочиняли музыку у нас всего два-три человека на курсе, поэтому разрешалось вместо импровизирования просто показать свои творения – и «зачёт» был обеспечен.
      308-й – небольшой такой классик, но милый: работающая здесь скрипачка любит комнатные растения, поэтому повсюду расставлены цветы в горшках – на подоконнике, на шкафу и даже стены увешаны кашпо всевозможных размеров. И пианино тут неплохое, старенький «Рёниш». Потому и выбрал я этот класс для встречи.
      (Потом многие моменты переплетений наших с Элей отношений будут связаны именно с ним. И по сей день, когда бываю здесь, букет цветочных запахов алоэ, герани и фиалки вызывают во мне бурю воспоминаний о совсем недавнем, и ещё горше становится на душе, но об этом потом).

      Ну так вот, ждал я её и говорил себе: что ж ты робеешь, Славик? Ведь в кино с тобой пошла? Пошла, сразу послушалась. Грудь дала целовать? Дала. Сюда согласилась приехать? Да! Значит, ты явно имеешь на неё влияние. Так может быть, она ждёт от тебя дальнейших шагов?
      А с другой стороны – ничего ведь конкретного. Ну, кино – это так, от скуки. Грудь – ну… просто развлечение. Сюда приедет сейчас от необходимости. Может, я тут и ни при чём вовсе? И ей, возможно, вообще на всё наплевать?
      Надо наконец мне поиметь какую-то определённость! Какой-то сделать крутой поступок. Например: сразу, решительно признаться в любви и посмотреть, как она отреагирует. А то ведь ускользает она от меня постоянно, не могу я ухватить её, элькиной, сути! Ведь не может девушка оставаться равнодушной, когда ей говорят «люблю»! Может, всё же так и сказать?
      А разве я люблю?.. Ничего, для-ради обольщения можно. У меня ведь цель такая, исходя из итогов жребия и по совету Тургенева – обольстить! Не обязательно до самого конца дойти, я ведь имею в виду не заурядное физическое обольщение-обладание, а её согласие стать моей – большего мне и не требуется, чтобы подняться в собственных глазах. В общем, объяснение в чувствах нужно в данном конкретном случае как приём, так и скажи себе.
      Тьфу ты, что за низость?! Не противен ли ты сам себе? Ну хорошо, а как же тогда?..



      …Уже полвосьмого, а она всё не идёт. Да приехала ли сюда вообще?
      Должна приехать! А если приехала и зайдёт – надо будет чем-то её встряхнуть. Чтобы появилась наконец определенность. А чем встряхнуть? Ну не враньём же о любви, которой нет? Не буду признаваться в своих чувствах! Всё, решил бесповоротно...
      Она неслышно возникла в дверях – высокая, в потрясном чёрном с блёстками платье, плотно облегающем фигуру. Косметики было на ней, может быть, чуть больше, чем обычно – вокруг глаз и на щеках тоже блёстки (ага, значит, готовилась ко встрече со мной?!). И прошла два-три шага в моём направлении.
      …Вообще-то я успел заметить, что вошла она несколько неуверенно. Ступала, будто в полной темноте. Может, она тоже не могла меня разгадать, не могла понять, чего от меня ждать сейчас?
      Когда она появилась, я как раз сидел за клавиатурой фортепиано. Играл громкую Прелюдию Рахманинова, потому и застал меня её приход врасплох. И чтобы не растерять сильно ограниченный запас уверенности, сразу и кинулся к ней на радостях от того, что –пришла-таки! Ведь сказал вчера по телефону, что буду ждать – а значит, надо встретить как-то; а раз уж кинулся к ней, то надо и обнять, не останавливаться же рядом, как вкопанному, а если уж обнял, то и целовать, а если уж целовать начал, то надо и говорить что-то, а что говорить положено в таких случаях? – конечно, любовные фразы всякие, не о квантовой же механике. И вот я всё это проделал автоматически, поймав себя уже на том, что крепко держу в руках Элю, обнимаю её тоненькую гибкую талию, целую в закрытые губы, в блёстки на глазах и щеках – и шепчу, шепчу, что люблю, что голову потерял и тому подобное. Никакого сопротивления мне я не ощущал, была она в меру податливая, но в то же время ответной страсти, ответного стремительного порыва я не увидел: Элина просто оставалась стоять, предоставив мне инициативу действий. Ждала, что будет дальше.
      Тут только я опомнился: что же я такое делаю? – и, переполненный, перевозбуждённый, не знающий, как вести себя после всего, что натворил, рванулся обратно к клавишам и принялся играть от смущения то, что само легло под пальцы.

      В такой же ситуации оказался, помнится, и Адриан Леверкюн, молодой герой того же «Доктора Фаустуса». Сравнение нехорошо разве тем, что там, в романе, героя-музыканта коснулась в холле борделя женщина известного рода деятельности; а в остальном – всё так же: смущённый, он подошёл к клавишам рояля и заиграл то, что его в данный момент занимало, какую-то модуляцию (не помню уже, давно читал).
      И зачем я бросился обратно к спасительным клавишам? Вот сейчас-то надо было и надержаться Элей, наобнимать и нацеловать её всласть, а я как-то сразу оставил её, не успев начувствоваться её телом. Может быть это оттого, что не заметил я в Эле ответного порыва, либо он был совсем не равен моему, – потому вся моя пылкость и пропала всуе? И вообще все эти поцелуи и обнимания, все предательские слова о любви, все действия мои получились какими-то поверхностными, суетливыми. Эля так и оставалась стоять во время моей игры посреди аудитории, ни намёком, ни взглядом, ни телодвижением не выражая ответных чувств. А что, если это было бессознательное кокетство с её стороны, желание завести меня ещё больше своей индифферентностью?
      Встряска Эли, с помощью которой я хотел добиться определённости, ничего не дала. Что-то надо было делать дальше. «Да положить её на стол – и вперёд, кретин!», – могло бы воскликнуть моё циничное второе «я», если бы оно тогда во мне вызрело. Пожалуй, к тому времени, Эля была готова к такому повороту, теперь я знаю.

      Но Славик был слишком воспитанным мальчиком, он играл в этапы. А в игре этой полагалось сегодня остановиться на достигнутом, сиречь на следующей ступеньке в отношениях.
      Ну, и к тому же... мне тогда и в голову не приходило, что можно вот здесь прямо, в классе, продолжить сближение. Стереотип работал: только в квартире, только в постели! К экстриму мы пока оба не были готовы. Не то, что потом, через полтора года.
      Конечно, я тут же пригласил её к себе домой готовиться (как бы) к экзаменам:
      – Приезжай, что ли, ко мне, позанимаемся опять вместе.
      – Ага. Когда?
      – Да чего тянуть? Прямо завтра.
      – Ладно.
      – Созвонимся! Я тебя у метро встречу.
      Согласилась так же мгновенно и податливо, как и в кино, как и грудь целовать. Как-то небрежно и до обидного запросто. Почему? Загадка не исчезала. («Ну наверно уж потому просто, что влюбилась, вот и всё!» – скажет она мне через год; а мне-то и в голову ни разу не приходило такое объяснение).



      В тот день я решил зачем-то так: раз уж добился ты, Славка, согласия, то не стремись к овладению с первого же раза, ты ведь не питекантроп какой-то. Будь последовательным, действуй по Тургеневу, но поэтапно. Приручай постепенно. Пусть привыкнет. Не лезь сразу с приставаниями. А то вдруг ведь спугнёшь! Всё же она девочка ещё, похоже…
      Значит, так: сделай этот первый раз "неприкасаемым". Ознакомительным, тэсэзэть. То есть – заставь себя, Славик, её не трогать! Чтобы ей показать, что ты не то, что разные-прочие кобели, которым только одно подавай, что ты нет, вовсе не они, что ты другое!
      Так вот же, придумал я: за всё время пребывания нас у меня дома – нарочно даже не коснусь её, Эли! Всё отложу на потом. А сейчас: вот такой я у нас строгий! Потому как дело, то бишь экзамены, прежде всего.
      …И как же я жалел потом об этом своём решении! Оплошал ты, Славик, упустил такой роскошный РАЗ! Этих РАЗОВ потом и было-то у нас за лето – пальцев одной руки много, чтобы все пересчитать... И ведь что самое обидное: что много позднее, спустя месяцы, когда я навёл разговор на это посещение, она даже абсолютно и не помнила, что был такой вот приход её ко мне – «холостой». Думала, что все разы были «постельные».

      А ведь как же хороша, как роскошна, как сексапильна она была, когда лежала на моём диване с закинутыми за голову руками – после того, как я хорошенько погонял её по билетам, и она упала на мягкие пружины передохнуть. Ведь, судя по её позе, она безотчётно (а может, и «отчётно») хотела близости. А я... Э-э -эх, я!.. Отсюда, из промозглого января 94-го особенно больно вспоминать горячий июнь 92-го, и боль та жжёт ещё сильнее в свете этого последнего «облома» в элиной квартире, случившегося на днях, с которого я и начал вспоминать наши отношения. Но поздно, время упущено!
      В общем, она тогда всё же пришла ко мне запросто (сейчас бы ни за что не пришла!), и я сделал всё именно так, как запланировал. Усадил в кресло, сунул в руки сборники и заставил повторять билеты по истории отечественной музыки. Попутно наигрывал на пианино примеры музыкальных произведений: «Камаринская» Глинки, «Черевички» Чайковского, «Алеко» Рахманинова, «Раймонда» Глазунова, «История солдата» Стравинского – всё это мы обязаны были знать, хотя бы основные темы и содержание. Десятки книг по нужным темам были в моей домашней библиотеке, и я щеголял этим перед Элей. Но всё было тщетой – я пыжился познаниями, а толку было немного: звенящее напряжение висело между нами, ожидание чего-то ещё, кроме тривиальной подготовки к сессии. Эта подготовка была как бы необходимой формальностью, ритуалом, прелюдией.

      Вот тогда-то, утомившись от учения, она и упала на диван лицом верху – зверски соблазнительная, в сером с блёстками летнем сарафане, с закинутыми за голову руками. Лежала на спине и глядела в потолок на люстру. А я – я навис над ней, упираясь руками и в шутку как бы готовясь упасть на её распластанное внизу, разморённое жарой, зовущее тело. Если бы она подала хоть какой-то намёк, сделала хоть лёгкий жест, означающий желание близости – ну, потянулась бы, что ли, ко мне губами (а умеет ли она вообще целоваться?) – я бы всё отбросил и накинулся со всей накопленной страстью! Но она лежала, а я «падал» как в замедленном кино, держа руки по бокам от её тела и вдыхая его жар. И только.
      Пожалуй, я не был уверен и в ней, и в себе. Но в то же время был верен себе в отношении обета неприкасаемости, хотя и немалого труда стоило его соблюсти. Потом пересел в ноги её, лежащей, продолжая читать книгу "Русские композиторы первой половины XIX века» Асафьева, и при этом мне безумно хотелось поцеловать пальчики её ног – просто так, как бы шутя. Но и тогда это стало бы искрой, могущей запросто вызвать взрыв!
      Словом, всё окончилось ничем. Под конец я покормил её, чем уж мог – всяческими яствами, приобретёнными в этот день заранее. А она во время трапезы углядела на книжных полках китайское пособие из серии «Дао любви» – "Трактат о ласках" – и поиронизировала: тоже, что ли, экзамен по ним сдавать собираешься? Но я, помня о неприкасаемости, стушевался и сменил тему.
      Через несколько минут мы вышли в духовку города.



      Это было последнее свободное общение наше, потом уж больше недели не было такой возможности. В конце июня пошла череда экзаменов, через каждые три дня: те самые полифония (фуга у Эли уже была, а для себя я ещё не сочинил), отечественная музыка (по которой готовились у меня дома), ИТМП (история и теория музыкальной педагогики, любимый мой экзамен, он шёл последним), а главное – фортепиано (тут уж на везение не приходилось рассчиывать, надо было заниматься, чтобы выучить программу из четырёх произведений). Корпеть над клавишами либо дома, либо в академии. Строго говоря, экзамен этот не был у нас обязательным и сдавался поэтому не всеми, но благодаря ему по окончании заведения записывалась в диплом ещё одна специальность, а это могло потом в жизни пригодиться.
      Мы с Элей поднатужились и сдали рояль на "отлично", хоть и пришлось отложить ради занятий наши свидания. И вообще больше во время сессии мы почти не встречались: виделись лишь в «путяге», да и то не всегда, так что не до интима было.
      Правда, один из этих дней хочется вспомнить, ведь пишу я просто для памяти, чтобы забыться от этого последнего «обломного» приезда к ней, занять себя чем-то. А то ведь, если эти записки попадут в руки к какому-нибудь умнику-всезнайке, начнутся с его стороны высокомерные комментарии: вот, мол, малохольный какой паренёк, всё струйнёй страдает, а надо ему было сделать вот так и так…
      Ну почему, стоит тебе впасть в депрессию, пережить неудачу в жизни и открыться в этом какому-нибудь другу-приятелю, как сразу он с чувством превосходства и с важными видом радостно изрекает:
      – Ничего, ерунда всё это! Представь себе, со мной было ну ровно то же самое! – после чего следует утомительный рассказ о себе любимом в прошлом, который приятель с удовольствием смакует, весьма довольный подвернувшемся случаем.
      Итак, в тот день была консультация к последнему экзамену по ИТМП. За день до этого, поговорив немного в коридоре, мы решили провернуть с Элей такую штуку: перевестись на дневное отделение. Это удобнее в некоторых отношениях, да ещё, наверно, у каждого из нас мысль стучала, что будем чаще встречаться. Ведь у вечерников целый день получается занятым, последние лекции по расписанию оканчиваются в 22.20. Я тут же накатал заявление от нас обоих, Эля тоже подписалась, и понёс в деканат. Потому как я всё был ближе к административным кругам академии, благодаря своей работе в музыкалке.

      Посидели на консультации, а потом я пошёл к администрации узнать о судьбе нашего заявления.
      Нам было отказано – не помню уж на каком основании, да и не суть это. С горя решили прогуляться в белую ночь – всё равно уже сессия почти позади, завтра последний экзамен. Вот так и удалось наконец-то мне вновь пройтись с Элей по городу, моему городу. Незаметно оказались мы в центре его, на Кленовой улице возле Инженерного замка. И до того загулялись, что захватили половину белой ночи, забыв, что надо бы отоспаться перед экзаменом.
      В ту-то ночь и случился наш первый поцелуй – мы сидели на скамейке в Михайловском саду, и как-то сами собой притянулись друг к другу лицами. Вот это был настоящий поцелуй! Даже уж слишком какой-то жаркий и страстный с её стороны, не ожидал. И долго-долго он тянулся, сладостный!.. Губы её заметно припухли, покраснели (она их почти и не красит, по-моему). Я, конечно, завёлся. И вот тут уж проявил желание прямо сейчас снова затащить Элю ко мне под тем же предлогом, другого не придумалось – «готовиться к экзаменам». Точнее, к последнему экзамену, завтрашнему. Уже по-настоящему "готовиться"! Без неприкасаемости. Ну то есть, наоборот, не готовиться, а... В общем, запутался я. Да и к чему самому себе растолковывать? И так ясно!
      Но попытки мои ни к чему не привели, она не хотела отправляться в путь. Почему? Я настаивал, она отказывалась. Может быть, думала, что снова будет «неприкасаемый» раз, не хотела время терять? Я-то знал, что теперь уж не будет! Да и она не дала ведь разве понять этим жарким поцелуем , чего хочет от меня?.. Ясное дело, хочет.
      А жребий всё звал: начал – доводи до конца!
      – Ну давай, поехали, Элька! Дорогу ко мне уже знаешь, полчаса – и мы на месте.
      – Не-ет!
      Как-то легкомысленно так произносит она это «нет», шутя. Но при этом видно, что решительно.
      В общем – наотрез отказалась поехать ко мне! Пришлось опять просто бродить и болтать. Говорили мы почему-то о характерах и темпераментах. Перешли на гороскоп, которому я не верю, считаю это пустым засорением мозгов. И всё же спросил у неё:
      – А ты-то кто по гороскопу?
      И тут выяснилось, что оба мы – скорпионы! Дни рождения наши рядом, у меня 29 октября, у неё – 5 ноября.
      – Так вот почему у нас с тобой такое притяжение друг к другу! – воскликнул я. – И чувствую, что понимание есть.
      – Да, у меня тоже почему-то все друзья – скорпионы, – сказала вдруг Эля. Так получается само собой как-то...
      (Интересно, в каком смысле «друзья»? Ну-ну…)
      – Да уж, скорпиона всегда поймёт только скорпион! – ответил я. – Скорпиону свойственно лёгкое пожаливание, но он это делает любя! А люди-не-скорпионы обижаются на мои шутки, думают, я со зла. Ну как объяснить? И только такие, как ты, до конца меня понимают и принимают.



      Белая ночь обнимала нас, тучки хаотично размазывались по небу, но не было холодно нам с Элей, по-летнему одетым: она в той самой голубой блузке с вырезом на резиночке, правда, и в шерстяной юбке при том, а я в рубашке и летних светло-серых брюках, одетых прямо на ничего, как и её блузка. Слегка обалдевшие от поцелуя, мы пошли не спеша Мойку через Садовый мост и вдоль Лебяжьего канала (Летний сад был закрыт) направились к Троицкому мосту. Почему-то не к Дворцовому, который к её дому ближе. Тут уже слегка тянуло прохладой с Невы, но мы всё равно переходили его, взявшись за руки, как дети в лесу, минут двадцать, ещё и постояли в самой середине, чтобы полюбоваться на стрелку.
      На Петровской набережной какие-то весёлые встречные морячки, человек пять, заговорили с нами, спросив, когда будут разводить мост. Они шли смотреть на это событие. Блин, а я и забыл, что оно должно состояться всего лишь через каких-то полчаса! Ой, позор: живу в Питере, а ни разу не видел, как разводят какой-нибудь мост, любой.
      Предложил Эле дождаться и посмотреть. Пошли пересидеть пока в скверике у Нахимовского военно-морского училища, там много скамеек вокруг памятника во славу Российскому флоту.
      Но все скамейки оказались занятыми либо морячками (отпуск, у них, что ли, у всех разом?), либо такими же, как мы, парами. А я хотел повторить поцелуй: на скамейке это всё же удобнее, нежели стоя, не рискуешь упасть от головокружения, упиваясь его терпкой счастливой сладостью.
      Пришлось зайти для этого в какой-то уединённый дворик аж за Малой Посадской. И уже там, на узенькой скамеечке, пользуясь тем, что растущая кругом сирень создавала стены – я осмелился впиваться губами не только в губы её, но и в грудь, благо нетрудно было до неё добираться, – и опять не получил отпора от неё, гордой!
      Пышные облака цветущей белой сирени вокруг нас подстёгивали эротическое возбуждение острым одуряющим запахом. Обхаживая бодро приподнявшиеся соски, ждущие моих губ и языка, как бы ни пытались они это скрывать, я задумался о том, что тогда, в первый раз, смог вот также целовать их потому, что пытался перед этим сдать досрочно зачёт по эстетике, но мне не позволили, и я пошёл в музыкальный класс, а там и она занимается… И вот, вспоминая это и уже ни о чём таком эротическом не задумываясь, я в порыве нежности принялся проводить пальцами от её шеи к углублению между грудями – очень медленно и ласково – но тут же Элька спросила иронически:
      – Что, начитался трактатов китайских?
      – Да ну что ты, – возмутился я, – это я сам, от души!
      Так и прозевали мы развод мостов. Но не жалели. В другой раз!
      Вернулись на набережную, когда оба видимых моста уже вздымались – и Литейный, и Троицкий.

      Сели в сквере у домика Петра 1, найдя скамью в уединенном местечке среди подстриженный кустов. Я вновь обнял Элю, она не слишком отстранилась.
      Принимались несколько раз вновь целоваться, разговоры пошли уже без смыла, потом без слов, потом и вовсе исчезли за ненадобностью.
      И вновь я гладил её затвердевшие соски. А она – в качестве, может быть, компенсации за свой отказ поехать ко мне – наградила меня более откровенными ласками. Под её пальцами, несмотря на плотную ткань брюк, всё существо-естество моё вздымалось, как невский мост, и восторженно вздрагивало от каждого её прикосновения и поглаживания. Длинные музыкальные пальцы Элины были до предела наэлектризованы, я остро чувствовал это и переполнялся восторгом. Вот оно, моё завоевание, моё торжество!
      Вроде бы ничего особенного: ну подумаешь – интимные ласки, удивил! Но для меня тот миг был важнейшим порогом, через который Эля перешагнула ко мне, проявив активность. Тот, кто знал бы её так же, как я, оценил бы этот её царский подарок!..
      Чуть занимался рассвет. Просветлённые и переполненные друг другом, мы направились в сторону её дома медленно пробуждающимися улицами. Надо было всё же немного поспать перед экзаменом. От Малой Невы тянуло прохладной сыростью, фонари дробились в воде дрожащими бликами, размноженными рябью от тёплого ветерка. Почти не говорили. Шли не спеша, но мне хотелось бы помедленнее. Пахло сиренью.
      И вдруг Эля сказала:
      – Ну что, Славка? Может быть, на этом и остановимся?
      – С чего это ты?.. Зачем?
      Вот тогда-то она мне и сказала те самые слова – пожалуй, самые важные в нашем с нею романе. Правда, я не придал им тогда особого значения. Зато позднее они открыли мою КОЛЛЕКЦИЮ ФРАЗ – иногда совсем коротеньких, но очень существенных фраз, сказанных Элей в разные моменты и при разных обстоятельствах. Фразы чрезвычайной важности в наших с ней отношениях.
      А сказала она в ту белую ночь вот что:
      – Зря ты вляпался в меня! Потом сам будешь жалеть.
      – Это ещё почему?
      И тогда, рассеянно глядя мимо, Элина произнесла относительно длинный (для неё) монолог из целых четырёх предложений:
      – Давай лучше сейчас расстанемся! И забудем друг о друге. А то ведь вляпаешься и намучаешься потом! Со мной так просто ещё ни у кого не получалось.

      Вот она, первая её ФРАЗА! На сегодняшний день таких ФРАЗ набралось десятка два с половиной. Некоторые в пару слов, а есть и в пару-тройку предложений. Коллекционирую их старательно и бережно. И открывает список именно это высказывание: «Со мной так просто ещё ни у кого не получалось…»
      Сейчас, в свете прошедших полутора лет, я всё же прислушался бы и пораздумывал над элиными словами. Но в ту ночь легкомысленно не придал им значения. То есть попросту ничего не понял! Понял только теперь, когда и вправду безнадёжно вляпался.
      А тогда я был всего лишь распалён чисто по-мужски, по-кобелевски, не желал упустить случая и рвался к последнему шагу. Рвался не раздумывая, закусив удила. Теперь-то мне ясно, что не любовь в то лето во мне проснулась к ней, а поначалу больше азарт! Нужна мне была новая связь, новые ощущения. Стихия!
      Утомлённо и уверенно поцеловались у входа в её квартиру, а потом я долго топал к себе, и хоть метро уже открылось с пяти утра, не хотелось лезть под землю, решил ещё пройтись. Думал: хорошо, что родилась Эля на Васильевском острове, а не в спальном каком-нибудь районе, вроде Юго-Запада или Купчино. Всё же центр Васильевского – историческое место! Старинные здания, вокруг рукава Невы. И что меня всегда удивляло: со стороны – тем, кто здесь никогда не жил – кажется: фи, какая теснота в этих улицах, то есть линиях "Васьки", особенно в их начале, да ещё и зелени почти нет! И как здесь только жить можно? А вот те, кто сызмальства здесь обитает, ни за что не променяют этот район на любой другой, и очень хвалят свой любимый Васильевский. Наверно, семья Эли тоже так, хотя и никого пока не знаю. Может, и представится случай побывать у неё. Интересно ведь, как она живёт!



      А назавтра был экзамен по ИТМП, последний в этой сессии. Предмет сей мне всегда нравился: я бы и так с интересом изучал французскую клавесинную школу 18-го века и древнеиндийские раги. И вела его интересная женщина, Шитикова Раиса Григорьевна. Поставила она мне 5, а Эле 4. Можно выдохнуть!
      По случаю окончания сессии и всего третьего курса мы (мужской пол представляю на курсе только я один), чтобы отметить это событие, собрались дома у одной нашей студентки, имевшей большую четырёхкомнатную квартиру на Петрогорадской стороне у Тучкова моста, в Офицерском переулке.
      Студентка эта, Раиса Кузякина, на десяток с лишним лет старше меня и прочих наших однокурсниц. Да ещё и замужем. Вместе с мужем Константином – бородатым 35-летним парнем с двумя высшими образованиями и сложным характером, запойным художником и бывшим режиссёром, но при том же умным человеком – они превратили своё жилище в богемную тусовню, где вечно крутился народ: знакомые, друзья и однокурсники, как его, так и её. Многие часто останавливались проездом на несколько дней, поэтому всегда кто-то у них ночевал, это было делом привычным. В огромной прихожей (мы потом даже водили в ней хоровод всем курсом вокруг новогодней ёлочки) Костя даже соорудил что-то вроде антресолей с десятком спальных мест.
      Туда-то и направились мы если не всем курсом, то человек 15 из нас набралось точно. Да столько же было уже там однокурсников-режиссёров Кости, они съехались в честь дня его рождения и очередной годовщины выпуска из института театра, музыки и кинематографии, нашего знаменитого ЛГИТМиКа, их альма-матери. Хоть и разлетелись они после окончания института по разным городам – Казань, Киев, Алма-Ата и прочая, но он их как-то повытаскивал отовсюду и собрал у себя в Питере. Не знаю, как выносила это столпотворение раисина матушка Мария Ароновна, искусствоведша, жившая в этой же квартире и писавшая в то время какой-то очередной труд. Впрочем, она почти не выходила из своей дальней комнатки.
      Константин развлекал нас: его режиссёры устраивали разные сценки, а я аккомпанировал на старом немецком пианино. Но были в этом гостеприимном доме ещё и блокфлейты, фагот, маракасы, гитара, ксилофон и всяческие свистульки – всё это тоже пускалось в ход. В общем, три десятка человек весело проводили время!

      Застолье длилось до двух ночи. Наши девочки к тому времен почти все постепенно исчезли, разъехавшись по домам. Эля тоже ушла по-английски, как потом мне сказали. А оставшийся народ устроил танцульки! Перекрытия в этих древних петербургских домах по полтора метра толщиной, никакой слышимости для соседей снизу, это вам не хрущёвки-брежневки, где даже интимом нельзя нормально позаниматься без того, чтобы об этом не узнали соседи сверху, снизу и с боков!
      Нашумевшись, угомонились мы уже под утро. Часов до четырёх дня все проспали вповалку, где придётся. Благо кроватей в комнатах достаточно, а кому не хватит – есть диван в просторной столовой, сундук в коридоре (на котором, как выяснилось, удобно спать) и, наконец, антресоли в прихожей.
      Потом, сползшись постепенно в столовую, устроили обед, плавно перешедший в ужин. К тому времени Элина уже опять появилась в этой квартире, отоспавшись дома. Не признаёт она ночёвки в чужих квартирах! И всей большой компанией часов в семь уже вечера мы пошли смотреть праздник города.

      Это было грандиозное торжество! Тысячи и тысячи людей собрались в центре – на Дворцовой набережной, у Петропавловки, на стрелке Васильевского. Перед самым зданием биржи выступали на подмостках эстрадные знаменитости. Повсюду гремела музыка.
      Ну конечно: если хлебом народ никак не обеспечить, то вот ему зрелище!
      На набережной у домика Петра, как раз напротив того места, где мы с Элей совсем недавно сидели на скамейке, и где она мне… в общем, здесь готовилось ещё одно действо: парочка пожарных машин задувала пламя в огромный красно-белый воздушный шар с корзиной, на котором было написано «Смена». Это значило, что вся редакция популярной газеты «Смена» собиралась взлететь на воздух. А что – и развлечение, и реклама себе! Интересно только, кто это всё финансирует?
      Мы с Элей решили незаметно отделиться, пока все наши друзья глазеют на запуск шара. И потихоньку направились через стрелку в сторону станции метро «Невский проспект».
      Вот так она и оказалась снова в моей квартире. И тут уж было у нас всё! Не хочется щеголять расхожей пошлой фразой из дешёвых романов: "В тот вечер она впервые стала моей" (или "отдалась ему"), но было именно так. Похоже, она решила ни о чём не думать – пусть всё идёт, как идёт!
      Наконец-то я вдоволь насладился видом её ладного, гармоничного тела! Длинные красивые ноги, ровная гибкая спина, весёлая остроносая грудь. Запомнилась мне высокая фигурка, стоящая у окна и освещаемая закатным солнцем. На другой день я даже сочинил по этому поводу дилетантские стишки, что-то вроде:

Красой нездешнею сверкая,
Как будто стройный сталактит,
Ты у окна стоишь нагая,
И солнце кожу золотит…

      Ну, и дальше в таком духе (правда, мне потом знающие люди разъяснили, что не сталактит, который с потолка свешивается, а сталагмит, который из пола торчит; но уж нет смысла переделывать, проехали, да и по рифме оно как-то не очень...).
      На Элю стих, как мне показалось, не произвел особого впечатления, когда я прочёл его ей следующим вечером. Слабый, конечно! Зато в отношениях наших мы переступили главную черту, за которой они вошли в новую стадию.



      А потом, в течение июля, трудновато бывало встречаться: она просила не звонить ей домой без крайней необходимости из-за «кучи народа» в квартире и неизбежных поэтому расспросов: кто тебе звонил, зачем?.. Мужской голос, Эле – событие, однако!
      Ну, а что же можно было придумать ещё, кроме звонка, как не стояние на лестнице и подкарауливание её пролётом выше? Стоял, стоял так часами, а потом вот что я придумал: оставлять ей в щели деревянных перил записочку с указанием места и времени встречи. Так мы и делали два раза, а на третий она высказала «фэ» по поводу того, что я в последней записке назвал её по имени. В целях конспирации не следовало так делать, я и сам понял, что свалял дурака. Да и трудновато бывало мне выкроить время для того только, чтобы смотаться лишний раз на «Ваську» и засунуть бумажку в перила.
      Пришлось освоить новую методику связи, мною изобретённую (хотя подозреваю, что многие влюблённые 20-го века ею пользовались): останавливаю на улице возле телефона-автомата какую-нибудь девушку или женщину и прошу позвать к трубке Элину после того, как наберу номер. Если на том конце спросят, кто звонит – «из академии!» – и расспросы окончатся. Женский голос ведь, не мужской!
      Поначалу девицы и тётки на улице шарахались от меня: при своей робости и необаятельности не умел я парой слов объяснить ситуацию, и бывало, по получасу протарчивал у автомата, подкарауливая очередную «диспетчершу». Но в конце концов насобачился и уже мог определить с одного взгляда, какая меня поймёт и согласится помочь, а к какой лучше не подкатываться. Оптимальным вариантом были прогуливающиеся дамы с собачками, эти выполняли мою просьбу с удовольствием. Наихудшим – строгие праведные мымры в очках.

      Но связаться по проводу – полдела! Услышать в трубке её голос и не иметь возможности видеть, прикасаться – мучение! А мы с ней по неделе жили в противофазе – то у неё дела, то у меня не получается со встречей. Однако изредка удавалось всё же побыть вдвоём, и не только сходить на концерт или выставку в художественном салоне, что на Охте, но и вновь оказаться затем в постели моей квартиры! И тогда вновь бывало слияние тел, и вёл я себя с ней уже более смело, потому что знал, что она не девочка уже, а был ли кто у неё до меня – не интересовался, да она никогда бы и не сказала, не в её манере. Всего "это" случилось у нас за июль четыре раза.
      А на пятый вышел облом: приезжаем к моему дому – а ключей-то в кармане и нет! Ездил к семье на дачу (потому и квартира пустовала), там и забыл. Чертыхался отчаянно! А она спокойно так: «Не судьба, что ж!»
      Постояли-постояли мы на лестничной площадке – и стали спускаться. Вот так всегда!.. Носишься, подстраиваешь планы, а потом какая-нибудь мелочь всё обламывает.
      Только пошли в сторону метро, а тут хлынул ливень. Теплый, июльский. Эля сняла босоножки и босиком топала по лужам к станции. Шикарно смотрелась, аж мужики оборачивались! А я старался не показывать виду, что жутко раздосадован своим казусом. Шёл и весело трепался.
      Эля по дороге мимоходом сообщила, что с сентября собирается работать у нас на полставки концертмейстром на вокале у своей же преподавательницы. А это значит, что когда Эля будет у неё занимается как студентка, то кому же аккомпанировать? – и спросила, тоже между прочим, как-то очень просто:
      – Будешь приходить мне играть?
      Имелось в виду, что я всё равно в академии работаю и учусь, так что мне, следовательно, не составит труда забегать хотя бы раз в неделю к ней на уроки и нажимать на клавиши под её пение.
      Ну не мог же придурковатый Славик отказать! Конечно, он тут же беспечно бросил:
      – Да легко! – и что-то ещё пошутил насчет средневековой логической задачки о брадобрее, который бреет только тех, кто не бреется сам, и вопрос в которой звучит так: должен ли он брить сам себя?

      И потом, мне сразу стало интересно: как Эля поёт? Ведь такая скрытная всегда, а пение – это особое дело, тут человек волей-неволей должен раскрыться и явить себя с какой-то иной, новой стороны. А мне она последнее время только и раскрывалась всё с новых сторон, подчас неожиданных.
      Любопытно, что не попросила: пожалуйста, приходи, будь так добр, поиграть мне! – а всего лишь задала вопрос: «Будешь приходить?» Вообще-то я уже успел привыкнуть к такому её со мной обращению, оно мне даже нравилось.
      Не хотелось расставаться – тем более, что это была наша последняя встреча за лето: Эля сказала, что завтра уезжает на дачу в Новгородскую область. У них там с мамашей домик есть и сад довольно обширный!
      Договорились встретиться в академии через месяц-два.
      Спустившись на эскалаторе и поболтав ещё несколько минут о том и о сём между проносящимися в разных направлениях гремучими голубыми составами, мы распрощались до осени и разошлись по поездам. Разъехались в противоположные друг от друга стороны, завершив этим очередной этап наших отношений.



      И снова одолевали меня бессонными ночами мысли: зачем? Для чего я закрутил всё это? Ведь продолжения не предполагалось!
      Теперь понимаю, что только в то лето и был для меня короткий отрезок счастья в отношениях с Элиной. Именно такой, безмятежный их период я и называю счастьем! Потом уж пошёл мятежный, и длится он до сих пор.
      Того, что счастье будет кратким, я тогда не понимал. Мне казалось, что впереди у нас ой сколько времени, просто уйма; натешимся ещё, наупиваемся друг другом!..

      А счастье, понимаю это лишь теперь, всегда кратковременно. Настолько, что не успеваешь его осознать. Счастье – спринтер, который к марафону не очень-то готов. Было оно – и в один миг кранты ему! Хорошего по чуть-чуть.
      После уж зовёшь, ищешь, ловишь, тоскуешь, мечешься, отчаянно пытаешься вернуть хоть крупицы того, что было, лезешь вон из кожи – и ни шиша тебе! Песенка окончена, счастье твоё уже гладенько так переехало в прошлое. Ну, или в будущее – в виде мечты, что ещё хуже! А в настоящем времени редко когда оно осознаётся.

      Вот и я не осознал тогда. Не думал, что дело повернёт в такую степь. Казалось – так просто всё: подход к счастью подготовлен, дальше-то и начнётся главное… Ан нет, ведь это оно и было, родимое! В виде именно прелюдии к нему. Светлое завтра осталось во вчера...
      Позднее я поделился с Элей этими своими соображениями о том, что счастье есть только в прошлом или будущем, а в настоящем его всегда обламывают «потери на трение»:
      – Счастье – это как по льду бежишь. Нельзя останавливаться, а то проломится!
      На что она решительно возразила:
      – В корне неверно!



      Ну вот, растрепался тут, а пора бы наконец и представиться воображаемому читателю, а то всё как-то вскользь о себе: «Славик» да «Славик»…
      В общем, так: Ломакин Вячеслав Михайлович, 25 годиков уж стукнуло; гордо ношу почётное звание рядового студента, теперь уже четверокурсника.
      Молод, но не амбициозен. Способен в меру.
      Женат. Двое де…

      Что значит – «вот те раз»!?
      А почему бы и нет? Нашему брату не дадут долгонько в девках засидеться, быстренько возьмут в оборот, скрутят и окольцуют, а там и потомство... Впрочем, тут я не прав: сам ведь взял в жёны ту, к которой чувствовал душевное влечение, да и прочее всякое влечение, и женился с прицелом как минимум пятьдесят лет прожить в тихом домашнем уюте – это главное, чего хотелось слуге вашему покорному от семейной жизни! Не кинулся в водоворот страсти, как некоторые, чтобы потом сбежать оттуда, а спокойно всё взвесил. Она, Анна, казалась мне подходящей для этого.
      Но расчёт мой оказался ошибочным. Хватило того уюта лишь на первые года два нашего супружества. А теперь уже второй год как живём каждый своей жизнью. Постель не делим, купил я себе кресло-кровать, да и сплю отдельно в уголке. Не повезло бедному Славику с выбором!
      И кто виноват, спросите? Пушкин?
      Кстати, а почему бы и нет? Хочется же найти крайнего. Так пусть им будет Александр Сергеич. Написал же он когда-то жутко эротическое стихотворение… как там: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» – ну и, в общем, всё такое. А в самом конце: «…И делишь наконец мой пламень поневоле!»
      Вот этим-то я и привлёкся. Была моя Аннушка достаточно холодна в интиме, меня это и заводило поначалу – именно то, что удавалось иногда её расшевелить.

      Но хватило того «пламени поневоле» ненадолго. Через пару лет после начала супружеской жизни я начал наблюдать её постоянную «отмороженность» – причём после того уже, как она дважды родила. Вот это и есть моя почти единственная пока отрада жизни – любимые Дашенька и Арсюша, погодки. По углам ползают. Оттого и совсем уйти – ну никак не могу!
      Близкие же отношения с супругой и вовсе сошли на нет.
      Словом, разладилась у нас семейная жизнь. А я не могу без женщины! Потребность в любви или хотя бы во внимании со стороны другого такого же существа заложена и в мотыльках, и в лягушках, и в динозаврах, и в канарейках, она и есть движущая сила всего живого в мире.
      У Станислава Лема один умник пытался вывести Общую Теорию Всего. Целый уж век физики бьются над этой «теорией всего», а чего биться-то? Это любовь! Вот вам и вся теория. Она правит миром, а не какие-то там физические законы!






      Молодость – транжира. Безрассудная растратчица времени, жизненных сил, денег, спермы, эмоций – всего этого даже не то, чтобы навалом, а бесконечно много, как воздуха, как воды в океане, смешно жалеть! Тела своего, когда тебе в районе двадцати, не ощущаешь. Как правило. На его теоретическое существование тебе наплевать. Оттого нет и связанных с ним проблем. Тебя нет как физической субстанции! А как жалеть то, чего нет? Можно обращаться с ним, с телом, как угодно, можно не спать ночами, гулять сутками напролёт за столом и по улицам, да и вообще насильничать над его резервами безо всяких церемоний.
      Уже потом, лет ещё через десяток-два, оно коварно принимается напоминать о себе. С этого времени и приходится считаться с ним, с его запросами, нуждами и – что поделаешь? – капризами. Начинаешь уважать своё физическое тело, а заодно и жизнь вообще, всю земную жизнь. Чем ближе к старости, тем поневоле становишься бережливым ко всему – ко времени, к деньгам, к своему здоровью, лелеешь свои слабости и привычки (не отсюда ли стариковская прижимистость и бабулькины бесконечные посиделки с исповедями о том, что у кого болит?); и в конце концов ясно начинаешь чувствовать не на ком-нибудь, а на себе любимом, что всё в мире конечно.

      И откуда в тебе, Славик, столько мудрости? – ты ж ещё сопляк зелёный! А просто из наблюдений, из общения с людьми всех возрастов. Вроде бы и не свойственные молодости рассуждения – но дело в том, что вопрос возраста, возрастных изменений (не столько физических, сколько психологических) меня давно интересовал, и в 16 лет я даже завёл особую тетрадку, куда отовсюду выписывал цитаты по этой теме, например:

      «Час ребенка длиннее, чем день старика». (А. Шопенгауэр)
      «Мы ведём счёт времени по событиям и переменам внутри нас. Не по годам». (Ч. Диккенс)
      «Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят — ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает». (Р. Брэдбери)

      Ну, и много ещё такого, умного…
      А у самого-то не такой уж и богатый жизненный опыт. Да и женщин у меня было за время брака, не считая жены, только две. И нечего тут сразу осуждать, разобраться надо сначала!

      Когда через два года после свадьбы выяснилось что женился я на бревне (правда, далеко не сразу это стало ясно), я колдовал над Анной по полночи, пытался делать ей хорошо. Она же только лежала покорно и ждала, когда всё это кончится. Наконец я откатывался вбок с едким чувством горечи. И лёжа на спине, каждый раз твердил себе: «Найду другую, найду!..»
      Но как бы я нашёл? Славик всегда был робким и благовоспитанным, таким остался и в браке. Если даже позабыть мораль, которая тогда ещё что-то для меня значила, удерживая в семейных узах, я попросту робел познакомиться к кем-то ещё. Осложняло дело и то, что был я женат, и это было всем известно, так что моё поведение могло выглядеть… хорошо, если просто «не комильфо». Так я страдал – и если уж случались интимные отношения с супругой где-то раз в два месяца, то продолжались и откатывания на край постели, и всё чаще и больнее долбила мысль: найду другую!
      У Анки удивительное свойство: в постели всегда хочется от неё бежать к другой, она от себя словно магнитом "минус-минус" отталкивает, словно сама направляет на измену. Первое время я изо всех сил противился этому ощущению, а потом перестал. Потому как стало мне с ней в интиме, как бы это сказать... никаково!
      А тут ещё моя Анна втянулась в эзотерическую группу. И как я ни бился, ни боролся – крыша у неё конкретно поехала на этом деле: забросила дом, работу, меня, моталась туда дни и ночи, совершая какие-то там ритуалы и обряды, встречая полнолуния и ловя некий "шестнадцатый луч".
      Это, конечно, со стороны выглядело забавно, когда она уезжала на ночь с ковриком под мышкой, дабы на нём вместе со всей группой встречать в зале арендованного детского садика новолуние. И что же? Запретить? Силой держать? Но мы же взрослые люди! Не могу. Врожденная моя «гнилая интеллигентность» мешала.

      Спать вместе мы совсем перестали, Анне моей внушено было тамошними эзотерическими авторитетами, что с мужем незачем иметь физическую близость (которая, мол, разрушает какой-то там эк-грегор всей группы – то есть это я разрушаю, поскольку в их священную шарашкину контору, по счастью, не вхожу), достаточно любить его на духовном уровне, без прикосновений. Она и перестала меня касаться! Свыше ведь приказано. Живём теперь порознь, как соседи, каждый своей жизнью, растя детей под одной крышей. И спим раздельно, в разных комнатах.
      Вы думаете, я не пробовал пресечь всё это? Как же, было вначале всё, чуть не до битья и до овладения силой. Но тщетно! Пригрозил, что начну спать с другой (правда, как технически это сделать, как найти эту другую, не очень-то себе представлял). Но Анна в ответ – что бы вы думали? – великодушно разрешила:
      – Если будешь это делать, то не при мне только, а чтоб я не видела и не знала.

      Года за четыре до моей женитьбы, после окончания 10-го класса, определился я со своими одноклассниками в стройотряд. Жили мы тогда всей компанией в каком-то селе, не помню уж названия. Зашёл я однажды в детский сад настроить пианино, попросили меня. Настроил, решил обыграть. Играл Бетховена, Шумана, Рахманинова. А тут и она подошла послушать, воспитательница Марина. Худенькая наивная брюнетка. Поразило её, как играю – и видимо, влюбилась! Дело нехитрое: пианист из столицы, ничего особенного в таком повороте нет, типичный случай.
      Потом переписывались лет шесть. И продолжали, несмотря на мою женитьбу! Причём её письма становились всё страстнее. В них стали звучать откровенные намёки. Наконец дошло прямо до того самого: «Славик, милый, больше всего на свете я мечтаю оказаться с тобою в постели!» А ничего, что я уже того-этого… муж и отец?
      Но у меня тогда как раз эти проблемы начались с отмороженностью Анны, когда я грозился найти другую. А тут и сама Маринка приехала в Питер, прислали её на какую-то методическую конференцию по дошкольному образованию. Вот так случилась первая моя измена! Всё сложилось один к одному. И что самому удивительно было – никаких угрызений совести, как ни искал я их в себе! Нельзя же корить себя, если просто вдохнул побольше воздуха, когда задыхаешься, когда душно.

      Думаю, что всё зависит от женщины. Есть такие жёны, которым просто не можешь никак изменить – и не из страха, нет! – а из сознания, что сделаешь подлость. А есть, которым легко изменяешь и ни о чем не думаешь, всё само собой делается. Даже при хороших взаимных отношениях. Вот Анна, видно, из таких.
      Ну, а вторая измена – это уже Эля! И тоже я сделал сие, будто так и надо. Без зазрения! Да и она особо не сопротивлялась, хотя я видел: Эля не из тех стервочек, что способны отбить у кого-то супруга. Но именно это-то и толкало меня на стремление овладеть ею! Хотел разогреть её из озорства – и оставить. Чую теперь, что не получается...
      Все эти мои проблемы с супругой я и пытался объяснить Эле в последнюю нашу встречу, когда мы беседовали, не желая сразу расставаться.
      Спросил:
      – Ты ведь сразу знала, что женат?
      – Слыхала, да! Говорили девчонки.
      – Зачем же поддалась этим моим… ухаживаниям?
      – А мне интересно стало: какого же рожна тебе ещё надо?




      Начало октября. Испылавшееся за лето солнышко, накрасившее загаром бессчётное количество мужских и женских тел, с лениво-игривой лаской до конца удовлетворённой женщины мягко желтит берёзовые листья, что касаются оконного стекла. Воздух там, за окном третьего этажа, ломкий и звонкий.
      В динамиках плещется непонятная современная музыка. Гия Канчели, симфония № 5. Знатоки уверяют – гениально! Не будем спорить. Расслабимся, полистаем конспекты: вечером лекция по грузинской музыке.

      А уютно здесь, в этом кабинетике ТСО, то есть технических средств обучения! Попросили меня с начала учебного года, с сентября 1992-го, взять на себя это хозяйство – проигрыватели, магнитофоны, пластинки и кассеты. Оформили ещё на полставки лаборантом, и отныне обязанность моя – поставлять на лекции музыкальный материал, то бишь аппаратуру и всё, что при ней. Ношусь теперь с большими бобинными магнитофонами вверх-вниз по лестницам. С четвёртого этажа на первый и обратно.
      Да ещё приходится собирать с миру по нитке ценные музыкальные записи и перекатывать их на плёнку для собрания здешнего фонда звукозаписей. Набегающая мне с этого копейка не стоит той беготни, что выпадает на мою долю, и согласился я оттого лишь, что заимел отныне в «путяге» свой уголок, где всегда смог бы уединиться в перерывах между работой и учёбой, выпить пару чашечек кофе.

      С первого же дня работы я постарался создать здесь домашний уют, которого так не хватает дома – занавесочки и цветы на окнах, полочки и картины на стенах, скатерть и настольная лампа на столе. Обитель музыки и её хранителя.
      Музыка здесь крутится при мне почти всегда: переписываю её с грампластинок на бобины или магнитофонные кассеты, принесённые преподавателями. Попутно изучаю тетрадку с конспектами – самому скоро сдавать!
      Истоки народного грузинского пения. Хетты и картвелы, сваны и хевсуры. Композиторы Модрекили, Мтацминдели, Моназони. Грузинская литература – Руставели, Бараташвили, Пшавела.
      Царица Тамара… царица Элина… её лицо...
      Тот, кто ни разу в жизни не видел обращённое к нему влюблённое девичье лицо – загадочное, ожидающее, светящееся изнутри – тот зря жил. Это феномен, это шедевр природы! В тысячах книг можно прочесть о расширенных затуманенных зрачках, о полураскрытых повлажневших губах, о дрожащих ресницах и порозовевших щеках. Но такие описания не трогают до тех пор, пока не испытаешь это сам, не почувствуешь притяжения лица, каждая клеточка которого намагничена предчувствием поцелуя.

      Она заходила в этот день, 4 октября. Мы не виделись больше двух месяцев. Когда Эля неожиданно появилась у меня в кабинете (кто-то сказал ей, что я теперь работаю здесь), я не был готов к этому, я вообще позабыл за заботами последнего месяца о её существовании.
      Тогда она вошла сама. Теперь-то, через полтора почти года, мне стольких усилий стоит затащить её сюда, упросить посидеть со мной в кабинетике хоть немного!
      А зайдя, стала спрашивать, как я жил всё это время (то есть август-сентябрь), да ведь ещё и с искренним интересом спрашивать:
      – Ну, где был летом? Колись. Как вообще жизня твоя?
      Такое вот выражение у неё появилось. И ведь был же он у неё на лице виден, просвечивался же явно интерес этот, ведь не безразлично ей тогда было моё существование!
      Понимаю теперь, что были то намёки на какое-то иное существо женского пола у меня, кроме неё.
      – О себе особо нечего рассказывать, – ответил я. – А вот как ты сама жила это время?
      Она кратко поведала, что после дачи съездила в Крым. Одна. Ещё в поезде познакомилась с двумя такими же девицами, вместе сняли на троих комнатку у моря.
      Зарабатывала кожаными украшениями, которые сама изготавливала. Эти её изделия в Крыму хорошо расходились.
      И как-то внезапно, посреди рассказа этого, словно издалека вдруг услышал: «Ну, иди сюда!» – и то самое её лицо, и поцелуй. Неужели и вправду скучала? А я-то и подумать не смел!
      Потом так же внезапно от меня выскользнула в дверь: мол, на вокале играть пора! – а огорошенный и осчастливленный Славик так и остался стоять посреди кабинета технических средств обучения под музыку Гии Канчели.
      В последующие дни мы как-то всё мельком встречались, в основном в коридорах – сказочное наше общее лето кануло в Лету, осталось в памяти. Негде теперь стало встречаться, а по городу гулять холодно, уж небо осенью дышало, не посидишь вечерами на скамеечке, да и работа с учёбой заели, стало не до личной жизни.
      И понеслись недели...




      В ту осень я всё пытался разгадать, как удаётся Элине так спокойно и отстранённо жить в это наше нервное и трудное время – жить, не теряя себя ни при каких обстоятельствах и невзгодах. Жить как-то так… воздушно, что ли: не реагировать на укольчики и ударчики судьбы, а невозмутимо плыть вперёд безо всяких ненужных дёрганий и метаний (ну не получается так у меня!), всегда улыбаться, всегда плавно и благородно двигаться. Да, какие-то я подметил у неё ещё летом характерные, очень мелодичные движения рук, которые иногда меня просто с ума сводили. Сначала эти изящные тонкие руки покоятся на поясе, а потом, стоит лишь Элине повернуть стройное тело, руки эти легко соскальзывают с бёдер и кисти свободно качаются в воздухе. И прекрасно для глаза, и мечта пианиста!
      А разгадывая этот рекбус-кроксворд, вновь постепенно и незаметно влипал. Эти раздумья меня раззадоривали, разжигали заново интерес к Эле! И может быть, как раз из-за стремления непременно решить эту задачку мне и захотелось вновь поухаживать за ней?
      Но на этот раз не сработало! Теперь понимаю, что вот именно это – то, что не поддавалась теперь с первого раза, как было летом – и распалило меня, заставило бегать за ней уже активно. А ведь хуже нет, когда принимаешься за такое дело серьёзно! Тут же становишься нудным, навязчивым и скучным. Ну, и значит, симпатии к тебе с той стороны пропадают. Уж теперь-то знаю точно!

      Как и обещал ещё летом, захаживал я иногда аккомпанировать Эле на вокале. Обычно раз в неделю. Но поскольку это происходило на людях, то не разбежаться было с проявлением чувств. Почти всегда в классе толклись и другие студентки, большей частью не с нашего курса.
      Пела Эля глубоким грудным голосом, без напряга (у неё, оказывается, альт). В основном старинные итальянские арии: Вивальди, Перголези, Джордани, Манчини, Скарлатти… Этот репертуар я хорошо знал, так что почти не приходилось что-то учить заново.
      Преподавательница Силантьева Ольга Арсеньевна – женщина интересная. Под пятьдесят, но прекрасно сохранилась. Стройная, невысокая, с шикарной фигуркой. В своё время она пела в Мариинском театре, случались и ведущие партии. Но очень простая, без всякого апломба.
      Эля с ней общалась почти панибратски, называла на «ты», и ещё «мать», но им обоим это, похоже, нравилось. В свободное от пения время они садились тут же за стол погонять чаи-кофеи, приглашали и меня. Обычно я и заправлял блюдцами, чашками и кипятильником, пока они там распевались, за водой бегал. Эля и Ольга научили меня делать бутерброды-«минутки»: засовываешь в горячую яичницу булку, потом обрезаешь по краям – и готово! Быстро и калорийно.

      Эля рассказала, что когда я впервые появился в этом классе, Силантьева ей потом выдала такое резюме обо мне:
      – Хороший мальчик. С содержанием!
      Интересно, как Элька ей меня представила перед первым моим приходом: как просто друга? Или как "своего парня"?
      За чаем она норовила меня подразнить:
      – Что-то сегодня голос у меня поджат снизу. С чего бы?
      – Не выспалась, наверно, – пытался я диагностировать.
      – Ага. Меньше надо сексом заниматься! – со смешком таким. И Арсеньевна вслед за ней усмехнулась.
      Неужели кто-то у неё ещё появился? Ведь в каждой шутке, как известно…
      Да вроде никого у неё не было в этом году, кроме меня. Или было? А может, и сейчас есть?

      Непонятный теперь праздник 7 ноября мы вчетвером, с ещё одной певицей, отметили в классе даже рябиновой наливкой. Тайком от начальства, заперевшись изнутри.
      – Для меня самое большое счастье – когда есть с кем выпить! – призналась Эля.
      А потом, слегка разогревшись от чая и наливки, выдала нам новое откровение:
      – Когда я голодная – хочется всё рушить, переделывать! А как наемся – размягчаюсь, мне всё нравится. Хочу, чтобы так оно и оставалось… Чтоб только не трогали, ничего не нарушали. В постель бы – и кого-нибудь под бочок!




      С ноября мы вновь начали собираться нашим курсом в квартире у Раисы Кузякиной. На Петроградской стороне.
      Райка источает нервическую энергию. Худая, но тяжелобедрая, слегка истеричная, вечно комплексующая по поводу своих лет и оттого остро нуждающаяся в несмолкающем потоке комплиментов, постоянно наэлектризованная, с пышными рыжими патлами и еврейским носом, с претензией на всеядную образованность, она всё же является весьма интересной особой для общения.
      Любит Рая вращаться среди богемы. Про таких говорят: тусовочная девочка. Хм, девочка… Она, как я уже говорил, много старше нас всех, остальных её однокурсников. Замужем за художником, сыну их сейчас пятнадцать. Раиса претенциозно назвала его Товием – что-то будто бы героически-древнегреческое, как она объясняла. Но Товий вырос никаким не героем, а инфантильным и забитым существом. А это весьма не нравилось матери, отчего она часто кричала на него и таким образом ещё больше зажимала мальчика.
      Нам всем за двадцать, а Рае тридцать с «небольшим» хвостиком. Как это получилось? А вот как.
      Она готовила к поступлению в нашу академию свою ученицу Катю Ласточкину, субтильную и вечно зажатую "маменькину дочку" – мимо таких я прохожу, не замечая, дозреть им надо сначала. Готовила, готовила – и в последний момент вдруг решила: почему бы и самой не получить высшее образование? И поступила в АМВО с Катей заодно. Но, собственно, дистанции никакой между нами и Раей не чувствуется, она среди нас своя в стельку, хотя замужем и с ребёнком.
      Больше года мы с Кузякиной проучились вместе и практически не общались (то летнее посещение её квартиры не в счёт, нас там десятки было). И вот как-то в конце октября мы с ней случайно оказались наедине, в маленьком классике. До лекции оставалось ещё полчаса. Поговорили не помню о чем, но по окончании нашей беседы она посмотрела на меня как в первый раз и удивлённо изрекла:
      – А ты, оказывается, интересный человек!
      Вот так всегда: какие-то важные для меня мысли, слова, фразы, которые сам вынашиваю и помню, оказываются в итоге пустячком, глупостью; а просто мимоходом что-то брошенное, мельком произнесённое, как я уже говорил в самом начале этого повествования – наоборот, оказывается стОящим, правильным… Например, воспитательница Марина, благоговейно восхищавшаяся каждым моим чихом, в письмах иногда напоминала: а помнишь, как ты тогда сказал это, а потом и вот это?.. И как ты прав был, и как умно это было сказано!.. А я вот ни фига не помню. Ну да, что-то там брякал и забывал тут же. А Маринка, оказывается, запоминала!

      Так и тут – Рая вдруг посчитала меня интересным типом, вполне подходящим для её богемного круга. Со временем я понял, что это у неё хобби такое: собирать отовсюду и приваживать в свою квартиру интересных людей: учителей, музыкантов, художников. Вот, к примеру, с той осени начал у нас в академии преподавать великолепный педагог Александр Дмитриевич Гинзельберг. Он так занимательно и необычно провёл первые два-три урока сольфеджио, что все остались в восторге. Мы у него пели на четыре голоса ноктюрны Шопена! А потом оказалось, что сольфеджио – вообще-то не его профиль, он учитель по музыкальной литературе, а здесь просто попросили его заместить. После этих уроков Раиса решила открыть ему дорогу в свою обитель. Она как раз об этом со мной тогда и советовалась:
      – Хочу примерно раз в месяц устраивать у себя что-то вроде лекций-посиделок. В свободной атмосфере, с чаем. Попросим Гинзельберга о чем-то нам рассказывать! Как думаешь, какие ему дать темы?
      Мы с Раей тут же обсудили и придумали первые из тем: поздние симфонии Шостаковича, псковский фольклор, фортепианный Прокофьев, становление отечественной рок-музыки и композиторы-импрессионисты.

      Это действительно было незабываемо! Худенький и хрупкий Гинзельберг спокойно, без всякого ломания, сразу согласился приходить в Офицерский переулок и рассказывать нам обо всём, о чём попросим. А уж как тщательно он готовился к каждой такой встрече, сколько перебирал литературы и конспектировал – стало понятно уже потом. С каждой его свободной лекции за чаем мы уходили просветлённые и потрясённые тем, что можно посмотреть на вещи и под таким углом! Ничего подобного нигде больше не услышишь.
      Запомнился мне, например, такой его рассказ о Чайковском:
      – Поскольку великий князь Константин Романов является автором текстов многих романсов Чайковского, то в рядовом слушательском сознании он закрепился практически как конгениальная композитору творческая личность. На самом же деле поэтом он был весьма посредственным, это подтвердит любой компетентный литературовед. Если, например, Шуман или Глинка избирали для своих вокальных произведений только высокопробные стихи профессиональных поэтов, то у Чайковского несколько своеобычный подход к вопросу взаимодействия текста и мелодии. Музыка у него зачастую исправляет или даже попросту «вытаскивает» дилетантские стихи. Вспомните знаменитую арию Ленского «Что день грядущий мне готовит?» Пушкин намеренно пишет от лица своего героя посредственное стихотворение, начинённое романтическими штампами той эпохи. Но какова музыка!
      Так вот, о романсах на стихи великого князя. Не будем ворошить глубоко интимные причины, по которым Пётр Ильич сочинил несколько романсов на «стихи К.Р.», как обычно указывается в нотах, а просто возьмём для примера романс «Растворил я окно» – вы все, как музыканты, должны его хорошо знать:

Растворил я окно,
стало душно невмочь,
опустился пред ним на колени…

      – ну, и так далее. Льющаяся непрерывно мелодия великолепно передаёт поток чувств, нахлынувших на человека в летнюю ночь. И любой «нормальный», то есть стандартно мыслящий композитор, сделал бы её кульминацию там, где это следует из текста:

И с тоской я о родине вспомнил своей,
Об отчизне я вспомнил далёкой…

      Чайковский же – и в этом проявилось его тончайшее музыкальное чутьё! – «пробегает» эти слова музыкальной скороговоркой, мимоходом. А кульминационный взлёт переносит на последний куплет: «Где родной соловей песнь родную поёт», и таким образом на высшую мелодическую точку, вот на это долгое «фа»:

Заливается це-е-елую ночь напролёт,

      – приходится, как видите, ничего особо не значащее слово «целую». Таким образом своей музыкой композитор «вытягивает» романс на уровень гениальности. Несмотря на слабые стихи! (примечание автора: взято из уроков и лекций Юрия Александровича Кронера).

      После этих встреч я обычно провожал Элину до дома. При этом надо было как-то занимать её. А я не умею в таких ситуациях весело трепаться, как другие. Пытался что-то впаривать ей про названия звёзд, про эпоху плиоцена и голоцена, но не катило. Когда же перешло на наши с ней отношения, я вообще понёс невообразимую чушь:
      – Ты думаешь, я весь из себя такой тёртый Дон Жуан? Да ты знаешь, что у меня раньше, кроме жены, всего одна-то и была? – и рассказал ей про Маринку, как писала она мне: «Больше всего мечтаю оказаться с тобой в постели», и как я наконец сдался.
      Да знаю, знаю я этот закон: что нельзя одной своей девушке рассказывать про других своих же! Но иногда бывают исключения из правил. Например, если Маша в доверительном порыве признается Коле: «Как мне когда-то было хорошо с Васей!» – то у Коли (если он, конечно, не полный идиот и не тупой ревнивец), может появиться, как ни странно, надежда, что и с ним ей может быть так же хорошо, как Васей – то есть её слова значат то, что она вообще способна чувствовать это «хорошо» (а не как моя Анна). Добрый для него знак! И Коля должен радоваться таким словам. Так же и женщина – если она умна, должна понять рассказ о другой женщине правильно. Да и узнать о своём спутнике заодно что-то новое не помешает!
      Но такое, конечно, возможно лишь в особых обстоятельствах и при полном доверии. Кстати, о Дон Жуане: зачем пушкинский Дон Гуан, обольщая донну Анну, открылся ей и сказал, что он убийца её мужа? В его же интересах было бы оставаться под маской монаха Диего. А вот и нет! Он точно рассчитал свой психологический удар. И не прогадал! Поначалу.




      Поздний морозный вечер начала декабря. Крупная полная Луна над мостом Ломоносова. Вот уж добротное сооружение, более двухсот лет ему: четыре каменные башни, увесистые цепи между ними, гранитные обелиски с фонарями. Фонтанка внизу полностью покрыта льдом, который в свою очередь покрыт утками, натопорщившими перья, чтобы сохранить остатки тепла.
      Люблю фотографировать этот мост в разное время суток и года. Уже набралась у меня целая коллекция его фотографий со всех ракурсов!
      И не только я, вижу: вон какой-то фотограф перевесился через набережную и снимает длиннофокусным объективом, стараясь, чтобы всё попало в кадр – и мост с Луной, и утки, и далёкий купол Троицкого собора, и даже звёздочка одинокая, стремящаяся приблизиться к Луне. Много я таких фотографов встречаю в моём городе, любителей и профи с треногами и навороченными камерами.
      Лунный свет наполняет картину романтикой. Но оттого, что Луна уже давно изучена со всех сторон, сейчас она уже не производит того космическо-мистического впечатления, как до 19-го века, когда свет её казался совсем особым, ни с чем не сравнимым, когда не было ему аналогов. Представим себе пейзаж двести лет назад: снег, мороз, деревня – и Луна над ней. Особый, неземной отражённый свет. Пища для фантазий и поэм. А ныне кругом ещё и не такое светится, любого вида освещения вдоволь! В городе нашем Луна меркнет в огнях реклам.

      Из-за мороза питерский народ в тот день избегал наземного транспорта. Все норовили спуститься в метро, чтобы согреться. Поэтому на станциях и в туннелях-переходах набились огромные толпы, которые продвигались вперёд медленно-премедленно. Странно, отчего же нельзя идти даже в этом случае с обычной скоростью?
      И ещё: почему, когда человек вынужден в толпе идти медленно, он обычно начинает переваливаться с боку на бок? На это особенно забавно глядеть сзади, когда тысяча народу в метро еле-еле движется по туннелю: все, словно утята, идут вперевалочку, причём качаются вразнобой и с разной амплитудой. Смешно…
      Хорошо, что хоть эскалаторы в таких случаях не замедляют скорость. Кстати, ещё одно интересное наблюдение: когда стоишь на спускающемся эскалаторе, вестибюль станции медленно поворачивается навстречу снизу вверх, словно ствол пушки наводится тебе в лицо. Но я это редко замечаю, потому что почти всегда скоренько спускаюсь, куда-то спеша. Один раз при этом даже споткнулся о выставленную ногу старушки и кубарем закувыркался вниз. На Финляндском это было. Эскалатор остановили. Меня пожурили, а случай этот записали в статистику, они должны такое фиксировать.
      Там лестница длинная, это к лучшему. Питерское метро, наверно, самое труднокопающееся (или труднокопаемое?) в мире, потому что самое глубокозалегающее. Не знаю: гордиться ли этим или просто констатировать? Если начну гордиться, это будет похоже на то, что называется "комплексом провинциала" – когда человек из далёкого городка постоянно ищёт, часто неосознанно, как бы похвалиться своим местечком перед другими: "У нас самый красивый клуб, самые древние раскопки, самые яркие закаты", – ну, и тому подобное. Не хочу уподобляться!

      На каком-то этапе – сразу я и не заметил этого, а лишь через пару недель где-то – Эля по непонятной причине скооперировалась с Раей по части приколок в отношении меня. Внешне они обе даже подружились. Чисто женская дружба, хи-хи!
      И с удовольствием стебались обе надо мной:
      – Наш Славка любит ванькой прикидываться, так спросу меньше. (Рая)
      – Эх, Славка – сто рублей убытку! (Эля)
      – Славик вечно тормозит, не въезжает сразу! (Рая)
      – Молчи уж лучше, твой номер шестнадцатый. (Эля)

      Это вообще две излюбленные элины фразочки – насчёт «убытку» и «шестнадцатого номера».
      3-го декабря вечером Рая впервые побывала у Эли дома – что-то ей надо было выписать к экзамену из второго тома "Истории западно-европейской музыки" Ливановой (летом сдаём обычно музыку отчественную, а зимой зарубежную). Точнее, зашли мы после учёбы все трое.
      Ну, "матильда" просто так не отпустит! Усадила нас всех за стол. С одной стороны – угощать любит, а с другой – ей ведь любопытно, поди, кого это ещё Славочка приволок (сам-то я здесь не впервые). За тушёной сёмгой трепались о разном, этому весьма способствовала и домашняя наливочка из малины, которую Эля с "матильдой" сами вырастили на даче. А уж пить чай (добирая той же наливкой) мы, студенческая троица, переместились в элину комнату, чтобы заодно Раиса и выписывала там, что ей надо.
      Тем временем Эля усадила меня за рояль:
      – Лучше поиграйте, чем глупости вякать!
      М-да, наверно, что-то не то я выдал опять на застолье... Но под нажимом исполнять серьёзную музыку мне не хотелось, поэтому я принялся дурачиться, соединяя разные отрывки: соль-минорную Прелюдию Рахманинова с «Неаполитанской песенкой» Чайковского, главную тему "Патетической сонаты" Бетховена со «Свадебным маршем» Мендельсона, а затем марш из "Цирка" Дунаевского с "Караваном" Эллингтона.
      – О, это было здорово! – восхитилась Эля последней находке. А довольный редкой похвалой Славик продолжил паясничанье:
      – Я ведь не только в музыке люблю соединять отрывки, но и в стихах. Послушай, например:

Фонтан любви,
фонтан живой,
Прислал я в дар тебе
Чёрную розу в бокале...

      Сидя в уголке под лампой, строчившая в тетрадку Раиса слегка скривилась, я успел заметить. Для неё это звучало, конечно, кощунственно! А меня несло дальше и дальше.

      – Или вот ещё:

Минуты две они молчали,
Но тут он молвил, как во сне:
«Таня, Таня, а нельзя ли
Изнутри прогреться мне?»

      Рая захлопнула тетрадку и сказала:
      – Всё, друзья, мне пора!
      И вот тут я, как они обе потом долго мне пеняли в шутку, выкинул свой последний в этот день номер. Разгорячённый малиновой наливкой, я вскочил с ногами на банкетку для пианистов и, продолжая дурачиться, толкнул оттуда такую речь:
      – И кстати, о дружбе! Сейчас я вам-таки скажу за это... скажу лекцию. Ви-таки знаете? – не бывает чистой дружбы между мужчинами и женщинами! Вот не бывает и всё! В силу сугубо физи... зиологических причин. Это всё фикция, когда он и она говорят: между нами, типа, дружба и ничего более! Ага, щяз. Как бы не так! Если ОН находится рядом с НЕЙ длительное время, видит её лицо, контуры её тела, вдыхает её ароматы – тут уже вступает в силу невер... невербалка, первая сигнальная, а это... выше нас! Привет из каменного века! Всё равно его к ней бессознательно тянет. Или наоборот. А вы тут – дружба!..
      Не пойму сам, к чему я это всё вещал с банкетки, как Ленин с броневика. Наверно, во хмелю просто захотелось подразнить девчонок! Но договорился до того, что оказался вытолнут элиной красивой коленкой в прихожую, после чего пришлось и Райку проводить до дому.

      А через несколько дней случилось вот что. Идём мы вечером, темно уж вокруг, по безлюдному коридору академии – Эля впереди метрах в десяти, а мы с Раисой приотстали (тогда-то не допёр я, что она специально замедлила шаг), – и вдруг… я и опомниться не успел, как Рая наградила меня жарким поцелуем взасос.
      Этого ещё не хватало! Хорошо, что Элька не видела.
      Ну вот... так всё опошлить! Раиса Рэмовна Кузякина, наш старший товарищ и образец нравственности, наша скреплялка всего курса – и вдруг обратила внимание на Славика лично? Вдруг начала ко мне клеиться? Вот это новость! Зачем? И как прикажете реагировать?..
      (Потом-то оказалось, что всё прекрасно Эля видела! – «У тебя что, глаза на затылке?» – «Просто почувствовала спиной!» )

      Шли мы потом втроём через Петроградскую сторону. Вдруг Раиса остановилась перед подъездом большого старинного дома на Кронверской улице и сказала:
      – А вот здесь живёт моя подруга детства Наталья. «Наташка-кайфища», так её все называют. Может, зайдём погреться?
      Мы с Элей начали отказываться, но Рая решительно открыла дверь и вошла в огромный помпезный холл с зеркалами и мозаикой. Видя наше восхищение, она ещё и подначила:
      – Тут раньше швейцар сидел. И охрана была!
      Пока поднимались в лифте, Рая рассказала, что «Кайфища» не кто иная, как внучка Николая Ивановича Смирнова, бывшего главы Ленгорисполкома – то есть по сути хозяина Ленинграда в конце 1950-х – потому и в таком доме живёт!
      Я ожидал увидеть важную дородную особу, но Наталья оказалась худой, простой и весёлой. Она вполне оправдывала своё прозвище.

      Мы посидели в просторной гостиной за чаем и за трёпом – я и «три девицы под окном». Дабы соответствовать ситуации, я пытался их развлекать разговорами. Сидел на венском стуле из красного дерева и разглагольствовал (хорошо, что трезвый на этот раз):
      – Интересно, кто первый придумал расхожую фразу при знакомстве: «Девушка, что вы делаете сегодня вечером?» По-моему, девочки, неэтично задавать такой личный, даже интимный вопрос незнакомому человеку. Лучше спросить хотя бы так: «Свободны ли вы сегодня вечером?» Но нет, все твердят: «Что вы делаете? Что? Что?»
      Они сделали вид, что согласились со мной. А потом Райка начала резвиться и подталкивать меня к пухлому кожаному дивану, на котором уже сидела Эля – мол, садись с Элькой, ты забавно с ней рядом смотришься! Я не хотел, тогда она толкнула меня, и я плюхнулся прямо к Эле на колени.
      – Вот это картинка! – закричала Райка, обращаясь к хозяйке. – Где у тебя фотоаппарат?
      Надо бы мне было слезть сразу, но я не спешил и посидел ещё на элиных потрясающих коленках. А чуть позднее, когда мы, уходя, шли по коридору, Эля с тихим смехом сказала мне:
      – А ты знаешь, как трудно настоящего мужика заставить сесть к женщине на колени?
      Чувствуя себя после этих слов не в своей тарелке, на улице я перевёл разговор на Смирнова. Помню, мне отец рассказывал (я ведь родился на проспекте Смирнова), что он погиб в автокатастрофе по собственной вине, в возрасте 56 лет.
      – А Наталья-то помнит деда? – спросил я Раису.
      – Да, хотя ей тогда полтора года было! Помнит, как что-то большое вваливалось в комнату и брало её на руки.
      Мог ли я тогда предполагать, что это были специально подстроенные смотрины? А ведь так оно и было! Райка выставила меня перед "Кайфищей", как своего любовника, чтобы та сказала своё мнение. Может быть, и поцелуй этот был в императивном порядке реализован ею перед этим только для того, чтобы сказать: мы с ним только сейчас целовались! Вероятно, наплела, что я давным-давно по ней сох и чах, вот она и снизошла до меня – ну, и всё такое-этакое. Райка любит такие завиральные истории о себе!
      Предложили нам с Элей сдать досрочно экзамен по второй специальности, то есть фортепиано. Мы не стали сопротивляться – поднатужились, доучили и сдали, оба на "пять". Из полифонии я играл Фрескобальди, из крупной формы 11-ю сонату Бетховена, из этюдного репертуара выбрал стремительный до-минорный октавный этюд Прокофьева, а на закуску в качестве пьесы взял скрябинскую «Фантазию", которая давно меня привлекала. У Эли программа была попроще: что-то из ХТК Баха, до-мажорая соната Гайдна, этюд Мошковского и фа-диез-минорная прелюдия Шопена.
      И как только выкроили мы время, чтобы всё это осилить и добить?
      А меня всё жгла тогда элькина фраза о том, «как трудно настоящего мужика заставить сесть к женщине на колени». Значит, что – прощай, уважение ко мне?



      Мороз к 12 декабря спал, теперь он не совсем тяжёлого поведения. Так себе морозец.
      Темнеет. Иду от хлебозавода на Херсонской. Собираюсь пересечь Суворовский проспект, затем мимо «Октябрьского» пройти к Литейному, там мой любимый книжный магазин.
      Слегка раздражённый иду, с одной из «левых» подработок: пригласили меня в этот день поиграть в шикарном ресторане на съезде бизнесменов. Их там за сотню набралось, деловых дядей этих, в высоком просторном зале. Сидели за столами со вкусной снедью и творили свои коммерческие дела – договаривались о чём-то, сделки совершали. А мне надо было просто создавать фон за роялем в уголке: играть всякую популярную музыку из кинофильмов, джаз и эстраду. И так три часа подряд без перерыва, с трёх до шести.
      Ну, это мне не трудно! Поиграл. А в конце, когда столы опустели, подозвал меня к одному из них администратор, заплатил обещанную сумму (не очень большую, но сносную) и говорит: «Хотите что-нибудь покушать из этого? Вот, например, яблочко возьмите!» И протягивает мне половинку яблока. А кругом крабы, икра лосося в шампанском, томленая утиная грудка в соусе из глинтвейна и много всякого такого разного. А он мне – яблочко! Как-то неловко было его подношение отвергнуть (интеллигент хренов!) и наброситься на все эти изысканные блюда. Но ещё лучше – предложили бы мне что-то из этого взять с собой для детей, для семьи. Балык там или грудинку. Не догадались! Да и официанты, вижу, недобро на меня позыривают – наверно, всё оставшееся богатство уже между собой делили мысленно, а тут я вторгся. В общем, схавал бедный Славик эти пол-яблочка и пошёл восвояси голодный. Такая вот получилась «халтура»! Несолоно хлебавши, отправился побродить тут же, в районе Старо-Невского, чтобы поуспокоиться и прийти в равновесие.

      А вот это место называют «Шесть углов»! Здесь сходятся Полтавская, Мытнинская, Конная, 2-я Советская и проспект Бакунина. Образуется занятное их пересечение, сверху похожее рисунком на песочные часы. Если быть совсем уж дотошным, то углов можно насчитать не шесть, а целых двенадцать.
      Какое всё же удовольствие прогуляться по родному городу, впитать его атмосферу! Старинные петербургские дома обладают особой аурой, которая умиротворяет и примиряет с жизнью.
      Вот ещё завод какой-то. Кирпичный кремль. От него веет старым купеческим бытом. На носу 21-й век, а здесь – дух 18-го. Ворота-арки двойные и огромные по тем временам. Башенки. Что здесь было раньше?

      Нет, не должно у Эли уважение ко мне отпасть после того случая с её коленками. Чтобы так быстро!.. Вспомнилось, как неделю назад, когда я вдруг сильно затемпературил на лекциях и сидел в отключке, она подошла ко мне на перемене и заглянула в глаза с такой жалостью, с таким участием и тревогой, что мне даже неловко стало: подумаешь, какая-то там температура, пройдёт! Зачем же так серьёзно относиться? Значит, с коленками она просто прикололась по своему обыкновению. Буду держать себя с нею, как обычно! Завтра же в академии скажу ей просто, что…
      Стоп, почему всё ещё Полтавская? Ну вот же: «Полтавская улица, 14». Откуда здесь? Надо бы повернуть направо… Ещё не легче – читаю на стене: «Миргородская»!
      Это я что же, перешёл Старо-Невский, не заметив этого? Да как могло такое случиться? И это тот самый Славик, который так гордился знанием города? Ну да, точно, вот и золотые купола Фёдоровского собора передо мной.
      Выходит, что я пересёк его, а принял, задумавшись о своём, за Суворовский. Ну ты, Славик, даёшь! Знаток Питера...
      Впрочем, сумерки уже, да и пустынно на улицах в этой части города вечером субботы. Не грех и ошибиться!
      Ладно, никому не скажу об этом своём проколе. Наверно, мой город зимой стирает способность мыслить и анализировать, ввергает в прострацию.
      "Многие жители Петербурга, проведшие детство в другом климате, подвержены странному влиянию здешнего неба. Какое-то печальное равнодушие, подобное тому, с каким наше северное солнце отворачивается от неблагодарной здешней земли, закрадывается в душу, приводит в оцепенение все жизненные органы. В эту минуту сердце не способно к энтузиазму, ум к размышлению", – писал ещё Лермонтов.

      Но всё же гуляю по моему городу в любое время года. Есть и любимые места для прогулок – например, Пискарёвский или Удельный парки, там особый микроклимат. Вообще наши далёкие от центра районы – Купчино, Весёлый Посёлок, Гражданка, Старая Деревня – это всё бывшие урочища, и до сих пор по всему духу своему они являются как бы отдельными поселениями со своими особенностями и характерами.
      Ну, а если она и вправду меня запрезирает после этих коленок и найдёт себе другого? Как мне тогда быть, как действовать?



      Середина декабря 1992-го. Еду в трамвае на лекции.
      Давка страшная, духота. Стою на ступеньках, дальше не протиснуться.
      И вдруг в другом конце вагона вижу её! Стоит себе у окна с обычным своим безмятежным видом. Не успев подумать, рванулся в ту сторону – но фиг вам! Не пролезть. Решил просто понаблюдать.
      Лицо у Эли какое-то необычно разнеженное, разомлевшее. И настолько нездешний, отсутствующий взгляд, что совершенно не вяжется он с обстановкой.
      И вдруг… Нет, это невозможно! Мог ли я вообразить?
      На её талии лежит рука незнакомого парня. Высокий, как и она, стоит ко мне спиной. Как же я сразу не приметил? Хорош бы я был, если б всё-таки достиг её сейчас сквозь толпу!
      Ну вот… здрассьте вам, приехали! Стоят такие, два голубка. Я заметался, хотя метаться мне, висящему на площадке трамвая и стиснутому со всех сторон, не очень-то сподручно.
      Когда трамвай остановился возле академии, я спрятался за выходящих людей и потихоньку последовал за ними обоими. Они шли, держась за руки. Так и вошли в холл. Тогда я проскользнул за их спинами, успев мельком заметить пухлощёкое лицо с едва пробивающимися усиками.
      Так в моей жизни появился Жоржик (почему в моей? – в её жизни!)
      Вообще-он Георгий, но Элька прозвала его Жоржиком, и это подхватила вся её семья – и Колька, и Анна Глебовна. Как узналось потом, появился он у неё давно – ещё до меня. Значит, она всё это время выбирала! И выбрала не в мою пользу. А тот поцелуй в кабинете ТСО она, как потом признавалась, решила сделать прощальным.

      Захотелось отомстить. Глупо, да? Конечно! И больше всего глупостей делаешь обычно на порыве, на эмоциях.
      Подал в газету «Сорока», через которую набираю частных учеников... а, нет, уже появилась тогда в начале года другая, "Из рук в руки"... так вот, подал туда бесплатное объявление о знакомстве. Теперь это просто: за ответами приходишь на почту до востребования по номеру паспорта, который пишешь в конце текста. Поначалу ответили сразу две дамочки. Познакомился на всякий случай с обеими – всё равно ничего не выйдет, как я полагал. А ведь вышло! С той, и с этой, и довольно просто. Обычные несчастные одиночки, а потому оказались легкодоступными. Но каждой о другой не сообщал.
      Когда женщинам под или за сорок, они обычно уже без выпендрёжа. Любое твоё действие принимается с благодарностью: осенняя женщина способна оценить внимание и ласку. И кроме того, с такими хоть есть о чём побеседовать. Что там 18-летние? – у них разве что тело более упругое, так ведь и у резиновой куклы из секс-шопа такое же! И такая же пустая внутри. А с этими у меня всегда найдётся тема для беседы.
      Всё сложилось один к одному: знакомый уголовник уехал на полгода (ему надо было скрыться на время от преследований мафии) и оставил мне свою квартиру. Хоть и маленькую однокомнатную квартирку, но отдельную, и главное – прямо на Невском! Угол Литейного. Удобно! Туда я и водил своих новых подруг, Таню и Любу. Естественно, в разные дни.
      Кстати, уголовник, который был опытным ловеласом и переспал уже с сотнями женщин, успел перед отъездом под мат и водочку поделиться со мной опытом:
      – Строгих «училок» с принципами избегай, они зануды и в постели никакие. Женщина должна быть с искринкой в глазах, с такой будет чем заняться… И ещё: знакомишься с женщиной – первым делом всегда смотри на её обувь! Грязная – это плохо, но если абсолютно чистая – тоже не очень хорошо. Обувь должна быть грязноватой, совсем чуть-чуть, вот с такой женщиной стоит иметь дело!

      И ещё вспомнилось советы из этой же серии касательно мужских побед. Другой умник, уже из интеллектуалов, с высокомерным видом когда-то поучал меня:
      – Каждая деваха, которой ты хотел бы завладеть, находится как бы за баррикадой. У какой-то из них эта баррикада всего из одного кирпичика: отбросил его ногой в сторону – и она твоя! А у другой несколько степеней преград одна за другой выстроены, тут уж придётся побольше поработать, вьюнош, чтобы их одна за одной последовательно устранить. Но если ты всё грамотно сделаешь, то своего добьёшься. Вывод: не бывает девах абсолютно неприступных! Если что-то у тебя не вышло – значит, ты, вьюнош, просто поленился проанализировать количество и качество степеней её защиты и последовательно их устранить.
      Не понравилась мне эта его лекция. Прямо, блин, какой-то механистический подход к женщинам!

      А тут ещё и друзья, зная мою семейную ситуацию и не зная о моих новых связях, стали подкидывать мне каких-то своих знакомых брошенок – тех, кого бросили мужья. Вдруг, типа, что-то у тебя с ней и получится? Есть такие друзья, что обожают сводничать.
      Мне нравится иметь дело с брошенками. Не оттого даже, что "нет мужей – нет проблем". А оттого, что недополучили они – по этой причине податливы и благодарны, особенно в постели.
      Брошенкам обычно за тридцать (иногда далеко за), и это хорошо. Потому что юных особ с гонором я всегда не переваривал! Особенно таких, которые при попытке завязать отношения заявляют парням, проявившим к ним интерес:
      – Если уж я тебе понравилась, то сначала побегай за мной с полгодика, поухаживай красиво, с цветами и ресторанами, а потом уж я решу: достоин ли ты меня?
      Меня – стало быть моей нежной души, моего бесподобного тела и моих всяческих талантов.
      И если же, о ужас, она решила, что-таки достоин – тут начинается очередной геморрой! Она торжественно изрекает новые условия:
      – Мужчина, который желает стать моим мужем, должен зарабатывать не меньше, чем столько-то, выглядеть всегда так-то, иметь иномарку, уметь пользоваться дрелью, перфоратором и бензопилой, класть плитку и паркет, и всегда всё в доме чинить своими руками, не вызывая никакие службы. Но при этом проявлять терпимость и такт: то есть, чтобы мог, когда я в депрессии или просто не в духе, бросить все дела и примчаться откуда угодно (ага, с работы!), чтобы успокоить-приласкать меня (ага, с дрелью в руках!), чтобы побежать для меня по первому моему намёку в магазин за новой кофточкой, букетом пионов или испанским вином! А если ты этим моим представлениям не соответствуешь, то катись-ка отсюда куда подалее…
      И главное – те, которые так говорят, почти всегда сами ничего из себя не представляют! Да и в сексуальном плане обычно неинтересны, зато мнят себя чёрт знает кем. А после этих полугодовых ухаживаний она запросто может вильнуть хвостом: попользовалась – и от ворот поворот ему! Таким гонористым девам я искренне желаю дожить в одиночестве до старости, а там уж подумать и пожалеть о своей былой спесивости…

      Осенние женщины – совсем другой коленкор! Они хотя бы дорожат тобой, особенно твоими ласками, твоими просто всего лишь лёгкими прикосновениями во время разговоров о постороннем. Даже ласки малюсенькие, мимолётно-автопилотные ими чрезвычайно ценятся.
      Плохо только, что едва ли не каждая, с которой сойдёшься, тут же хочет заграбастать тебя целиком себе, чтобы ты был только «ейный»! Получить права на тебя всего вместе с тапочками, чтобы ласкам этим поскорее придать законно-бумажную форму.
      А я не могу без свободы! Анна, спасибо ей, такую свободу мне даёт.
      Приходилось отшучиваться от матримониальных посягновений на мою волюшку-волю:
      – Единственным днем, когда женщина может делать предложение мужчине, считается 29 февраля. Так что давай подождём!
      Жестоко, но что поделаешь...




      Короче говоря, появилась у меня таким образом, благодаря сводничеству друзей, в следующем месяце ещё парочка женщин – Тоня и Люба-два. Уже четыре! Итак, итого, в сумме, в целом, в общей сложности, подводя итог пересечению множеств A, B, C, и D имеем в активе Таню, Тоню, Любу и Любу.
      И я их имел. Все вечера, ночи, а то и дни у меня оказались занятыми! С каждой из дамочек встречался где-то раз в неделю, и каждой приходилось объяснять, уезжая – мол, работа, учёба или семья ждёт. А на прощание от каждой из них (как сговорились!) слышал я одни и те же слова:
      – И как тебя только твоя жена не ценит?!
      Наконец одна из них нашла мне замену – свою подругу, тоже нуждавшуюся в мужике.
      – Ты, Славик, конечно, хороший! Умеешь довести до пика, – объяснила она мне свой уход от меня, – но не надо мне такого, обременённого семьей и кучей забот. У меня появился молодой парнишка: прибежал, раз-раз, сделал своё дело – и никаких тебе проблем!
      Потом примерно так же вышло и с другой из моих пассий, газетной. Так и передавали меня из рук в руки благодаря газете "Из рук в руки" и просто по знакомству. Сходился всё с новыми. Иногда получалось: продолжали познавать друг друга в постели; бывало – в тот же день. А иногда дело заканчивалось обломом: встретились – и разбежались, как бильярдные шары!

      Когда меня знакомят с очередной женщиной с целью передать с рук на руки как любовника – обычно поначалу я читаю в их глазах разочарование. Потом уж, если сойдёмся, я для них раскрываюсь, и они не жалеют. А почему? Наверно, потому, что проявляю искренний интерес к каждой женщине и люблю дарить ласку.
      Только сам-то я стал куда более подкован в вопросе новых связей! И руководствовался отныне принципом: если хоть немного между тобой и женщиной при знакомстве возникло непонимание, трение в каких-то моментах, если в мозгу твоём замигала красная лампочка: "Это не твоё!", – бросай её и беги подалее! Поначалу я такой простой вещи не понимал и пёр напролом, надеясь, что все ещё устаканится, удастся найти точки соприкосновения в налаживании отношений. Наивная самонадеянность!
      Зато набрался опыта. И не надо мне уже никаких советов уголовника или интеллектуала!
      Брошеный любовницей и возжаждавший реванша Славик продолжал обрастать женщинами, как снежный ком. Уже хватит, хорош! – он ведь у меня один, мой станок, не потяну, у меня и без того аншлаг. А они всё пишут и пишут на моё объявление – иногда это пространное послание о себе, а иногда просто бумажка с номером телефона. Неудобно как-то игнорировать, каждая ведь ждёт, приходилось отвечать. Сколько же у нас, оказывается, несчастных тёточек, жаждущих познакомиться и дополучить своё, недополученное!

      Как раз в это время приехала к нам в Питер на заработки Маринка, та самая воспитательница из деревни. У них-то на родине совсем уж голод начался с этим злосчастным переходом на рыночную экономику, в детском саду платили копейки, да и то не всегда и с опозданием. Устроилась по знакомству к мелкому торговцу продавать на Сенной площади с лотка (а попросту – с деревянного ящика) польские копчёные сосиски. Где торговец их закупал – тайна, но после наших пресноватых советских сосисок эти казались по вкусу просто божественными! Потом выяснилось, что они и без холодильника не портятся, и вообще могут лежать сколько угодно, не теряя вкуса. Это насторожило. Так и не знаю до сих пор, из чего эти сосиски клепались. И действительно ли в Польше, а не в ближайшем подвале? Полагаю, и Маринка этого не знала.
      Она поселилась у меня во второй комнате, где я автономно обитал уже два года. А мне самому пришлось на это время ложиться спать, как в былые времена, вместе с женой на нашей двуспальной кровати, хотя между нами давно уже ничего такого-этакого не происходило.
      Анна ни сном, ни духом не ведала про нашу когдатошнюю связь с Маринкой и гостеприимно позволила ей у нас поселиться. А я, негодяй такой, не упустил случая возобновить интимные отношения с сельской воспитательницей, да и сама она была отнюдь не против, – и переходил, бывало, за одну ночь из постели в постель. Аморально, согласен! Но меня несло.
      «Я тебе докажу!» – думал я со злостью, вспоминая Элю с её Жоржиком.

      (К моему облегчению, скоро Маринка стала спать вместо меня со своим работодателем-сосисочником и переселилась к нему. Он даже пообещал с наступлением весны обеспечить её новой работой по посадке тыквы на его свежеприобретённой плантации. А что – новый бизнес, есть где развернуться! "Надо быть полным дураком, чтобы в России сегодня не стать миллионером!" – передала мне Маринка мне его слова, которыми, кажется, очень гордилась. Не думаю, что передала их в пику мне: вот, мол, с какими людьми знаюсь, куда тебе до них! Просто поделилась по-приятельски своими офигенными перспективами. Похоже, сделала ставку на этого крутого парня и собиралась стать на пару с ним бизнес-леди. Провинциальный снобизм, понимаешь ли, стремление выбиться наверх любой ценой!)

      Вот так, с отчаяния, бросился я той зимой в омут беспорядочных связей! То было возмездие за моё увольнение Элей. Стремясь вернуть хотя бы отчасти уважение к себе, я старался переспать с возможно бóльшим количеством женщин, чтобы подняться в своих глазах.
      В конце концов появился закономерный спортивный интерес – а слабо тебе, Славик, каждую ночь провести с новой гражданочкой? И я поставил себе цель: довести количество этих ночей до семи. То есть неделю подряд ночевать с разными женщинами! Пока получилось у меня как-то под новый год только пять. Побьём, что ли, рекорд?




      Люблю наше метро. С детства люблю. Еще дошколёнком с удовольствием ездил в нём с мамой, в основном по красной линии, когда она пролегала всего лишь от «Лесной» до «Автово». Мне нравилось спускаться по эскалатору в таинственное подземелье, а затем садиться в мягкий голубой вагон. С упоением вдыхал я особый метровский воздух – втягивал одновременно ртом и носом горьковатый аромат резиновых поручней, к которому примешивался таинственный запах подземелья. Так она и осталась, эта любовь к подземке, до сих пор.

      Еду в метро с «Чёрной речки» до «Нарвской». С пересадкой на «Техноложке», как у нас говорят. Сижу, разглядываю незаметно девушек напротив.
      Вот эти две девчонки болтают и хохочут чуть не до истерики – значит, сексуально не реализованы, что и прорывается наружу. А вон та их подружка, наоборот, явно удовлетворена, потому и молчаливая. Зато фигурки у этих лучше, подтянутее, особенно у левой. Всё на месте у неё – попа и грудь! И одета стильно.
      Девичья грудь сама по себе красива, а если ещё и талантливо сшито платье, подчёркивающее и облагораживающее линии, то мужчина влюбляется таким образом не в саму его обладательницу, а в шедевр дизайнера, и бессознательно ассоциирует его с ней. Тут опасность в том, что физическую красоту переносят на духовную.

      Подошёл февраль. Не этого года, а прошлого.
      Новогодние праздники плавно перешли в студенческие каникулы, кои растянулись в этот раз на целый месяц. А сие не способствовало. Ничему.
      Это я к тому, что за каникулы ни разу не видел ни Раю, ни Элю. Наши такие короткие, но яркие с ней отношения остались там, в летнем тепле и белых ночах. Эля незаметно для меня самого отошла на второй план. Или даже на совсем задний! Вся наша с ней история казалась теперь такой далёкой...
      Пусть себе со своим Жоржиком милуется! Пусть делает ему хорошо.
      Кстати, как раз тогда в трамвае она ему кое-что делала хорошо. Там, в штанах! Потом мне как-то призналась. Оттого и глаза у неё такие были! Только и всего…
      Не буду им мешать. А буду жить своими заботами, их у меня и так до фигищи!
      Зато побыл за это время с семьёй, то есть с детьми. Давно столько не общался с Арсиком и Дашкой. Ездили в ЦПКО на каток и за город на лыжах. Это было здорово!..




      А потом каникулы кончились, и опять пошли у меня лекции и работа в кабинете ТСО, стало мне не до моих донжуанских похождений. Может, пора всех моих новых тёток плавненько и деликатненько разогнать? Без обоюдных обид и выяснений отношений, не люблю этого.
      Ах, с Элей только и выясняю? Ну, там другое, это же Эля!

      Да и кроме интимной, была ведь в посюстороннем мире ещё и культурная жизнь. В этой-то плоскости мне, хочешь не хочешь, приходилось встречаться с Элиной. Не говоря уже о совместном хождении на лекции и курсовые встречи с Гинзельбергом дома у Раисы, неэтично было бы также не уважить её хоть изредка аккомпанированием у Силантьевой.
      Приходил я поигрывать там иногда для Эли арии и романсы. Но, как и прежде, вечно студенточки всяческие крутились в это время в классе. Суета, мельтешение, ни разу не побыли мы тет-а-тет. Оно и к лучшему! Чего уж теперь уединяться, если решился я изгнать Элину из себя насовсем? И не так решил, как тогда, когда её с Жоржиком увидел, а всерьёз: ведь вот уже и в самом деле больше двух месяцев продержался! Кроме как на почве культуры и образования, контактов с ней не имею.
      Раису я тоже избегал и побаивался после того нелепого поцелуя в коридоре. Правда, она сама часто ко мне прибивалась по разным поводам. В основном в том же коридоре и подлавливала: то ей необходимо было обсудить со мной очередную тему для Гинзельберга, то позарез нужен был мой конспект по французской клавесинной школе. Когда я сказал, что уже отдал свой конспект Заостровцевой, она со спокойным сарказмом (из-под которого торчали уши скрытой ярости) выпалила:
      – Да на хрена Эльке твои тетрадки? Она ведь к нам поступила только затем, чтобы потусоваться, среди людей покрутиться. Не хотелось дома киснуть, вот и всё. Учение ей на фиг не надо!

      Иногда к нам на чай в вокальном классе заглядывал завкафедрой Евгений Валентинович Снегов. Высокий, седой, с топорными чертами лица. Бывший оперный бас.
      С Силантьевой у него отношения простецкие, ещё по Мариинскому театру. Тогда он имени Кирова был. Вместе выступали в оперных спектаклях, гастролировали. Потом Снегов вознёсся на недосягаемую высоту – первый секретарь парткома, то бишь царёк театра (как и Райка своего, только масштаб иной); от него зависел каждый артист: гастроли, роли, оперные партии. Это позволяло ему иметь множество женщин, частенько сами под него ложились (на том и погорел: одна его пассия поставила за занавеску своего дружка заснять на видеокамеру, тогда новинку и редкость, все свои постельные пируэты с маэстро, а затем отослала сей матерьяльчик в районную парторганизацию; вследствие этого "Заслуженного артиста РСФСР" одним махом лишили всех званий и регалий, заработанных ранее, а её саму продвинули по партийной линии).
      Силантьева ему в своё время не далась, но это дела давнишние. Может, он и затаил что-то, однако внешне они в тёплых дружеских отношениях. Да и нет у него больше здесь, в АМВО, старых знакомых! Вот и похаживает в 302-й класс из своего начальственного 310-го.
      И главное для меня – по-моему, он к Элине неровно дышит! Заигрывает и даже лапает иногда, прижимая в тёмном коридоре. Опасен для меня Снегов тем, что отлично разбирается в женском поле и знает поэтому всякие совратительные уловки. Прожжённый бабник, в общем!
      Тоже мне, два воздыхателя – стар и млад!

      А в конце марта Силантьева возьми да и подари нам с Элиной две контрамарки в Мариинский театр. В начале апреля там должно было состояться событие исторического масштаба: премьера оперы Прокофьева «Огненный ангел». Не то, чтобы всмделишная премьера, всё-таки сорок лет со дня смерти автора минуло, и ставили «Ангела» того за кордоном не раз (а у нас в стране всего лишь единожды, в Ашхабаде лет 10 тому назад), но опера эта как бы одиозной считалась, неудачной, замалчивалась, как бы и не было её у Сергей-Сергеича, а были только «Апельсины» и «Семён Котко». Зря! Музыка великолепной оказалась, и вообще всё впечатление – ого-го! Событие, однако, для культурной жизни города! – а посему публика Мариинки блистала сливками, элитой. Кто-то пришёл из искреннего желания послушать новую музыку, кто-то – чтобы отметиться, попасть, причаститься, помелькать, чтобы видели.
      Силантьева в этой постановке тоже исполняла одну из партий. Причём очень себе специфическую – партию второй юной монахини, с полным обнажением героини. Она единственная из всех мариинских сопрано согласилась взять эту роль. Отважная тётя: стоять длительное время в чём мать родила на возвышении посреди сцены лицом к публике, под дулами тысяч пар глаз – это вам не хухры-мухры! И лишь нашей Арсеньевне это оказалось нипочём. К тому же и фигурка у неё будьте-нате, даром что сорок шесть – ладненькая, стройненькая, пропорции как раз те!
      На такой трактовке образа, с блудной наготой, настоял режиссёр. Не наш, а голландский.
      Мы с Элей остались в восторгах от постановки. На обратном пути обсуждали её, в том числе коснулись режиссёрской идеи с ползающими по сцене вокруг пастора голыми монахинями и той, что стоит на виду у всех в облике Силантьевой. По поводу этого сценического решения Эля заметила:
      – Кажется, она испытывает кайф от такого стояния.
      – Ну, ты её лучше меня понимаешь, наверно, – отвечал я.
      Ага, вновь мы к эротике склонились в разговоре. Не опасно ли?



      Но Эля уже говорила:
      – Эх, Славик, хочется после Прокофьева какой-нибудь нормальной музыки – классической или старинной. Сводил бы ты меня! Ты же музыкальную жизнь питерскую хорошо знаешь.
      Тут я сразу вспомнил о хорошо мне знакомом ансамбле старинной музыки «Pro anima» и пригласил на него Элину, не зная ещё графика выступлений этих ребят и даже не успев подумать: ведь не которая-нибудь другая попросила, а она! На другой же день позвонил Саше Данилевскому, лютнисту из этой «команды» и милейшему парню, с которым мы старые приятели. Узнал у него, где они в ближайшее время выступают. Оказалось – в Павловском дворце, в Итальянском зале. Они часто играют в таких местах, где обстановка соответствует музыке и их костюмам эпохи барокко.
      Через несколько дней мероприятие состоялось. Встретились мы с Элей прямо во дворце. Из разных мест ехали. Исполняли старинных авторов: Фрескобальди, Джеминиани, Дюфаи, Манфредини и Ландини.
      Музыканты пытались восстановить аутентичную манеру исполнения, которую они изучали по старинным трактатам о музыке. Да ещё играли они на точных копиях инструментов эпохи барокко, а иногда и на подлинных, если удавалось раздобыть.

      Эле понравилось. Так она сообщила во время возвращения. Обратная дорога – не то, что из Мариинки была, разбежались тогда по автобусам и адью; нет – едем в переполненной электричке, прижаты возле дверей друг к другу, волей-неволей разговор наш течёт, и плавненько на личную жизнь съезжает.
      Она с неподдельным таким любопытством:
      – Ну, как жизня твоя? Был кто-то за это время?
      – Ну-у… как сказать…
      – Давай-давай, колись!
      – Да так как-то – то густо, то пусто!
      Похоже, ей и взаправду оченно хочется знать, что там у меня творится. А я – не могу же я ей подробно расписывать: где, с кем и как! Да и народ к бокам притиснут. Только обиняками и приходиться изъясняться.
      – Что, и сейчас густо? – искренне интересуется она.
      – Нет. Пожалуй, сейчас уже пусто!
      Сказанулось само собой, потому как мне в самом деле вся эта канитель стала надоедать. Семи ночей подряд в разных объятиях я так и не достиг, устал. Зато доказал себе, что могу! Ну ладно, а дальше-то что?
      И сомкнув руками вокруг Эли кольцо, защищающее её от толчков несознательных граждан, я вдруг расхотел видеть их всех, остальных. Такого, как с Элиной, всё равно с ними не испытывал и не испытаю уже более ни с кем!
      Может, вернуться?
      Шалить изволишь, брат! Сам же бросил её, не выдержал.
      Ладно, обмозгуем… В конце концов стали мне уже надоедать чужие обои, простыни, люстры, запахи, все эти сиськи-письки всевозможнейших форм и размеров, да ещё у каждой из этих сисек-писек свой характер и свои хотелки. Всё это стало сливаться для меня в одну бесконечную киноленту, где я только наблюдаю за самим собой и от каждой следующей ничего нового уже не жду, а действую машинально, по привычке.

      Расстались с Элиной в метро.
      Надо бы сегодня вообще-то ехать мне к Тане, да и Люба-два ждёт... А может, чёрт ними со всеми? Там всё слишком просто – не то, что здесь... Нет изюминки, а я ведь уже разбалован этой изюминкой в отношениях с Элей. Нет крупинки ада, нет губительной дьяволинки.
      С другими женщинами было просто – всё решал только мой напор и их готовность к нему. Здесь так не получается.
      Бросить, что ли, их всех разом, да вернуться к ней? Выбирай: либо с полдюжины синиц в руках, либо журавль, который неизвестно ещё, в каком небе.
      Чудак ты, Славик – вернуться!.. А ты уверен, что она тебя примет и не пошлёт подальше?
      «Безумству храбрых поём мы песню…»
      Очень кстати прочёл я в те дни у современного молодого французского писателя Фредерика Бегбедера:

      «...Когда спишь с женщинами направо и налево, они все сливаются в одну. И она просто меняет имя, кожу, рожу, рост и голос. Длина волос, объем груди, цвет белья варьируются от случая к случаю. Но ты повторяешь ей заученные фразы, делаешь одни и те же штучки, совершаешь одинаковые движения в установленном порядке: "Ты хорошо пахнешь... подвинься ближе, еще... я тебя боюсь... я так хочу твои губы... скорей, я больше не могу... о, благодарю тебя, Господи, какое счастье... ты мне страшно нравишься... мне кажется, это сон... мы будем заниматься этим всю ночь, всю жизнь..." Талдычишь одно и то же каждый вечер разным девушкам с завороженным взглядом ребенка, который разворачивает подарок.
      Перемены приводят к повторяемости.
      Как ни пародоксально, новизна возникает, только если хранишь верность одной женщине. Донжуаны лишены воображения. Казанову принято считать многостаночником, а он был просто лентяем. Потому что, как ни меняй баб, ты-то остаешься все тем же мужиком, поборником пути наименьшего сопротивления.
      Чтобы хранить верность, необходим талант».




      Вот я тут всё думал насчёт… по поводу… ну, в общем – вернуться к Элине. Да или нет? Не стал на этот раз кидать жребий. А просто всё больше укреплялся в этом решении.
      И укрепился. Не могу без неё. Решено! Каждому своя судьба.
      Вот только примет ли?..
      Целую речь для Эли придумал, чтобы оправдать моё возобновление отношений, объяснить, что она для меня значит и зачем я всё это делаю. То есть – какого рожна мне ещё надо, говоря её словами.

      Наконец впервые с прошлого года вновь специально подлавливаю Элину в городе. На этот раз в парке Лесотехнической академии. Сижу на скамейке под деревом с чугунной табличкой «Туя корейская. Thuja koraiensis. Посажена в 1939 году».
      Середина апреля. Вот-вот лопнут почки. Весна наступила по всем фронтам, ручейки звенят-переливаются, воздух мокрый и терпкий. А у меня по весне всегда душа болит, хочется каждый март-апрель уехать в далёкую глушь и жить на природе.
      Теперь же вектор болезненной души упорно, как компас, нацеливается снова на Элю.
      Жду... Сюда я приезжал уже неделю назад. Просидел часа три, но Элю так и не увидел. Может, сегодня повезёт.

      Как меня сюда занесло? Дело в том, что Эля недавно за чаем в силантьевском кабинете поведала нам, что стала посещать курсы английского. Проводятся они, сказала, почему-то в Геофизической обсерватории возле Кушелевки. Зато «недорого и без дураков», вот и стала сюда ездить. Странно, вроде город свой хорошо знаю, особенно этот район, а вот об обсерватории в этом месте впервые услышал.
      Зачем ей понадобился язык, сие тайна великая есть, но как-то не вязалось это с утверждением Раисы, что Эля только потусоваться к нам поступила, а образование ей до лампочки.
      Позвонил я ей сегодня, а Колька мне сообщил в трубку:
      – Нет её, поехала добирать знания. Больно умной хочет стать. Наверно, в кандидаты наук пролезть собирается! – и захихикал ехидно.
      Ну, я и сообразил, что куда же ещё могла она поехать в воскресенье, как не сюда. И сразу помчался. В надежде, что…

      Ага! – вот и она идёт по гравиевой дорожке, размытой ручьями. Как обычно, идёт быстро и плавно, набросив на плечи любимый цветастый платок. Увидев меня, не удивилась. Словно ждала. Просто улыбнулась – чуть, может быть, растерянно, когда я встал и возник перед ней. Спрашиваю:
      – Как успехи в инглише?
      – Нормально.
      Для подготовленной речи надо было создать обстановку – не могу же я вот так, идя вприпрыжку рядом. Предложил ей присесть на эту же скамью под туей. Мы сели, подставили нежному апрельскому солнышку носы и стали трепаться поначалу о разном. О зачёте по музыке народов СНГ, об увольнении замдекана, о новой курсовой встрече у Раисы.

      А я всё собирался с духом, чтобы разъяснить ей подробно, почему вновь стал за ней бегать. И только разинул было рот, дабы приступить к главному, как Эля сбила меня с рельс таким заявлением:
      – Райка тебя любит. Давно, ещё с осени. А ты что, не знал? Зачем же, думаешь, она нас к "Кайфище" повела тогда, помнишь? Не просто же так. Хотела тебя показать, услышать впечатление. Как о любовнике. Ну хорошо, хорошо – мнимом!.. Да, это верно – не блистал. Я ещё заметила, когда "Кайфища" нас провожала в прихожей, и ты нагнулся ботинки зашнуровать, что Райка у неё спросила тихо: «Ну как?» – и та ей небрежно так скривилась, вроде: «Так себе!» А что же она ещё могла сказать, если ты такой и есть? Ладно-ладно! Обиделся… Ой, Славка – сто рублей убытку!
      Опять эта её любимая фразочка! Так она меня частенько со смехом называла, когда я ляпал или делал какую-нибудь милую глупость.
      Райка… Вот ещё номер! Этого как раз и не доставало для полного счастья.
      Вся моя заготовленная речь улетучилась, позабыл о ней начисто.



      Ошарашенный открывшейся информацией о Райке, пошёл после провожания по городу. Упорядочить и осмыслить то, что узнал.
      С Васильевского двинулся через Биржевой и Дворцовый мосты на набережную. Лёд с Невы уже сошёл почти весь, только отдельные льдины догоняют от Ладоги своих товарок, уже уплывших в Финский залив. Невская вода, как всегда – сизая, ледяная (брр) , вся в недобрых барашках.
      Отсюда, от Ново-Михайловского дворца, стрелка Васильевского радует глаз стройной и уравновешенной геометрией силуэта. Таким же геометрически правильным видится со стороны набережной Мошков переулок, переходящий в Конюшенный. Иду по нему до Иверской часовни, где отпевали Пушкина. Здесь канал Грибоедова – бывшая речка Кривуша – впадает в Мойку. Иду дальше. А вот и сама Мойка впадает в Фонтанку. И наконец вон там, за Летним садом, Фонтанка впадает в Неву.

      Эта Райка – она что, совсем, что ли, чокнулась? Нашла на кого глаз положить.
      Замечаю, что троллейбусов и автобусов стало в городе значительно меньше. Вместо них появились маленькие белые маршрутки. Словно юркие мышки, они суетливо снуют по городу, пролезая даже в узкие щёлочки переулков, стремясь сократить время, такое ценное для пассажиров и особенно для самих водителей.
      С Пантелеймоновского моста, что между Летним садом и Михайловским замком, смотрю на уродливое утилитарное здание возле цирка, никак не вписывающееся в панораму набережной Фонтанки. Зато вокруг – отрада глазу, сплошь старинные дома, каждый со своей историей.
      Когда мы глядим на архитектурные памятники города, на старые дома, то обычно не обращаем внимания на густую поросль длинных кирпичных труб почти на каждой крыше. А она, если присмотреться, составляет целую тайгу. Проблема обогрева в Питере всегда была первостепенной. Помнится, ещё Пётр Первый постановлял: "А домы изделать с окнами менее французских вдвое, понеже у нас не французской климат!"

      Наверно, тогда и решила положить глаз, когда сказала осенью: "А ты, оказывается, интересный человек!" Похоже, с этого момента всё и началось, а я-то ни сном, ни духом...
      Вновь выхожу на невскую набережную, уже в районе улицы Чайковского. Любуюсь простором, слаженным дуэтом водной и воздушной стихий. Можно смотреть на них бесконечно! «Дуэт согласия», говоря оперным языком. Такими они были всегда, и тысячу лет назад. Менялся вид берегов, набережных, и только студёная сизо-свинцовая невская вода оставалась из века в век всё тою же – тяжёлой, суровой и неприветливой, но такой любимой и родной.
      Сколько же её утекло с того дня когда она дала мне свой телефон? Да уж миллионы тонн, наверно. Всё-таки десять с половиной месяцев пролетело с тех её памятных слов: «Нет, ты запиши всё-таки: Э – ля. А то ведь забудешь, чей номер!»
      С тех пор я всё погружаюсь и погружаюсь в иррациональные пучины страстей, переживаний, метаний – часто неоправданных, ненужных и глупых, но берущих надо мной верх.
      «Со мной так просто ещё ни у кого не получалось!»

      Прогулочный корабль натужно продирается сквозь встречное течение Невы. Помимо маршруток, появилось у нас множество частных судёнышек, катающих народ. «Экскурсия по рекам и каналам! Прямо сейчас!» – оглушают ваши уши «матюгальники» в руках зазывающих. А для тех, кто повёлся и сел в кораблик, это «прямо сейчас» может растянуться до двух часов, пока «контингент» не наберётся.
      Иногда таких корабликов и речных трамвайчиков скапливается столько, что возникает карусель из них, как вот сейчас у места впадения Фонтанки в Неву. Ходят кругом друг за другом, ждут каждый своей очереди, чтобы протиснуться в узенькую арку под Прачечным мостом.

      Может, и мне завести собственный бизнес? Чтобы перед Элькой как-то реабилитироваться. Где бы кораблик прикупить, в каком магазине? Заверните в бумажку, как говорил герой «Золотого телёнка»!
      Сейчас такое интересное время, что внезапно разбогатевшие ещё не успели прочно отделиться и отдалиться от простого народа. Потом это наверняка случится, а пока они нет-нет да и пересекаются. Встретишь случайно бывшего одноклассника, он тебя спрашивает:
      – Сколько получаешь?
      – Три.
      – Э, да я столько за один вечер в ресторане просаживаю!
      Заведёт он иномарку – и тут же:
      – Чтобы я теперь со всяким быдлом в метро ездил?!
      Чего я абсолютно не перевариваю, так это жлобства.
      Несколько лет назад ещё возможны были встречи бывших одноклассников, но теперь неудержимо происходит их материальное расслоение. Скоро, боюсь, практически невозможно станет встречаться на юбилеях выпусков.
      Идёт разобщение людей. Сейчас говорят: мол, в советское время одним из признаков социалистического строя были очереди. Повсюду виднелись длинные хвосты. Иностранцы удивлялись им.
      Потом очередей не стало, и не по причине лучшей жизни, а как раз наоборот – из-за отсутствия продуктов и вещей. В магазинах пустые полки.
      А ведь очереди – это живое общение! В очередях разговаривали о наболевшем, узнавали новое. Бывало, и знакомились. Так что были в этом и положительные стороны.
      Теперь же мы гоняемся за пропитанием, не до любви и ухаживаний уже. У каждой станции метро – длиннющие шеренги наспех нагромождённых ларьков с сомнительного качества продуктами, самопальными сырами-колбасами, от которых и загнуться недолго. А мне нынче загибаться негоже, детей поднимать надобно.

      Успокаиваю себя тем, что секрет долголетия во внутренней гармонии. У буржуев нынешних (у нас ведь, как мы не сразу поняли, капитализм опять вернулся, через 75-то лет) вроде всё есть – и массажисты с врачами личные, и сауны с бассейнами, и шикарное питание, а не живут они долго. Потому как много отрицательной энергии вокруг и против них копится. А если быть с собой и с окружением в ладу, энергия будет иная, хорошая.
      Эх, а всё-таки – подкатить бы к её дому на шикарном «Мерсе» да в костюме с иголочки! И то, и другое где-нибудь напрокат взять. Сказать: всё, что раньше, было игрой, я представлялся бедненьким студентом, а на деле вон оно как!..
      Нет, на такое она не поведётся.




      Всю последнюю неделю апреля Эля приходила на учёбу в белом шерстяном платье, вязаном сеточкой. Когда я встречал её на лекциях, не находил в себе сил отлепить взгляд от отверстий-пятиугольников, сквозь которые вид кожи, её аромат и преграждённая шерстяными нитками близость особенно дразнили и возбуждали. К тому же при обычном отсутствии на Эле – отсутствии, заметном не только посвященному мне, но и иным искушённым женским глазам – той интимной детали, что призвана держать грудь, это становилось уже совершенно для меня невыносимым! Длительное украдливое запускание взгляда в нужные дырочки иногда вознаграждалось.

      ...И опять воспоминание. Примерно такое же платье неосторожно носила моя первая учительница по роялю в музыкальной школе, пожилая тогда для меня тридцатилетняя экзальтированная дамочка. Было мне тринадцать-четырнадцать, я только начинал созревать в половом плане. Когда она играла мне сама, я пропускал всю её музыку мимо ушей и помимо воли, стоя за её спиной, пялился не в ноты, а на плечи и спину её, что просвечивающие через отверстия между шерстяными нитками. Они притягивали меня сильнейшим в мире магнитом, и под льющиеся звуки фортепиано я, словно гончая, втягивал шевелящимися ноздрями знойно-полынный запах кожи, находившейся прямо под моим носом. Это было одним из самых острых впечатлений детства! Может быть, тогда и спаялись в моём сознании звуки фортепиано и эротика? Разумеется, пианистка и вообразить себе не могла, чем я был занят во время её показа и насколько на меня всё это безотчётно действует.

      Теперь же, пребывая возле Эли, я уже вполне отдавал себе отчёт – что к чему и почему. Да что там отдавал – воспылал так, что просто сходил с ума от желания, от его тщетности и от её, Элины, недоступности.
      И однажды не выдержал. Оставшись как-то наконец с Элей наедине в силантьевском классе, я взмолился, краснея и досадуя на себя за свой умоляющий тон:
      – Вот что, Элька… Кончай меня соблазнять! Видеть всё это, дразниться, вдыхать и не обладать – это же просто мука… тем более, зная уже, как оно могло бы у нас с тобой быть! Лучше уж тогда – с глаз долой! Но и это не выходит, ведь мы видимся неизбежно. Так почему же ты избегаешь со мной этого? И себе делаешь хуже, и мне лишние мученья продлеваешь. Ради тебя я уже третий месяц живу аскетом. А?
      На эти излияния Эля рассеянно обронила:
      – Холодно ещё! Вот тёплые дни наступят – там погляжу.

      И зачем я скатился к мольбам? Зря! Умоляют женщин только в старинных бытовых романсах: "Ты взгляни на меня хоть один только раз", "Милый друг, нежный друг, вспоминай обо мне", "Не уходи, побудь со мною", "Поцелуй же меня, моя душечка"... Не по мне это!
      Просьбы, конечно, в нашей жизни имеют право присутствовать, как же без них. Но не мольбы!
      Некоторые люди любят повторять фразу: «Я никогда ни у кого ничего не прошу!» С гордостью такой произносят: «никогда», «ничего», «ни у кого» – и тут же нарушают свою декларацию, сами того не замечая. Да ведь если мы, человеки, живём среди людей, а не уединяемся в дикой пещере или в пустыне, или в скиту… то иногда приходится просить, пусть и по мелочам. Без просьб жизнь в социуме невозможна!



      Ну, радуга над Петропавловкой – это не оригинально! Даже двойная. Сколько уж раз она зажигалась, когда солнце вот так подсвечивало эту часть неба стороны Исаакия, а Петроградку при этом поливал дождик! Есть масса открыточных фото с таким видом.
      Иду по стрелке. Носы кораблей на ростральных колоннах похожи издали на крысят, которые панически пытаются дружно юркнуть в обе норки – стволы колонн. Наверно, мамаша-крысиха им свистнула из здания биржи: «Полундра!»
      Почему она такая, Элина? То словно чужая, снисходительно-ироническая, то уж совсем язвительная, и когда уже чую, что чуть ли не до неприязни дело доходит с её стороны, если не до ненависти, вдруг она неожиданно становится нежной, податливо-покорной и как будто любящей – ну то есть именно такой, какой, казалось бы, совершенно и категорически не способна быть по определению.
      Разумеется, я прекрасно понимаю, что существуют на свете подобного рода разные "женские штучки" для приманивания нас, мужиков, даже и сам всё это проходил не раз (всё-таки женщин у меня было... ладно, не об этом сейчас), но Эля – она же другая, иная, особенная, эксклюзивная, неповторимая, она ... одна!

      И ещё. Удивительное сочетание есть в Элине: грубоватости и шарма. А точнее – именно её грубоватость и придаёт ей шарма. Даже когда вылетает из неё табуированная лексика, это совершенно не выглядит грубо и грязно (как у других девиц). Вообще-то я не сторонник нецензурщины, но у Эли она, если и проскакивает изредка, то очень как-то даже мило слушается, по-домашнему, какой-то уютной скороговоркой.

      То же и в отношении всяких двусмысленных секс-намёков. Переброска ими не выглядит у нас пошлой, как-то всё получается легко и весело. Если в общении с другими женщинами двусмысленности звучали бы низко, и я таких вещей всегда избегал в разговорах (а то ведь есть любители всяких пошлых намёков и скабрезностей), то в разговорах с Элей двусмысленные фразы проскакивают у нас как-то невесомо, смешно и без всякого пошловатого оттенка. Стоит мне, например, спросить: «Как ты завтра кончаешь?» (имея в виду время окончания занятий), как мы тут же оба прыскаем со смеха, думая о другом. Или я говорю: «У меня для тебя много накопилось» (имея в виду материалы для занятий), – как она тут же нарочито резковато спрашивает: «Что там у тебя ещё накопилось?» – и вновь все переводится в смешки, которые нас сближают.

      После того разговора с Элей («Холодно ещё!») мы как-то уж очень колюче пикировались во время моего провожания. Как видно, всё-таки распалило нас обоих это белое платье в сеточку.
      А затем я, чтобы остановиться в этом пикировании и развлечь спутницу, поведал ей о том, как узнавал в детстве об отношениях полов:
      – Впервые тайну деторождения я узнал в шесть лет от сестрёнки. Он поведала мне на ушко: «Знаешь, я чего слышала-то от Вальки? А ей мама сказала. Что девочек в письке есть такая ямка, и в этой ямке лежат семечки. А потом, уже у тёть, из этих семечек вылупляются ребёнки!» Меня не вполне удовлетворило это объяснение. То, что дети выводятся из семечек – это очень даже понятно: вон цветочки-кустики вырастают же из семечек и зёрнышек! Ямка представлялась мне снаружи, прямо в гладкой коже между ног, как аккуратное такое круглое углубление диаметром в сантиметрик-полтора. А семечки – в точности как маковые зёрнышки, почему-то в количестве трёх. С этим-то всё ясно. Но оставался нерешённым вопрос: ведь ямка должна располагаться «вниз головой»! Как же в таком разе эти зёрнышки оттуда не выкатываются? Тем более, что носить их в себе приходится так долго, до возраста тёть, то есть почти всю жизнь!

      В девять лет я уже знал, откуда у женщин появляются дети, и что рождаются они при участии мужчин. Но каково оно, это участие, в каком виде? Об этом я ведал лишь смутно. Зато прочёл массу книг, в которых постоянно на это участие намекается в разных формах. В том числе в «Ревизоре» Гоголя. Помнишь, там Земляника сплетничает о судье: «…Как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там уж и сидит у жены его... И нарочно посмотрите на детей: ни одно из них не похоже на Добчинского, но все, даже девочка маленькая, как вылитый судья!». Мой детский мозг, проанализировав эту фразу, выдал заключение: раз Ляпкин-Тяпкин сидит у неё больше Добчинского – значит, дети похожи на того мужчину, с которым они проводят больше времени, на которого больше смотрят! То есть: смотрят-смотрят – и постепенно чертами лица становятся сходны. Так вот почему каждый из детей похож на своего отца – потому что он всё время у них перед глазами мелькает!
      И только через год, то есть в возрасте десяти лет, мои представления значительно расширились и, собственно, я получил наконец истинную картину «этого». Мы тогда возвращались из музыкальной школы с Сашкой Калюжным, аккордеонистом и буйным сангвиником, на полгода старше меня. Он-то первым и посвятил меня в тайну отношений мужчины и женщины. Сашка сказал:
      – Всё очень просто: туда-сюда – и всех делов! Так в книжке написано. Всовываешь одно в другое и начинаешь «раскачиваться ритмическими движениями». И ещё написано, что мужчине это приятно, а женщине не очень.
      Мне тут же подумалось: а почему непременно нужны эти ритмические движения, это раскачивание? Прямо диксиленд какой-то. А если я не захочу и буду просто лежать? Но это-то ерунда, а вот последняя фраза товарища – о том, что женщине интимные отношения неприятны – причинила мне травму на всю жизнь! Долгое время я так и считал.

      После этих сашкиных слов многое для меня прояснилось. Теперь-то я понял, почему девчонки у меня на глазах – и в школе, и на улице – всегда отшивали парней, которые к ним приставали, а иногда (в кино) даже давали пощёчину наглецам! Понял, почему в книгах, фильмах и романсах мужчины стоят перед своим предметом на коленях и что-то там вымаливают. Всё, оказывается, просто: потому что девушкам интимные отношения не нужны, они им неприятны, а нужны только мужикам, грубым самцам!
      И решил для себя: зачем же я буду грубым самцом, зачем же буду удовлетворять лишь себя, делать хорошо только себе, если ей это не нравится? Лучше пощажу девушек и не стану к ним лезть – даже если очень захочется, даже если не буду иметь женщин всю жизнь! Зато не доставлю им неприятностей, страданий и неудобств. Да и вообще, не стану ползать на коленях и унижаться, пусть себе живут спокойно!
      Потом уж мы, дети, тайком почитывали медицинскую энциклопедию, других источников информации об «этом» нас не было. И картина любви духовной и физической никак не хотела складываться в одно целое, распадалась на куски. С одной стороны – энциклопедия с её «фрикциями» и «пролонгацией коитуса», с её нарочито схематичными изображениями органов, из которых ну ничегошеньки было не понятно (хоть бы фото какое прилагалось, пусть чёрно-белое и некачественное) – как там чего происходит на самом деле. С другой стороны – доступная художественная литература с её полунамёками и недосказанностями: «Войдя в неё, он провалился в блаженную пучину», а потом «растаял в океане счастья». А как провалиться в пучину с помощью тех самых фрикций и как растаять благодаря пролонгации – об этом нигде ни слова! И тогда уже приходилось прислушиваться к похабным россказням старшеклассников, которые не в лучшую сторону, но довершали наши представления.
      Однако то, что «ей это неприятно», глубоко запало в подсознание и помешало мне завести девушку в те годы, когда все это делали.



      Наш общий любимец, хрупкий и застенчивый с виду Гинзельберг, по-прежнему смел и блестящ в своих лекциях на квартире у Раи. Когда он садится у рояля, а мы, десятка полтора студентов, располагаемся вокруг него тесным кружочком, в тишине гостиной повисает напряжённое ожидание оригинальных идей, остроумных мыслей, новых углов зрения и парадоксальных выводов. И оно непременно оправдывается.
      Обыкновенно после оставляющих неизгладимый след «квартирников» с Гинзельбергом, когда все потихоньку расходятся, мы с Элей остаёмся на некоторое время почаёвничать в компании Раи и Кости. Две парочки такие, превосходно!

      На этих «междусобойчиках» мы выбираем новые темы для следующих лекций или просто треплемся. Если я пытаюсь острить (повторяю, например, старую студенческую хохму: «А Чайковский, выходит, тоже химиком был, как и Бородин, раз написал ”Растворил я окно”!»), то Рая заставляет себя не смеяться и даже не улыбаться, как остальные. Она выше этого, она предпочитает покрасоваться сама, чтобы слушали её одну, чтобы только ею восторгались. Может часами рассказывать о своих театральных детях, о своих постановках. Рая влюблена в свой театр, вкалывает в нём сутками. Это хорошее качество, конечно! Но подозреваю, что потому и одержима она так этим театром, что там она – царь и бог, там находит она удовлетворение своему тщеславию. Впрочем, я несправедлив, она действительно этим делом серьёзно увлечена, да и в трудолюбии ей не откажешь.

      Что же до личных наших с Раей отношений, то о ней (во всяком случае до того дня, когда Эля поведала мне о раисиных чувствах ко мне, в чём я по-прежнему сомневался) я всегда думал как о старшей подруге, и не более того, несмотря на её иногдашние закидончики – с поцелуями теми странными, например. Вот уж к кому меня нисколечко не влечёт физически ни с какого боку! Совершенно не в моём вкусе ни тело, ни вообще вся её физика. Хватает и духовных контактов!
      Тем не менее, в свете полученной от Эли информации, отныне я в отношениях с Раисой собран, чуть насторожен и всё время пребываю начеку, готовый не допускать более непрошенных поцелуев и прочих прелестей. Да их уже как-то давно и не следовало – может, наконец отошла от меня уже Райка-то.

      По прежнему играю Эле у Силантьевой, готовимся к экзамену по вокалу. Время от времени заглядывает к нам посидеть Снегов, и тогда помещение наполняется его хорошо поставленным рыком.
      – Помню, в Италии надо было мне в «Ла-Скала» петь Мазепу. Прихожу вечером заранее в театр, пробую тихонько голос в коридоре: «А-а-а…» – не звучит! Что такое? Не звучит и всё! Рыхлый голос какой-то. Только накануне всё прекрасно было! Я опять громче: «А-а-а!..», затем слова арии напеваю: глохнет звук! А через полчаса выход. В чём дело? Спектакль срывается, я в ужасе. Позор! Скорей к директору театра! Подхожу к его кабинету, открываю дверь, и вдруг бамс! – ударяюсь шляпой о косяк. На мне, оказывается, шляпа тогда была широкополая такая от солнца, я и забыл. И она весь звук глушила!

      В те дни Снегов к нам зачастил. То есть – в 302-й класс. Приходит вот уже весь конец апреля! Сидит, треплется, иногда пытается приобнять Элину, а иногда вытаскивает из недр сценической памяти очередную историйку из серии «Когда я был в…»
      – Ну, как у тебя, Оля – неаттестаций ни у кого нет? Если что, присылай ко мне, разберусь с ними.
      – Пришлю, Женя, пришлю! Ты уж с девушками умеешь…
      – Помню, в Швеции… – и Снегов начинает энную байку из прошлой оперной жизни. На смену ей приходит другая:
      – Когда я был в Испании…

      Между прочим, скоро он должен присутствовать, как завкафедрой, на нашем экзамене по вокалу. Каждый из нас должен спеть комиссии во главе с ним по три произведения: старинную арию, романс и современного автора. А у меня в репертуаре припасена такая фишка для него, что и сказать страшно!.. Моим вокалистом, басом Михаилом Калиновским, предложена была мне ария Генделя для баритона, сюжет которой отсылает ко временам рыцарства: нужно завести противника перед поединком, раззадорить его, взять на «слабо». И герой бросает ему такие слова:

Жалкий, презренный трус и раб,
Знай: как соперник мой ты слаб!

    В этом месте арии у меня с моим маэстро был отработан гордо-пренебрежительный жест: правая рука размашисто опускается, вытягивается вперёд, и указательный палец останавливается на воображаемом конкуренте. На кого же мне направить при пении этой фразы во время экзамена свой указующий перст – не на Евгения ли Валентиновича?




      Майские праздники промчались. Несколько свободных дней начала мая я вновь провёл с детьми – с Дашей и Арсиком. Это было счастье! Мы ездили в Репино на велосипедах, катались в лодке по заливу. Вот ради чего стоит жить!

      А потом вернулась учёба. Поездки на метро и автобусе в Академию, встречи с… хм… однокурсницами, усиленная подготовка к летней сессии.
      Эля с 12-го мая потеплела как-то. И кажется, наконец-то повернулась ко мне всем своим существом, отозвалась на мои порывы!
      В глазах появилась мягкость, в голосе душевная теплота. Даже позволила один раз слегка поласкать её, когда скрылись в 310-м классе. Чуть размякла и не сопротивлялась, но времени у нас было мало, оставалось всего несколько минут до лекции.

      14-го мая пара по контрапункту отменилась, у нас освободился часик времени между лекциями до следующего занятия в 20.45 по истории музыкальной педагогики. Решили с Элей порепетировать к экзамену по вокалу. Она поёт, я аккомпанирую. Тем более, что и на экзамене она хотела бы, чтобы я ей сыграл – ведь Элина Заостровцева числится концертмейстером у Силантьевой, и Элина же Заостровцева её студентка, то есть формально она должна сама себе аккомпанировать. А это, конечно, непрофессионально и сразу напоминает салонных дамочек 19-го века за фортепьянами.
      Вечер, но светло, солнце в окно вовсю заливает. Взяли на вахте ключ и уединились в 308 классе – том самом, где с ней объяснялся летом. По-прежнему цветочки в горшках, уют.

      Кстати, я первым в мире сделал одно открытие. Жаль, Нобеля за него не дадут! Оно вот в чём: мужчина-концертмейстер, особенно аккомпанирующий солисткам- вокалисткам, должен хорошо чувствовать женщин и уметь их ласкать, как никто другой предугадывая их желания. Потому что привык ловить дыхание, заранее чуять спиной и нутром малейшие нюансы в исполнении, которые она делает или только хочет сделать. Всё это легко перенести и на секс.
      Она пела арии Вивадьди и Страделлы, романсы Рахманинова и Андрея Петрова, а я аккомпанировал. Неплохо Эля сегодня звучала, даже «мясо» появилось в голосе, как говорят вокалисты, – так я ей тогда и сказал. Её мягкий альт хорошо ложился на прекрасную музыку.
      Под конец она вымолвила:
      – Ох, разогрелась от пения, хоть раздевайся!
      – Так и разденься! – я ей в шутку.
      – А вдруг войдут? – похоже, она и вправду готова скинуть блузку.
      Неужели? Вот удача! Я вскочил и заперся изнутри.
      Не ломаясь и не кокетничая, она стянула с себя весь верх. Выскочили ладненькие упругие груди – не слишком большие, но вытянутые и рвущиеся вперёд, как острые носы кораблей. С идеально круглыми, светлыми сосками, задорно и лукаво мне подмигивающими. Давненько не видел я их, с прошлого июля!
      Ликуя внутренне, я старался делать вид, что ничего особенного не произошло, что всё идёт в колее. Что всё так и задумано заранее! И не стану я сразу лапать её, это пóшло и низко, предадимся лучше возвышенному искусству «бель канто», прекрасного пения.
      Так Эля и спела топлесс всю программу заново. Хорошая случилась у нас подготовка к экзамену! Наверно, никто в этом заведении со времени его открытия ещё не репетировал вокал без верха. Вот только мне новая забота появилась во время аккомпанирования: того и гляди, чтоб не мазать мимо клавиш! А то ведь отвлекающих моментов много, целых два!
      Потом она попила со мной чаю в таком же виде. И только после этого оделась (лекция начиналась), мы вышли в коридор и на лестницу, чувствуя от происшедшего разморённость и благодарную разнеженность друг к другу.



      Такие, разморённые и разнеженные, спустились мы двумя этажами ниже, где уже начиналась новая пара – спецдисциплина госпожи Курч. Девиц там наших десятка с два уже набралось, в 112-й аудитории. Раи, к счастью, нет. Сели с Элиной рядышком, найдя «на галёрке» свободную парту, и стали усиленно пытаться вникнуть в предмет.
      Сидим, въезжаем в тему, что-то пытаемся записывать вдогонку. Часа через пол – энергичные шаги в коридоре. Деловые такие и чуть-чуть нервные: хып-хып-хып… У нашей двери затихли. Эля только успела шепнуть: «Это Райка, точно! Вот увидишь», – как снаружи торопливо подёргали ручку двери – заело! – и тогда ногой по ней: хлобысь!
      Массивная дверь, отброшенная пинком тяжелобёдрой ноги, едва не смела своей тяжестью уважаемую Ольгу Остаповну, и в раме косяка – и в самом деле она, в собственном соку! – обозначилась запыхавшаяся, извиняющаяся и растрёпанная Раиса.
      Элька потом целый месяц прикалывалась при каждом удобном случае по поводу этой раисиной манеры появляться на лекциях при помощи пинка в дверь.
      Уселась та, короче, за свободный стол у окна, повъезжала минут десять в тему, а затем… ну, пришла с опозданием, так сиди и молчи в тряпочку, не возникай – ан нет же, надо образованность свою показать! Время от времени Раиса принималась небрежно так вставлять всякие умные вопросы, типа:
      – А скажите, Ольга Остаповна, знакома ли Вам теория релятивной сольмизации и как Вы лично к ней относитесь?
      Соседки молча и уважительно глядят на Раю: ого, в струе свежих течений! – а ей лишь того и надо, – этих взглядов. Ради них и старается! Хотя вероятно, её и вправду интересует эта тема, но ведь можно бы и после лекции подойти да потолковать, чтобы не ставить сейчас преподавательницу в неловкое положение, а то вдруг та не в курсе? Но Остаповна наша не лыком шита: она ей тут же, не ударя в грязь лицом, обстоятельно всё объяснила и по релятиву, и по музыкальной системе Карла Орфа, которая стала известна в нашей стране ещё двадцать лет назад.

      Ну какой бес её принёс сегодня, эту Райку? Сидела бы себе дома, раз и так знаниями вся башка забита! Так нет же, сюда припёрлась – учёность проявить! Теперь не суждено нам с Элей после лекции вновь уединиться в свободном помещении и продолжить интимное общение. А ведь это для меня так ценно – именно теперь, когда Эля вдруг сделала шажок ко мне, снизошла, позволила полюбоваться своим нагим бюстом, чего не было почти восемь месяцев! Сколько времени ещё она такой будет – неведомо; но сегодня вот уже пятый день она смотрит нежно, и возможно, последний: это у неё может прекратиться когда угодно, уж я-то Элю знаю.

      Раиса, ясное дело, о том понятия не имеет – вот и обламывает такие мои надежды. Теперь придётся возвращаться по окончании учебного дня втроём, никуда от неё не деться – ведь нельзя же, чтобы Рая проведала, догадалась, что мы тут без неё междусобойчиками занимаемся!
      И придётся мне вновь терпеть на обратном пути мелкий стёб надо мной их обеих, не может ведь Элька отстать в этом от Раиски! – и пытаться кое-как парировать этот стёб по мере моих скромных мозгов.
      В общем, пошли мы обратно далеко не святой нашей троицей. Как же это по-студенчески – ещё со времён средневековья – бродить a’trois (по-французски – втроём)! Правда, студентами в те времена были исключительно юноши, а тут со мной, наоборот, парочка подруг. Но тогда я ещё не относился серьёзно к роли Раисы в наших с Элей отношениях, она была мне просто «развлече», как любит выражаться Элина. Не более, как к «развлече» и относился я тогда к нашему возвращению из академии втроём, когда мы беззаботно перебирали ногами, болтали обо всём на свете и подкалывали друг друга.

      Пересекая с нами сквер, Раиса вдруг остановилась возле памятника Есенину, повернулась ко мне и спросила:
      – Славик, а ты когда-нибудь сочинял стихи?
      – Да, пробовал. И довольно много.
      – Ну, и как? Показывал кому-нибудь?
      – Ладно уж, признаюсь вам с Элькой – вы же мне друзья?
      – Друзья. Хотя судя по твоей той лекции у неё дома, зимой – теперь уж мы для тебя не пойми кто!
      – Да ну, давно это было, не помню уж... Короче, посещал я тут пару месяцев ЛИТО – литобъединение в Доме литераторов. Это совсем недавно было, нынешней зимой. Там начинающие поэты показывали маститой поэтессе свои творения и выслушивали критику.
      – И что сказали по поводу твоих стихов?
      – Знаешь ли, я свои стихи так и не решился там прочесть, раздумал. Не понравилась мне вся эта декорация: сидит в углу помещения ведущая, прокуренная дама в летах; сбоку на креслах амфитеатром – человек 30 – 40 публики, жаждущих показать свои шедевры, и выходит лицом к залу читать свои вирши какая-нибудь юная стихотворица, а затем принимаются за дело бородатые критики из «бельэтажа». Посверкивают золотыми зубами и очками да раскурочивают по косточкам каждую строчку из прочитанного. В общем, сжирают прилюдно ту девочку вместе с туфельками! Она от возмущения немеет, дрожит, затем, как водится – в слёзы. Наконец своё мудрое заключение произносит главный судия, курящая ведущая («Курить в этом помещении имею право только я!»), примиряя обе стороны и закрывая императивно вопрос. Жертва разборов садится на место, выходит на её место следующая – и всё повторяется. Вот такой антураж! Не хотелось мне оказаться на их месте, вот и смолчал.

      Спутниц моих позабавил этот рассказ. Мы добрели уже по Арсенальной до Невы и под тёплым ветром пошли прямо над водой по набережной. Я продолжал:
      – В общем, решил я больше туда не ходить. И кроме того, понял: не моё это дело – поэзия. Чтобы чего-то достичь, литературе надо отдаваться полностью. А мне вовсе не до того сейчас.
      – Чем же ты так занят? – спросила Рая.
      – Будто не знаешь! Работами, семьёй, добыванием куска хлеба. Время-то какое настало…
      (Да Элей, Элей я занят, ничто больше в голову не лезет!)
      – Жаль, что бросил ты, Славик. А мне кажется, у тебя должно неплохо получаться, – в голосе Раисы проскочили нотки безнадёжно втюрившейся девятиклассницы, но скорее всего, она сама себе подыгрывала, – ты ведь поэт в душе!
      – Ага, есть немножко, это-то и мешает мне в жизни трезво смотреть на вещи и на людей.
      – Почему ты так думаешь? Кто тебе сказал такую чушь?
      – Ну, хотя бы мой директор из музыкалки. Он мне частенько так снисходительно замечает: «Вы идеалист, Вячеслав Михайлович!»
      – Дык это же прекрасно – быть идеалистом! – с жаром воскликнула Рая, не оставляя интонации влюблённой школьницы.
      – Что ж тут прекрасного?
      – Ведь мир творят идеалисты! Разве ты об этом не слышал? Вспомни хотя бы музыкантов великих – Шуберта или Шостаковича. Они ведь по жизни были в какой-то мере идеалистами.
      Так и не понял, серьезно она или опять стебалась.

      В тёплых густеющих сумерках мы вдруг наткнулись на толпу из сотен рыбаков, кишевших на набережной. Мягкость и спокойствие майского вечера были разрушены суетой и рыбацким ажиотажем вокруг важного в жизни города события: корюшка пошла!
      Идём, стараясь не задеть торчащие удилища. Одни рыбаки сосредоточенно смотрят на уходящую вглубь Невы леску, другие азартно тянут рыбу, третьи ревниво следят за успехами соседей. Корюшка пошла!
      – А вы много наловили?
      – Нет ещё, десятка два всего.
      – Крючок надо другой.
      – Вон туда, туда бросай!
      – Да отойди ты, пацан, мешаешь!
      – Осторожно, здесь леска, запутаешь мне всё!
      – Видишь, там шевелятся под водой?
      – Сейчас ещё косяк подойдёт.
      – Держи ведро!
      – Бросай!
      – Скорей!
      Корюшка пошла.
      Перешагиваем через снасти, беседуем о симфониях Чюрлёниса.

      Так и подошли к Финляндскому, к метро. Дальше мне и Рае нужно было ехать в подземке (по счастью, в разные стороны), а Эле удобнее на троллейбусе, он прямо на Васильевский шёл. Попрощались. Она направилась к остановке – стройная и плавная, в длинной развевающейся юбке.
      – Плывёт! Ну плывёт же! – восторженно произнёс я поневоле, глядя ей вслед.
      – Скажи уж прямо, Славка, что она тебе оч-чень нравится!
      Ой! Тут я осадил себя на скаку и с этого момента опасался впредь затрагивать в разговорах с Раисой «элькину» тему.




      Прихожу в 302-й класс, а Элька мне с ходу:
      – Снегов тут заходил. Заявил громко: «Последние новости: Эля любит Славика!» Ой, я уржалась! Надо ж так загнуть…
      И Ольга Арсеньевна тут же посмеивается.
      Ну во-от… Если все они в таком несерьёзном ключе относятся ко мне и к моим переживаниям – значит, всё? Дело худо? Ничего, значит, Элина ко мне и не имеет, раз с таким смехом констатирует то, что мне дорого? Выходит, отсохло у неё ко мне?
      А я-то изо всех сил скрываю своё отношение к Эле… Так нет же: надо его пополоскать прилюдно, это отношение, высмеять! И свести таким образом на нет.

      Ну, Снег! Ну, трепач! И бездельник к тому же: со студентами почти не занимается, точит лясы на разные политические темы (по убеждениям он коммунист, голосует за них) или лапает девиц по тёмным коридорам. Да ещё наушничает Полянской, он у неё нештатный осведомитель о внутренней жизни академии. Часто вижу: идут оба по коридору, и он всё вьётся вокруг неё. Забавная картинка: рослый фактурный Снегов увивается вокруг невысокой плотненькой деканши.
      Или вот сидит у Силантьевой, треплется: «Эля любит Славика!» Не понимаю, почему Ольга никогда ему не намекнёт, что он ей мешает работать? Терпеливо дожидается, когда он сам догадается уйти, поддерживает разговор. Может, это идёт ещё с Мариинки, когда он был всесилен и когда все его боялись? Может, и мне надо его бояться?
      А ведь он, благодаря своей связи с Полянской (подозревают, что не только деловой), и здесь, в академии, тоже всевластен! Так что я могу после своей спетой арии и не закончить учёбу!
      Но не это меня волнует, а совсем другое: неужели и вправду у неё ко мне отсохло, раз она так?.. Всё одолевают меня унылые раздумья по этому поводу.

      С того дня, 17 мая, начало холодать. Тяжёлые чернильные тучи ползли на Петропавловку и напарывались на золотую иглу шпиля, раздиравшую их напополам.
      И у Эли в отношениях ко мне намёк на тепло как-то сам собой пропал. Исчез, испарился! Как и не было его.
      А действительно ли пропал сам собой? – или… неужто она руководствуется расхожим пошлым принципом, что парня своего надо постоянно немножко выбешивать? – чтобы он был всё время на взводе и тянулся к тебе. Нет, Элинка не такая, она никогда так делать не будет! Во всяком случае, сознательно.

      Кончилось время моих гулянок с подругами, когда позволяла погода. Дожди начались, корюшка прошла. Эля охладела, как и погода. Чего я опасался, то и вышло: тот день «без верха» был первым аж с самого октября, с того поцелуя в кабинетике ТСО, когда она повернулась ко мне лицом (а теперь и бюстом). Но продолжение заглохло!.. Не ворвись тогда Райка в класс с помощью пинка ноги – может, ещё хоть пара дней была бы у нас сладких. Не так уж много и случалось у меня с Элей светлых, счастливых минут!..
      И вообще, забегая вперёд, скажу: к сегодняшнему дню, когда всё это описываю, то есть весь прошедший год, от зимы до зимы, Райка – со своими поцелуями, со своим деланьем из меня своего мнимого любовника в глазах других, добиваясь даже постели со мной – активно вклинивалась между мной и Элиной… и сумела-таки, где могла, подпортить нашу любовь, подгадить нашим отношениям при помощи разных своих чисто женских всяческих хитроштучек. Если б не Райка, не было бы стольких дополнительных страданий у меня. Хватило бы и самой Эли, с её поворотами «к» и «от».
      Любопытно, встречается ли она ещё с Жоржиком?

      Холода ещё больше наступали по всему фронту, даже снег как-то раз из тучи ссыпался в районе Стрельны. Правда, быстренько стаял. Я как раз тогда ехал в 36-м трамвае на Турухтанные острова и попал под этот редчайший майский снегопад. 75 лет назад, а если быть точным – 24 мая (любит Славик историю!) неожиданно обрушился на Санкт-Петербург такой же сильный снегопад. Засыпанными тогда оказались Невский, Садовая и весь центр города, хоть и тоже ненадолго. Даже фотография сохранилась, видел в каком-то журнале.
      Такое ощущение, что никогда не наступит лето. А ведь середина мая!
      И она… навсегда ли охладела?
      Вот когда я крепко подосадовал, что не использовал на полную катушку этого её потягновения ко мне. Ведь столько его добивался! Запоздало жалел я теперь, что не прочувствовал те пять дней «оттепели» с 12 по 17 мая, не расслабился и не погрузился в них. Продолжал напрягаться, рефлексировать и анализировать вместо того, чтобы испить их по капельке в блаженстве и ни о чём не думать!

      А экзамен по вокалу 19-го прошёл благополучно: как раз во время моего выхода перед комиссией Снегова вызвали в деканат. Так что пришлось мне указующий перст опускать в пространство. Пронесло, никто ни о чём не догадался!




      И вновь по контрамаркам Силантьевой ходили мы 21 мая в Мариинку. И опять на оперу Прокофьева, юбилей ведь! На сей раз глядели-слушали уже давно и повсеместно официально признанную «Любовь к трём апельсинам». Силантьева там исполняет партию одной из трёх апельсинных принцесс. Уже, понятно, в одетом виде (а жаль).
      Да, умеют они ставить! Яркая, зрелищная, красочная мариинская сцена надолго осталась в глазу.
      Эля была в лёгком светло-зелёном платье. Кольку захватила, потому как опера-то сказочная, для детей. А он ведь ребёнок ещё для неё, хотя и пубертат.

      После спектакля позвали, как водится, к себе. Пошли мы ножками, недалеко ведь: через мост лейтенанта Шмидта, да по Ваське немного – этак коротенько, минут сорок всего топать. По дороге трепались, и вот тут-то я случайно поцапался с Элей.
      Сам вначале не понял: отчего вдруг она на меня наскочила? Но поцапался достаточно яростно, так что удивлённому Кольке пришлось даже полушутливо нас разнимать. И опять-таки виной стала, как позднее выяснилось со слов Эли, моя беспробудная глупость.
      Вначале мне казалось, что я был стороной пассивной. Невинно спросил у неё, когда проходили над Большой Невой:
      – Ты какое из сухих вин больше любишь – белое или красное?
      – Под настроение, – отвечала она.
      – Значит, в твоём потайном баре в нише стены, как в том фильме про Иван-Васильича, хранится и то, и это. Знаем-знаем, не скроешь! – вот так состришь чевой-то "не совсем уклюже", и тут же начинаешь жалеть.
      – Ага, давно о таком тайнике мечтаю!
      – Главное – чтобы ключик был персональный!
      – Само собой.
      – И тогда ты под настроение вынимала бы оттуда вино той страны, которое предпочитаешь в это время суток? – столь же неуклюже перефразировал я Булгакова.
      – Не дразни.
      – А хочешь, дам классный совет, как пианист пианистке, где хранить спиртное? Чтобы никто больше не догадался. В пианино! Удобно и никто не проведает из немузыкантов вроде вашей «матильды». Открываешь нижнюю панель – и там, возле рычагов от педалей, до фига ещё места для бутылок!
      – Кретин ты, Славик!
      С чего это она вдруг?.. И так яростно.
      Пришлось обороняться словесно:
      – Я тут ей ценные даю советы, паньмаш, да ещё бесплатные, а она оскорбляет ни с того, ни с сего! За что?
      – Заслужил потому что!
      – А почему, почему всё-таки заслужил? Ответь!
      – Потому что дурак!
      Ну, я тоже полез в бутылку после этого разговора о бутылках, а не надо бы. Вот Кольке и ничего не осталось, как нас разнимать.
      Выяснилось потом: в нашем лёгком поначалу трёпе я шутя и походя брякнул с плеча именно такую тайну, которую от Кольки-то она пуще всего и берегла! Не допёр того, что берегла даже не столько от «матильды», которая тоже не прочь иногда винца хлебнуть, сколько именно от него, чтобы он родительнице не сболтнул. А тут я сам сболтнул лишнее. Трепач – находка для шпиона!

      За «всехным» столом делились с матерью впечатлениями от культпохода. Я старался исправить вину перед Элькой, растекаясь сведениями о прослушанной опере:
      – Это самая первая вещь Прокофьева из поставленных на сцене, причём в Америке. И там же какой-то бизнесмен предложил автору рекламировать на сцене его, продавца, апельсины! Между прочим, наш оперный театр, Ленинградский, хотел отправиться с этими "Апельсинами" в Париж, но ему запретили. И знаете, почему? Потому что этот дряхлый придурковатый король с его окружением очень уж напоминал Брежнева с его Политбюро! А либретто к опере Прокофьев сам написал. Он на операх ведь собаку съел, ещё до «Апельсинов» сочинил их несколько. И первую, как известно – в восемь лет!
      – Видишь, Эля, Славочка у нас какой образованный! – резюмировала «матильда» (когда меня хвалят, мне всегда чуется издёвка). – И тебе надо учиться поактивнее!
      Я вступился:
      – Да разве она не учится? К сессии готовится вовсю, да ещё на курсы английского пошла. Она ведь от природы умная!
      (Надо ж подольститься!)
      – У Эльки весь ум в одно место ушёл! – ляпнул Колька.
      Почему-то я пришёл в восторг от этой фразы. Прелесть! «В одно место…» Восторгался, понятное дело, про себя. Не выдавая.

      Потом Элька оборонила, что у неё завтра днём есть дела в Автово. Наверно, что-то в ателье сдавала пошить, и теперь забирать надо, решил я.
      На другой день, как втюрившийся сорванец-школьник, я прождал её три с половиной часа на выходе метро «Автово», чтобы внезапно подловить и, если не затащить к себе, то хоть погулять, что ли. Но так и не увидел! Может быть, она имела в виду сам район Автово, а не станцию метро, и приехала туда другим путём?
      И вообще, что за манера – сказать: «дела» – и всё! Ну хоть бы одно-два словечка добавила – какого плана дела? Ведь раз при матери сказала открыто – значит, ничего ведь личного. А может, это именно мне и был намёк? Чтобы приехал туда. Но в таком случае почему не появилась?
      Ой, а вдруг это всё-таки Жоржик? Свиданка у них в том районе. Да ещё и с продолжением. Стоп, стоп, притормози, Славик!

      Может быть, тогда-то и началась эта полоса безнадёжной моей любви, несчастной страсти, отчаянной и обречённой охоты за Элиной, которая продолжается по сей день? Полоса, изредка прерывающаяся светлыми всплесками счастья, вот как те пять майских дней, а затем подобное повторялось пару раз, о чём рассказ впереди. Полоса, длящаяся несколько последних месяцев, в результате чего я и стал к сегодняшнему дню занудным неудачником, выжатым лимоном, никаких ответных чувств у предмета воздыхания не могущим вызвать. Так мне представляется.
      А вдруг я ошибаюсь? И ошибаюсь чудовищно...







      Жара!.. Вот кто мне наконец помог. Помог моему давнишнему стремлению вновь овладеть Элиной, дабы действием сим возвыситься для себя обратно. Она, жара, была моей помощницей и сообщницей, моим союзником и инструментом. Она пришла в Питер, потому что понимала, насколько это важно мне.
      В ту последнюю неделю мая город накрыла небывалая жара – душная, парная и самая, пожалуй, сильная за весь 1993-й год. Ничто не спасало горожан, которые млели от всеобъемлющей горячей и липкой духоты. Она изнуряла город, мой город, который редко подвергается такой напасти. Она плавила асфальт Невского проспекта и смоляные швы на крышах двухвековых зданий. Она заставляла девушек-продавщиц Гостиного Двора набрасывать форменные голубые халатики прямо-таки на ничего, на голые тела.
      Горячий, колеблющийся и медленно вращающийся воздушный поток лениво струился вверх от улиц и гранитных набережных. Жара размягчала кости, расплавляла мозг, расслабляла мышцы, подкашивала ноги, манила распластаться где придётся и забыться.

      Такой и возлежала Эля в тот день, 24 мая, на столе 308-класса – томная, размякшая и обессиленная жарой. Стоять или даже сидеть не было сил. После лекций, ближе к закату, она зашла в класс, где я занимался. Просто так зашла, проходя мимо. Вряд ли специально, из желания со мной уединиться. Обронила лишь:
      – Уф-ф, куда здесь можно примоститься? Не могу больше вертикаль держать.
      И в изнеможении улеглась на преподавательский стол, великодушно дожидаясь, когда я закончу разучивать к экзамену Вторую рапсодию Листа. А мне вспомнилось вдруг по ходу разучивания, что месяц назад, в конце апреля где-то, в этом же 308-м классе я однажды вечером заперся с Элей, надеясь на... если не "это" (которого не случалось меж нами аж с июля), то хоть какой-то намёк на сближение. И тут в дверь громко заколотили! Быстренько приведя себя в порядок и отперев, я увидел нашего дирижёра Бартенса, бомжового вида мужичка с всклокоченной бородой.
      – У меня тут, извиняйтеся... вещи кой-какие остались, хотел забрать. И мне бы тут ещё позаниматься надо. Вы не могли бы в другой класс перебазироваться?
      Последнее слово он выговорил с трудом. От него шибко разило коньяком, а ещё лимоном с грецкими орехами. Ясно дело, он собирался именно здесь продолжить начатое, и где-то в недрах выдвижного ящика преподавательского стола у него в этом помещении – я был почти уверен – хранилось главное для задуманного мероприятия: початая или непочатая бутылка "Арвеста", "Арарата" или "Двина".
      Ладно, так и быть. Мы ушли, всё-таки это его класс. Стали искать другой, но свободного помещения больше в тот вечер не оказалось. Пришлось мне ограничиться привычным провожанием Элины "до хаты".

      Это воспоминание проносилось сейчас в мозгу, пока я играл задорный финал листовской Рапсодии: фа-диез-мажорную танцевальную коду, от которой ноги сами просятся в пляс. Но мне стало уже не до Листа – тем паче, что жара ну никак не располагала к её заводному ритму! И скорее по привычке, нежели в надежде на близость, давно почти утраченной, я обернулся, чтобы слегка поласкать Элю – погладить талию, шею и спину, бархатные мочки ушей. Плюс невесомо, намёками, ложбинку между грудей. В ласках своих я не заходил дальше, в смысле – ниже.

      Она лежала молча. И внезапно по её расслабленности я почуял, что сегодня – можно! Сегодня с её горячим и слабо дышащим истомой телом она позволит мне сделать всё, что захочу, а не ограничит меня, как раньше, когда мои вольностям был поставлен строгий негласный предел, дальше же Эля без объяснений пресекала мои поползновения.
      – О-о-о-о, – обречённо выдохнула она, когда до неё дошли мои намерения, однако на большее у неё не было сил.
      От зародившегося желания тело её ждало от меня дальнейших действий, намекало на них. Ни капли сопротивления я не почувствовал, когда продвинулся к её ногам и начал обнажать и ласкать всюду, как хотелось и где хотелось. Я понял, что мне дана зелёная улица.

      Как же долго я этого ждал! Смакуя и не спеша, я обцеловывал каждый сантиметр её тела, поначалу нарочно избегая знойных мест и приближаясь к ним поэтапно, кругами, до последнего оттягивая сладостный миг, после которого Эля не сможет уже прикидываться безразличной, и когда можно будет круто повести вверх по нарастающей её стихийное вожделение.
      Она не остановила меня и в определённый миг, тот самый миг, который решает всё, не увернулась, вопреки обыкновению, а продолжала лежать всё в той же позе, на боку, прикрыв глаза, и лишь от головы до пят пробежала по всей Элине чуть заметная волна. Сдерживая свою плоть, словно клодтовский укротитель коня, я всё упоительнее впивался губами в новые участки её тела, тут же открывая очередные островки с холмиками и ощущая кожей губ трепет, которого она не могла сдержать.

      Наконец решился. Бережно уложив Элю поудобней на стол, на котором в то утро уважаемый Бартенс, возможно, выставлял семестровые оценки по хоровой практике, а затем в одиночестве закусывал любимый коньяк лимончиком, я потянулся было за покрывалом с простынёй, которые хранил в "путяге" на этот случай ещё с осени; но она, увидев лишь край его, отмахнулась пренебрежительно-вяло:
      – Зачем? Ну его, убери на фиг!
      Ей фиолетово всегда – мягко возлежать или нет; это я у неё «любитель комфорта», как она прикалывается частенько. А возлежала Эля на полированной поверхности стола как-то боком, наискось, и лень ей было даже повернуться поудобней для себя и для меня – настолько разомлела она от доставучей жары. Однако я сумел-таки извернуться и пристроился хитрым манером тоже как-то сбоку, стоя наклонно, но это-то и придавало нашему долгожданному для меня соединению остроту, пикантность.
      Сперва осторожно, как бы разогреваясь (куда уж далее!), а затем всё энергичнее я начал неистовый танец, и элишкино тело запело в такт ему и тоже напряглось, как струна. Если сама хозяйка его и не хотела выдавать своей от меня зависимости, то тело её не могло скрыть своего ликования, восторга. Его проняло! Оно само задвигалось подо мной в упоении – гибкое, отзывчивое, музыкальное. Вот где не помешала бы заводная тема листовской рапсодии!
      И всё же музыка появилась: Элишка – о радость! – не смогла удержаться от того, чтобы не начать постанывать в такт моим колыханиям, моему упоённому танцу. Молчать она уже не могла…
      Наконец дрожь заметалась по всему её телу сверху вниз и обратно, как полоумная. Обе груди вибрировали и переливались в солнечных лучах.
      Чудесный вечер! Десять уже месяцев не было так. Чтобы полностью, чтобы всё до конца!
      Нас в упор поливало золотом заходящее майское солнце. Хотелось продлить это до бесконечности! Ощущения от нашего столь неожиданного соединения были особенно острыми в такой знойно-парной вечер.

      Никакого желания не было возвращаться, как обычно, после происшедшего по домам. И что же удивительного в том, что, встретившись через полчаса на выходе из института с Раисой, мы так и прогуляли втроём до ночи? Опять a’trois, втроём!
      Вышли через Гренадерский мост на Петроградскую. По ней топали разными мелкими улочками, коими богат этот район, и наконец после пары часов гулянки оказались в Александровском парке у метро “Горьковская”, незнамо как туда забредя.
      Было часов уж одиннадцать вечера. Духота всё ещё висела. Мы шлялись по парку и трепались. С их стороны по традиции уже – язвочки и щипки в мой адрес.
      И не помню уж, кому из нас троих первому залетела в голову мысль купить бутылочку ликёра. Кажется, Рае. Тогда только ещё появлялись у станций метро шеренги наспех сляпанных ларьков, за стёклами которых призывно переливались, подсвеченные снизу разноцветными лампочками, всякие импортные напитки, невиданные и непробованные доселе. Хорошо ещё, что на подделку не довелось пока нам попасться!

      Купил я им вишнёвый ликёр и каждому из троих по шоколадке «Баунти», безостановочно тогда рекламировавшейся по телеку в полуминутном ролике (это нарочито двусмысленное, с придыханием: "Баунти – райское наслаждение!" породило в народе кучу анекдотов из серии "ниже пояса"). Влезли на холмик, что над кафе «Погребок», и сели там на скамейку. Рисуясь, я вскрыл зубами пробку и дал девицам поочерёдно откушать. Уж не помню, кому первой дал, да и не всё ли равно! Потом и сам хлебнул, но поплыл после этого далеко не так резво, как мои спутницы. Тепло нам стало, хорошо! Все вокруг как-то вдруг залюбили нас, да и мы их. На соседней скамье две девицы, блондинка и наоборот, тоже что-то пили, я позвал их к нам (вошёл во вкус!), они подсели рядом со своей бутылкой, мы чокнулись ёмкостями. Я и четыре девицы вечерком, козёл в огороде. Оказалось, что у них точно такой же вишнёвый ликёр! – совпали пристрастия. От этого обстоятельства я начал раскручивать знакомство, но меня поспешили увести.
      Развлекались мы, короче, нехило!




      В час ночи присели все вместе на одинокую скамейку где-то в районе Мюзик-Холла. Я в середине, девицы по флангам. Элина, сомлевшая уже прилично от долгой ходьбы, жары, ликёра и ещё кой-чего, прилегла мне на колени – точнее, я сам её уложил, ибо увидел, что глаза у неё слипаются (но наблюдалось также и то, что она по-прежнему разумна и прекрасно осознаёт, с кем имеет честь и что делает), а мы с Раиской принялись вести культурные беседы о театре. То есть я в основном слушал, а она бесперебойно вещала о репетициях, сценах и действиях, о декорациях и занятиях с детьми, не забывая превозносить при этом себя и свои заслуги перед развитием детского музыкального театра в Петербурге. Долго такое выносить всегда утомительно! Есть люди, которые чётко разделяют работу и отдых, но Райка – не из таких.
      Дабы развлечься, я незаметно поглаживал волосы и грудь дремлющей на мне Эли и боялся спугнуть эти милые минуты. Эля же, как она потом призналась мне, всё ждала, что мы с Райкой съедем на обочину и начнём разговаривать о чём-нибудь этаком… более интимном, чем театр, поскольку витали-таки мы в ликёрном облаке, витали! Ну, о какой-нибудь там чувственной любви, что ли, и обо всём том самом, шо при ей такое разное. Пользуясь тем, что она, Элька, спит. Но Рая не шла пока дальше мимолётных намёков, а я не поддерживал их, как прежде, потому что знал: Эльку не проведёшь!
      Наконец удерживать беседу в культурном русле стало всё труднее. Раиса всё же несколько раз откровенно попыталась со мной заигрывать. После последнего её двусмысленного намёка Элина резко поднялась и объявила:
      – Всё, отправляюсь досыпать домой. Ну вас всех!
      Удерживать её не было смысла, и мы пошли провожать подругу. Тучков мост разводится в 2.20, но мы успели ещё словить извозчика, я сунул ему червонец, и мы распрощались с Элей до завтра, условившись, что она зайдёт к Рае в 11 часов, и мы позанимаемся опять втроём.

      А потом зачем-то мы вернулись снова с Раиской в сквер у метро. Брели одиноко среди деревьев, и дорỏгою возник у нас интересный диалог. Она насчитала на нашем курсе трёх девственниц.
      – Как ты их вычисляешь? По глазам, что ли? – спросил я.
      – А разве не видно? По всему – как ходит, как смотрит на всех? На парней, например…
      – И кто же это?
      – Сам попробуй догадаться.
      – Ну… Катя Ласточкина, Кира Леман. . . та-а-ак: а кто же третья?
      – Ты что, забыл?
      – Ну не могу я вспомнить. Может, из прогульщиц кто-нибудь?
      – Да Элька же наша, Заостровцева! Не думаешь же ты, что у неё кто-то уже есть?
      Что тут ответить? Поспешно согласиться, что да, Элина девочка ещё, было бы слегка подозрительным. К тому же не было уверенности, что Райка меня не испытывает и не ждёт, что я проговорюсь, не премину похвастаться, коли уж у нас с Элей было что-то! А ведь именно по этому вопросу она, похоже, какую-нибудь информацию у меня и пытается выпытать (прошу прощения за тавтологию, некогда искать слова). И потому я по наитию сыграл распалённого безответной влюблённостью юного Вертера, рискуя, как старый еврей из анекдота, перехитрить самого себя.
      – Конечно, есть! Я просто уверен в этом! – кипятился я, нарочно разгорячая себя. – Ведь у неё же был мальчик – помнишь, ты сама предлагала ей как-то зимой позвонить ему от тебя, проводил чтоб! Когда мы засиделись до ночи.
      – Не думаю, что у них уже что-то было, – глубокомысленно заметила Раиса. – Элька слишком осторожная! И разборчивая.
      – Ну и что! – с жаром доказывал я. – Ей ведь 23 осенью будет, давно пора попробовать. Ведь он наверняка её добивался. Думаешь, отказывала она ему?
      – А ты думаешь, нет? – Рая вроде бы начала колебаться сомнениями. – Она ведь больно умная по жизни!
      И я понял, что как будто убедил её. Она почти согласилась, что да, Эля уже не девственница. Не третья на нашем курсе!
      А я, споря с ней, внутренне хохотал, потому что всего несколько часов назад Элина стонала и извивалась в моих руках там, на столе 308-го класса, обессиленная и разнеженная жарой. И я ещё не отошёл от всего этого великолепия – томительного зноя и слепящего заката, острейших ощущений и осознания долгожданной удачи! Теперь же нарочно косил под дурачка.
      Из этого разговора, если я правильно рассчитал, Рая должна была сделать для себя следующий вывод: если Славик имеет что-то к этой гордячке Эльке и намерен притязать на неё, то до сих пор ни шиша от неё не получил! Отсюда и эта его страстность в разговоре, и ревность к тому, другому.
      Тонкая игра. По мне!

      Незаметно дошли до той же скамейки, где сидели совсем недавно втроём (и даже немножко впятером), и зачем-то стали друг друга подначивать: а слабо, мол, ещё бутылочку ликёра?
      Я подумал: почему нет? Гулять так гулять. Тем паче, что я в этот день отпускные получил, и даже поболее, нежели ждал – редкий случай, обычно бывает наоборот. Потому и на такси отправил Элю широким жестом.
      Постучались в один из ларьков, сонная девица открыла нам окошко. Из ликёров выбрали на сей раз ореховый, тоже ранее не пробованный. И пошли продолжать наш загул!

      Четвёртый час ночи был, жара чуть спáла. Но всё равно я себя весьма комфортно чувствовал в летних брючках и рубашке. Не считая босоножек, на мне всего эти две вещи и были из одежды! Те самые,что и тогда, почти год назад, когда мы гуляли возле Петровской набережной, и Эля впервые одаривала меня интимными ласками. Не было ведь времени одеваться, всё осталось там, в 308-м классе, включая покрывало с простынёй (не забыть завтра туда зайти пораньше и забрать, а то ведь Бартенс может заподозрить, найдя интимные предметы белья, что не он один в этом классе развлекается по вечерам, хоть и по-своему). А Рая была в юбчонке и лёгкой блузке, под которой всё же угадывался небольшого размера лифчик (это же не Элина!), слишком уж благообразно приглаживались блузкой два этих излишне твёрдых холмика.
      Перейдя через мостик, вошли в Петропавловку. Ночью крепость выглядела таинственно, романтично (вот сейчас-то, господа иностранные туристы, и нужно вам смотреть её, вот когда дух её проявляется! – а не при солнечном свете). Редкие фонарики, тени какие-то неясные колышутся. Жутковато...
      Взобрались мы на крепостной вал и сели на травку. Беседовали, отхлёбывая ликёр, всё более и более откровенно, и уже не только о культурных явлениях. Раиса выкладывала мне всё подряд: впечатления детства, школьные эротические страхи, рассказы о друзьях и подругах, об отце-художнике, и наконец, жалобы по поводу семейной жизни с Константином. Мол, разладилась она у них! В том числе и интимная. Тяжко ей поэтому приходится (и в глаза мне глядит с мутно-лукавым намёком).
      Я подхватил тему:
      – Ну и чем же бы я тебе помог?
      А она, отметая мою игру в недопонимание, врубила с ходу – отчаянно и весьма прочувствованно:
      – Ты что, хотел бы меня трахнуть? Я же вижу, вижу! Ты ведь меня желаешь, правда? Пожалуйста, хоть сейчас. Я готова, трахни!
      – Сама-то этого хочешь?
      – Мне всё равно…
      – Тогда не буду.
      Меня слегка обидело это её «всё равно», хотя я и не имел никаких планов на Райку. Не зная, что ещё добавить, я проговорил с ненужной важностью:
      – Всё же я достаточно уважаю Костю, чтобы подкладывать ему такую свинью.
      «Если уж пополнять коллекцию, то не за счёт жён своих приятелей», – добавил мысленно, допивая из горлышка. И твёрдо решил на том для себя остановиться.
      А Райка расчувствовалась – от спиртного ли без закуски (про "Баунти" я на этот раз забыл), от облома ли, – и её понесло! Принялась выкаблучиваться: разгуливала бесстрашно по стене крепости, а потом, вняв моим мольбам, спустилась вниз и пошла чесать сквозь всю Петропавловку, по её узким улочкам и гравиевым дорожкам, освещённым несколькими фонарями. Не знаю уж, куда спешила – тем более, что траектория маршрута её была весьма прихотливой. Я держался от неё метрах в тридцати, стараясь ни на миг не выпускать из наблюдения. Пару раз она круто поворачивала назад, я едва успевал прятаться за углы Монетного двора и Ботного домика. На третий раз она меня заметила и заорала: «Не ходи за мной!» – да так, что рыбы в Неве проснулись от её вопля.

      Кончилось тем, что мы вновь оказались у входа в крепость, и там я чуть не силой усадил её на какое-то бревно на берегу Кронверкского пролива. Успокаивая, обнял за плечи. Она выглядела уже совершенно невменяемой: голова мотается, сама извивается сексапильно и что-то ещё философствует при этом о театральных принципах Наталии Сац. А тёплый ночной ветер колышет длинную траву и её, Раисы, пышную шевелюру.
      Поглаживая по-дружески – успокоительно и безо всякой похоти – райкины плечи, я заметил, что лифчик её съехал куда-то набок и уже вот-вот позволит одной груди выстрелить в воздух высвободившимся из неволи соском. Мне стало почему-то страшно любопытно: какой он у неё формы? Ещё в розовой школьной юности я придумал особую теорию, объясняющую характер женщины по форме её сосков. Большие и плоские, например – у добрых «коров», готовых дать каждому воспылавшему, вытянутые такие шарики вроде вишен – у истеричек и стерв, правильные безупречные пирамидки – у шлюх, большие и жирные соски – у преуспевающих дам, твёрдые и объёмные – у умных и волевых, аккуратные светлые «копеечки» – у педантичных маменькиных дочек… ну, и так далее. Желая восстановить статус кво под раисиной блузкой, я нежным ювелирным движением подхватил посередине лифчик левой рукой, правой при этом придерживая её не слишком упругую грудь. И почувствовал под ладонью нечто жалкое и беззащитное, как переспелая хурмина, с соском, по форме близким наощупь к «истеричному». Но прямо вынуть и взглянуть, подобно циничному медику, я не посмел – не хотел всё же наглеть, пользуясь райкиным состоянием. Только и позволил себе слегка растянуть эту секунду натягивания лифчика до нескольких, пока Раиса, бледная и отрешённая, притулилась на краю бревна и бормотала что-то.
      И тут её вырвало. Я едва успел отнять руку, а она – отвернуться назад и припасть к бревну грудью. Рвота повторялась снова и снова. Я сбегал к воде, набрал её в горсть и побрызгал на перебравшую однокурсницу. Потом стал шарить в портфеле: питья не осталось, зато нашлось яблоко. Протянул его, она промычала что-то и отвернулась, затем схватила яблоко, вскочила и стала ходить кругами по газону. С жалостью наблюдал я за ней с бревна. Она бродила, трясла головой, откусывала от яблока крупные куски и постепенно приходила в себя.
      – Пошли домой, – сказал я и повёл её к деревянному Иоанновскому мосту.
      Она вяло тащилась по траве, причитая при этом:
      – Ну зачем ты со мной связался, со старой пьяной тёткой? Брось меня в воду! Прямо в Неву!
      Когда переходили мост, я всё удерживал её, порывающуюся взобраться на узорные перила; а затем она вдруг рванула на самую середину моста, упала там на колени, как Раскольников посреди Сенной площади, и заголосила:
      – Несчастная я, несчастная, какая же я несчастная в этой жизни! Никому не нужна. Жить не хочу!
      Тут я разозлился на неё уже всерьёз и потащил домой через Большую Посадскую и Малую Монетную, через Сытнинскую, Саблинскую, Съезжинскую и Зверинскую. Я волок под микитки, словно в плохой комедии, наклюкавшуюся Райку, подхватив теперь уже внаглую её за плечи и хилые сиськи, иначе поддерживать вертикаль было невозможно, – а она месила ногами и рыдала. Геморрой мне, короче, достался с этой Райкой. Видела б нас в тот момент Элина!
      Но Элька смотрела уже третий сон: она, конечно, тут же по возвращении завалилась баиньки, подрыхнуть-то всласть – её стихия. А я тут, как последний кретин, вожусь с окосевшей Райкой!
      Нехилое наше "развлече", начатое на закате, блестяще продолжалось и на рассвете.

      В общем, доставила эта тётенька мне хлопот, пока я волок её по улицам, по лестницам, а затем до дивана в столовой.
      Светало по чуть-чуть. Рая забывалась иногда нервозным сном, но больше всё пробовала продолжать изливать мне душу, пока окончательно не притомилась, затихнув на полуслове.
      Пробуждение её было драматическим: внезапно ей стало плохо. Сердце. Она страшно побледнела и как-то вся растеклась по подушкам. Только хватала ртом воздух да вздрагивала изредка. Я, как мог, отхаживал её – давал валокардин, поил водой, растирал – в общем, возился с ней, как с дитём малым.
      Часов уже в девять из спальни вывалился Константин. Едва он нарисовался в дверях столовой, как его благоверная накинулась на него:
      – Ты вот там валяешься на кровати, как убитый, и ничегошеньки не знаешь, а я тут чуть концы не отдала! Спасибо Славке. Если б не он… Ухаживал всю ночь за мной, такой заботливый, ты бы видел!..
      Идиотское было у меня положение. Я не знал, что и сказать.
      – Ну чего, сейчас-то всё нормально? – вяло спросил Костя, зевая.
      – Ага, как видишь. Теперь уж я – как огурчик! Что бы я без Славика делала? Он совсем не то, что ты!
      Константин, равнодушно выслушав выговор и поняв, что его помощь больше не потребуется, ушёл в мастерскую дописывать полотно. Через час Рая начала собираться на работу, ей непременно понадобилось смотаться зачем-то в свой театр в Озерках. Оделась уже. Но на пороге ей вновь поплохело. Внезапно побелев, как подкошенная, рухнула на стул, который я успел подставить. И опять глотала таблетки, а я ещё целый час уговаривал её не ездить, отлежаться дома. Она всё не желала, всё рвалась в свой любимый театр! В общем-то, и доехала бы, не впервой ей так, но я не хотел рисковать.
      Наконец убедил её, осталась. А тут и Эля пришла, как договаривались, одиннадцать уж было – не потому ли и Рая никуда не поехала всё-таки оттого только, что ожидался элькин приход? Или это уж моё тщеславие нос высовывает?
      Раиса и ей с ходу поведала, как я с нею тут нянчился. Вот это уже совсем некстати!




      Майская жара продолжалась. Продолжалось и моё блаженство! Мы встречались с Элей ещё раза два-три в академии до окончания месяца, и всё у нас проходило так же замечательно, как и тогда. Я ходил счастливым, порхал мотыльком, выходил погулять в одиночестве белыми ночами и обнимал большую берёзу на газоне перед домом.
      Если это не любовь, то что?

      Мнимый читатель может спросить: а как это мог ты, негодник, шляться и пьянствовать с какими-то девками днями и даже ночами? А семья? А дети?
      Отвечаю: семью свою – жену Анну с нашими детьми Дашей с Арсиком – я пристроил на лето к бабушке на дачу в Песках, и периодически навещал их там. Ездил хотя бы раз в неделю, хотя дорога неблизкая – полтора часа электричкой, да ещё час на автобусе. Да, Славика на всё хватало! Зато в дороге читал книги и учебники по контрапункту и английской консортной музыке…
      К тому же и ученики у меня оставались частные, мотался к ним в разные концы города.
      А сам оставался жить в опустевшей квартире на Охте, готовиться к сессии. Квартира эта стала нам теперь не очень-то и нужна в качестве места для свиданий, как летом, потому что мы поняли, что и "путяга" сгодится покамест для встреч – ближе, доступнее, удобнее и чаще. Там есть парты, столы и даже диваны! К тому же лекционная пора закончилась, а следовательно – народу в академии стало мало, а свободных классов много. Есть где развернуться!




      Всё кончается когда-то, кончилась и майская жара, длившаяся аккурат неделю. Кончилось и всё хорошее, с нею связанное. Знойный всплеск наших с Элей отношений поглотила госпожа История, чтобы никогда больше их не повторить.
      «Пришли дожди и холода», как поёт Александр Дольский, популярный уже полтора десятилетия бард. Наш, питерский! Лет десять назад я им увлекался и много слушал.
      С самым началом лета, с первого же дня июня наступила непогода. Обычная наша петербургская непогода с рваными серо-фиолетовыми тучами. Они обложили город, косые переменные дожди кололи время от времени лицо и руки резкими угрюмыми струями. Мокрый ветер пронзал до рёбер даже под курткой, которую снова пришлось надеть.

      Эля тоже похолодела. Стала неприступной, непонятной какой-то. Все мои попытки сблизиться, овладеть ею или хотя бы растормошить душевно и телесно проваливались – я получал молчаливый отвод. Она почему-то стала со мной так сдержанна и так далека! Теперь мы встречались лишь изредка, мельком, в коридорах академии.
      «Пришли дожди и холода»… Песня эта сутки напролёт крутилась у меня в голове. Мне было пронзительно одиноко. Я бродил мокрыми набережными Невы и Охты. Встречал тщедушным телом нервные порывы северного ветра, налегая на него грудью, как ледокол на толщу льда.

      Именно в эти дни я купил с лотка на Суворовском проспекте впервые вышедшего у нас «Эдичку» Эдуарда Лимонова. Знаю, знаю, большинство моих знакомых резко не приемлет эту книгу. Я тоже не всё в ней могу разделить и одобрить, но для меня минус её – не в нецензурной лексике (пусть себе служит художественным целям автора!) и не в откровенных описаниях сексуальных похождений героя (который далеко не тождественен автору, хотя многие в это верят), как считает большинство хулителей этой литературы, а совсем в другом: русский язык мог бы в этом творении быть более богатым и красочным, каким ему и следует быть по статусу, а так создаётся впечатление, что роман "Это я, Эдичка!" переведён наспех с какого-либо из западных языков и потому подражает его конструктивистским особенностям.
      Но вообще эта вещь стоит того, чтобы занять энное место в литературе. Она учит терпимости и наблюдательности в отношении людей. Многие герои романа попадают под определённые людские типы, которые можно встретить не только в Америке, но и повсюду.
      Например, Розанна – это же Райка, один к одному! Соня – одна из студенток нашего курса, Юлька Мартиросян. В Джоне я сразу узнал своего одноклассника, с которым протирал штаны за общей партой; теперь он нувориш, настало время как раз для таких, как он. Состояние же главного героя настолько совпало с тем, что начал я испытывать теперь, когда Эля почему-то отстранилась от меня, что чтение это как нельзя кстати наложилось на эти пасмурные дни. Одинокий тоскующий молодой человек и чужая, недоброжелательная среда. Стремление хоть в ком-то найти понимание и утешение!

      «Пришли дожди и холода»... Пасмурные дни провоцировали меня проникнуться ранимостью и беззащитностью эдичкиного героя. Мне было так одиноко, что хотелось, как и ему, лечь в постель с последней «б», ощутить хоть чью-нибудь ласку, свою нужность кому-нибудь. И что из того, что однажды, в начале второй недели июня, открыв на вечерний звонок дверь и увидев на пороге вернувшуюся с торговых сосисочно-полевых своих мытарств Маринку, я не смог удержаться от того, чтобы не провести с ней ночь под общим одеялом – слишком уж обстоятельства и состояние моё тому способствовали.
      С Маринкой всё получилось легко. В ней-то я и нашёл понимание вкупе с утешением. Да и она была рада этим прощальным объятиям: на другой день уезжала к себе на Брянщину.
      Я же, проводив её поутру в благодарность за удачную ночь до самого поезда, отходившего с Московского вокзала, покатил после этого в «путягу» – взять в библиотеке кой-какие ноты. Думал так: ну и что, Элька наверняка тоже эти дни с Жоржиком встречалась! – вот она, наверно, и такая… ледяная со мной поэтому.

      Брёл задумчиво по пустому коридору, и вдруг услышал из-за двери одного класса звуки фа-диез минорного этюда Скрябина – того самого, который, я знал, играет Эля (он из её экзаменационной программы за 4-й курс). Обычно она стеснялась своей игры при мне, особенно разучивания. Видно, специально прикатила сюда позаниматься.
      Заглянул – и вправду Элька! Сидит прямо в жёлтой своей куртке за клавишами.
      – Привет, – говорю.
      А она пальцем на горло показывает: я мол, сегодня без голоса.
      В общении со мной она берегла свои связки и большей частью молчала, а если что и говорила, то односложно и страшно охрипшим голосом, аж зябко от него становилось.
      Я встал рядом с ней, локти поверх пианино, голову на локти, она же откинулась на спинку наклонённого назад стула почти горизонтально – и так сидела: молчаливая, ироничная. Говорил в основном я.
      – Где это тебя прихватило?
      Молчание. Глупый, стало быть, вопрос. Пришли ведь дожди и холода.
      – Перегуляла небось?
      Слабый кивок
      – А поменьше гулять надо с кем не следоват!
      Вновь кивок. И лёгкая улыбка чуть-чуть через силу.
      Мне стало жаль её. Захотелось проявить такое же участие, как она тогда, в декабре, когда я температурил.
      – Может, могу вам послужить хоть чем-то?
      – Спасибо. Послужил уже, – тихо и хрипло так, до жути. (Намёк понял: она и прежде простужалась всегда после наших соитий, хотя их и было-то в конце мая, как и прошлым летом – пальцев одной руки…)
      – Да нет же, Элька, я не об этом! Я из целебных имею в виду всяких там снадобий – надо чего?
      Мотание головой.
      – Ну, хоть какую-нибудь мелочь?
      То же.
      – Ты говори, не стесняйся! Я для тебя всё достану хоть из-под земли, ты же меня знаешь. (Вот бахвал, почто ляпнул? У меня что, дядя – фармакологический министр? Не следует подобными посулами раскидываться по-пустому.)
      – Керосин.
      Или она это просипела, или мне показалось.
      - Что? Керосин?!
      Кивок.
      – Ты что, горло им мажешь?
      Кивок, глубокий и долгий.
      – И больше ничего разве не помогает?
      Мотание головой.
      – Ладно, попробую достать, ерунда какая, я-то думал! – весело резюмировал я беседу, совершенно не представляя, где в наше время можно раздобыть керосин. Но с другой стороны – это всего лишь керосин, не цианистый же калий, который тебе просто так не продадут ни в одной аптеке.

      Дабы развлечь, стал рассказывать:
      – Представляешь? Маринка тут завалилась – не запылилась! Так некстати, экзамены же ж на носу! Рассорилась с тем парнем крутым, что нанимал её тыкву сажать, и вернулась вчера. Возникли у этого выскочки-нувориша конкуренты, "обули в лапти" его, да ещё мафия наезжать стала. Ну, она быстренько сообразила, что к чему, и слилась тут же, типа ни при чём. Сбежала. Вот что значит – не только за деньги наниматься! Да ты не думай, жить с ней не собираюсь. Сегодня уж умотала к себе на родину – поняла, что в детсадике работать спокойнее!
      Эля вдруг просипела с полным безразличием в голосе:
      – Ты гляди там не подцепи от неё чего-нибудь.
      (Самая длинная фраза её за сегодняшний день).
      – Что ты! Я и смотреть в её сторону не хочу, потаскушка такая! Пускай другие смотрят. А мы давно с ней – просто приятели!
      Я не то, чтобы совсем уж бессовестно лгал в красивые элины глаза, я и вправду так полагал; а минувшая ночь была просто жертвой совпадений, единичным случаем, столкнувшим наши слабости – маринкину на передок, а мою – от одиночества. Пустяк, книжка Лимонова виновата, а не я!
      Но, однако, Элька-то какова? Всё просекла одномоментно. Не упрячешься от неё, хрипухи!
      Мне стало не по себе до мозга костей, и я уехал, оставив её наедине со Скрябиным.

      Следующие три дня были посвящены активным розыскам керосина. Это оказалась вовсе не ерунда, Штирлиц, совсем не ерунда! Я носился по хозяйственным магазинам, аптекам и стройбазам. Потом кто-то сказал, что в Парголово должна ещё сохраниться керосиновая лавка, последняя у нас. Сгонял туда на электричке – лавка-то есть, а керосина в ней ни капли: он появляется, сказали мне там, раз в полгода. Это ж надо: так недавно, кажется, в каждом доме жгли керосинки, и нехитрой этой жидкости повсюду было – хоть залейся! Нынче же – во как, дефицит.
      Наконец, обзвонив всех знакомых и разыскав престарелую бабушкину подругу, у которой с древних времён ещё сохранилось некоторое количество нужного мне вещества, я оказался счастливым обладателем маленькой склянки с керосином, и с этой драгоценной бутылочкой помчался прямиком на Васильевский. Дверь мне открыл Колька, я сунул ему эту стекляшку с просьбой передать болезной сестрице – и умотал тут же! Поехал к себе домой – готовиться дальше. С Элей встречаться поопасился: жгло собственное предательство с Маринкой.




      В конце концов мне до того надоело торчать дома одному, что вечерá (растягивавшиеся, бывало, до утра) я начал вновь проводить в раисиной тусовочной квартире, где атмосфера была куда более творческой, нежели в моей халупе. Мне нравилось просыпаться в просторной мастерской её покойного отца, до потолка уставленной ценными книгами по искусству, преимущественно по живописи, просматривать ранними утрами, когда все ещё спали, репродукции полотен великих живописцев. Это возвышало. Оттого меня и манило туда, в ту обитель.
      Каких-либо поползновений ко мне интимного характера со стороны Раисы я не очень-то опасался, рядом был Константин, да зачастую ещё пара-тройка приятелей или приятельниц (как правило его, но бывали и её) , так что Рае всё равно было не разбежаться, и вообще мне казалось, что эти её петропавловские пассажи были попросту вызваны двадцатью четырьмя градусами алкоголя, и больше повторяться не будут.
      Да и не до обсасывания всяких там личных заморочек было: 38 объёмных экзаменационных билетов требовали уважения к себе, и мы попеременно писали и читали друг другу ответы на них. «Мы» – это не только я и Рая, но и прочие курсовые наши девицы, случавшиеся рядом; бывало, мы специально договаривались собраться в определённый день и час, чтобы поделиться ответами на билеты, заранее распределёнными меж ними.
      Мне тоже поручалась часть билетов, причём несчастному Славику, как единственному джентльмену, подсовывались самые сложные темы, вроде кантаты «Иоанн Дамаскин» Танеева, по которой какой-нито литературы фиг отыщешь. И приходилось, дабы не потерять перед курсовыми девками лицо, рыть землю носом, раздобывая материал, а он зачастую был в наличии только у Кузякиной.
      Эля, понемногу оклемавшаяся от простуды – керосин ли помог, или природа-мать – тоже мало-помалу стала посещать эти наши «междусобойчики». Понимала, что самой ей экзаменационную программу не осилить!

      Однажды после одной из этих «конференций», где присутствовали, помимо Эли с Раей, ещё с десяток студенток, плюс какие-то друзья-режиссёры, я сел поиграть в шахматы с Гелей – была среди нас бойкая такая девчонка, даже не с нашего курса, а с параллельного, ей тоже предстоял экзамен, – все годы учёбы мотавшая лекции напропалую, а прошлым летом вообще вместо сессии рванувшая на заработки в Италию, собирать виноград. И вот сидел я с этой рыжей зеленоглазой сангвиничкой Ангелиной за журнальным столиком у окна, и Костя всё крутился рядом, подсовывая мне стакан водки и маринованный кабачок, а я и так уже до этого хлебнул по ошибке полстакана её, приняв за воду (разыграл он меня!), и теперь я всё порывался, валяя дурака и утрируя хмель, провозгласить:
      – Нет, ты постой, Гелька, я хочу сыграть с тобой как мужчина с женщиной, до победного конца! – а сам по ходу матча следил краем глаза и затылком за Элей, чтобы не пропустить её ухода и проводить домой, ведь за полночь уж было. Да и народ из квартиры почти разошёлся, так что гам и табачный дым поутихли. Незаметно увлёкся игрой и потерял Элю из виду; ладно, думаю, предупредит же она, что уходит!
      Но почувствовал вдруг спиной: как-то пусто в доме стало. Я – в переднюю, затем в кухню: где, спрашиваю, Эля?
      Народ не знает. Рая же невинно так отвечает:
      – А она ушла! Не хотела тебе мешать с Гелькой развлекаться, попросила не беспокоить.
      Я разозлился и выбежал на улицу – может, думаю, догоню ещё. Каким же путём она пошла? Пометался туда-сюда по набережной Ждановки – не увидел! Помчался прямо через мост к элиному дому: если, думаю, успею увидеть её дошедшей благополучно, так хоть спокоен буду. Идти ей с полчаса. Достиг 35-го дома и встал под деревом на другую сторону улицы. Жду... Минут пятнадцать проторчал. Решил уже, что прошляпил, как гляжу – идёт! Жёлтая ветровка и чёрные джинсы. Хоть темно, но разглядеть можно.
      Прошла неподалёку от меня к подъезду. Я уж думал – не заметила меня, пасмурно в этот день было, и белая ночь оттого была тёмно-серой. Собрался даже окликнуть, чтоб увидела хоть славиков подвиг и оценила, а она вдруг обернулась от двери ко мне и покрутила пальцем у виска. Я остался стоять пригвождённым к дереву, а она исчезла.

      P.S. На деле, как узнал я несколько позднее из элиных уст, было всё иначе, нежели мне представлялось. Даю ситуацию глазами Эли (если б я был писателем, то знал бы, что в литературе такой приём называется револьверной композицией, то есть взглядом на событие с точек зрения разных героев).
      Так вот, уходя от Раисы, Эля сказала:
      – Пойду сообщу Славке, что собираюсь – пускай меня проводит!
      На что Рая, стерва, ответила:
      – Да не отвлекай ты его – видишь, как он Ангелиной увлёкся! Пусть себе играет, не трогай мальчика.
      Ну, Эля и ушла, что ж ей ещё оставалось.
      А что не подошла ко мне, прозябающему под деревом, так это оттого лишь, что не была до конца уверена, я ли это. Темно ведь было!

      Вернулся я тогда в раин дом, больше некуда возвращаться было, метро не ходило и мосты развели, и проиграл в шахматы вместо ушедшей Гели с Константином до шести утра, как оно частенько бывало и прежде. Я вообще пристрастился за последние месяцы к шахматам, мы играли с ним по нескольку партий за ночь, и счёт у нас шёл примерно вровень, с неизменным небольшим перевесом на его стороне.
      Мне нравилась эта спокойная интеллектуальная игра, за которой можно было побеседовать о чём-нибудь более глубоко и содержательно, нежели в суете дня. В одну из таких ночей, проведённых со мной над чёрно-белыми квадратиками в табачном дыму и с традиционной стопкой водки в свободной руке – Рая уже ушла в спальню – Костя поведал мне такие факты из своей биографии, о которых никогда, за полтора десятилетия совместной жизни с супругой, не рассказывал ей самой: о неоднократных вызовах его в КГБ по поводу его картин и скульптур, не вписывавшихся в рамки соцреализма, о предложении внутренних органов выслать его в Америку, от чего он отказался, об их неоднократных угрозах его свободе и о 17-ти пунктах статей, подведённых органами под него.
      Обалдеть! Под чем же мужик всё это время жил! И так спокойно мне обо всём повествует…

      Если же Рая не уходила спать, а крутилась рядом, ревнуя меня к обществу мужа, то непременно норовила подкинуть какое-нибудь гадостное замечание. Ладно бы она просто бесцеремонно вторгалась в игру:
      – Славка, вон ту пешку давай ешь… Да не ладьёй! Дурак ты, надо было меня слушать!
      Но она ещё и склонна была к обобщениям типа:
      – Костик, ну с кем ты связался? Он же играть не умеет!
      Случалось нам играть и днём. И если рядом была Элина, то несчастному Славику приходилось совсем уж туго: расходились они обе вовсю! Элька просто язвила, а Райка так и норовила как-то меня опустить. Стебались надо мною всласть!
      По тугодумству своему я всё это проглатывал, снося терпеливо и позволяя им вволю поиздеваться: ну не успевал никак парировать с лёту их приколки, мозг был в эту сторону не расшевелен, не смазан машинным маслом, дверным гелем, графитной смазкой или чем там ещё...
      Расходились они, бывало, до того, что даже Костя заражался их весёлой вредностью. Он добродушно включался в их стёб и на ходу придумывал какую-нибудь чушь:

ДОрОгой Вячеслав,
ты мене послушай:
если есть аппетит -
ты иди и кушай!

      И идиотски похохатывал при этом.
      Затюканный отточенными клювиками девчонок, я лишь улыбался беспомощно и… молчал. Нет, чтобы тут же отпасовать каким-нибудь экспромтом, не менее дурацким:

ДОрОгой Кинстинтин,
ты мене послушай:
ты дыми свой никотин
и не зуди мне в уши!

      – либо что-то подобное, на смех девицам. А то ведь ляпаю невпопад что-то мудрое, когда не надо, и оттого кажусь ещё бòльшим дурачком, или напротив, не могу такую вот глупость брякнуть вовремя, когда она именно и нужна. В общем, я был кроткой такой мишенью, от которой рикошетом ничто не могло отскочить, а потому пуляй, сколько душе угодно!
      Ну, хорошо: я глуп, я в их компании козёл отпущения, удобная цель для язвительных стрел, сам так себя поставил, я вообще недостоин их интеллектов и всего их круга, со мной и говорить-то не о чем! Но тогда почему они всё-таки тянутся ко мне, стремятся видеть меня в своём обществе? Видно ведь, что не от скуки и не для развлечения, а в самом деле хотят пообщаться!
      Раиса и Константин просто звонят и просят приехать, причём без всякой фальши иронии, на полном серьёзе. А Эля, хоть и не звонит никогда сама, но тоже тянется в наше общество. В чём причина?
      Чувствую ведь, хоть она и тщательно это скрывает.




      Так и прижился я в тот июнь незаметно в квартире Кузякиных, стал в ней как бы привычной частью интерьера. Раисина мама-искусствовед Мария Ароновна уехала почти на весь этот месяц по приглашению в Испанию. Всю середину июня встречи на раиной «фатере», шахматы с Костей и беспощадные шпильки в мой адрес со стороны девчонок продолжались. Может быть, они вымещали на мне свою взаимную ревность?
      И всё же я имел у них репутацию «играет, как бог», к великой моей досаде, и не умел изменить это их мнение. Я говорю об игре на рояле, не в шахматы же. Мы с Элей тогда готовились к экзамену по фортепиано, он ей назначен был после основной сессии – в ряду должников и двоечников, по причине отъезда её преподавательши; я же шёл в общем потоке и должен был сдавать 19-го со всеми. Рая едва ли не ежедневно требовала, чтобы я проиграл ей от и до всю свою экзаменационную программу. А это были: Интерлюдия и фуга Хиндемита, 18-я соната Бетховена, 20-й этюд Шопена и Вторая распсодия Листа (навсегда слившаяся для меня с той жарой в конце мая).
      Если рядом случалась Эля, я смущался и начинал активно отбрыкиваться но Раиса поднажимала, и я обыкновенно сдавался. Это, убеждала меня Рая, необходимо для того, чтобы выдрессировать меня к игре на людях. А то ведь, по её словам, с моими нервами и неуравновешенностью всего можно было ожидать от меня при выходе на сцену. У острой на язычок Эли было другое объяснение, то самое:
      – Чтобы тебе рот заткнуть, а то глупости сплошные брякаешь!
      Рая, если слышала такие элины замечания, едко подсмеивалась.

      Но, оставаясь со мной наедине – дома ли у неё, на улице или в метро – Раиса разговаривала со мной вполне серьёзно, без дураков. Почему? – я вроде бы не давал ей повода, чтобы она в этих случаях перестраивалась на серьёзный лад в общении со мной, без приколок. Видать, в ней самой что-то повернулось в отношении ко мне.
      Вместе мы выбирали тему для очередной лекции Гинзельберга (темы заказывались нами в основном из учебного курса, но иногда мы желали какую-либо побочную «лекцию», не связанную с экзаменационными билетами, и он честно готовился неделю-две), вместе обменивались художественной литературой и впечатлениями от прослушанных концертов. Хотела услышать Раиса мой совет и в отношении Товия. Парень заканчивал 8-й класс гимназии, заканчивал неважно, нанятые Раей репетиторы тащили его изо всех сил, втягивая за уши в 9-й класс. Перейти бы ему в школу средней руки и закончить её уж как умеет – тем временем бы и окреп психологически, и выбрал бы себе дальнейший путь. Ан нет, у Раи ведь амбиции! Замыслила перетянуть его в 8-й класс музыкалки-десятилетки при Консерватории – престижно ж! Можно будет с гордостью сообщать об этом всем знакомым. И вот стала советоваться со мной, в класс какого редкого инструмента определить мальчика – фагота, гобоя или контрабаса (потому как на рояль ему туда – только во сне). Мне вся эта идея с переводом в десятилетку была крепко не по нутру, инфантильный и женственный парнишка там затюкается, закомплексуется; но заикнись я об этом – и прощай наша любовь-дружба! Рае ведь нужен был вовсе не совет, я это видел (чихала она на советы и всегда делала по-своему), а чтобы кто-либо постоянно одобрял её мысли и действия, восхищался ею. А отнюдь не спорил.

      В числе прочих «обсуждалась» со мной и проблема Константина – как лечить его от алкоголизма. Тут я тоже только поддакивал. Рая сообщала мне такие о нём штуки, что просто уши вяли! Он у неё был и жлоб, и законченный наркоман-алкоголик, и даже шизофрению она у него выискала. Много позднее до меня дошло, что говорилось мне это затем, чтобы отвратить меня от Кости, чтобы приходил я к ней, а не к нему. И в некоторой степени она достигла цели: на время - может быть, в течение недели - я действительно стал чураться Константина. Тем более, что именно в те дни он ушёл в очередной запой, и общаться с ним стало затруднительно. И хотя его завидное здоровье и крепость разума позволяли ему даже после двух-трёх бутылок оставаться вполне пригодным для общения, не всегда при этом его присутствие было сносным, терпимым.
      Да и Райка была в эти дни какая-то нервная, часто срывалась по пустякам. Без конца кричала на Товия. Бывало, говорю с Костей по телефону, а она на сына, слышу, так орёт в этой же комнате, что я на другом конце провода морщусь. Не от половой ли её неудовлетворённости шло сие? – ведь говорила же она мне тогда, на стене Петропавловки, что разладилось у них с Костей. Или это я сам настолько озабочен, что вижу в поведении людей лишь эту сторону (с Элей у меня весьма редко бывает, а с законной, с Анкой, и того реже). Нет, всё же культурный человек не должен позволять себе такой ор, пусть он и семи пядей во лбу, и образован изрядно. На райкином примере я очередной раз увидел, что культура и образование не всегда ходят под ручку друг с другом.




      – Славка, что делать? Чего-то башка у меня стала часто болеть. Не знаешь, как лечить?
      – Знаю, конечно: трахаться надо чаще!
      – Вот-вот, я как раз сама об этом думала! Только не могу найти пары подходящей.
      – Ладно-ладно, поиздевайся. Я ещё возьму верх над тобой, учти!
      – Ага, возьмёшь! Так же, как над Костей в шахматы.
      Мы шли с Элей по Каменноостровскому, коротая путь дурацкой болтовнёй. Чуть-чуть у нас наладилось внешне, но подстёбывания её никуда не исчезли. Частенько она подъелдыкивала меня теперь по поводу шахмат.
      – Ничего, я ещё его переиграю!.. Кстати, одну партию я сегодня у Кости выиграл.
      – Да он тебе специально проигрывает! Непонятно разве? Чтоб интересней было.
      – Для чего это?
      – Хочет тебя завести. Развлекается!
      – Зачем же так? Я люблю на равных, пусть и в проигрыше буду, но чтоб по честноку. Ты уверена, что он и в самом деле мухлюет и поддаётся?
      – Ну конечно! Между нами, игрок из тебя никудышний.
      – Так чего же он вообще тогда со мной сидит? Если я такой идиот.
      – А делать не фиг!
      Всё-то Элька знает, всё понимает с ходу, на всё у неё есть объяснения. А вот мне приходится многое разжёвывать. Смотрю и в упор не вижу!

      Перед этим мы с ней сидели вдвоём на широкой Райкиной тахте. Водрузились туда с ногами и рожали в муках свои курсовые по анализу музыкальной формы. Сдача курсовиков на носу, а у нас конь только ещё начинает валяться! Уткнулись каждый в своё: я – в 21-й концерт Моцарта, а Эля, не мудрствуя лукаво, взяла для разбора его же Вариации на тему Дюпуа – те самые, что собиралась играть в качестве крупной формы на экзамене по фортепиано, наравне с фа-диез минорным этюдом Скрябина (который тогда учила, хриплая), 7-й сюитой Генделя и "Мелодией" Рахманинова – эта пьеса как раз для её длинных пальчиков! Не зря дал Заостровцевой эту вещь Игорь Маркович Тайманов, препод её по роялю и сын великого шахматиста.
      Рая ушла на кухню сообразить на троих кофейку. Тут-то и вздумалось Эльке подурачиться: защекотать Ломакина. А я щекотки абсолютно не выношу! Нервный ведь с детства. Отбрыкивался, прижатый ею в угол, и умолял, хохоча сквозь слёзы:
      – Уйди, пожалеешь!
      Но она лезла и лезла настырно. Как вдруг… я и сам не понял, как оно так получилось: гляжу – она уже сидит на полу с ошарашенным видом. Сбросил я её. Ногами.
      Раз в год, если меня довести, я способен психануть. И Эле я об этом говорил прежде! Так что неча тут…
      Ёлки-палки, ну и физия же была у неё обалдевшая! Секунду посидев, она взъярилась, вскочила на ноги и бросила мне в лицо:
      – Так со мной никто ещё из мужиков не обращался!
      Я в ответ ещё ближе приблизил свой нос к её носу и намеревался столь же яростно не смолчать в ответ – мол, значит, буду первым и прочее, как… вплыла в этот момент в комнату Рая с подносом в руках. Ах ,какой пассаж!
      Когда она застукала нас, впившихся друг в друга глазами на предельно близком расстоянии, её сразу заколотило, и чтобы скрыть это, она продефилировала через всю комнату, поставила поднос зачем-то на подоконник, и лишь после этого произнесла ледяным тоном:
      – Я вам не помешала?
      Сверхбанальный вопрос в сверхбанальной ситуации.

      И вот поэтому я как бы в извинение пошёл провожать Элю в тот вечер. Но приколки её после диванного случая стали ещё более резкими! Из-за этого я вновь не спросил, помогает ли ей керосин – как не успел спросить тогда, когда догонял её ночью, и как не мог ещё раньше спросить на фоне тех же приколок надо мной её с Райкой. Из-за этого же так грубовато и ответил на её провокационный вопрос насчёт «башка болит», чувствуя, что она нисколечко не обидится.
      – Короче, я так понял, что от головных болей тебя кое-кто другой лечить будет. Ага?
      – Конечно! Я ведь тебя Райке передала.
      Опять меня передают! Как футбольный мяч. Как те брошенки.
      – Зачем? Я не просил.
      – Не вы, мужики, такие вещи решаете! Мне её жалко стало.
      – Да мне-то её жалко тоже, но ведь это не значит, что я из жалости буду с ней… это, хип-хоп… да ещё практически при муже.
      – Она захочет – будешь! Ты ведь у нас добренький. И нашим, и вашим угодить пытаешься!
      – Не-етушки! Она стервочка по природе. А я от таковых всегда удирал, только пятки сверкали!
      – От неё ж не удираешь! Меня только удивляет, как быстро ты переключался всё это время с меня на неё и обратно.
      – Ах, так вот что тебя задевало! Правда, задевало?
      – А ты как думаешь?
      – Да не привлекает меня эта Райка ни с какого боку!
      – Привлекает или нет, но она тебя доведёт, чую, до того самого.
      – Не пори ерунды!
      – А потом будешь оправдываться, что сам не знаешь, как так получилось.
      – Не-а!.. Ну ладно, я тебе обещаю торжественно: если «это» у нас с ней случится – тут же тебя проинформирую. Как подруге клянусь!




      – Что-то мне сегодня Рэм Андреич приснился, – сообщил Константин поутру нам с Раей, это он про своего тестя. – Сидит будто на крыше и пишет пейзаж. И вдруг раз – и улетел куда-то! Или в реку нырнул и не появился больше.
      И потом, когда мы уже уселись с Костей сыграть до завтрака партию-другую (шахматные турниры продолжались), поведал мне:
      – Хороший мужик был! Бывало, поллитровку разопьём поутру, как проспимся – и садимся в нарды играть. С ним интересно было играть! Потом уж по мастерским расходимся.
      Рэм Андреевич Кузякин, Заслуженный художник РСФСР, раин отец, скончался за десять лет до того, и по случаю оной даты (не без подачи Раисы, конечно) шли передачи о нём в то лето по радио и телевидению. Заслуженного он получил за какую-то конъюнктурную картину про революцию 1917 года, не помню её названия, но писал вполне искренно, безо всяких идеологических расчётов.

      После вечернего провожания Элины, когда я поклялся её известить, если у нас с Раей что-нибудь случится, я возвращался в квартиру, где всего пару-тройку часов назад скинул Эльку с дивана, и встретил на улице Костю. Он, оказывается, оставил мне записку: "Ждал тебя. Теперь ухожу. К."
      А уходил он в ночной магазин за «Агдамом». Я даже запаха этого дешёвого винного пойла не могу выносить, а ему по фиг, его организм всё выдержит.
      Мы присели на лавочку во дворе под платаном, и он открыл металлическую крышку-шапочку зубами, как я тогда, когда пил с подругами ликёр. Подыгрывая ему, я удивился:
      – Здорово у тебя получается вскрывать!
      – Поживёшь, как я, и не такому научишься. Вот, гляди!
      Он вынул из нагрудного кармана лезвие бритвы и вставил его между зубами и губами. Потом резко дунул – и бритва, прочертив в воздухе светящийся след, воткнулась в морщинистую кору платана. Я обалдел. А он, попивая «Агдам», рассказывал:
      – Недавно ко мне бывший зэк подсел, когда я сидел на этом месте. Вид-то у меня бомжовый, вот и тянется ко мне такой контингент. Он меня научил этому, по-тюремному называется «мыта». А можно ещё и с большого пальца, щелчком. Это уже будет «лиска».
      Костя действительно походил на сильно опустившегося мужичка. И не подумаешь, что за бомжовой внешностью скрывается мощный ум и неимоверная физическая сила (когда к нему пристали какие-то гопники-старшеклассники, он поскорее ушёл от них – не потому, что испугался, а потому, что не ручался за себя и мог ненароком убить кого-нибудь из этих малолетних придурков).
      Потом мы поднялись с ним в квартиру и читали полночи друг другу вслух «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева. Костя меня и познакомил с этим манифестным произведением поколения шестидесятников, ставшим только теперь знаменитым.

      Утром Рая принесла нам завтрак. Вроде бы – семейная идиллия: заботливая супруга обслуживает свою половину, труженика кисти и холста. Но, как признавался мне Костя, «приласкает на рупь, а гадостей наговорит на сто».
      – Ешь, мỳжа, подкрепляй свой творческий организм.
      – А ты что, жόна, с нами не садишься? Давай вместе подкрепим!
      – Нет уж, мужа. Мы же в разводе, забыл? Не полагается. Я только потому тебя и кормлю, что вы со Славкой вместе, а то хрен бы ты у меня получил.
      «Мỳжа», «жόна» – так с придурью они друг друга называли, и на тот период у них был какой-то непонятный мне обоюдоусловленный развод. Не на полном, разумеется, серьёзе, но с оттенком досады и обречённости – не спрячешься, мол, за романтикой от бытовых реалий, – так дети вдруг иногда принимаются серьёзно и сосредоточенно играть в войну. Рая с Костей, как считалось, вместе не жили. В смысле – не ели и не спали. В точности я, понятное дело, не утверждаю – не проверял и свечку не держал, хотя и предостаточно среди них крутился день и ночь. Но не было же всё это придуманным для меня-зрителя спектаклем! Не того полёта я птица.

      А какого ты лешего, скажи на милость, крутился в чужой семье, которая и без того трещала по швам? У тебя вообще-то супружница есть и дети, если не забыл ещё. Вот и отправляйся к ним!
      Да потому крутился, что жена и дети были у меня на летние месяцы хорошо пристроены на бабушкиной даче в Песках – там воздух, лес, залив, и очень хотелось думать, что не больно-то я и нужен был им в ту пору. Потому крутился, что я тогда, между прочим, сессию сдавал и должен был хотя бы по одному этому обитать в городе! А что мне делать в своей одинокой конуре на Ржевке, не баб же туда водить, а с Раисой вместе куда легче готовиться. Да и не возражала она, мягко говоря, против моего пребывания рядом с ней, а мне это нельзя сказать, что совсем уж не нравилось. Нужность свою чувствовал. И вообще, что вы ко мне пристали? – интересно мне было, вот и всё, приключений наживал на свою задницу! Всё вам скажи. Да просто к Эльке я таким образом был поближе, вот и крутился здесь. Встречались мы в этом только месте, а мне не хотелось – слаб, чего там! – ни минуты пропустить её присутствия тут, надо было видеть её возможно более часто. Ну, надо! И всё тут.
      Не ведаю, кому из них первому эта нелепая идея вскочила в голову, о разводе понарошку, скорее всего – Раисе. В ту пору Константин лихо закладывал, ежедневно по паре бутылок опустошал, завидное здоровье! А кому ж это понравится, если в одном доме живёшь? Он, понятное дело, становился невыносимым, в подробности не вдаюсь, ибо всё это до боли известно сообитателям алкоголиков…

      Затем мы немного поготовились с Раей к экзамену, стараясь не касаться друг друга локтями (надо же как-то замотивировать, говоря на шпионском диалекте, моё поведение!), и наконец, все залегли на боковую: Рая – в их с Костей комнате на широкой тахте, где он «отмокал» и до игры в шахматы (она же их спальня, гостиная и мастерская); супруг её, опустошивший ещё одну бутылку, так и завалился под столом на кухне, не окончив партии, а я отправился в отведённую мне мастерскую уехавшей в Испанию раисиной матери, самое просторное помещение в квартире.
      Там хорошо: вся поверхность стен увешана картинами Рэма Андреевича, в углу – его рабочий стол, сохраненный, словно в музее, в неприкосновенном виде после его кончины (внушительное такое старинное бюро резного дерева), на стул накинут его пиджак и рядом – резное кресло с высоченной спинкой; в шкафу, протяни руку, уникальные издания по истории живописи. Часть телепередач о нём снималась, кстати, в этой комнате, здесь же его вдова рассказывала о нём на фоне музыкального оформления из произведений Бетховена и Шнитке, которое подбирала Раиса, советуясь почему-то всё время со мной, но сделав потом всё равно по-своему. В общем, вся обстановка мастерской настраивала на возвышенные материи: мне нравилось, как я говорил уже, просыпаться поутру в этой комнате и, неспешно осознавая, где я нахожусь, медленно обводить глазами стены, все в объёмных фолиантах и книгах с живописными шедеврами. Ради этого духовного возвышения можно и потерпеть элинину ревность и райкин не совсем сносный характер.

      Ночью Раиса пришла ко мне. Я привык к тому, что она и прежде частенько приходила ко мне потолковать по душам, пообщаться. Но тут она пожелала общаться не сидя, а улёгшись рядом со мной на узком диване – вроде как так удобнее. Да ещё забилась ко мне под одеяло – вроде как холодно. Ладно, фиг с ней, пусть себе лежит. Я даже обнял её одной рукой за плечи – вроде как чтоб не упала, а она склонила голову мне на грудь – вроде как другого места не нашла. Так мы и прообщались до зари.
      Обещание своё Эле я помнил и не собирался иметь с Раисой интима, но просто полежать рядом и поболтать о разном – почему нет, это же не нарушение слова!



      Когда уж занялся рассвет и стали прорисовываться из тьмы прямоугольники окружающих картин, возникла опасность быть застуканными в таком положении Константином – вот-вот он мог выползти из-под кухонного стола и начать бродить по комнатам. Рая уже собралась было уходить досыпать к себе, но под занавес вдруг сказала:
      – Славка, а ты вообще умеешь с женщинами-то обращаться? По-моему, ты какой-то неуклюжий в этом плане! Хочешь, подарю тебе книгу "Дао любви"? Это перевод с китайского. Чтоб научился разным тонкостям!
      – Спасибо, есть у меня эта книга.
      А она совсем уж расшалилась заявила игриво:
      – Знаешь, я вообще-то от природы рыжая. Вот, гляди!
      И приоткрыла моему взору волосы на лобке. Я и в самом деле был немало удивлён такому обстоятельству, да ещё и утрировал нарочно свою реакцию от столь потрясающего зрелища. И пока пребывал я в состоянии наигранного шока, Рая, весьма довольная собой, кокетливо выскользнула из-под одеяла, а затем из комнаты, Наверно, отправилась обратно на свою «досадную укушетку», то есть на тахту.

      Константин и вправду вылез вскорости из столовой и вездеходом, не разбирая дороги и валя на ходу табуретки, начал шляться по всей квартире в поисках Раи. Первым делом завалился, понятно, ко мне. Словно только что разбуженный им, я сказал, что она, дорогая супруга его, по всей вероятности, видит сон так примерно седьмой, лёжа в своей постели. Он повездеходил туда, в соседнюю комнату, но отчего-то так и не приметил спящей на тахте жены. Вернулся ко мне, потыкался, шатаясь, по мастерской, заглядывая за все портьеры, затем обшарил третью комнату и оба коридора, где Раи тоже не обнаружил. Так и слонялся он по всей квартире, пока вновь не уполз в столовую. Тогда я, не выдержав, встал, пошёл в их комнату. Убедился, что Рая-таки примостилась на тахте, на обычном своём месте, только забилась в угол и укуталась с головой в одеяло, которое особо и не приподнялось от её комплекции – вот и не ухватил он её своим налитым глазом. Я хотел уж возвратиться и сообщить Косте об этом открытии, как Рая вдруг подняла голову – не спала, а притворялась! – и проговорила тихо:
      – Славка, останься здесь. Посиди со мной в комнате. На вот тебе книгу, почитай! Сядь вон там у костиного стола за мольбертом, он тебя и не заметит, если придёт.
      Без энтузиазма, досадуя на свою податливость, я сел, куда попрошено. Минут через десять в комнату впал Константин. Я не мог видеть их с Раей из-за мольберта и высокой кафельной печи. Послышался скрип тахты под его крепким телом, а затем тихие раины увещевания:
      – Костюша, всё в порядке. Я здесь спала! Ты не заметил, Костюша. Где? На кухне, под столом так и спал. Ты ещё со Славкой играл, помнишь? Да спит, наверно, в мастерской. Нет, он не пил. Костюшенька, ты ведь на дачу собирался. Поспи, а потом поедешь.
      Я начал злиться и досадовать на Раю. Ну какого лешего она меня сюда усадила? Глупейшее положение! В этой семейной картинке я остро чувствовал себя лишним – и не мог выдать своего присутствия. Попытался отвлечься книгой, но чтение в голову не лезло, оставалось тихо сидеть и ждать, когда Костя отправится с объятья к Морфею или хотя бы к Рае. Тахта заскрипела – по-видимому, она улеглась рядом с ним. Может, она намеревалась позаниматься с ним китайским дао в моём присутствии? Я надеялся, что это не так, и что легла она с ним затем, чтоб побыстрее его усыпить. Причём, судя по звукам, не поместилась с краю, а перелезла через мужа и устроилась между ним и стеной. Я решил подождать, пока он не начнёт похрапывать, а затем незаметно выскользнуть из комнаты.

      Прошло минут двадцать. Хозяин как будто бы заснул. Я уж намеревался было высунуть нос из своего убежища, как неожиданно раздался гулкий грохот. Вот оно что: Константин, засыпая, сверзнулся на пол! Он стал мычать что-то, сидя на полу с закрытыми глазами, уже видный мне, и я всё-таки не выдержал и вскочил. Решил сделать вид, подойдя к ним из-за его спины, что только что вошёл, услышав шум из другой комнаты и прибежав взглянуть, что случилось.
      Славная картинка: «мужа» сидит на паркете и мычит, а «жона» прикладывает ему мокрое полотенце к голове. Я встал сзади, но Константин сквозь щёлочки век всё же заметил меня и обалдело спросил:
      – Так ты что, здесь был всё это время?
      Удивительно дело, всё соображает даже в таком состоянии! Не проведёшь его ни в шахматной диспозиции, ни в комнатной – вот что значит глаз художника!
      Никто ему не ответил. Рая только продолжала успокоительно:
      – Костюшенька, сейчас уложу тебя опять, успокойся!..
      – Нет, ты скажи, жона, – не унимался он, – Славка что, так и сидел здесь всю ночь?
      Причём безо всякого раздражения спрашивал, просто очень удивлённо. Рая всё пыталась вновь отвлечь, а он своё:
      – Нет, ты скажи!..
      В идиотнейшем всё же положении я очутился из-за своей мягкотелости. Хуже, чем тогда, когда отхаживал Раису после ночной гулянки.
      Мы всё же убедили его, что я лишь недавно вошёл, да ведь так оно и было, он сделал вид, что согласился. Мы водворили его на место и вскоре он захрапел. Мне не хотелось более оставаться в этом доме ни секунды, мало ли что ещё случится, и я сбежал домой – тем более что экзамен предстоял по фортепиано, нужно было заниматься.
      Рая же осталась откачивать муженька. Чем? Сексом – так она поведала мне на другой день по телефону. С гордостью поведала, что дождалась его просыпа – и там уж постаралась изо всех сил, превзошла, мол, саму себя! И благодаря её стараниям к вечеру супруг (муж, объевшийся груш) принял, как она сказала, человеческое обличье.
      – Он всё-таки сильный мужчина, – призналась она мне, не знаю уж зачем. Или не хочу знать.



      Как-то незаметно, мимоходом, сдали 17 июня первый сессионный экзамен по ИТМП. Той же Шитиковой. Проскочили все благополучно. Оставалось на очереди ещё три предмета: анализ музыкальной формы, фортепиано и ИОМ – история отечественной музыки. Вот этот последний экзамен – уже серьёзный, весьма и весьма. Не зря я год назад гонял по нему Элю у меня дома в тот "неприкасаемый" раз!
      На следующий день Костя собрался уехать на дачу дней на пяток: пожить на чердаке с магнитофоном, нарубить на будущее дров, подышать-покурить и отпиться, наконец. Но уже с утра успел влить в себя столько градусов, что стал не в состоянии куда-либо выехать. Хотя всё порывался, пока Рая не уложила его кое-как на тахту, где он утихомирился и забылся.
      А мы с Раей сидели тем временем в столовой и вели беседы.
      – Собираюсь его лечить. Надо найти хорошего экстрасенса! Я бы и сама могла, но тут нужен кто-то посторонний.
      Однако, она не слишком низкого мнения о своих способностях!
      – Он у меня страшно ревнив, – тут же сказала она вдруг ни с того, ни с сего. – Никого не терпит рядом со мной!
      – Почему же он тогда видит меня столько времени перед своими глазами – и спокоен?
      – Сама не могу понять! – Рае, по-видимому, хотелось как-то меня зацепить. – Одного моего знакомого он спустил с лестницы.
      – Зачем же и меня не спускает? Зачем терпит, общается, играет со мной в шахматы?
      – Может быть, считает себя не вправе это делать? Он ведь сейчас безработный, я его содержу.
      – Вот оно что! А я-то думал, что слишком я незначительный для него чувачок.
      – Может быть, и так!
      (Ну, спасибо, добрая моя подруга!)

      На самом деле, раины объяснения были ложны, и причина индифферентности Константина лишь в том, что ему просто не с кем было играть в шахматы и вообще проводить досуг – вот и всё. Я потом уж это понял: как человек творческий, он жил в своём запертом мире, а к окружающему относился достаточно безучастно, постольку-поскольку.
      Он действительно сидел пока без работы, получал пособие. В тот год на нашем телевидении стала властвовать Бэлла Куркова, около сотни человек попали под секиру сокращения – в том числе и Константин. А найти работу по режиссёрской части не так-то просто! Звал его, правда, к себе тележурналист Александр Невзоров, ему требовался хороший режиссёр, у самого-то выходит по этой части грубо. Видно, и сам он это осознаёт, раз приглашает Костю. Костя отказался, и я не вникал, почему.
      В прежние времена он мог жить главным своим делом – живописью, писать на заказ портреты-пейзажи, тогда это нехило оплачивалось. А сейчас заказчики поисчезали, кошельки пусты, как и те щи, что хлебает нынче Костя. Да ещё водку. Потому что – во время пришло! – теперь дешевле напиться, чем наесться.

      Хотя и напился он крепко, но после обеда всё же прикандыхал к нам в столовую и сел со мной играть очередную партию. Я обалдевал: качается, доску еле фокусирует глазами, фигуру не может схватить с первого раза, промахивается пальцами – и всё равно идёт со мною вровень! Неужто я столь уж хреновый игрок?! Автор политического детектива увидел бы в таком его поведении расчётливое актёрство и знак, дающий мне понять: я, мол, всё вижу, не сбрасывайте с Райкой меня со счетов!
      Но ведь раньше-то я выигрывал у него иногда! Выходит, права Элина, что он иногда нарочно мне поддаётся, чтоб интереснее! Не желал я никак признать её допущение, что я абсолютный нуль в шахматах.
      Играет он всегда, как художник: кинув взгляд на доску, каждый раз словно рассматривает её заново, моментально оценивая диспозицию и предвидя нужный ход. А пока я раздумываю над своим, он как будто напрочь забывает, как стояли фигуры. Я же, напротив, по-музыкантски разворачиваю партию во времени, вижу её в процессе.
      Потом он ещё проспался с часок и стал всё же собираться на дачу. Я поехал его провожать в Финляндский вокзал. Это он зачем-то захотел, чтобы я его проводил – просто так, верно, не с кем трепаться было; а может, не хотел меня наедине с Райкой оставлять. Мы доехали с ним до Финляндского, где он на дне прихваченной с собой сумки обнаружил пачку денег – советских «десяток» и «полтинников», которые были ещё в ходу тогда, но доживали свой век последний месяц уж. Он обрадовался: на поллитру хватит! Купил тут же бутылку, да ещё на пару портвейнов осталось, так что продовольственная программа дачных дней была решена. Тут же один из портвейнов раскупорил зубами и, пока ждали поезда, прихлёбывал из неё за философской беседой со мной. Предлагал и мне хлебнуть, но я отговорился, ибо намеревался дома в тишине крепко позаниматься к экзаменам и добить курсовик. После расставания я поехал к себе, а он отправился в Осельки, где они из года в год снимали домик у бывшей певицы из Малого оперного.
      Оказавшись уже к ночи у себя дома, я намеревался втянуться на какое-то время перед сном в неохваченные пока билеты по музформе и русской музыке, таковых покамест немалое количество оставалось. Чтобы потом Элю поразить своими знаниями!



      Однако втянуться не удалось. Было за полночь, когда позвонила Рая:
      – Славик, приезжай ко мне ночевать!
      – Это ещё зачем?
      – Не хочу одна, хочу с тобой. Ты же мой друг, поддержи одинокую дамочку!
      – Поздно вообще-то, – возразил я неуверенно. – Не соберусь.
      – А ты собирайся быстрей, успеешь в метро на последний поезд!
      – Готовился я тут сейчас в ванну залезть, – всё ещё мялся я, – чтобы выглядеть о’кей. И отоспаться вообще-то надо! Завтра ведь рояль сдавать.
      – У меня и залезешь, и отоспишься! А я тебе отглажу утром к экзамену рубашку и брюки. Как подруга прошу! Не тяни, выходи сразу сейчас.
      Что было делать? В те дни я чувствовал романтический подъём, носился между домом, академией, детской музыкальной школой и учениками в ярко-красной куртке, с развевающимися волосами и робин-гудовской бородкой, отпущенной зачем-то с зимы; я летал на молодых крыльях, которые теперь основательно у меня подрезаны, выступал много в концертах, кругом цвёл и благоухал июнь, всё лезло из земли и разрасталось буйно и пышно, а впереди было почти всё лето, и я был любим… как же это было давно, вечность прошла с тех пор, хоть по календарю минуло лишь семь месяцев, и всё не то нынче, не то и не так: тело не слушается, мысль бежит неукротимо, и уже не источаю я ту молодую энергию, которая и притягивала ко мне противоположный пол.
      Не было вовсе у меня тогда желания срываться и нестись куда-то в ночь! Даже в белую. Но я был тронут её зовом, тронут своей нужностью (Элька бы хоть раз позвонила вот так и попросила приехать!), а потому и шёл через пять минут после звонка скорым шагом по светлым ночным улицам. Знойная духота наполняла их. Несмотря на полуночное время, она висела над городом, проникала, непрошеная, в квартиры и в наши тела, вызывая в них эротическое томление и подталкивая к отчаянным порывам.
      Всё-таки Рая тонкий психолог: позвонила в последний момент, чтобы не было времени у меня одуматься и изменить решение, которое я должен был принять после беззащитной интонации её голоса. А может, поехал я из любви к авантюрам, к хождениям над пропастью? Потому как не было у меня намерения овладевать ею, честное слово!

      У Раисы влез под душ, щеколду на двери нарочно не закрывал, только задёрнул матовую занавесочку, и хозяйка заходила несколько раз под разными предлогами, однако видела только мою макушку. Под конец, распалившись по ту сторону занавески , даже игриво предложила потереть спинку. "Нет уж, как-нибудь сам справлюсь!" – крикнул я из-за своей "баррикады".
      Спать лёг не в её комнате, а на своём излюбленном диване в мастерской. Правда, лёг уж чуть не с середины ночи, половину которой мы, конечно, просидели в столовой, треплясь по душам, раз уж я приехал.
      Часть этой половины ночи мы всё же пытались сделать перед самими собой вид, что занимаемся историей музыки и музформой. Читали хрестоматии Кандинского, Келдыша, Способина. Но занятия наши прерывались какими-то невнятными объяснениями с её стороны о том, что как это вот так иногда бывает, что женщина далеко за тридцать может влюбиться в молоденького мальчика, и тому подобное; я сделал вид, что её не понял. Теплая ночь согревала и возбуждала нас, окна в кухне были отворены нараспашку.
      В одно из откровений Рая вдруг судорожно закурила, стоя под форточкой, из которой тянуло ветерком и запахом липы. А и не знал, что она курит! И вообще, как-то её всю перекашивало и перекручивало изнутри, заметно было.
      Остановились мы на двухчастных трёхтемных репризных формах, которые всё пытались изучить и в итоге отложили на утро, разойдясь по своим комнатам и задремав наконец. Но когда стал заниматься рассвет – так же, как в позапрошлую ночь, когда проснулся Константин, она всё же затащила меня к себе в постель – под избитым предлогом, что никак ей, видите ли, не согреться одной, хотя оба мы понимали, что это туфта. Прямо пришла ко мне и попросила обогреть! Под влиянием накатившего хулиганского драйва я пошёл в её спальню сразу из мастерской и залез решительно-обречённо к ней под одеяло, никаких самцовских чувств к этому объекту женского пола не испытывая. Ну не зрело, ей богу, во мне ничего такого!
      Мы долго ворочались, не снимая белья и лёжа в обнимку. При этом старательно избегали эрогенных зон друг друга, и это было зенитом нашего с нею физического контакта. Да-да, я принципиально не касался её интимно! – во всяком случае, таким образом, что это можно было бы принять за намёк на продолжение. Как же можно, мы ведь просто друзья! Поэтому словно сговорились, что никто из нас не начнёт первым.

      Молчали и целый час не могли уснуть. Нет, всё-таки дома бы я отоспался получше! И как теперь играть буду на экзамене? Рыхло, без подъёма?
      Почти рассвело уже. Была ма-аленькая такая вероятность быть застуканными Константином, буде он надумал бы вдруг вернуться спозаранку с дачи (электрички уходили оттуда с полпятого утра), но это лишь прибавляло остроты в ситуацию, да и привык я уже к его внезапным появлениям во время моих ночных «междусобойчиков» с Раей. Бывало, он нарочно вваливался в кухню, всячески нам мешая – то ли из вредности, то ли просто дурачась по нетрезвому делу, и Рая всё никак не могла его удалить. Меня он, кажется, в такие минуты в грош не ставил, и даже если бы застукал со своей благоверной в постели, то повёл бы себя, думается, великодушно, не стал бы резать и увечить, было бы кого!
      Мы всё же поспали часика два-три в то утро, потом я в очередной раз проиграл ей на её немецком пианино всю свою экзаменационную программу. Рая накормила меня завтраком (скорее это уже был обед) и отгладила мне брюки, говоря при этом:
      – У тебя запах хороший. От всей твоей одежды и от тебя самого. Бывает, мужики дурно пахнут, а у тебя запах особенный, приятный для женщин!
      Затем благословила и отправила сдавать экзамен, взяв с меня обещание вечером вновь встретиться здесь, у неё.

      С утра вдруг похолодало. Над Невой угрожающе нависли рыхлые, тёмно-мышиного цвета, недобро и стремительно раздувающиеся тучи. Вот отчего такая парилка была вечером и ночью! Значит, дождь вот-вот хлынет. Она-то иногда и провоцирует, парилка наша питерская, неадекватное поведение, сжимая и отключая мозг, будя и включая основные инстинкты. Это я давно заметил. Будь вечером попрохладнее, я бы, может, и не примчался бы к Раисе на ночь... Ладно, хорош оправданий искать! Думай лучше о том, как сегодня выразительнее провести эти скрытые подголоски левой руки в бетховенской сонате.
      Но в голову лезло другое. Ехал я, смотрел на тучи в окно автобуса и думал: может быть, это всё-таки моя стихия – гульба, женщины, а вовсе не корпение над столом за сочинительством музыки и стихов или за клавиатурой фортепиано?
      Нравилось мне, что держусь, как обещал Эле, что не стремлюсь овладеть Раисой сексуально. Это был мой перед Элей козырь – если Райка и надумает ей из вредности позвонить и сообщить: Славка, мол, сегодня со мною спал! – я резонно отвечу: ну и что? Ты не привыкла, что ли, что мы готовимся вместе к экзаменам? Ведь ничего же у нас не было, то-то и оно, я же поклялся сказать, если будет!
      Значит – гульба, а не сочинительство?




      Сыграл на экзамене прескверно! Пересидел: пришлось больше трёх часов дожидаться своей очереди, неловко было лезть перед девицами нашего и других курсов, вот и пропускал всех вперёд, джентльмен долбанутый! Все хотели отстреляться поскорее и говорили:
      – Ты, Славик, в любом случае хорошо сыграешь, каким бы ни пошёл. А мне надо выйти на сцену пораньше, а то руки совсем замёрзнут!
      Так и проторчал под дверью, пока ливень бушевал за окном и молнии сверкали. В результате у меня самого до того отмёрзли пальцы, что пришлось перед своим выходом в концертный зал несколько раз сбегать по лестнице с четвёртого этажа на первый и обратно ради обогрева.
      В итоге, когда шёл к сцене, сердце от этой беготни колотилось, как сумасшедшее, коленки дрожали, руки совсем не слушались. И вот результат: сыграно было всё рвано – и Хиндемит, и Бетховен, и Шопен, но особенно – листовская Рапсодия вышла такой скомканной и неритмичной, что просто сплошное неприличие! Было, наверно, полное впечатление, что пианист вышел на сцену "под мухой". Комиссия была настолько ошарашена: да Ломакин ли это? – что никакой оценки не поставила, а разрешила переиграть через две недели 2-го июля, на каковой день были назначены все должники, и Эля в том числе, но не по своей вине: пианист её, профессор Тайманов, уезжал до этого срока на конкурс в Германию; таким образом судьба снова, в который уж раз, сводила нас с Элиной вместе.

      Потому и не планировал увидеть её на этом экзамене. Думал, в такую погоду, в грозу, будет дома отсиживаться и керосин лакать. Но нет – я с ней неожиданно столкнулся в тот день: приехала на репетицию хора. Вот уж не ожидал, что в ней такое учебное рвение проснётся! Не в дирижёре ли их девчачьего хора тут дело, Олеге Спартанском? Что-то такое-этакое, давно подмечаю, между ним и Элей иногда проскакивает! Он малость на неё запал, а она и не против, даже сама мне в этом признавалась. Интересный и яркий парень, потом ещё скажу о нём подробнее, если не забуду.
      Мы не виделись с Элиной целую неделю. После того "безголосого" 3 июня было у нас всего две встречи: 9-го, когда я заигрался с Гелькой в шахматы и потом бежал за Элей ночью над Невой, и 11-го, когда провожал её и пообещал сказать, если что между мной и Раей случится.
      Всю эту неделю я представлял Элину загадочной и прекрасной; но почему-то теперь, здесь, когда увидел её среди других курсовых девчонок – осунувшуюся и слегка сегодня сутуловатую, что особенно бросалось в глаза при её высоком росте, в простом тёмно-красном свитере, а не в платье с блёстками, – она мне резко не понравилась: какая-то чужая, некрасивая, непривлекательная. Я постарался скрыть это своё впечатление и весьма любезно, поскольку были мы на людях, с ней пообщался, светски расспросив о здоровье (с горлом, сказала, стало лучше – помог керосин, выходит!), и даже проводил домой – просто доехали вместе в троллейбусе до Васильевского, трепясь ни о чём. Ливень уже пролился весь, пока мы все, кроме Эли, выступали на экзамене (не из-за грозы ли я так нервно играл?), и теперь оставалось только вовремя обходить глубокие лужи.
      Проводил скорее по привычке, не зная, надо ли оно ей было. И чтобы хоть о чём-то поддерживать беседу (как-то вдруг не о чём стало с ней говорить, странное чувство), я именно это и пытался выяснить, пока шли по Среднему проспекту: нравится ли ей, что я её нынче вновь провожаю? И услышал именно то единственное, что только и мог услышать:
      – Делай, как тебе хочется!
      – А тебе? Я же не знаю, как ты ко этому всему… да и ко мне тоже.
      – К тебе – нормально! Как ты к своей Маринке, так и я к тебе.

      И резанули же меня тогда эти её беспощадные слова! Долго потом я не мог забыть их. Дурень, не понимал ещё, что к женским словам вообще никогда нельзя прислушиваться, то есть вдумываться в их смысл, в их вербальное содержание. К интонации – да, надо! Ибо она выражает эмоцию, над которой как раз стоит задуматься, если не хочешь сбиться с намеченного пути. Но ни в коем случае не думать над самими словами! Просто воспринимать их, как музыку или, на худой конец, речь на непонятном языке.
      Но тогда я был удручён, выбит из колеи этим её высказыванием. Получалось, что я для Элины значу не более, нежели и прочие вращающиеся вокруг неё мущинки – Жоржик, Снегов или Олег Спартанский. И всё, что делала она мне хорошего, когда ласкала меня так или этак, либо когда отдавалась – было просто жестами дружбы, что ли, хорошего ко мне отношения, если вообще не ленью к сопротивленью (дурацкая рифма!) или всего лишь простеньким зовом плоти!
      Я мгновенно сник после её слов. Но достойную мину выдержал и разговор продолжил в том же тоне:
      – Значит, провожу, раз взялся. Доведу уж до ручки двери! Делать сегодня всё равно не фиг.
      (Кривил, конечно, душой, хотел сбить цену этому своему провожанию!)
      – Почему не фиг? Тебе ещё сейчас к Райке ехать.
      (Чёрт, откуда узнала? Мы действительно договорились. Неужели успела-таки Райка утром звякнуть и брякнуть, что спала со мной? Она способна на подобную гадость. Так вот почему она, Эля, такая сегодня… далёкая! Ну погоди, Раиса, поплатишься за вредность! Нет, скорее всего, Элина сама догадалась. Или даже просто так, наугад забросила?)
      – С чего ты решила, что я еду к Райке? А может, я поверну стопы вовсе не к Райке, а, например, к Райкиной?
      Была у нас на курсе такая девка, про которую все знали, что она активная потаскушка; её прошлым летом, когда у нас с Элиной всё только начиналось, Раиса приютила у себя на время экзаменов, потому что та жила далеко, в Сосновом Бору, тогда-то я и сказал Эле в полушутливом тоне, что Сонька Райкина шибко привлекает меня сексуально, но обидно то, что она позорит великую фамилию.
      – Тогда поторопись, до Соснового Бора далековато ехать! Да и дождь может снова хлынуть.
      – Ничего. Для любви не страшны преграды и расстояния! – самодовольно заявил я, а сам тем временем старался своим быстрым, нелепо подскакивающим шагом поспеть за плавным ритмом её летящей походки. Наверно, со стороны вид у меня был дурацкий: семенит рядом с Заостровцевой некий тип, на голову почти ниже её, в сиреневой кепочке, кем-то недавно подаренной, с дурацкой бородкой, и глупо юморит при этом, наступая иногда в лужи и забрызгивая элины колготки. Это всё я потом понял, уже погружённый в сознание собственного ничтожества. А тогда, пытаясь нащупать хоть какую-то нормальную тему вместо Райки с Райкиной, рассеянно продолжал разговор – нам оставалось пройти какую-то сотню метров, – который, как оказалось, забрёл у нас уже в прошлое лето (какой-то пустяк был поворотом в это русло, какая-то деталь), потому что до меня донеслось:
      – А кстати, прошлым летом что я делала? Ах да, прошлым летом я тобой занималась!
      Эту фразу я позднее тоже вписал в коллекцию элиных ФРАЗ. А тогда моментально впал от неё в ещё большее уныние: выходит, я был просто «делом», занятием от скуки, то есть опять же – «развлече». А отсюда следует, что любовь тут и не ночевала! И чего же тогда я, дурачок, ждал от Элины? Способна ли она вообще полюбить?
      Тьфу, опять начинаю рефлексировать...



      В общем, довёл я Элю до дома, внешне бодрясь и дурачась, а в душе сжимаясь и горюя, а затем всё же поехал к Раисе. Ведь договаривались, а я паренёк обязательный. Опять оправдываюсь! ("Нет человека, который не нуждался бы в оправдании перед самим собой!" – прочёл я в мемуарах великого русского певца Шаляпина).
      По дороге подумал: а может, зря не затащил Райкину сегодня к себе домой? Была ведь возможность! Дело в том, что она тоже сдавала в этот день «фоно», играла архислабо, рада была трояку, устала к концу дня и не хотела тащиться к себе в Сосновый, завтра ведь с утра ей опять сюда, в путягу. Всё это выяснилось в её мимолётной болтовне со мной, пока стояли в коридоре. А я возьми да и предложи ей поехать ко мне: мол, всё равно квартира пустая, я там не ночую (а где ночую – скромно умолчал), и она тут же спокойно и просто согласилась. Мне оставалось только подождать её и отвезти к себе! Вполне возможно, что если б я остался в этот раз на ночь у себя дома и не поехал к Райке, Райкина без церемоний залезла бы ко мне в постель – и тут не исключаю, что и сам не удержался бы от охотничьих инстинктов, это всё же не Райка, на которую у меня ничего и не поднимается вовсе. Сонька – девка как раз в моём вкусе с чисто физической стороны (и может быть, больше даже Эли!), так что всё было бы о’кей, я уверен. Тогда ещё мог я при случае развлечься с какой-нибудь Райкиной. Через три дня – уже нет (скоро дойду до этого), а тогда мог.
      Но тут случилось неожиданное явление Эли народу, моё на неё переключение, провожание и проч. – так и не дождался я, в общем, эту Райкину. А сама Сонька – уж не знаю, ждала ли ещё контакта со мной или просто так ляпнула да забыла…
      Теперь же направлялся к Райке. Уж она-то меня точно ждала! И ещё, пожалуй, сильнее, чем в прошлую ночь, так мне показалось при встрече.

      И поскольку я бесился на элину фразу: «Ах, да, прошлым летом я тобой занималась!» – то из вредности и от обиды продолжал свою опасную игру с Раисой. Теперь-то понимаю, что двигало Евгением Онегиным там, на балу!
      А вот до какой степени наигранными были чувства Раи ко мне – не мог понять! Или не были? Кабы у нас случились, как положено, всякие там слёзы и бурные объяснения, я мог бы подыграть, написать ей стишки какие-нибудь, чтоб гладануть по шёрстке:

Оплетя притяженьем своим,
Незаметно, коварно и ловко
Затолкнула меня в мышеловку,
Где унижен сижу и гоним.
Мост меж нами теряет стропила,
И надежды все сходят на нет,
Но тянусь к тебе, как луноцвет
Всё стремится к ночному светилу.

      (Ну и убожество! – хоть это импровизация, но вижу: поэт из меня никакой!)
      Но нет. Разумеется, коленопреклоняться перед Райкой, как бы ей того ни мечталось, я не мог себя заставить. Зато после брошенного Эле залихватского заверения, что ничего серьёзного у меня с Раисой случиться не может, мне даже легче было строить отношения с Кузякиной: теперь я мог гораздо выше приподнять планку игры в наших отношениях, ибо знал, что поставлен им чёткий предел. Если бы такого предела не было, либо он рисовался туманным, я был бы более робок и осторожен! А так – поскольку дал заверение, то знал, что в определённой точке должен остановиться. Эти наши совместные ночёвки и даже несексуальные лёгкие ласки – всё это было здесь, по эту сторону красной черты!
      Рая может, конечно, использовать в своих целях сам факт, что я лежал с ней ночью в постели! Факт этот можно повернуть в какую хочешь сторону: Косте сказать, что ничего между нами не было, а Эле – что переспала со Славиком. И то, и другое – правда! (Потом она, оказывается, заявила-таки открыто Эле с её «матильдой», что якобы «неделю со Славкой жила, как с мужем» – может быть, всё для того ею и подстраивалось, чтобы это им сказать?).

      И вновь была ночь под одним одеялом, и снова обоюдное избегание прикосновений к тем самым местам! Рая, как и я, никакой сексуальной инициативы не проявляла, а напротив, словно по молчаливой договорённости подыгрывала мне в избегании чувственных проявлений. Если я и клал руку на её тело, то «между двух огней» – на живот, а не выше или ниже. Когда нам пришлось раздеваться перед покладкой в постель, то обнажились мы: я – только до плавок, а она – до халата и лифчика с трусиками. Потом уж, под одеялом (чтоб не видеть друг друга) обнажились полностью со взаимного позволения, стеснительного такого обоюдопозволения – якобы мешает нам обоим бельё, впивается беспощадно в тело и всё такое! Мне самому было любопытно, насколько далеко всё это зайдёт. Каждую минуту я помнил данное Элине обещание, и оно действовало охлаждающе. Да и раино петропавловское «мне всё равно» не забывалось и оказывало такое же остужающее действие.
      После занявшей вновь полночи беседы об Ирвинге Стоуне мы уснули, утомлённые и довольные друг другом. Я сладко дремал, когда на рассвете раскалённым шилом вонзился в мозг телефонный звонок. С натугой разлепив веки, я увидел, что Рая встала, чтобы подойти к аппарату. По пути она хотела накинуть на нагое тело халат, но я движением руки попросил её не делать этого. И в те полминуты, что она подходила к телефону, поднимала трубку и начинала разговор, я с чисто мужским интересом разглядывал наконец её тело, блаженно откинувшись на подушки – ведь полностью обнажённой видел её впервые.
      А ничего фигурка для тридцати восьми! Слажена крепко, зад подтянут, грудки стоят всё-таки твёрдо, и при этой стройности – неожиданно тяжёлые бёдра! Это смотрится лакомо и пикантно, особенно в сочетании с рыжим кустиком, что топорщится густыми космами из-под круглого, без единой складочки, живота, покрытого рыжими же родинками, словно семена этого экзотического кустика.

      Недолго, однако, дано мне было созерцать голую Кузякину. После кратких телефонных фраз началась суматоха и круговерть. Повесив трубку, Рая вскрикнула:
      – Что же мы тут лежим? Мама вернулась из Испании, а я и забыла, что это сегодня! Она в Пулково уже. Спасибо, сестра сообщила, она и встречать поехала!
      Рае нужно было спешно прибрать к приезду матери квартиру и встретить родительницу подобающим образом. А мы тут задрыхлись, как два голубка! Во пассаж был бы, если б её мать, мать её, накрыла нас утром в общей постели! Да ещё и со старшей райкиной сестрой. Не объяснишь ведь им, что это у нас дружба такая!..
      Мы стали в спешке прибирать квартиру: мыть посуду, пылесосить и вообще суетиться вовсю, как тараканы на горячей сковородке. Мне велено было натирать полы какой-то электрофигнёй – в общем, романтика вся испарилась! И сам я вскоре испарился, слинял, не желая сталкиваться в дверях с райкиными родственничками.



      Да не покажется странным гипотетическому читателю, что в этом повествовании, посвящённом истории моих отношений с Элиной Владимировной Заостровцевой, я так много страниц уделяю Раисе, вроде бы отступая от общей канвы! Но мне думается, что если уж рассказывать об Элине, то без Раи её образ не будет обрисован полно, ибо эта последняя органически вплелась в наш роман. И история моего падения в объятия Раисы – это не отступление, это трамплин для дальнейшего взлёта наших с Элиной отношений.
      Рая здесь, в этом сюжете, просто необходима! Если бы её не было, пришлось бы выдумать. Что общего между доктором Ватсоном при Холмсе и Пятачком при Винни-Пухе? А то, что они служат дополнением к образу главного героя, точнее – оттеняют его: без них этот образ был бы не таким ярким и выпуклым! Вот и Рая при Эле...

      23 июня мы с Кузякиной, как и договаривались, встретились в шесть вечера у метро «Василеостровская». Собирались вместе идти к Элине домой, чтобы там поготовиться к сессии. Когда договаривались по телефону, я предлагал сойтись прямо в элининой квартире: не знал, сколь долго продлится приёмный экзамен в музыкальной школе, где мне нужно было поприсутствовать в комиссии. Но Рая непременно желала появиться у Элины со мною вдвоём! И готова была ради этого ждать меня на улице, сколько понадобится.
      Вид Раисы меня смутил, пронял жалостью. Выглядела она ужасно! Бледная, невыспавшаяся, растрёпанная… Майка из-под блузки на голом плече вылезает. На другое плечо съехала лямка от лифчика (Элька бы никогда такого на себе не допустила!), и всё это безобразие прилюдно и глумливо освещает бесстыдное солнце.
      До сих пор не понимаю, честное пионерское: действительно ли это от несчастной любви, или же всё увиденное мной было имитацией, игрой?
      Подойдя ко мне, Рая заговорила далёким загробным голосом:
      – Знаешь что, Славик? Я тут ночью передумала обо всём… Может, лучше нам сейчас расстаться и больше никогда-никогда не видеться? Пока не зашло далеко… Скажи мне откровенно своё мнение!
      Тронутый её предлагаемой жертвой, я напустил на себя рассудительность:
      – Даже если бы мы оба этого пожелали – не выйдет! Нам ведь с тобой на днях экзамены сдавать вместе, да и потом ещё год учиться. Так что пусть уж всё остаётся, как есть!
      – Да... Ты прав, – согласилась кротко.

      Рая накупила сумку разных продуктов – видимо, из гордости, чтобы не приходить к Эле с пустыми руками. Сыр «Пармезан», ветчина, кофе, пироги, фрукты. Эту сумку, вкупе со своими скромными кондитерскими дарами, я теперь и нёс, вышагивая рядом с Раей. Взглянув на неё искоса, я вновь был удручён её видом, и, кажется, впервые взглянул тогда на неё как на несчастного человека, как на отвергнутую, неприласканную женщину, а не просто как на дополнение Элины. Эта последняя не так давно осуждала меня за мои такие быстрые переключения с неё на Раису и обратно. А ведь переключений-то по сути и не было, они не для меня с моею заторможенностью! Существовала в моей жизни одна только Элина. И всё! Рая же была как бы её придатком в моём сознании, аппендиксом (тьфу, какие-то неаппетитные физиологические сравнения лезут в башку!) – в общем, продолжением Эли. И только сейчас этот придаток отделился, превратился в отдельно взятую женщину, страдающую и оттого жалкую.
      Элина приняла нас, как всегда, сдержанно улыбаясь. Ни за что не поймёшь, что там, за улыбкой этой, кроется! Может быть, равнодушие. А может быть, напротив того, море страстей (м-да, Славик, от скромности не умрёшь!) – ведь она лучше меня самого чувствовала, что я вот-вот изменю ей с Кузякиной, а значит, ускользну из-под её надо мной власти. А с другой стороны – нужна ли она ей, эта власть? Или как собаке пятая нога?

      Уселись за большим столом в комнате, покрыли его солидным слоем конспектов и учебников; лампу над ним на этот раз не включали, и так светлынь. И пока втроём корпели над билетами, матушка элинина, по своему обыкновению, наносила нам неимоверное количество блюд. На этот раз без градусных напитков, как полгода назад, в декабре, когда я упился малиновой наливкой и толкал лекцию о невозможности дружбы между мужчиной и женщиной (что неумолимо и подтверждалось нынче развитием наших с Раисой отношений). Может быть, известно стало "матильде" про мою речь тогда, произнесённую с фортепианной банкетки, потому и поосторожничала теперь со спиртным? Вряд ли, Элька не трепачка.
      Пришлось конспектам потесниться, уступив место тарелкам. Упросили и саму хозяюшку сесть потрапезничать с нами.
      И потёк застольный разговор, разгоравшийся по мере продвижения пищепринятия всё более и более. Главными действующими лицами были «матильда» и Рая. Элина предусмотрительно молчала, улыбаясь задумчиво («развлекалась» – как после сказала мне), я же – о, лучше б я тоже помалкивал в тряпочку! – пытаясь поддерживать беседу, брякал иногда такое, что всем становилось ясно: ни хрена-то он, Славик, не просекает (в чём с беспощадной прямотой просветила меня потом Элина).
      Суть разговора состояла в раиных семейных отношениях, а конкретнее – в отношениях с Константином. Она жаловалась на него: мол, и характер ужасный, и пьёт чуть не по ведру каждодневно, и Товий-то его не признаёт за отца, и с тёщей отношения его обострились – короче, всё в таком духе. Анна же Глебовна, считающая себя всегда и во всём правой («близнец», однако!), в категорическом тоне безапелляционно советовала Рае: «Разводитесь!» И столь же категорически аргументировала свой чуть ли не приказ.
      Что до меня, я не стал бы вот так с плеча врубаться с советами в чужие семейные отношения, тем более выслушав только одну сторону. Ведь Анна Глебовна не знакома была тогда ещё ни с Константином, ни с Товием, так что судить могла о них только по раисиным характеристикам. Да собственно, весь образ Кости, нарисованный Раей, сводился лишь к тривиальному мужу-пьянице. А то, что он раз в семь её умнее, да и по-человечески интереснее и сложнее Раисы, это Анна Глебовна обнаружила уже потом, когда и Константин стал к ним похаживать в гости – сперва с Раей, а после уж и без неё, к великой её ревности. Тогда-то, после первого же прихода Кости к ним, «матильда» и сказала мне удивлённо:
      – А ведь шарики-то у него, оказывается, в голове крутятся!
      Не знаю, скольких пядей во лбу надо быть, чтобы такое услышать от «матильды», но из её уст это высшая и редчайшая похвала. Я-то в её глазах – тьфу, отмахнись и забудь! В смысле интеллекта.

      Но чтобы не выглядеть перед девушками совсем уж дундуком, я, когда заговорили о классической музыке, ввернул такую мысль, она давно меня занимала:
      – Вот интересно всё-таки, почему из тридцати двух фортепианных сонат Бетховена публике – а она в основном из любителей – нравятся именно минорные его сонаты: 1-я, 8-я «Патетическая», 5-я до-минорная, 14-я (так называемая «Лунная»), 17-я ("Буря" или «с речитативом»), 23-я («Аппассионата»). А все 23 мажорных сонаты, выходит, отданы на откуп профессионалам!
      – Ну, наверно, это потому, что минорные более доступны, – ответила Рая. – «Публика дура», слышал такое выражение? Его многие музыканты употребляли. И правильно!

      Когда Раиса ушла домой, я остался дописывать курсовую по анализу музформы. Нарочно остался: рассчитывал оказаться в конце концов наедине с Элиной и, даст бог, пообщаться не по-дежурному, а интимно – не в смысле даже физического контакта, а просто по душам, потому что у себя дома она со мною как-то больше раскрывается, нежели в других местах. Тут ей комфортнее.
      Но как-то не склеивалась у нас в этот раз беседа. Эля была напряжённой, будто ждала чего-то. Отвечала односложно, погружённая в себя.
      Вдруг ближе к полуночи, когда я уже намеревался уходить, как обычно в это время, чтобы успеть на метро, зазвенел телефон: Рая! Прям как тогда, у меня дома.
      – Славка ещё не ушёл? Позовите скорее!
      И мне:
      – Я у «Васьки». Приходи, ты мне нужен. Срочно!
      Я был весьма удивлён. Вот, говорю, Раиса зачем-то зовёт. Идти ли? Не знаю.
      А они мне все с улыбкой: идти, мол, конечно, раз зовёт! Да ещё так отчаянно. Значит, что-то ей надо позарез! Может, конспект какой.
      Пришлось скомкать работу, и уйти по скорому. Досадно, ч-чёрт!



      Подгребаю к метро – а там Рая ни в каком не в отчаянном положении, а стоит себе спокойно и беседует с педагогиней нашей Хазановой Евгенией Цезаревной, она у нас по эстрадной музыке и актёрскому мастерству преподаёт – только что столкнулись, как выяснилось, у выхода, та с дачи возвращалась. Беседа у них интеллектуальная, всё о театре, новых веяниях да бенефисах.
      Пришлось и мне подключиться, не стоять же истуканом! Я что-то умное пытаюсь выдать посередь разговора, а сам всё думаю: зачем Рая меня вызвала? Ревность? Боялась, что у Эльки ночевать останусь? Да нет, скорее всего, элементарно для того, чтоб показать им, как моментально я бегу я на её зов, только свистни, ведь не объяснила же она сразу причины вызова – значит, таковой просто не было, коль она так спокойно разводит тут светские беседы.

      Когда распрощались с Хазановой и побрели по аллее вдоль 7-й линии, Рая всё же мотивировала свой вызов, пусть и весьма неуклюжим образом: мол, поцапалась сейчас по телефону с Константином, который тоже недавно вернулся с дачи, и ушла из дому. Где будет ночевать – ещё не решила, захотелось меня повидать, чтоб успокоил её. Вот и позвонила из метро, жетон у неё только один нашёлся для телефонной будки, поэтому не успела сказать подробнее. (Хитрость?)
      Ну что ж, минут десять у меня до последнего поезда метро ещё оставалось, как раз на успокаивание, чтобы потом вернулась она домой к уже уснувшему Косте. Присели на уединенную скамеечку под туей, собрался я уж приступить к выполнению успокоительной миссии, и тут Раю прорвало: стала бурно признаваться мне в любви – уже такой, настоящей. Причём в объяснении своём всё залезала на меня, садясь спереди, как влюблённая школьница.
      – Никогда у меня такого не случалось! Впервые голову потеряла, – твердила она.
      И снова я великомудро пытался растолковать ей её:
      – Это психологический эффект такой. У меня тоже так бывает: если тебя отвергнут в одном месте, тут же хочется нестись в другое, где тебя примут! Советую всё ж-таки вернуться домой, всё перемелется.
      Она возражала, а я возражал ей. В общем, выбило меня её поведение из колеи, потерял я чувство времени, и когда оба мы спохватились, то поспешили к метро, теперь уже она меня провожала. На улице у входа распрощались, поцеловавшись впервые нормально, и помчался я к эскалатору. А там стоит дюжий бугай, который его только что закрыл (на четыре минуты раньше!), и не пускает. Бог свидетель, я честно собирался уехать домой в ту ночь! И если б сбежал по неподвижному эскалатору, как раз успел бы доехать до своих Пороховых.
      Но как ни старался я прорваться сквозь бугая, уговаривая его пустить меня, мы только раскалились оба до того, что под конец он просто вытолкал меня из метро, грозясь ментами. Разъярённый, я выскочил обратно на улицу, не зная, куда идти.

      Что делать? Такси хватать? Как-то не привык слуга ваш покорный на извозчиках разъезжать, особенно в единственном числе, катать себя любимого. Да и мосты разведут скоро.
      Побрёл по проспекту, думая о том, где скоротать ночь. Совсем уж решился было звонить Элине, они бы с матерью впустили меня, конечно, на ночь, раз дело безвыходное, им бы оно даже было б и стёбно – очередное, в общем, «развлече», приколов потом хватило б на полгода. А Эле-то к тому же и лучше было б на душе, что я под её надзором.
      И вдруг увидел впереди себя так же медленно влачащуюся по проспекту Кузякину. Бредёт понуро, под ноги себе смотря. Если уж ей неохота к себе домой возвращаться, то мне туда соваться тем паче нет желания – там теперь всё святое семейство в полном составе. Зачем мне крутиться среди этого Монмартра?
      Побрёл позади. Тут-то меня и осенило: комната! Моя пустующая 11-метровая комнатушка на Уделке. Вот где для нас пристанище! Далеконько, но если словить тачку, игра будет стоить свеч, ибо обещает быть забавной: смогу ли я, снова проведя ночь возле Раи, но уже в иной обстановке, по-прежнему удержаться от овладения ею? Смогу ли пройти по лезвию ножа? Славка ведь любитель авантюр.

      Бывает, мы не отдаём себе отчёта в наших поступках, когда находимся во власти момента. Но тем и прикольнее наша жизнь, что никогда не ведаешь, какой экзамен она подсунет тебе сегодня, сейчас…
      Это был какой-то лихой порыв. Не испытываешь ли разве потребности в благородном и благодарном рыцарском жесте для дамы, которая только что призналась тебе в своих чувствах, пусть и почти безответно? Если уж в моих силах любезно предоставить ей ночлег, отчего бы этого не сделать?
      Скоренько догоняю Раю, с которой распрощался несколько минут назад. Одной рукой хватаю её, другой торможу какой-то жигуль. Водитель сначала не хотел тащиться в неудобный район, но быстро согласился: «Ладно уж! По глазам вижу – парень ты хороший, как не помочь!», – понимающе глядя на мою спутницу.
      И помчались мы с Раисой в район Удельной, в ту самую комнату, что берёг я для Элины, пусть и случай выпадал раз в году – оно того стоило.
      Рая повиновалась безропотно. Позволила везти её, куда мне заблагорассудится. Элька бы сейчас так!




      Зачем я это сделал? Какого хрена повёз её? И по сей день не умею этого объяснить, хоть и попытался только что это сделать (не совсем уклюже попытался). Просто захотелось тогда финт выкинуть. Бывают же заскоки!
      Могу, кстати, ещё и вот как оправдаться перед собой: не было у меня тогда понимания, что везу туда именно Раю. Раю как таковую. Ведь я десять месяцев добивался, чтобы Элина посетила со мной ту комнату! И сейчас делал всё на автопилоте, по готовой программе, везя туда "как-бы-Элю", то есть тот самый элин придаток в виде Раисы, за неимением самой Эли. Объяснение дебильное, конечно (так пьяница с умным видом объясняет, почему он пьёт), но оно тоже имеет место быть. Как альтернативное.

      Машина, не сдерживаемая светофорами, теперь только жёлто мигающими, стремительно пересекла Петроградскую, пронеслась мимо моего родного дома на Торжковской, где прожил я первые три года жизни, затем мимо родного дома Раисы (башня у Ланской, в большой круглой комнате верхнего этажа которой когда-то располагалась мастерская её отца), и, вырулив на просторный длинный проспект Энгельса, споро помчалась по нему к Светлановской площади.
      Сидя рядом на заднем сиденье, Райка склонилась мне на шею, я же обнимал её за плечи и раздумывал, какую линию поведения выбрать на ночь. Решил: мягко, но твёрдо дать понять, что ничего меж нами по-прежнему быть не может! Ляжем порознь, там ведь у меня, кроме старенькой кровати, ещё и кушетка есть. Туда и примощусь.
      Тут откуда-то издалека донеслись до меня раисины слова:
      – Ну, это по-пионерски совсем – ресницами щекотать! Ты, оказывается, ещё маленький.
      Я, оказывается, не то, чтобы маленький, а просто, моргая в задумчивости, цеплял ей ресницами щёку. А она приняла это за особую ласку, дареную исключительно ей! И тут же не преминула высказаться на сей счёт.
      Вот! В этом и заключалась великая и принципиальная разница между ней и Элиной: та никогда ничего не называла вслух, нам вполне хватало воздушных полунамёков.

      Серый облупленный дом каждым кирпичиком напоминал мне о далёких днях, проведённых в нём, со всем букетом запахов насиженного уюта и беспечного детства.
      Пока поднимались по лестнице, я вспомнил, как прошлым летом привёз к себе в одно из наших свиданий Элинку, а ключи захватить позабыл. Несолоно хлебавшии, возвращались мы к метро, и Эля шлёпала по лужам босиком под тёплым ливнем. Сразу расставаться не хотелось, и мы полтора часа просидели на станции, разговаривая среди шума вагонов о том и о сём; тогда-то она и пробовала допытаться: зачем она мне, семейному? Какого рожна мне ещё надо? А я пытался ей объяснить, какого.
      Я вздрогнул: а сейчас-то ключи при мне? Видимо, нешуточный страх отразился при их поисках на моей физиономии при бледном свете лестничной лампочки, так что и Рая взволновалась. Но ключи оказались тут, я их постоянно возил целый год с собой, надеясь в конце концов уломать Элину «удалиться под сень струй», здесь ведь всё было подготовлено для возможного, так долго и бесполезно ожидаемого свидания. Пришлось сделать перед Раей вид, что я её разыграл.
      Простенькая десятиметровая комната вызвала у Раи брезгливую гримаску:
      – Здесь-то мы и будем ночевать?!
      – А что? Хоромы тесноваты, конечно. Зато спокойные! Я здесь прописан, но не живу.
      Невольно сказанулось у меня это извиняющимся тоном, хотя стыдиться было нечего: всё у меня прибрано любовно на случай неожиданного посещения этого оазиса Элинкой, всё приготовлено для беззаботных сладких объятий. Жаль только, что не мог я сейчас включить музыку, ночь всё-таки. Подходящие к случаю пластинки с любимым Элей фламенко и разными спокойными диксилендами лежали наготове у проигрывателя.

      Стараясь не разбудить спящих соседей, я проводил Раю в ванную, а сам начал расстилать свежую постель (непочатая упаковка белья из бязи с прошлого августа лежала в шкафу для Элины), откупоривать коньяк (терпеливо дожидавшийся элининого визита), раскладывать эротические фотоальбомы (хранившиеся в тумбочке для элининых глаз). Не по назначению приходилось теперь использовать всё это хозяйство!
      Худо, что тормознул я с закусоном. Хоть бы конфет шоколадных докумекал купить по дороге! Пришлось пить так.
      Отхлёбывая мелкими глотками коньяк из узеньких стаканов для сока (других не было), Рая рассеянно листала альбом с фотографиями «ню» из старых чешских журналов, которые я в своё время коллекционировал. И вдруг ни с того, ни с сего завернула:
      – Славик, а скажи мне такую вещь: какие у тебя отношения с Элькой? Ты с ней хоть когда-нибудь целовался?
      Застигнутый врасплох и одурманенный коньячными парами, я тормознул сразу соврать: «Да ничего не было!», а стал плести какую-то околесицу:
      – Ну, это ещё прошлым летом было, в конце третьего курса. Я ею тогда поувлекался, провожал пару раз домой – ну и… целовался. Немножко!
      – А потом? – ревниво спросила она.
      – А потом семья засосала, дети… Как-то не до того стало. Вот и всё!
      – И как она целуется? Хорошо умеет?
      – Прямо! Она ж девочка ещё, ты сама говорила.
      Ну какого дьявола её понесло не в ту степь? Зачем она – здесь! – и про Элинку? Да и ты, Ломакин, хорош: не надо было эту тему вообще подхватывать, замял бы как-нибудь, и дело с концом!

      Кажется, Рая почувствовала облегчение от моих последних слов. А может быть, нарочно завела этот разговор о поцелуях, чтобы возбудиться? Потому что начала выделывать какие-то невероятные эротические пассы руками и головой, призванные, по-видимому, завести меня. Изображая накал страсти, она нервно откидывала голову назад, заламывала за неё руки и при этом искоса глядела на меня – так, как глядят со страниц глянцевых коммерческих журналов глянцевые коммерческие красотки. Похоже, она считала своё тело не менее роскошным.
      Но даже после коньяка я не ощущал от её действий никакого завода. Напротив: призванные заманить, они только отталкивали меня от Раисы! Вместо страсти я видел судороги.
      Именно в эту минуту она и напомнила мне Розанну из «Эдички»: точь-в-точь такая же полу- или четвертьеврейская интеллектуалка хорошо за тридцать, нервозная, с большими амбициями и взглядом затравленной крысы.
      Если она рассчитывала меня возбудить, то ей это не удалось ни на грош. Я не намеревался иметь её сегодня, я был спокоен, я был великодушен; сладко было, конечно, от сознания, что она может стать моей, лишь захочу, но в те минуты я действительно не желал Раису, не собирался овладевать ею. Меня отталкивала эта нервная, наэлектризованная плоть.

      Я взялся стелить себе на кушетке у противоположной стены.
      Рая смотрела непонимающе.
      – Что ты, Славка, делаешь? Нам и здесь было бы не тесно!
      – Ничего, так будет спокойнее. И тебе, и мне.
      – Зачем же ты привёз меня сюда?
      – Надо же было где-то ночевать.
      – Но раз уж я тебе доверилась…
      – Не хочу злоупотреблять своим положением.
      – Да ведь ты уже спал со мной рядом! И не раз.
      – Ну и что? Это было в твоём доме, там ты хозяйка, твоё слово закон. А здесь позволь мне самому решать!
      – Да брось ты, Славик, придуриваться! Ложись сюда, вот тебе местечко.
      – Нет уж! Я как-нибудь отдельно.
      И тут Рая трагически вскрикнула:
      – Так ведь не поверят же!!!
      …Не знаю, что со мной стало, но почему-то этот аргумент меня сразил. Словно под гипнозом, я как-то сразу сник, обмяк волей – и покорно улёгся рядом с Раисой. Кто не поверит? Где те люди, перед которыми мы собирались отчитываться в проведённой ночи? – эти соображения неизвестно отчего не пришли мне в голову. Скорее всего, иной, менее дурацкий довод меня бы не убедил.

      Нереальность, противоестественная натянутость той ночи до сих пор вызывают во мне сомнения: считать ли Раю очередной и последней пока своей победой? Включать ли её в число женщин (уж и не помню, сколько их всего было – с десяток, что ли?), которыми я овладел физически? Определённо могу сказать одно: хуже той ночи у меня до тех пор ни с кем ещё не бывало!
      Всё делалось через силу, всё было окрашено для меня ожиданием утра, когда откроется метро и можно будет сбежать из этой комнатушки, за ночь мне опротивевшей.
      Конечно, я ублажал свою спутницу, как умел, ведь ей это было необходимо – ласкал её щёки, ягодицы, плечи, живот с кучей родинок и аппендицитным шрамом, ляжки и груди с сизыми, кричаще выпуклыми сосками почти кубической формы – тут-то и разглядел их хорошенько: однозначно истерический тип, у Элины-то совсем иная песня! Довести толком дело до конца так и не сумел – вулкан прорвало ещё на пороге райских врат. Тем не менее Раиса вдруг возопила, что теперь непременно залетит, что я должен был догадаться сам, не дожидаясь её ценных указаний! – и тут же помчалась в кухню обшаривать холодильник соседей в поисках лимона, всенародного средства в таких случаях.
      Всё это напомнило мне суету у неё дома перед приездом матери; да ещё показалось, что она нарочно придумала этот якобы залёт, дабы я каким угодно образом почувствовал вину перед ней! Найдя искомое, вновь скрылась за дверью ванной, а я ждал её, сидя на краешке кровати, как побитый пёс – во всяком случае, именно побитым псом мне полагалось сидеть по роли.
      Наконец угомонившаяся Раиса появилась в комнате, и мы, примирённые, вновь улеглись под одеяло, чтобы уснуть. Голова её, щекоча мне грудь и подбородок пружинками зивитков, покоилась на мне, как совсем недавно в такси. Мы немножечко поговорили об открытой недавно психологами пользе супружеских измен (не сами ли изменщики напридумывали такое?), а затем я читал ей на память стихи: винегрет из Гумилёва, Блейка, Соллогуба, Бёрнса, и под конец – моего любимого Державина, оду «На смерть князя Мещерского» (захотелось чего-то возвышенно-философского!).
      Стихи подействовали на Раю умиротворяюще, она разнежено прикорнула у меня на груди. Я же не спал и с нетерпением ждал утра, ждал открытия метро, чтобы распрощаться навсегда со всей этой ситуацией, в которую влип. Несмотря на предстоящее объяснение, мне хотелось поскорее встретиться с Элиной. И ведь я искренне рвался вечером домой! Как чувствовал. Зачем мне это не удалось?



      Безо всякой жалости я растолкал Райку в полшестого утра: пора было собираться, открывалось метро. В полусне она поднялась с постели, видок у неё был ещё тот, как после ночной качки на корабле.
      Одевалась сомнамбулически; задев, порвала ниточку бус на шее – единственного предмета, который она не снимала с себя в эту сумбурную ночь. Ценные бисеринки разлетелись по комнате, и я, чертыхаясь, долго ползал на карачках и выковыривал их из щелей паркета. Наконец сделал вид, что собрал все, взял Раю под руку и вывел на воздух.
      Вообще-то эти утопающие в зелени старые районы, бывшие землевладения князей Шуваловых и Ланских, выглядят весёленько так и беззаботно – с их детскими площадками, с пышными липами и берёзами. В семидесятые, правда, сделали из этого района спальный, появилась тут куча новостроек с девятиэтажками, изогнутыми под тупым углом, с простором между ними. Если они освещены солнцем, то среди них довольно отрадно гулять. Что иногда и делаю, отвожу душу.

      Но сейчас мне было не до отведения души, как человеку, у которого болит зуб. Рая выглядела бледной и полоумной. Хотя была она практически трезва, и сейчас я просто держал её за руку (уходя, мы испили коньяку ещё по полбокальчика), мне было куда страшнее смотреть на неё, чем после той петропавловской гулянки.
      Она прошептала:
      – А знаешь, Славка, я ведь впервые за все пятнадцать лет изменила мужу! Гадкая и мерзкая я после этого тварь, – она отняла от меня руку. – Пусти, хочу броситься с крыши!..
      Она решительно направилась к подъезду ближайшего дома. Я догнал её, схватил за плечи и затряс:
      – Очнись, дура! Всё перемелется, теперь ничего не изменишь. Езжай-ка домой!

      Пока ехали в метро, я чувствовал тошноту и пакость какую-то под ложечкой. Было желание направить на себя пожарный брандспойт и отмыться дочиста.
      Расстались на «Петроградской» как два преступника, связанные отныне страшной тайной. Она просила не провожать, пообещала дойти без приключений и сразу лечь, типа тут и была с ночи, чтобы избежать подозрений живописцев-домочадцев. Они привыкли к её гулянкам за полночь.

      А я вместо своей квартиры отправился к Эле. Пешком, поскольку было ещё рано. Оставалось долгих три часа для того, чтобы осмыслить минувшую ночь. В одиннадцать утра в академии должна была состояться консультация для нашего курса к экзамену по музформе у доцента Стоянова, вылитого Новосельцева из "Служебного романа", на которой нам необходимо было поприсутствовать; я намеревался зайти за Элей в полдесятого и отправиться туда вместе с ней, как договаривались заранее. Лучше мне было встретиться с ней не где-нибудь на перекрёстке, а у неё – там, где расстались вчера, словно и не было этих нелепых ночных часов.
      Ранним утром, наблюдая пробуждающийся город, мой город, я долго, нудно и отупело брёл по Коломяжскому и Богатырскому проспектам, по набережной Чёрной речки, затем по Каменноостровскому и Кронверкской набережной, мимо Князь-Владимирского собора, потом через Тучков мост и вновь по Среднему проспекту, как накануне поздно вечером – и всё думал остатками невыспавшихся мозгов: чёрт его знает, зачем оно так получилось? Скорее всего, взыграл всё тот же спортивный азарт: даёшь количество побед! Он-то и не позволил упустить, раз само шло в руки (вернее, сама шла). Но не покидало и ощущение того, что для Раисы всё-таки это не что иное, как игра. Пусть не без доли подлинных чувств с её стороны, пусть далеко зашедшая, пусть для неё и самой сегодняшний зигзаг был неожиданным, но всё же – игра! Ну, и насчёт её измены номер один – верил я в это едва ли фифти-фифти.
      Эля была для меня сейчас как хрустальный родник, к которому хотелось припасть и пить, пить, чтобы очиститься от мути внутри.



      И я припал: при первой же возможности оказаться с Элей тет-а-тет в её комнате, рухнул тотчас на колени и принялся упоённо целовать голые ноги под юбкой. Она снисходительно позволила мне это делать, пока одевала что-то там сверху. Правда, недолго: быстренько стряхнула меня и стала складывать тетрадки в сумку.
      Через пять минут Эля шла рядом со мной по проспекту в сером с блёстками платье – утренняя, свежая и душистая, это только я почти не спал ночь и был поэтому такой пришибленный. Поверх платья набросила ветровку ярко-жёлтого цвета, как тот лимон, куски которого Раиса втыкала в себя минувшей ночью, если вообще втыкала (блин, ещё ведь соседям звонить, извиняться за украденный фрукт!).
      Когда дошли до трамвайной остановки, Эля посмотрела на меня с интересом и спросила:
      – Чтой-то вы какой-то потрёпанный сегодня. Случилось что-нибудь?
      – Да как тебе сказать…
      Сказать-то надо было, обещание своё я помнил, но в самом деле: как? – за три часа хождения падший ниже некуда Славик так и не смог изобрести более или менее убедительного оправдания своим ночным подвигам, не успел найти те слова, которыми можно было свой рассказ приличным образом оформить, смягчить.
      – Ну давай уж, колись!
      – Да вот думаю, как бы «помяхше» сформули…
      – Думать вам вредно! Не ваша стихия.
      Она встала на гранитный уступ возле стены здания, чтобы удобнее было высматривать трамвай, так что мне поневоле пришлось стать ещё меньше ростом, – и оттуда, с высоты, поглядела на меня с холодной иронией.
      – Что, Райку затрахал?
      Я вздрогнул: зачем же так сразу? Невиноватый я, и неподготовленный вовсе!..
      Застигнутый врасплох, я забормотал, залепетал, залопотал что-то – о том, что, мол, так получилось, ты не вини, я пал жертвой всего сразу, и тэ дэ, и тэ пэ… Она выслушала меня со всепонимающей улыбкой и промолвила лишь – так и хотелось бы сказать: очью бешено сверкая! – но было хуже: в глазах её я увидел лишь спокойное презрение:
      – И ты мог после этого ещё ко мне под юбку лезть!? Ну ты и бабник!
      И бедный Славик съёжился, облитый с ног до головы ледяной струёй.

      Через сорок минут наша группа в два десятка человек расположилась вокруг рояля, у которого препод наш Стоянов вещал о строении музыкальных произведений и отвечал на вопросы по поводу послезавтрашнего экзамена.
      – …четырёхчастной или вариационной формы. И не думайте, красавицы мои, что мы непременно планируем кого-либо из вас «засыпать», «завалить», и так далее. Вам нечего переживать: мы будем обращать внимание лишь на знание материала, пусть и не доскональное, на умение расчленить элементы композиции, а это не так уж и трудно при известной доли внимательности и…
      А ведь проскочила у Эли в слове «бабник» микроскопическая доля восхищения! Впрочем, не бред ли это моего воспалённого воображения?
      – … в этом случае разделы музыкальной формы называются…
      Была среди студенток и Кузякина. Так же усердно, как прочие, строчила преподносимый материал в тетрадку. Но – с явно отсутствующим видом, прозрачным и призрачным. По моему, она не врубалась в доцентовы речи, это на неё не похоже…
      О, музычка пошла! Стоянов заиграл на рояле отрывки из ре-мажорного концерта Гайдна. Люблю этот концерт, незамысловатый и праздничный.
      – … в отрывках, которые я вам исполнил, ясно прослеживается…
      Перед консультацией я и Эля поздоровались с Раиской, типа давно не виделись, и даже малость поболтали в окружающем гуле голосов. Разумеется, во всё время нашего общения втроём Эля вела себе безупречно, стоя напротив окна с обычной своей лёгкой и невозмутимой улыбкой. А если и была в уголках её глаз некоторая настороженность, то может быть, и это мне опять-таки просто мерещилось?
      – … осталось поговорить о трёх-пятичастной форме…

      Какое счастье, что Райка причапала сегодня на велике, в нелепых синих штанах типа «банан», так что не получалось у неё «пройтиться пешкодралом» с нами, и это было замечательно. Нехай себе крутит педали, попутного ей ветра! Иначе превесёленький был бы ситуэйшн: идём мы, как обычно a’trois, при этом Эля обо всём уже знает, а Рая абсолютно уверена, что нет – каково оно мне-то! – и вот я между ними, как что-то там где-то там должен болтаться, юлить и изворачиваться, вновь изображая шута горохового, когда мне совсем не до того!
      А так – распрощались мы по окончании консультации у входа в «путягу». Рая – вялая, бледная и всклокоченная – укатила от нас на набережную Невы, и мы с Элей не спеша пошли сквозь балтийский ветерок, заигрывающе раздувавший её жёлтую ветровку, – оба, кажется, слегка обалдевшие и растерянные от этой палки в колесе нашего романа (ну конечно же, виноватый я!), не знающие, как держать себя друг с другом дальше.
      Молчали весь путь до элининого дома. И только на подходе к нему я сказал, чтобы что-то сказать:
      – Чувствую себя так, будто червей тухлых объелся.
      Она быстро взглянула на меня и ответила тихо:
      – Эх, Славик…
      И больше мы не оборонили ни слова. Даже при прощании.




      В тот вечер, после моего обещанного Эле признания в измене, мы с ней не смогли заставить себя прийти как ни в чём ни бывало в квартиру к Раисе, хотя она и звонила нам обоим поочерёдно часов в восемь уже, звала опять вместе готовиться. Сидели поодиночке в своих пенатах и зубрили ответы к билетам. Несмотря на успокоительные речи по поводу лёгкой сдачи экзамена, Стоянов загрузил нас изрядно.
      Но на следующий вечер я уже, как обычно, сидел с Константином за шахматной доской – само собой, сидел в антрактах между подготовкой к музформе. Всё должно оставаться по-прежнему во избежание подозрений. Не прекращать же резко посещений дома сего без какой-либо мотивации! Не поймут.
      К тому же на исходе дня я почувствовал всё-таки нехватку материала, у Райки же его – для добрых 90 процентов билетов. А завтра уже сдавать! В общем, скрепя сердце, решил всё же съездить, поддался райкиному напору:
      – Давай, Славик, заваливайся ко мне, вместе погрызём гранит науки!
      А сзади неё, слышу, Костя кричит:
      – Кто там, Славка? Пусть подгребает! Третий день уже носа не кажет. Забыл нас, что ли?
      И поехал поэтому. А может, не только поэтому? Да что же это я вновь перед собой темню! Едва ли не единственное, что толкало меня не порывать с той квартирой – возможность встречаться в ней с Элей (при везении даже наедине) – она ведь тоже ходила к Рае для подготовки к экзаменам, из тех же практических соображений по поводу материала. Да если даже и не для интима мне с ней видеться, а просто так, то где ж ещё? Эта квартира к элиному дому гораздо ближе, чем моя, да и не хочет она ни в какую в моих стенах свидания устраивать – соседей ли боится или просто не желает смущать семейный уют? А может, опасается, что по каким-нибудь незаметным мне признакам оставит свой след – запахом ли духов или ещё чем – и всё для жены моей откроется?
      Так что остаётся нам видеться либо у Эли дома, либо здесь, у Раи – не в кафе же тривиально приглашать! К тому же Петербург – городок маленький, глаз и ушей на всех хватит.
      Оттого и прибыл я по старой памяти к ним – почитать "Музыкальную форму как процесс" Бориса Асафьева и другую недостающую литературу, закрепить положение друга семьи, уважить желание её главы поиграть в шахматы. Теперь-то мне даже легче стало с Раей общаться: разрешилось между нами то, что висело напряжением последние месяцы. Посидели мы с ней в мастерской, написали с десяток билетов (Костя не особенно прикалывался сегодня над нашим творческим союзом), затем поужинали все вместе (примирились уже они, что ли?), и я присел за шахматы.
      А всё же было мне не по себе, когда сидел я с Костей над резными фигурами: не покидало ощущение, что он всё знает и понимает! И может быть, из-за этого чувства вины перед ним я, во-первых, продул три партии подряд, а во-вторых, остался опять на ночь, не уехал домой. Но не будем бегать от себя – оттого остался, что Рая ещё в начале вечера сообщила мимоходом:
      – Утром обещала Элька зайти после одиннадцати, чтоб мы все втроём отправились в путягу.
      На радостях я и сел с Костей играть, решив остаться здесь до утра. А после наших турниров он отправился творить – но не на холсте, а на стене.

      Дело в том, что за прошедшие двое суток Костя развернул новую деятельность: взялся расписывать в постмодернистском стиле стены туалетных апартаментов. Когда я пришёл в тот вечер, этот его новый шедевр близился к завершению. Со стен глядели на зашедшего сюда, словно глумясь над ним, какие-то жёлтые глаза косматых чудищ посреди обломков стульев и советских лозунгов начала двадцатых. Присутствовали в этом конгломерате и музыкальные инструменты, и фрагменты троллейбуса, и рыбы с арбузами, и какие-то диковинные иероглифы, и ещё много всяких непонятностей.
      Оказывается, в тот поздний позавчерашний вечер, когда Рая бесцеремонно вытащила меня своим звонком от Элины, он, тоскуя в одиночестве, позвонил Эле и сказал :
      – Хреново мне что-то, Элька, настроение мерзопакостное. С Раей поцапался, хочу развеяться! Что делать?
      Она, умница, тут же и присоветовала, не раздумывая:
      – А ты распиши сортир! Сразу легче станет на душе.
      Он так и сделал. И теперь добавлял уже последние штрихи белилами с углем, дымя "беломориной" и приговаривая:
      – Не оценят у нас в совдепии такую работу. Вот в Америке за эти стены тут же выложили бы тысяч пятьдесят долларов!
      Прислонясь спиной к стене ванной, я сидел рядом и наблюдал за его неспешными любовными мазками, а из стоящего на полу магнитофона разливались звуки фламенко: это Костя раздобыл для Эли новую кассету и захотел сам сначала послушать, понять этот стиль. Эля как-то призналась мне, что она отчасти цыганка по происхождению, и поэтому сама не своя до фламенко. Вот мы и раздобывали отовсюду для неё такие записи.

      Так и слились навеки воедино в моей памяти испанская гитара с нервными переборами струн, душная глухая ночь кругом и мерзкое чувство вины – той гаденькой вины победителя, какую наставляющий рога чувствует рядом с обманутым им супругом, к которому, в общем-то, относится хорошо и даже с почтением, – а рядом работающий над сортирной стеной Костя и наши с ним высокоинтеллектуальные беседы о живописи и литературе Возрождения, о его любимом Штильмарке и о «Тошноте» Сартра.
      Прилёг я на диване в столовой часу уже в шестом, но спал тревожно: всё чудился мне звонок в дверь от Элины, всё порывался я бежать открывать, боясь, что Рая опередит меня.
      И в самом деле – чуть не прозевал! Все мы заспались, и лишь заслышав сигнал звонка, я кинулся открывать, не успев даже надеть шлёпанцы. Почему-то мне хотелось непременно самому открыть Эле и впустить её в квартиру.

      Она нарисовалась в проёме – стройная, ладная, манящая, и я не удержался от порыва обнять и поцеловать её, пока не появились Райка и прочие. Но Эля не дала мне этого сделать – увернулась.
      Что с ней такое?
      Я запсиховал. Какая-то она неприступная, ледяная вдруг стала. Ничего ещё не поняв, я всеми внутренностями почуял, что это неспроста, что это важно! Заворочалось нехорошее предчувствие. И во весь общий завтрак (теперь уже вшестером, с искусствоведшей и Товием) сидел я вздрюченный, уткнувшись носом в свою тарелку, хоть как бы и не в ней был.
      В конце завтрака Раиса неожиданно объявила, что решила не сдавать сегодня экзамен. А перенести на осень! Она, мол, ещё недостаточно подготовлена, стыдно идти. И как мы ни пытались отговорить её вместе с матерью и Костей, чтобы не ломалась и не валяла дурака, она упорствовала.
      Мне она позже, когда вышли в коридор, намекнула, что это из-за меня. Надеюсь, что оно не совсем так, дело в другом: она взяла себе для разбора неимоверно трудную штукенцию – вставной эпизод «Бориса Годунова», который не вошёл в окончательную редакцию оперы Мусоргского. И, понятное дело, не успела как следует подготовиться! Все мы понимали, что истинная причина отказа – в её обычном тщеславии: был риск получить не «пять», а это было бы для Раисы трагедией.
      Я сел допечатывать на машинке свой реферат (то ли дело у меня – концерт Моцарта, всё просто и прозрачно со стороны формы, тогда как за Модеста Петровича я ни за что бы не отважился взяться!), Эля пристроилась рядышком – как и я, дописывать свою работу, а Рая смоталась тем временем в магазин и сготовила обед. Вся эта спешная кутерьма с подготовкой, попытка надышаться перед смертью, то есть перед экзаменом – он уже идёт полным ходом, а мы всё тут возимся! – отвлекла меня на время от тревожных мыслей об Эле. Мне удалось по уши зарыться в работу. Часа в три Раиса оторвала нас и накормила обедом, чтоб имели силы перед предстоящим испытанием, после чего мы с Костей сделали последнюю отчаянную попытку убедить Раю «сдать анализ» сегодня и не тянуть до осени.

      А пока мы возились с Раей, Элина взяла да и ускользнула незаметно из квартиры, как тогда, когда я играл в шахматы с Гелей. Уехала сдавать экзамен одна.
      Вот это номер! Не желает она, выходит, со мной общаться!
      Я был убит этим её поступком. Просто впал в какое-то оцепенение. Как в забытьи, собрался и вышел вослед, благословлённый Раисой.
      – Ну, умотала и умотала, плюнь ты, Славик, на её выходки. Подруга называется! Думай лучше об экзамене, – успокаивала меня на посошок Рая.
      Элю я так и не нагнал по дороге, хотя очень старался, перескакивая из автобуса в трамвай. Не исключаю, что она нарочно поехала другой дорогой, на другом транспорте. А может, и тачку словила, лишь бы со мной не встречаться, с неё станется.



      И вот дошёл я в своём повествовании до самого драматического момента наших с Элей отношений. Он стал их кульминационной точкой и главным испытанием для меня. Гвоздём торчит в памяти то 26 июня, вечер которого я сейчас запечатлею, чтобы хоть немного облегчить её, память.
      Экзамен по анализу строения музыкальных произведений сдавали мы с Элиной вдвоём – запускали нас в маленький классик парами, и мы оказались в одной связке. Так получилось: нагнал я её аккурат у дверей экзаменационной аудиториии, мы подошли к её порогу одновременно, но нас ведь так и привыкли видеть вместе, не будешь же при однокурсницах обнажать трещину в отношениях, сплетен потом не оберёшься, нас и запустили по старой привычке вместе, пришлось покориться.
      Как только Элина вошла, она тут же сказала доценту:
      – Пусть только Ломакин первым сдаёт, а я поготовлюсь побольше.
      И со смешком добавила:
      – Чтобы не слушал ту галиматью, которую я буду плести.
      Я так и сделал, уважая её волю. Почти сразу пошёл отвечать, благо был неплохо подготовлен.
      Стоянов долго не терзал: он прекрасно относился к нам с Элей, лекции его мы посещали достаточно стабильно, а со мной он был давно знаком ещё по совместной работе в 38-м музыкальном интернате, где я отрабатывал когда-то практику, так что мы были в какой-то степени коллегами. Я уж не говорю о наших с ним творчески-деловых контактах весь учебный год, касающихся фонотечной моей работы. Почему-то он очень меня уважал, и экзамен вылился просто в приятную беседу. Эля на протяжении её тихонько сидела в уголке класса, готовилась.
      После моего "выхода на сцену" мне надлежало сразу удалиться. Поэтому, получив свою зачётку с высшим баллом (не вполне заслуженным), я поспешил на вахту за каким-нибудь ключом – готовить класс для… Ну конечно, я надеялся на это, да ещё как! Ведь после экзаменов, как мне казалось, выжатая Эля наиболее доступна.
      Выбрал из предложенных классов 305-й – он и светлее, и просторнее, да и столько с ним уже было связано – с ним и с Элей. Предупредил вахтёршу, беря под расписку ключ: «Пусть Заостровцева зайдёт ко мне, дело есть!»
      Расстелил на тахте мягкое ложе, на стол водрузил красивую посуду из своих фонотечных запасов, гроздь бананов, бутылку «Амаретто» – припас заранее для такого случая – и стал ждать.

      Она вошла.
      Метнувшись к ней радостно («Ну как?» – «Нормально»), хотел остервенело зацеловать, заласкать… но она снова увернулась, как и утром.
      – Ты чего??
      – Всё. Хватит, – остановила Эля меня жестом.
      Я застыл.
      – Что это ещё с твоей стороны за выверты? – спросил её ошарашено. – Садись-ка за стол. Объясни популярнее!
      Я почему-то засуетился, откупорил «Амаретто», усадил её, налил.
      – Ничего у нас больше не будет! Ухожу от тебя.
      То, что она сказала это со всегдашней спокойной улыбкой, добавлять излишне. Но от её интонации меня прожгло сверху донизу: понял, что это уже всерьёз! Игра закончилась.
      И от растерянности зачем-то ляпнул глупость:
      – Из-за Райки, что ли?
      – Нет. Не только! Из-за тебя самого.
      – Но ведь я сразу… я же сразу тебе всё рассказал! Как обещал. Ведь так?
      – Вот это ты хорошо сделал, что за дуру меня не держал, – проговорила Эля быстро и резко. – Вот за это тебе спасибо!
      – Ну, как же... я ведь поклялся, что скажу… если что.
      – Тогда-то ещё – ладно, с кем не бывает. Но когда я тебя и сегодня утром у неё увидела, то поняла: всё! Как отрезало. Ничего с собой не могу поделать: у меня если отрезает к кому-то, то сразу! И насовсем.
      Железные когти этой длинной для Элины тирады вонзились мне в сердце, как ни напыщенно это звучит; но не до словесного оформления мне, ей богу! В ту минуту я понял, что да – отрезало. Это финиш!
      Ну и остолоп же я! Не смог предвидеть такого поворота? Уж сегодня-то вовсе не обязательно было у Раисы ночевать, причин особых не было! А вот для Элины эта ночёвка оказалась решающей. Потому-то и увернулась она из моих рук, завидев меня утром в той фатере!
      Кретин ты после этого, Славик! Думал: ничего особенного, ночую и ночую здесь, как обычно. А она, выходит, не простила!
      С пару минут я сидел на другом конце стола молча, осознавая фатальный поворот. Ком торчал в горле... Затем попытался принизить её фразу до пустячка, изречённого дитём, до шуточки:
      – Это что – окончательно и бесповоротно? Между нами всё порвáто?
      Поднося к внезапно пересохшим губам приторное медово-миндальное зелье, я резиново улыбнулся, ожидая, вероятно, что она изречёт: «Ну чего ты испужался, дурачок? Я просто прикололась. Иди ко мне!..»
      Но она кивнула решительно.

      Не находя ответа, я спутался мыслями и, набычившись, принялся молча кусать губы, отчаянно ища выхода из положения. Наконец попробовал заговорить – и испугался своего голоса: он звучал по-чужому, издали.
      – Вот ты говоришь – отрезало. А разве что-нибудь у тебя ко мне было? Ты никак и вправду… любила?
      И Элина, чуть улыбаясь мне участливо и снисходительно, легонько кивнула.
      Любила! Она способна любить! Мог ли я подумать?
      Её откровение меня потрясло.
      Я ещё старался сохранить ироничный тон:
      – Любопытное открытие! Я-то всегда полагал, что ты это со мною – так… дружеские услуги, что ли. От хорошего отношения.
      – Дружеские услуги? Ха! Ты что, рехнулся? Разве по дружбе такое делают? – редко я видел её возмущённой. – Дружеские услуги – надо ж так загнуть!..
      Она саркастически рассмеялась, а у меня ком подкатил к горлу. И чем сильнее я сдерживался, тем меньше мог с ним совладать, с этим проклятым комом.
      Наконец он взял верх: непокорные слёзы нашли выход. Вот подлые! Тоже мне, мужик. Осознав, что скрыть их не удастся, как вообще невозможно что-либо скрыть от Элины, я постарался держаться гордо: поднял голову и смотрел на неё в упор, не мигая.
      А слёзы бежали и бежали. Ладно. Пусть! Что ж теперь поделаешь, пускай видит мой позор.
      И чтобы как-то сгладить его, я начал говорить. Рассказывал ей, как счастлив был с ней в минуты близости, какое блаженство испытывал, когда она слушала меня, играющего, обнимая сзади, как думал о ней всегда… Говорил, что после неё все прочие женщины кажутся пресными! Поведал даже, как обнимал берёзу – после того особо памятного вечера с ней…
      Говорил негромко и ровно. Она молчала – слушала.
      Мы ели бананы, пили «Амаретто», а я глотал слёзы и рассказывал о своей любви. Не отрываясь, я смотрел в её лицо, расплывавшееся в полуметре от меня. А слёзы всё текли, унося с собою мою честь.
      Наконец замолчал. Плохо сознавая, происходящее, я понимал только, что это серьёзно. Но понимал и то, что не смогу её оставить.
      Что-то надо делать, что-то срочно решать! А мозг отказывался думать. Я всё падал и падал вниз – как в её глазах, так и в своих; я был в эту минуту ничтожеством, брошенной в грязь половой тряпкой.
      Наконец упал до того, что вновь переспросил:
      – Вправду любила?
      И опять – лёгкий кивок.
      Что мне ещё оставалось сделать, сказать? Я не знал. Спросил только:
      – А куда же я дену теперь всю эту свою нежность, которой столько накопилось к тебе? Она ведь сидит во мне занозой, не даёт жить нормально!
      – Сублимируй её во что-нибудь, – последовал ответ.
      Эх, Элина, какой же ты можешь быть жестокой! Или это я сам уже до того размяк и размок, что нормальный для её всегдашней ироничности ответ воспринимаю как жестокость?

      Последняя мизансцена меж нами в тот вечер запомнилась мне такой: я стою у окна, прислоняясь головой к шкафу, а она, обернувшись в дверях, говорит:
      – Ну, я пошла. Спасибо за угощение!
      У меня в глазах – пелена от горя, не могу найти слов, последних и важных. Смотрю на неё, как больной, обессилевший пёс, которого покидают умирать в лесу. Жду, что хоть подойдёт она на прощание. Жду милости! Но она, поколебавшись на выходе (может, и хотела подойти, да пересилила себя), бросила только:
      – Не унывай! – и вышла.
      А я стоял и стоял у стены. Забыв обо всём, потеряв чувство времени. Голова кружилась – и вовсе не от «Амаретто», а от потрясения, которого не переживал ещё никогда. Забыл я, между прочим, и о том, что обещал нашему органисту Варшавскому Григорию Владимировичу по его просьбе записать в этот вечер на магнитофон концерт учеников его класса, в котором должны были исполняться на двух роялях редчайшие старинные органные произведения; мне это и самому было небезынтересно, и накануне я с энтузиазмом принял его просьбу. И вот – вылетело из головы, хоть человек я обязательный. Уронил себя в глазах этого маэстро, ради учёбы у которого и поступил когда-то в академию, хотя так и не удалось мне поучиться в его классе органа по разным причинам.
      Стоял долго, очень долго. Потом пошёл. Теперь мне надо было много и нудно ходить, чтобы притупить боль, и я пошёл из академии куда глаза глядят. Не мог обычным образом возвращаться домой в общественном транспорте, среди людей, и потом сидеть в четырёх стенах. Надо было расходиться, расшевелить своё занемевшее нутро.
      Не доехав до дома,я направился в сторону Ильинского сада, где река Лубья впадает в Охту. Но любоваться видами пустыря с прудом уже не мог. В голове у меня непрерывно стучало это её: «Всё! Отрезало», и только теперь я мог обстоятельно продумать элинины слова, вникнуть в их смысл.
      Тьфу ты, как нелепо оно вышло! Ту ночь с Раей она, выходит, мне ещё простила – хоть нелегко ей это, кажется, далось. Не простила другого: того, что снова заночевал у Райки потом. Вот в чём загвоздка-то!
      И ведь ночёвка та была для меня вовсе не обязательной, я просто так приехал, по привычке. А не должен был этого делать по элиным понятиям! Только теперь я осознал – во всяком случае, так мне показалось – элинину натуру, только теперь всему бы между нами и начаться… А оно, напротив, закончилось. Какая глупость!

      Шёл часа три. От железной дороги над Зыбиным ручьём свернул влево и углубился в поля. Кругом запах трав, тёплый и спокойный июньский вечер, закат. На ходу сорвал два колоска тимофеевки, один подлиннее, другой покороче, это были мы с Элиной. Глядя на них, я раздумывал, как преодолеть этот удар, как вытащить всё на прежний уровень и возродить наши отношения. Колоски эти и по сей день торчат у меня дома из-за картины на стене, и никто не знает, какой памятью они мне являются.
      Слегка стемнело. На выходе в город стали попадаться редкие люди. Они жили и гуляли вокруг не спеша, и не ныло у них в груди, не переворачивался для них мир.
      Ну как же так: любила раньше, а теперь – не любит? Ведь по логике должно быть наоборот! Как раз теперь, когда мне определённо открылось, что любила – любила ведь! – я мог бы стать уже другим с нею: не нерешительным и осторожным, а уверенным в себе любовником. И всё могло бы у нас отныне превосходно наладиться! Но – поздно.
      Сколько я прошёл? Десять, двадцать километров? Мне всё было мало. Хотелось ходить ещё, до смерти от усталости: всё продолжало меня съедать пережитое унижение.
      Долго же я буду помнить это 26 июня! День Великого Облома. Потерпеть такую конфузию… Потерпеть от гордой и беспощадной Элины, которая всегда, во всех ситуациях оказывается выше меня!
      А как хотелось бы увидеть её хоть разок побеждённой, беззащитной, как и подобает женщине! О! Сколько бы я отдал за то, чтобы хоть когда-нибудь она побыла на моём месте, чтобы она плакала, а я торжествовал бы, чтобы я был хозяином положения! Никогда, видно, не бывать тому. Не тот она человек. И не думаю, что мне удастся сделать её такой.
      Уже в первом часу ночи появился дома. Так и шёл без передышки несколько часов. Тело ныло и гудело. Было душно.
      Я опустился на стул и отупело сидел какое-то время, всё ещё осмысливая происшедшее. И вдруг рядом ожил телефон, я аж подскочил от его пронзительного звонка. Кто это ещё? Ночью!
      Снимаю трубку – райкин голос. Чёрт, я и забыл совсем про неё! Голос интимный, вкрадчивый: как, мол, состояние? Как сдал?
      А у меня глубинная злость заворочалась на неё – и не столько оттого, что Раиса была причиной сегодняшнего моего крушения (вернее, спровоцировала его), сколько потому, что она опять со мной играла, я это понимал: ведь наверняка знала уже, как я сдал – уверен был, что звонила Элине, да и сюда пробивалась не раз, иначе не звякнула бы так поздно: ждала, выходит, моего прихода.
      Всё это пронеслось в голове, пока я отвечал: нормальненько, мол, сдал, благодаря твоему благословению.
      – Где ж ты был столько времени? Ведь ты давно уже сдал, в пятом часу!
      (Ага, вот она себя и выдала!)
      – Да так… Шлялся всё по полям да лугам.
      Она приняла это за шутку от нежелания отвечать правду, а это-то и было правдой. Но не рассказывать же ей обо всём, что случилось, ёлки зелёные!
      Рае всё хотелось потолковать на какие-то очередные интимные темы, я еле отвязался. Сказал: спать хочу, устал – потом, мол, встретимся, заеду! В общем, отшил, как мог.
      Глядя в потолок, разлёгся на диване. Не спалось даже после утомительной ходьбы. В груди новая какая-то ноющая боль появилась, тупая и ровная. Лежал, думал...
      Как же так получилось? Теперь, именно теперь, после объяснения, что-то всколыхнулось во мне – новое, свежее, и эти чистые волны унесли и похерили всё, что было во мне лишнего, наносного, неискреннего – мою пошлость и лживость, мою мелочность и двуликость. За этот вечер я стал лучше, чище, светлее! Стал таким, каким ей, Элине, наверняка хотелось меня видеть всегда. Но как раз тут-то всё и оборвалось, и ничего этого уже не нужно...
      А может, всё-таки нужно? Может, цель любви именно в этом: подтолкнуть к осознанию, к очищению? – а потом уж можно и исчезнуть, возникнув где-то в другом месте. Там, где есть ещё в этом надобность...







      Любовь правит миром, она гвоздь Общей Теории Всего. Это по крупному счёту. А в обычной нашей земной жизни любовь, помимо своей возвышенной созидательной силы, имеет и оборотную сторону: она – хищница, беспощадно пожирающая время, эмоции, энергию, образование, здоровье, дела, деньги, чтение, отдых и ещё кучу всяческих бытовых и просто милых ценностей, вплоть до самых мелких. Всё это безжалостно и добровольно приносится в жертву Эросу, Венере, Афродите или кому там ещё.

      Особняком стоит любовь студенческая, у неё своя специфика: регулярные встречи на лекциях и сессиях; зачёты и экзамены, определяющие общие интересы; почти постоянное пребывание на глазах соучеников; мало возможностей для уединения, зато много возможностей для частых встреч.
      Любовь у молодых – одно дело: юные создания часто закрывают глаза на всякие земные неудобства, игнорируют препятствия, которые взрослыми считаются определяющими и часто непреодолимыми. Любовь у зрелых, тем более семейных (я имею в виду любовь на стороне) – это уже совсем другие заботы: тут часто приходится жить двойной жизнью, продумывать и просчитывать, предпринимать и подстраховываться, и в то же время быть терпимым и великодушным к проявлениям неопытности и незрелости.

      У меня все эти типы любви переплелись: я и студент, грызущий гранит музыкальных наук, и молодой человек 25-ти лет, в жизнь вступающий, и зрелый муж-отец, проживший уже четверть века и долженствующий знать эту самую жизнь и учить других её познавать. В одних случаях дитя малое-неразумное, не умеющее отдавать себе отчёта в своих мыслях, разговорах и действиях, контролировать их; в других – умудрённый уже не мальчик, но муж, начитанный и всегда могущий дать правильный совет в трудной и запутанной ситуации. Вот только сам не всегда справляюсь с ситуациями, в которые себя загоняю…

      Теперь-то, с конца июня – а точнее, после нашего объяснения по окончании предпоследнего экзамена по музформе – и началось с моей стороны оно, серьёзное, вовсе не такое, как прежде. Если до этих последних дней я способен был пренебречь где-то нашими отношениями и даже при случае переспать с какой-нибудь Маринкой, Райкой или Сонькой, хоть и увлекался при всём при том Элиной уже второй год, а последние месяцы очень даже сильно увлекался, – то именно теперь моё чувство к ней выкристаллизовалось, приобрело огранку, всё лишнее отсеклось, отсеялось, и отныне я бы уже ни за какие коврижки не пошёл налево от неё, Элины. Не то, чтобы не позволил себе этого, а просто не хотелось больше ничего иного!



      До утра не спал в ту июньскую ночь, не получилось уснуть ни на минуту. Ну, ещё бы, такая встряска! Получил Славик по заслугам. А принимать заслуженное не хочет, рыпается ещё что-то!
      «Ухожу от тебя…»
      «Сублимируй её во что-нибудь…»
      «Не унывай!.»
      В полумраке вырисовывались два колоска, сорванные несколько часов назад. Я их воткнул за рамку пейзажа над моей кроватью. Глядел на них, освещаемых призрачным светом белой ночи, и думал. Напряжённо думал о том, что делать дальше.
      Что-либо необходимо было предпринять, и я чувствовал, что решение должно вызреть. Сидеть сложа руки я в ближайшее время уже не смогу!
      Больнее всего было узнать, что всё-таки любила…

      К утру боль чуть притупилась. Её вытеснила внезапно надвинувшаяся решимость. Это была неведомо откуда возникшая гранитная глыба решимости – она самоуверенно поселилась во мне, не спрашивая позволения, отчего мне пришлось перестроиться и посчитаться с её присутствием.
      Только бы не ошибиться вновь, только бы составить верный план действий! С этими мыслями я и встретил первые солнечные лучи.
      В самом деле, Славик, хватит сопли распускать! – если появилась надежда всё поправить, то стоит попробовать. Только не сидеть сложа руки и не ныть. Действовать!
      И когда солнце наконец засияло во всё небо, я в неимоверных творческих муках разродился решением, которое тут же признал гениальным.

      Решение такое. Я делаю благое дело: направляюсь отсюда, из Пороховых, в Обухово к Д.А.Гинзельбергу и беру у него килограммов семь литературы, нотной и музыкальной, к предстоящему экзамену по ИОМ, он ведь давно уже предлагал нам (кому-нибудь из нас – мне, Рае или ещё которой-либо однокурснице) это сделать. Затем, чтобы не быть собакой на сене, везу всё это добро домой к Эле и там готовлюсь с нею. Таким образом, настреляю сразу много зайцев: не впустить меня к себе она не сможет, я ведь приеду не просто так, а с благородной миссией помощи. Помогу ей в подготовке к сложному экзамену, это может её смягчить в отношении меня. И наконец, уж в этом-то деле, то есть в истории отечественной музыки, я смогу быть на высоте, в отличие от всяких там амурных хитросплетений, в которых то и дело запутываюсь. Потому на высоте, что в любом случае знаю на эту тему гораздо больше её. Тут уж она передо мной безоружна, факт!
      А я – я буду собран, строг с нею, заставлю штудировать побольше, натаскаю по всем билетам и этим хоть отчасти искуплю то унижение, которое вчера при ней претерпел. При всём этом, пребывая возле неё (главное – оказаться рядом, найти неоспоримый повод!), постараюсь наблюдать за ней ежеминутно, не ослабляя внимания, вслушиваться в каждое её слово, ловить каждый её жест… и тогда, быть может, мне удастся где-нибудь, в чём-нибудь подметить её слабину – не как студентки, разумеется, а как человека, – и за эту слабину в таком случае не премину ухватиться, от этой слабины стану раскручивать свою линию (эх, не оступиться бы!), а там, даст бог, со временем и поправлю всё, верну её любовь!..
      Да, пожалуй, это единственный вариант, который в моей ситуации сработает.
      А по дороге, покуда буду мотаться туда-сюда, концы-то неблизкие (уже само по себе это всё легче, нежели валяться дома и страдать!), хорошенько продумаю, какие слова найти для рассказа обо всём происшедшем между мной и Райкой – вот не продумал же тогда, а зря! – слова сильные и убедительные, чтоб проняло её, Элинку, чтоб повернула она вспять свою политику.

      … И всё-таки, всё-таки: каково мне было теперь – только теперь! – узнать, что любила!.. Значит, прав оказался Снегов? Значит, верно подметил старик? А почему же сама ни разу не намекнула? Опасалась, видно, чего-то. А может, оттого, что просто разные у нас с ней положения?
      А сам-то что, Славик, не мог, что ли, догадаться?! Ведь случаи к тому были. Однажды пришёл я к Элине домой, а «матильда» мне:
      – Что же вы вчера не пришли, Славочка? Эля уж так ждала, уж так вас ждала целый день!
      Разумеется, она, «матильда», никаких видов на меня ну ни на полстолечко не имеет, оттого и может без задних мыслей говорить то, что есть. Но тогда я поопасился какие-то выводы для себя сделать из её слов, и даже постарался эти слова забыть. А зачем? А затем, что сама Эля постоянно опровергала их, слова те, различными своими фразами. Ну, хотя бы этой: «Отношусь к тебе, как ты к своей Маринке!» - значит, я для неё не больно-то много и значу. Или - той, не менее пренебрежительной: «Ах да, прошлым летом я тобой занималась! ».
      Вывод: не любила. Только такой ведь и получался вывод из её слов. Да и никто, никто Славика не любил – так ей и скажу сегодня! Спасибо, скажу, хоть такая вот Райка нашлась, втюрилась да на шее висла, я хотя бы ей буду благодарен, а то ведь совсем одинок был, неприкаян… Скажу, скажу! – пусть её проймёт, пусть слова эти на неё хоть капельку подействуют. Поймаю, хитрец этакий, древним избитым способом в сети жалости! Это будут мои первые шаги в том направлении, которое я избрал. Так и стану продвигаться поступательно и неуклонно, медленно поворачивая возникшее у неё чувство отторжения меня от неё вспять. Назад к тому, что было.
      А что? – если б сообщила мне прежде, что любит, я был бы иным, не дёргался бы и не жил тройной жизнью; был спокоен и не мучился бы от элининой недоступности, когда входил, весь сжимаясь внутренне, в их с Силантьевой 302-й класс. Был бы лучше, увереннее в себе.
      И теперь моя задача номер один – сделать всё это явью. Что же, вперёд! – терять мне нечего.

      Так раздумывал я семь месяцев назад, пока проделывал далёкие концы по городу, моему городу: Пороховые – Обухово – Купчино – Васильевский. Гинзельберг любезно снабдил меня всей необходимой литературой для подготовки, и к послеобеденному времени я уже подкатывал к элиному дому с грудой книг в рюкзаке.
      … Сердце колотилось, когда приближался к двери. Только бы она была дома! Ведь без звонка приехал нарочно, планировал нагрянуть внезапно.
      Открыла Анна Глебовна. Задыхаясь от подъёма с грузом, выложил ей причину визита. Она, конечно, благожелательно впустила, даже не став дослушивать окончания мотивировки моего нежданного заезда. Как и всегда впускала. Ничего же не знала, понятно, о наших с дочей перипетиях!
      А тут и главная героиня выплыла из недр. Захолонуло: дома! Едким копьецом остро кольнуло под сердце, когда встретился с Элей глазами – ведь так свежо всё было, суток не прошло, и слова её убийственные продолжали ещё звучать в ушах. Но я собрался с волей и…
      И просидел в доме сём допоздна! Причём оставался почти всё время с Элей наедине, если только не кормила «матильда». Учили мы билеты. Но прикасаться сейчас к Эле – ни-ни, это нарушило бы план. Ни мизинцем! Только учёба.
      Я и в самом деле находился весь вечер на коне, пришпоривал его и парил в небесах над Элинкой, растолковывая ей билет за билетом. Она только слушала внимательно и робко да конспектировала. А что ещё оставалось?
      И может быть, именно то, что я был на высоте и общался с нею оттуда, свысока, как с нерадивой и бестолковой ученицей – это как раз и нравилось ей? – тогда как для меня было опасным экспериментом. Похоже, да, нравилось. Потому что из-за чего бы тогда у неё и вырвалась к концу вечера та ФРАЗА, которая увенчала мои неимоверные усилия, стала моей главной победой, добытой острейшими страданиями, мучительными раздумьями и многочасовым напряжением?
      Положив голову на руки и раздумчиво глядя на меня, Элиша – ни с того, ни с сего, безо всякой связи с балетом «Ярославна» Бориса Тищенко, который я ей в тот момент разъяснял, – вдруг тихо произнесла почти про себя:
      – Эх, Славка, хочу я от тебя оторваться – и…
      Троеточие в конце этой фразы было выразительнее любых заменяющих его слов! Именно оно, молчаливое, грянуло праздничным аккордом ярко и радостно для меня, именно оно сказало мне столько, сколько не вместилось бы в множество страниц текста. Вот это ФРАЗА! Вершина ФРАЗ за минувшие полгода.
      Я ликовал. Но роль свою довёл, не сорвался. Не ответил ничего такого – напрашивающегося, типа: «А ты и не отрывайся!», – а лишь прикрикнул:
      – Ну-ну, не отвлекайся!
      И продолжал натаскивание. А жирная полосатая Клеопатра, развалившись на диване, жмурилась, подрагивала пышным хвостом и внимала моему рассказу о «Ярославне».

      Ушёл поздно, совсем поздно, почти как тогда, четверо суток назад; но уж к Райке теперь – фиг вам, ни за какие вкусняшки!
      Ехал домой с чувством победителя. ФРАЗА вернула меня к жизни. Понял: не всё, мой юный друг, потеряно! Можно ещё осторожно и постепенно, словно паутинку, раскручивать то, что сегодня достигнуто. Возвращать Элину к тому состоянию, в котором она её произнесла.
      Тогда я ещё не понимал, что Эля – вовсе не тот человек, которого можно программировать! Она всегда была и будет непредсказуема, и на этой непредсказуемости будут строиться все дальнейшие наши отношения.



      Я не форсировал поворот в элининой душе, когда на другой день, 28 июня, вновь приехал к ней заниматься вдвоём. Вёл себя аналогично вчерашнему – строго, по-менторски.
      Но, похоже, на радостях слегка переиграл! Потому что, когда уходил, Эля спросила у меня строго, но с искоркой в глазах:
      – А теперь скажите мне: почему вы сегодня кривлялись весь вечер?
      На следующий день постарался исправиться, был проще, был собой.
      Когда в качестве звукоиллюстрации я заиграл Эле на её белом рояле фрагменты из «Перезвонов» Валерия Гаврилина, входивших в билеты, она тихо и удовлетворённо сказала в паузе:
      – Люблю людей талантливых!
      Конечно же, это относилось к замечательному ленинградскому композитору. А потом, уже во время музыки, Элина ещё тише, почти про себя пробормотала:
      – Надо ж так вляпаться!
      И я вновь проигнорировал её слова. Внешне.
      Отношения наши заметно теплели. И всё же позавчерашнее объяснение пролегало ещё меж нами кровоточащим швом, мешало взять и просто сблизиться, как нам обоим хотелось. Это было бы нелогично.
      Шов этот, впрочем, с каждый днём зарастал на глазах. Подготовленные слова – про Раису и всё такое – казались теперь глупостями, я их так и не высказал. И не надо, ибо появилось между нами нечто большее, нежели то, что слова эти могли бы в Эле вызвать.
      К Раисе я, разумеется, теперь носа не казал и всячески избегал её, как мог. Но в тот вечер Кузякина категорически затребовала меня к себе, узнав, что гинзельберговские книги у меня. А ей для некоторых билетов они были совершенно необходимы, завтра ведь уже сдавать ИОМ! Некрасиво с моей стороны было бы зажилить добро и не поделиться. И не было возможности отказать Раисе и не привезти эту музыкальную литературу к ней хотя бы на ночь, на последнюю ночь перед сдачей. Тут она безусловно была права!
      Поэтому я вынужден был в последний вечер пребывания у Эли направиться от неё поздно вечером прямиком в раины хоромы, и Эля знала, куда меня провожает. Но всё равно: расстались мы с каким-то нежным и глубоким пониманием, словно принадлежа отныне к общему тайному ордену, в который никому иному нет доступа. Эля прекрасно понимала моё нежелание идти туда!
      По дороге думалось – что сказать Райке, если начнёт приставать с объяснениями, заставляя признаваться: зачем покинул её на целых три дня? Не звонил и не появлялся. Ведь собирались вроде бы все вместе готовиться! То бишь с Элькой и другими однокурсницами. Почему заныкал книги и молчал о них в тряпочку? Отчего не пытался узнать, что у неё, Раи, на душе и как она поживала всё это время?
      Ну, так что же ей на всё это сказать? Что люблю другую? Какая тривиальность…

      Так оно и вышло: изучение билетов часам к двум ночи плавно перешло в выяснение отношений – сперва как бы мимоходом, не особо серьёзно со стороны Раи, но как только залёг я подремать в мастерской, она, сидя рядом в отцовском кресле, доверительно и бархатно принялась подкатываться: что со мной? Почему стал таким? Почему изменился к ней? Ведь любил же её! Любил! (С чего взяла, что любил? Ей хотелось так думать, понимаю, но я ей такого не мог сказать!). Я долго слушал, а потом не выдержал и выдавил из себя как бы с трудом:
      – Не могу я двоих любить в одно время… старомодный я, Рай…
      – У тебя что – ещё кто-то есть, кроме меня?
      И с чего она взяла, что у меня роман лично с ней? Не особо подумав, я принялся плести какую-то ахинею:
      – Да есть тут одна особа, мы уже не первый год с ней…это… живём.
      – Ну и кто же она? Знаю, знаю, что не скажешь, хоть клещами из тебя тяни!
      Она драматически сникла, сидя в высокомерном деревянном кресле с высокой резной спинкой, жалкая и разбитая. Мне захотелось приласкать и полюбить её – хоть на сейчас, но я справился с собой. Посидев, Рая медленными шагами покинула комнату. А я заставил себя поскорее заснуть, так надо было.
      Проснувшись на заре, обнаружил у себя под подушкой записку. Вот она, лежит передо мною, я её сохранил. Гляжу на райкин заковыристый почерк с наклоном в обратную сторону и переписываю слово в слово:

      «Зачем тебе всё это понадобилось?
      Тебе было забавно? А сейчас ещё смешнее?
      Рада за тебя, за вас обоих. Значит, теперь у вас всё определилось.
      Ну что ж, если мне удалось стимульнуть ваши отношения – это прекрасно.
      И я опять-таки рада, рада, рада за вас!
      Смейтесь!
      Мне тоже весело».

      Поутру не было никаких намёков на ночной разговор и её довольно истерическую записку, из текста которой я понял одну важную вещь: Раиса, похоже, не была уверена, что говорил я именно об Эле. Прекрасно, мне того и надо!
      Поболтали о постороннем. Я сел писать шпаргалки к последнему в этой сессии сегодняшнему экзамену, если не считать предстоявшую нам с Элей отложенную сдачу фортепиано 2-го июля. Рая принялась стряпать завтрак.
      В этот момент появилась в квартире Элина: ей надо было забрать какие-то свои конспекты. Она спокойно – слаба богу, поняла уже кое-что! – отнеслась к моему оговоренному с ней накануне присутствию здесь.
      Рая усадила всех за стол. Были здесь, кроме родительницы её и супруга, да нас с Элей, ещё рыжая Гелька и режиссёр Бека Аланбеков, уволенный недавно по сокращению – дюжий знойный молодец; эти тоже где-то ночевали в доме, не знаю даже где. Режиссёр, по-моему, на антресолях в прихожей.
      При Эле тихая поутру Рая теперь вдруг вошла во вкус и не скупилась за трапезой на колкости в мой адрес. Но получалось это у неё, между нами говоря, далеко не так тонко и со вкусом, как у Эли! Да ещё она с чего-то вдруг решила нас всех споить (а может, себя?), вынув из «закромов Родины» бутылку бренди – и где только в наши дни люди такое откапывают? Костя с Аланбековым дружными воплями приветствовали этот её порыв и затащили меня третьим в свою компанию безработных режиссёров.
      Налили понемногу всем – деликатес, однако, надо отведать! По ходу завтрака Рая всё более и более отпивала сие крепкое зелье, и её прилюдные издёвки надо мной набирали обороты и высоту. В конце концов меня это достало, я поблагодарил и ушёл из-за стола, чтобы в мастерской дописывать «шпоры». Но постепенно комната вокруг меня наполнилась народом, гомоном и табачным дымом, невозможно стало собраться с мыслями, и я перебрался в райкину спальню, примостившись полулёжа на широком подоконнике.

      И пяти минут не прошло, как ввинтилась туда сама хозяйка и стала бесцеремонно вытряхивать из меня ответы: зачем я всё это вообще затеял (видимо, она имела в виду ту ночь в моей комнатушке), если не любил её, а если любил тогда, то почему сейчас оставил – и проч., и проч. Будучи под влиянием бренди, как и она, я тоже расчувствовался и начал с подоконника что-то там отвечать ей, а надо бы помалкивать! Потому что она, едва почуяв мою слабину, села на меня верхом – и понеслось:
      – Ты сам не понимаешь, кого ты любишь! Ты просто мелкий псих. Неустойчивый и беспринципный! Это хуже предательства – такое поведение, когда человек везде гадит и пакостит. Тут напачкал, там тоже – и исчез! Таких знаешь, как называют? Пачкунами. Ты – пачкун!
      Ладно, думаю, пусть выговорится. Имеет право. Стерплю.
      А она, распаляясь всё круче, перешла и вовсе к прямым оскорблениям (не хочется даже повторять их здесь!) и закончила свою обвинительную речь тем, что приказала:
      – Чтобы ноги твоей больше не было в моём доме! Убирайся вон!!
      – Как скажете.
      … Эх, прощайте, элитные апартаменты! Много часов провёл я в вас, возвышаясь духом, а теперь придётся, видимо, искать что-нибудь другое, на вас похожее. Вот меня уже и гонят отсюда прочь...
      Я направился к выходу и, присев на полу, начал зашнуровывать туфли. А Рая побежала за Элиной, приволокла её в прихожую и принялась тыкать пальцем, показывая ей меня, как диковинную зверушку:
      – Ты посмотри, Элька, он обиделся! Он ещё и обижаться умеет? Во дурак! Бери его с той стороны, потащили в комнату!.. Да ты, Славик, настоящий мазохист!



      Вечер того же дня, 30 июня. Сдаю экзамен по ИОМ, истории отечественной музыки. Последний из теоретических. Вынул билет, сижу, готовлюсь. Кругом ещё с десяток человек.
      Билет попался скверный, как раз по нему-то и не знаю ни рожна. Как же упустил? Смотрю в него – и грущу. Вот незадача вышла: всегда ведь, на всех курсах, сдавал летние сессии о’кей, особенно экзамены по музлитературе, и надо ж было так сегодня увязнуть!
      В это время преподавательшу нашу Самсонову Татьяну Петровну вызывают в деканат. Прямо как тогда Снегова вызвали, когда я пел свою арию! Минут на десять мы все остаёмся в аудитории одни. И тут просовывается в дверь Райкина носатая физиономия с еврейской шевелюрой! Не ожидал увидеть её сегодня, думал – сидит сейчас дома и допивает свой бренди. Она ведь не только музформу, но и этот экзамен отложила в последний момент на осень (чтобы, боже упаси, не ответить хуже кого-то другого!) и вновь, чуть ли не от дверей вернувшись, не поехала с нами сдавать.
      – О, Славка! Над чем мучаешься?
      – Да вот, попалась мне Восьмая симфония Шостаковича и фортепианный Хачатурян. Ни хрена не помню, кроме его известной "Токкаты" ми-бемоль минорной! Скорблю заранее о низшем балле.
      – Стоп, рано скорби предаваться! У меня это как раз есть в конспектах! Погоди, сейчас найду…
      И быстренько отшпарила мне вслух всё, что записано в её тетрадке, пока преподша отсутствовала. В итоге мне опять – «отлично» в зачётку. Спасибо судьбе в виде Раиски!
      В благодарность проводил её до остановки. Приехала, говорит, сдать книги в библиотеку (не знаю, верить ли), чтоб долгов не оставалось за этот учебный год, а завтра уезжает на всё лето с мамой и Товием в свои Осельки на дачу к певице. Но в трамвай с ней не зашёл и далее не поехал (даже запасной ключ от её квартиры забыл вернуть на радостях по поводу самого факта избавления), отбоярился чем-то и вернулся дожидаться, когда сдаст Элина, она шла последней.

      Был у меня по поводу Эли свой план. Дело в том, что в этот день ровно год назад, 30 июня, она стала моей, такие даты я крепко запоминаю. По такому случаю и намеревался, оставшись с ней наедине, произнести такой монолог:
      – Может, я немного мистик, но для меня даты имеют огромное значение. Сегодня год! После того, что у нас с тобой на днях произошло, я многое понял, изменился – и сейчас я, кажется, именно такой, какого ты любила прежде. Но тогда я был лицом вымышленным, воображаемым тобой! И если у тебя ко мне ещё не всё прошло (ой, наглец, Славка!), то давай в последний раз (ой, хитрец!) отметим вроде как. В конце концов мне не столько секс важен, сколько сознание того, что ты опять моей побыла. Только давай не здесь, не в путяге! Здесь не хочу – мы же не бездомные, чтобы по углам запираться; у меня ведь, ты знаешь, есть комната, которую держу для тебя, не продаю и не меняю, она давно пустует и тебя ждёт (о том, что с Райкой там переночевал совсем недавно, как-то вдруг подзабыл резко). Вчера я всё приготовил к встрече, там тебе будет хорошо (действительно, приезжал накануне и прибирался, скрывал следы преступления). Знаю-знаю, ты говорила, что не любишь чужой ауры в жилищах, но ведь там ауры никакой и не может быть, там пять лет уже никто не живёт, в комнате той. В ближайшее время мне её, возможно, придётся обменять на пригород, детям нужна дача, занимаюсь как раз этим, так что прошу тебя: давай навестим её в последний раз!
      Такую я подготовил речь. Но едва принялся за неё, заведя Элю после экзамена в свободный класс, как она остановила меня протестующей фразой:
      – Что это вы как сговорились сегодня? Вот и Жоржик звонил сегодня утром, звал на свидание – у него тоже какая-то там дата со мной связана. Оставьте вы все меня в покое, подрыхнуть хочу дома нормально после экзамена!
      О как оно повернулось-то, Михалыч! Всё оказалось не в тему. Элина попросту не восприняла меня с моими словами и намерениями всерьёз.

      По дороге домой переживал неудачу, не умея сразу переключаться, а с Элей это умение необходимо: вновь она себя непредсказуемо повела, не предвидел я такого поворота, не пришло в голову, что она может повернуть дело в шутливую сторону. На всё настраивался, только не на это! Всегда в таких случаях выбиваюсь из колеи, ничего не могу поделать со своим дурацким темпераментом.
      Расстались мы до второго июля, до общего экзамена по роялю, разъехались по домам. Тут уж совместно готовиться несподручно, тут нельзя слиться в экстазе над учебниками, как в подготовке к предыдущим экзаменам, тут каждый должен корпеть над клавиатурой сам по себе.
      ...А не веду ли я себя, как ребёнок, у которого отнимают любимую игрушку?



      Второго июля, в пятницу, приехал в «путягу» пораньше, к половине первого, чтобы встретить Элю уже в подготовленном классе – так, на всякий случай! Да и то лишь ненамного её опередил: она тоже прибыла необычно рано для себя, к часу. Почему – сейчас расскажу.
      Настроился теперь на любой поворот событий – в шутливую ли, серьёзную, лирическую, конфликтную, ласковую сторону всё у нас повернёт, – пусть уж река наших отношений сама течёт куда хочет, сама выбирает русло! Упросил мысленно себя ни за что и ни на что не обижаться, куда бы оно ни повернулось. Взял сам с себя обещание такое.
      Выбрал 310-й класс, снеговский, который хорошо закрывается изнутри и укомплектован кожаным диваном – не для себя ли на такой случай приготовил старый бабник? Да и рояль там неплохой – «Бехштейн», кажется – тогда как в других классах стояли простые «Красные Октябри» (дрова, одним словом). Старика сегодня не должно быть, вроде бы он в отпуске уже, рыбу удит в Вуоксе, она его страсть наравне с донжуанством.
      Сел заниматься и начал проигрывать всю экзаменационную программу медленно и без эмоций, это полезно бывает, особенно мне. Но мысли при игре лезли не об экзамене: она, Эля, по моим расчётам должна была за минувшие три дня переварить моё поведение последней недели и прийти сегодня уже серьёзной – такой, с которой можно наконец нормально потолковать, – и тогда уж я заставлю её проникнуться, потянуться ко мне, уж это должно было бы у меня получиться, сегодня я был непривычно самоуверен.
      Предполагал, что войдёт она ко мне в класс тихая, лирическая, медленная. Так должно было свершиться по логике.

      И вновь не угадал!
      Она ворвалась ко мне, как фурия, как ведьма на метле – с грохотом, взведённая до предела, и ещё с порога заговорила громко и возмущённо:
      – Ты представляешь? Отправились мы с «матильдой» в магазин с утра, возвращаемся – и дверь не можем открыть, ключ сломался прямо в замке! Мы, как две идиотки, проторчали полтора часа у двери, вызвали папца с работы, он тоже так ничего и не смог починить. Я и приехала сюда! Без нот и в ночной рубашке. Только платье домашнее сверху накинула – думала, пожру как человек и оденусь нормально, когда вернусь. Ты ко мне не лезь, я сейчас голодная и злая! Не решила ещё, буду ли сегодня сдавать фоно в таком виде… А на осень тоже не хочется переносить, всё забуду!
      Я сказал, что нет, переносить не стоит, а стоит попробовать сыграть сейчас. Объяснить ситуацию комиссии, там ведь все свои – может, скидку сделают на обстоятельства?
      – Весёленькая, конечно, история, – я постарался перехватить элькин настрой, – Сдавать экзамен по роялю в ночной рубашке – это что-то новенькое в истории фортепианной педагогики!
      Она ушла к своему преподавателю Тайманову рассказать о случившемся и порепетировать, а я тем временем пошёл и преспокойненько сдал экзамен. На сей раз играл уже много лучше, чем тогда, «рвани» не было, темпы все выдержал, полифоническую ткань выявил более или менее рельефно и пассажи на мелкую технику почти не смазал; но «пятак» мне поставить уже нельзя было, потому как переигрывал с того ещё раза. Поставили четыре.
      Ну и ладно, плевать, у меня сейчас только Элина в башке засела. Сознание, что на ней под простеньким домашним платьицем одна только ночная рубашка из белья, не могло меня не возбуждать до крайности, я только об этом и думал. Она, значит, сейчас много доступнее! – так мне хотелось полагать, хоть и понимал я, что дело не в том, что на ней надето, а в её настрое ко мне, а этот последний мог у неё на сегодняшний день оказаться каким угодно: от готовности отдаться без всякого выпендрёжа сразу после экзамена до полного и категорического неприятия меня. Вот и попробуй раскуси!

      Ей всё-таки позволили сыграть как есть. Сам Игорь Маркович уговорил её сдать сегодня и напутствовал на успех! Элиного выступления я не слышал, побежал в магазин за дополнительным харчем, она ведь не поела с утра, как выяснилось. Правда, самое начало её игры я всё же полюбопытствовал послушать из-за двери «предбанника» в зал. Начала с Генделя, сразу вошла в нужный темп и пошла такт за тактом ровно, уверенно. Мне бы такое самообладание во время сдачи! А с середины первой страницы, зная, что Эля не любит таких подслушиваний, убежал накупать в дополнение к привезённому сладкому ещё и всяких шинок-грудинок для бутербродов. Да ещё её любимую сгущёнку, до которой она сама не своя. Надо было успеть!
      Вернувшись – Эля тем временем ещё ожидала в коридоре результатов решения комиссии – я постарался накрыть стол с возможным в моём положении шиком, на этот раз без спиртного, с чаем и тортиком, плюс разные прочие закуски, а возле дивана – была не была! – спрятал в выдвижной ящик снеговского стола чистую простыню, накрывшую собой его ведомости с оценками студенток. И стал дожидаться.
      Она вошла. На этот раз – расслабленная, мягко улыбающаяся, покорная. Даже какая-то шутливо-покорная – мол, делай со мной сегодня, что пожелаешь. Такой же она и тогда была, в майскую жару, когда возлежала на столе 308-го класса. И я мгновенно почуял, что сегодня, как и в тот раз, не только можно, но опять можно всё! Готовность отдаться выражалась всем элиным видом. Мог ли я предполагать, что она с самого утра будет на настроена на «это»?! А ведь была. Выходит, и вправду что-то в ней за эти дни повернулось – а значит, не пустыми были мои усилия!
      Позабыв поинтересоваться полученным ею баллом (потом оказалось, что пятёрка – позор тебе, Ломакин! – а впрочем, я очень за неё рад), без труда раздел Элину полностью и уложил на простыню, в свою очередь заранее уложенную на диван (хвала тебе, Ломакин! – за то, что предусмотрительно запихал её в ящик стола, а теперь ловко и эффектно выхватил в последнюю секунду). Смиренно улыбаясь и уже не подтрунивая над «любителем комфорта», Эля мягко и пластично поддавалась мне каждым движением.
      Наша взяла! Ура, победа!.. Всё не зря, всё рано или поздно вознаграждается.
      Она – кроткая, одомашненная, безропотная. Я – ошалевший от нежданной удачи, взбудораженный и разлохмаченный. Всё получилось у меня прекрасно, шлагбаум поднялся и открыл дорогу вперёд, а не подвёл, как бывало – именно оттого, что сегодня всё случилось внезапно, что не настраивался я заранее и не взвинчивал себя...

      … Потом она стояла передо мной нагая, опять залитая солнцем, как и год назад, когда я слагал по поводу этого явления вирши, и говорила:
      – Ну, как я вам? Очень изменилась за это время?
      – Класс! Как с подиума! Только ноги пополнели чуть-чуть.
      – А-а! Это меня «матильда» всё кашей откармливала перед экзаменами.
      А я сравнивал её с той Элиной из прошлого лета и видел, что она осталась всё такою же – стройной, блистательной и таинственной, со скромной гордостью являющей мне себя.
      Разнеженные, мы ели всякую лакомую снедь и пили крепкий чай, лёжа на кожаном диване в одеяниях Адама с Евой.
      – Вкусно, чёрт возьми! – приговаривала Эля по своему обыкновению, уплетая сгущёнку ложку за ложкой.
      И всё было бы замечательно, если б не спросила Ева Адама про змия... то бишь про Райку. Спросила внезапно и игриво, без всякого предисловия – то ли именно затем, чтобы застать врасплох, то ли в ней это свербило всё время:
      – Слушай, а Райка-то случайно не залетела от тебя?
      – Да вот, заявляет теперь, что залетела, – ответил я зачем-то очень-очень серьёзно. – Но я не верю, этого быть не могло!
      – Ах, вот ты какой! Значит, у вас всё-таки было? Было? Я-то думала…
      Она шаловливо схватила в одну руку чашку, а в другую – мой провинившийся отросток и принялась окунать-макать его в горячий чай:
      – Вот тебе! Вот тебе за это!
      Больно, чёрт возьми... Хоть я и настроился с утра не обижаться, что бы ни случилось, но такого поворота опять-таки предвидеть не сумел. И от неожиданности тут же вдруг против воли по-детски разобиделся: хороши шуточки!
      Ну да, да, конечно! Заслужил, согласен. Она абсолютно права! Признаю сей факт через силу.

      Перечитывал вечером своего любимого «Вечного мужа» Достоевского:
      "Любовнику она была верна – впрочем, только до тех пор, пока он не наскучил. Она любила мучить любовника, но любила и награждать".
      И понял, что дело только во мне, в моей поганой натуре: даже если получаю от Элины то, что хотел – всё равно комплексую, анализирую, всё равно недоволен (уж найду чем!), и кажется, что уж следующий-то раз наверняка будет идеальным… и так до бесконечности!



      В выходные 3-го и 4-го не виделись.
      Эля всё собиралась навестить Кольку, который уже начал обитать в ДОЛе «Орлёнок» (детском оздоровительном лагере, как теперь называются бывшие пионерские лагеря), да как-то тянула с этим делом. Я позванивал ей в эти дни, намереваясь подловить момент, когда выйдет она из дома, и затащить в свою комнатку – она ведь недалеко от Уделки, через которую Эля должна ехать так и так. Мне и самому надо было отправляться в ту сторону, к семье: экзамены уже отгремели, так чего ж здесь торчать, в городе? Меня ждут там, на Приморском шоссе, на берегу Финского залива.
      Но я всё оттягивал возвращение к семье, надеясь поймать случай и осуществить то, что предлагал Эле в первую годовщину – устроить очередное свидание там, на комнатушке, а не в классе. Тем более, что «путяга» теперь отпадает до осени!.. Раиса, по счастью, тоже – точнее, её квартира отпадает как место для свиданий с Элей (тебя ведь только это интересует, Славик, не лукавь). Правда, запасные ключи я так и забыл вернуть Райке-хозяйке, а сразу после экзаменов они все уехали на дачу, придётся теперь подлавливать кого-то из святой семейки. Остаётся та комната.
      И далась же мне тогда эта Уделка! Зациклился на ней. Я ведь парень упёртый, должен свершить задуманное, иначе будет не по себе! Там, в комнатке, вновь всё было подготовлено для свидания, на этот раз с закуской: дорогие шоколадные конфеты, новый коньяк, сгущёнка и даже деревянный бочонок алтайского мёду.

      Наконец в понедельник ближе к вечеру надумал всё же поехать в Пески, соскучившись по детям и отчаявшись дождаться Эльку. А по дороге заглянул к ней домой, на 14-ю линию. С бутылкой сухого, к слову. Повод – отметить окончание сессии. Повод не выпить, конечно, а Элю повидать!
      В дверях столкнулся с «матильдой» – она выбегала в "придворный" магазинчик прикупить чо-нить к обеду. Минут на 10-15 остались мы вдвоём, но за это время, понятно, особо не развернёшься – тем более, что телефон зазвонил в коридоре, и Эля взяла трубку.
      Пока я раздевался, она стоя с кем-то говорила томно-разнеженным голосом, я не вслушивался. Но когда опустился на пол расшнуроваться (как тогда у Райки, тьфу!) – голые до самого неба ноги оказались аккурат перед моим носом! Ух ты!.. Ну, и не хватило у меня, понятное дело, воли от них отстраниться: нежно облапил эти две изящные драгоценности (Сан-Сергеич-то не дурак был, знал ведь в них толк, и нам о том поведал!) и начал поглаживать со всех сторон светлую ароматную кожу, да ещё и снизу вверх принялся осторожненько так проходиться, стараясь ни сантиметра поверхности не оставить неохваченным. Эля нисколько не взбзденькнула от моей наглости – напротив того: ей это, похоже, было по кайфу! Стояла, паче чаяния, спокойно.
      И тут до меня дошло: это же её ненаглядный Жоржик звонит!
      – Сегодня не выйдет… Никак. Нет, что-вы-что-вы, мы вас очень ценим! – тихонечко ворковала она тем временем с бархатно-ленивыми, обречённо-снисходительными интонациями. – Как же я могу про вас забыть! Подожди, потом увидимся, куда ж денемся.
      А я млел от блаженства, лаская её нижнюю половину, пока она объяснялась с любовником. Был в такой ситуации пикантный перчик, она тоже это понимала и чувствовала. Мы были с ней заодно. Главное – чтобы он не почувствовал оттуда, не просёк!

      Когда вернулась «матильда» и позвала нас за стол – я начал спрашивать о Кольке: как, интересно, он там адаптировался? Надо бы проведать.
      Она сказала, что пока вестей не было. И тут я возьми да и заяви:
      – Кстати: я ведь как раз сейчас туда еду, в те края! Завтра навещу его, если хотите. А то вон и Элю могу с собой сейчас прихватить!
      Сказал в шутку, не рассчитывая на то, что отпустят Эльку, да ещё на ночь; но "матильда" вдруг, развеселённая винными парами, уцепилась за моё предложение:
      – Так давай, Эля, поезжай! Славочка тебя и проводит.
      У Славочки сердце сладко захолонуло: вот она, неожиданная удача! Моментально сложился план: дороги Эля не знает, потому предложу ей проехать от метро на автобусе (хотя электричка тут же, рядом с метро, и останавливается) – якобы так быстрее, а он останавливается прямо у подъезда моего дома. А там уж… откажется зайти – её проблемы, а я сделаю всё возможное!

      Элька немного посопротивлялась материному предложению, не очень-то хотелось ей сейчас срываться из дома, но была она расслаблена вином и долго бороться с волей родительницы не сумела. Мы скоренько собрались и вышли.

      И Славе на славу удался его коварный план! Только когда Эля очутилась у подъезда, ведущего в ту комнату, она всё поняла. Ух, как она взъярилась, засверкав на меня зрачками! Я же – сама невинность: так получилось, прям вот совсем почти случайно.
      Приготовился нажимать, упрашивать, но она, поколебавшись несколько секунд, махнула отчаянно рукой и направилась к двери – мол, чёрт с тобой! Может, и сама была в душе довольна таким поворотом. А может, оценила мой трюк и сдалась.
      В комнате поугощал я её припасёнными яствами, а затем слегка заколебался: с чего начинать? Но она сама подсказала, сидя с ногами на тахте у окна:
      – Поцелуй ножки! Люблю, когда мне ножки целуют.
      В нормальном состоянии она бы так никогда не сказала, уж я знаю, а вот после сухого, да ещё капельки коньячку… Вновь целуя и лаская, как и два часа назад, её длинные и ровные, идеально сужавшиеся сверху донизу ноги, я распалялся и распалялся всё более, так что мы сами не заметили, как оказались под одеялом (вот тут я последний раз пребывал, хм, с этой… с Раисой).
      Я лёг на неё, и она впала в полусонную негу, прикрыв ресницы и прошептав:
      – Ты меня ещё любишь?
      – Тебе это важно?
      – А ты как думаешь?..

      Казалось бы – вновь победа! Свершилось то, чего я ждал так страстно и нетерпеливо. И в этот момент судьба крепко пристукнула меня по башке: моё мужское естество мне отказало! Не банан, а кожура от банана. Я уж пытался возбудиться изо всех сил, отхлёбывал то и дело коньяк, даже поливал им себя, разотчаявшись – всё без толку. Вот и говорите после этого, что всё в мире справедливо и уравновешено. Когда надо – этого не происходит, а когда нельзя – извольте, пожалуйста! Умирал же я тогда со стыда, вися перед девчонками своего 8-го класса во время урока физкультуры на турнике во всей красе, а парни безжалостно ржали над моими оттопырившимися трусами и дразнили потом целый месяц!
      А тут – и я, и она хотим этого, ждём, а он… Элинка даже, запрокинув голову и прикрыв ресницы, часто-часто зашептала мне в ухо:
      – Ты только скажи, чего тебе хочется – всё, всё для тебя сделаю!
      О, золотые слова, о ФРАЗА! Украшение моей коллекции! Сверкающий бриллиант среди россыпи её ФРАЗ. А я уже не мог ему порадоваться, я был сломлен, моё войско разбито наголову, оставалось позорное бегство.
      Теперь буду длительное время мучиться этим поражением, мой и без того чудовищный комплекс получил новую порцию весьма жирной и калорийной пищи. Ну как же не переживать, скажите на милость? Ситуация, которую я любовно моделировал столько месяцев, удалась на славу, а тут – такой бэмс! Я не оправдал своих надежд. Точнее – он не оправдал.

      И вот я лежал на Элине, шепчущей «Скажи, чего тебе хочется!» – лежал беспомощный и втоптанный в грязь, и пил с горя всё больше и больше, поминутно протягивая руку к коньячной бутыли. А чего мне хочется? Да ясно чего – и ничего больше!
      Потом-то я осознал, что не с того конца всё делал, в самом буквальном смысле. Пытался возбудить себя, а надо было – её! Переключить на неё всё внимание без остатка – и, не отрываясь, спокойно и безо всякого перевозбуда заниматься только ею. Тогда и сам тоже... Вот тебе и весь рецепт! Все мы сильны задними мыслями.
      Стал я с тоскою щемящею глядеть в окно, на железную дорогу. Потом повернулся – а Элина сидит уже одетая. Вот это в её стиле!
      – Куда ж ты? Давай ещё!
      – Нам ехать далеко!
      Я стал невнятно уговаривать, но почувствовал, что здорово поплыл от принятого и ничего у меня не выйдет с уговорами. Слова вязнут. Начал тоже одеваться (вероятно, так же сомнамбулически, как тогда Райка), и вдруг слышу – каблучки застучали уже по лестнице!
      Ладно, думаю, приберу бардак позднее, а сейчас – вперёд, вдогонку! Кинулся вослед, но… лестница какая-то круглая стала… и улица тоже...
      Где же Эля?.. А-а-а, вон идёт вдалеке!
      Сфокусировал на ней глаза и тут же взял себя крепко в руки – перед кем угодно раскисать, только не перед ней! – догнал и, поравнявшись, шёл уже ровно. Старался изо всех сил. А она, оказывается, успела разведать у прохожих дорогу до станции и собралась ехать одна!

      Вот так же точно она и тогда, в тот «неприкасаемый раз» ускользнула, когда впервые пришла в мою квартиру на Пороховых. Вспомнил я теперь вот какую вещь. Я ведь подумал тогда, уже в прихожей: а не сделать ли вид, что как раз сейчас прорвало вдруг у меня плотину, что не выдержал, и обнять её – а вдруг не станет противиться, я ведь доказал уже всё ей и себе, ведь не коснулся её ни разу! А тут просто совершить попытку. Ну не получится – и не надо! В общем, порыв такой сыграть. Но когда окончательно решился – она уже вышла на лестничную площадку, точно так же застучали каблучки.
      И стали мы в тот раз спускаться без лифта – такие молодые, гибкие, наэлектризованные и нереализованные, а навстречу поднимается деваха-соседка – неповоротливое, толстое и некрасивое создание. Выпятилась на нас бестактно, как баран на новые ворота! Так и проводила глазами до самого низу. Мне-то плевать, пусть думает, что хочет: мол, жену услал на дачу, а сам тут развлекается! Я про эту деваху и забыл почти тут же. А вот Эля мне при новом посещении моей квартиры, когда назначал я уже ей наше следующее свидание, возьми и да и скажи:
      – Не пойду, у тебя соседи злые!
      Но я всё-таки уговорил её. Значит, помнила о той толстухе, в отличие от меня, и всё равно шла! Значит, сила сильная толкала её на это!
      Тогда-то я и оценил, чего стоило ей появляться у меня последующие три раза (а четвёртый – когда ключ забыл), тогда-то и пришлось вспомнить про эту заваленную с самого переезда вещами комнатушку на Уделке, тогда-то и обустроил я её для свиданий, пока Эля жила в Новгородской области. В таком виде и простояла она целый год. А я тут почти и не появлялся, разве что для подготовки райских кущ ("райских" не в смысле – для Райки; тьфу, и вспоминать не хочется!) с целью будущих встреч с Элиной.
      И сейчас наконец-то провёл здесь долгожданное свидание. Удачное в смысле того, что она наконец-то пошла за мной сюда, и неудачное в совсем другом плане...



      И вот мои раздумья по поводу случившегося провала. Не месть ли это матушки-природы за то, что в юности шёл против неё? – ведь тогда, в годы учения моего в музыкальной десятилетке, вокруг меня порхало превеликое множество девиц на любой вкус, и плоть моя меня постоянно подзуживала, что можно и нужно жить с кем-либо из них интимно. Ведь двадцатник скоро, через каких-то два года! Я же из-за сидящего во мне беса противоречия года четыре года подряд изображал из себя уставшего от жизни мудреца, которому до фонаря девичьи прелести; не вытаскивал носа из книг, в основном философских; меня так и привыкли видеть с книгой под мышкой или в руках. Более того: я сознательно ходил сутулясь, шаркающей старческой походкой, дабы не провоцировать себя и их.
      Скорее всего, это оттого, что я попросту боялся подойти к каждой нравящейся мне однокурснице (а симпатии мои сменялись несколько раз на протяжении всей учёбы), не знал, как это делается. Либо же подозревал, что если уж увлекусь которой-нибудь из них, то уж тогда заброшу и предам всё, чем жил до сих пор, безоглядно отдамся своей страсти и ринусь с головой в омут, поправ все прежние свои жизненные ценности и даже близких мне людей!

      Был у меня, правда, учитель, который однажды наставническим тоном сказал мне доверительно наедине:
      – Найди себе, не размениваясь на мелочи, одну, постоянную, лучше намного старше себя, только не втягивайся в это дело, а живи с ней в меру, сколько плоть просит, не переставая в то же время духовно и интеллектуально развиваться. Это нужно тебе и для уравновешенности психики, и для физического здоровья, и для того, чтобы ничто не мешало твоему образованию.
      Возможно, я и не послушался бы в то время таких слов, посчитав их кощунственными. Как же так, а где же любовь? И неужели найдётся такая, что сама со мной захочет? И молодые-то девчонки, думал я, ко мне не слишком активно тянутся! Чувствуют, небось, что я их сам их избегаю и боюсь.

      И когда по-гусарски усатый, молодой и усталый дерматолог, к которому мне посоветовала сходить классная руководительница по поводу юношеских угрей, монотонным голосом говорил мне:
      – Это временное явление; когда вы начнёте жить половой жизнью (я вас, понятно, к этому не призываю!) – они пройдут, – я отчаянно думал: как всё легко на словах! А на деле-то: ну как же ею начать жить, этой самой половой жизнью, как?! Вот здесь я, несчастный Славик Ломакин, а во-о-он там, вдалеке, какая-то взрослая жизнь проходит, в том числе половая, которой я, наверно, никогда не смогу жить, слишком уж как-то всё сложно получается: найти женщину, да ещё и такую, которая захочет посмотреть на тебя, замухрышку, да ещё и познакомиться поближе... нет, этого я никогда не смогу! Видно, так и придётся остаться на всю жизнь девственником.
      И продолжал читать умные книги, попутно занимаясь втихаря отчаянным самоудовлетворением. В итоге только в 22 года впервые познал женщину, мою будущую жену, да и то далеко не сразу у нас всё наладилось, чуть не год приспосабливались друг к другу. С Анной-то у меня осечек, подобных этой, никогда не случалось, тело моё всегда послушно отзывалось на неё все первые два года, когда мы ещё спали вместе.

      Потом уж Элина мне так объяснила однажды это явление, этот мой облом с ней в постели:
      – Я для тебя слишком хороша. Ты чувствуешь подсознанием, что я – не твоя! А тебя с детства воспитали, что чужое брать нехорошо. Вот он у тебя и противится!
      Тогда я, помню, отшутился:
      – Это, пожалуй, будет восьмым объяснением! Семь я уже для себя придумал.
      А сам подивился, в который уж раз, её толковости: ведь она в точку попала! Что правда, то правда – я с ужасом замечал, что занятия «этим» с Элиной по мере разгорания моих мучений по отношению к ней становились для меня тяжким трудом, на износ. И нужны мне были только для самоутверждения, для попыток не уронить себя в наших четырёх глазах, а вовсе не для физического удовлетворения и облегчения.
      С другими женщинами всё получалось у меня относительно удачно – наверно, всего лишь оттого, что я по ним не страдал. Был индифферентен, не перевозбуждался, и это главное! Что же до Маринки-воспиталки, то с ней я вообще превосходил сам себя, удивляясь своему «крутому мачизму», меня хватало на всю ночь почти без перерывов – а всё потому, что я не благоговел перед ней, не робел и не терялся, а спокойно и уверенно брал своё.
      Кстати, когда в последний приезд Маринки, в дожди и холода, я провожал её на поезд, нам встретилась в метро Раиса (Петербург ведь, как уже здесь говорилось – город маленький!); мы проехали втроём несколько остановок, болтая ни о чём, а потом Рая успела перекинуться со мной несколькими словами:
      – Кто такая?
      – Так, подружка.
      – Грязненькая девочка, сразу видно. Гони её от себя!

      На станции пришлось ждать с Элей поезда минут сорок, за это время я почти отошёл от хмеля. Но не от позора своего!
      Сидели на скамеечке детской площадки и трепались. Да ещё купили бутылку пива на двоих – Эля посоветовала, «чтоб стоял лучше», а я до тех пор пива и не пил вовсе. Горьким и противным оно мне показалось после ликёров-амаретто, но я превозмог себя и через силу допил свою половину бутылки, имея в виду элин совет.
      Пиво разморило Элинку, и всю дорогу в электричке она спала у меня на коленях. Как ни странно, это-то и было для меня высшим блаженством, и до сих пор та дорога в поезде – одно из самых счастливых воспоминаний, связанных с Элей (куда там сексу какому-то!): стук колёс и она, спящая, как ребёнок, на мне, которому доверилась.
      Забавно, что счастье оказывается нередко совсем не там, где мы его ищем!

      До колькиного лагеря «Орлёнок» добрались только к половине одиннадцатого вечера, когда дети уже заснули. Перемахнули через стену. Чтобы не будить весь корпус, в котором ночевал колькин отряд, влезли в окно к знакомой вожатой Илоне Цыплёнковой (она со мной училась когда-то) и посидели за чаем и печенюшками какими-то в комнатке для воспитателей. И вновь пришлось бедному Славке развлекать «троих девиц под окном» (Илона привела подругу, другую вожатую), ну совсем как тогда в гостях у "Кайфищи". Не особо вдумываясь в содержание развлекаемого материала (не до того, слишком много чего сегодня случилось, да и под парами ещё был), нёс какую-то пошлую околесицу:
      – Жалко старых авторов – гениев, между прочим! – которые не подозревали, что некоторые их слова, строчки или названия будут невольно вызвать сегодня похабную ухмылку. Вот, например, Пушкин: «…Как будто меч целебный мне отсек страдавший член», или «Кончаю. Страшно перечесть». Сегодняшние дети несколько иначе их воспринимают, честно говоря. Одна школьница даже спрашивала в отчаянии: «Ну как же она могла так написать, эта Татьяна? Как же могла?!» А ещё – романс «Уснули голубые» Глинки (здесь автор слов, поэт Кукольник, имел в виду волны) или «Танец розовых девушек» в балете «Гаянэ» Хачатуряна. Не прыснуть в такие моменты и ничем не выдать своей реакции – это уже признак культуры. Но её у нас всё меньше!..
      Прикрыв глаза и сидя в тёмном уголке с ложкой и открытой банкой сгущёнки в руках, Эля предавалась, по своему обыкновению, «развлече». А я распалялся и продолжал трепаться абы о чём:
      – Никогда не понимал, почему женщины – именно женщины! – любят делать две вещи. Первое – вперемешку насыпать конфеты-сосучки в фантиках и без фантиков. В одну коробку или тарелку! Как же так? Фантики грязные, эти конфеты где-нибудь в кузове грузовика, может, рассыпались и их подбирали с земли. А те, что без фантиков – прямо ведь к тебе в желудок пойдут! Как же можно их смешивать? И второе непонятное – насчёт туалетной бумаги: все мои знакомые женщины вешают её в туалете на подставку свисающей стороной к стене. Это ведь неудобно! Может, просто так экономнее расходуется? – дефицит ведь.

      А затем с чувством выполненного перед «матильдой» долга я распрощался с девушками, вылез обратно в окно, затем через забор и пошёл бродить по ночному лесу, с целью: а) выветрить спиртное и не являться с его духом к семье, жившей в селе по соседству; б) подвести итог сегодняшней истории, сделать выводы из происшедших событий; и в) продумать план действий на завтра – чтобы и с Элиной побыть подольше (авось удастся исправить конфузию), и в семье чтоб моей отлучки не было заметно. Это и было самой сложной задачей.


      Спиртное выветрил; пришёл в дом, когда все уже спали, и просто подлёг на кровать. Итог таков: то, чего пытался добиться целый год, удалось: затащил-таки, пусть и хитростью, Элину в свою комнату.
      И что в итоге? Ничего. Это надо будет ещё проанализировать.
      А вот касаемо плана на следующий день, в течение которого Элина собиралась побыть здесь, то всё сложилось для меня более, чем удачно: Анна уехала на целый день в город за покупками, а дети с бабушкой и её подругой ушли до вечера в лес за грибами и черникой, мне же позволено было остаться, как только что успешно выдержавшему трудную сессию, «отмокать» дома. Так что я был предоставлен самому себе. Но я предпочёл предоставить себя предмету обожания, причём вновь постоянно пытался смоделировать такую ситуацию, чтобы мы вдвоём побольше находились в одиночестве, вдали от посторонних глаз. Для этого я предложил Эле поутру, лишь только встретились в «Чайке» (она уже наобщалась с Колькой) сходить со мною за молоком в соседнюю деревню.
      – Покажу тебе сверху обалденное место с видом на залив! – расписывал я.
      А сам рассчитывал повести её обратно лесом, благо знал эту местность, знал и глухие уголки, где можно уединиться. Там и овладеть ею. Ну что вы хотите: зациклился Славик на этом – и точка, ёлки зелёные! Совсем голову потерял. Должен был я доказать себе, что вчерашний прокол, несмотря на роскошную обстановку (не в «путяге» на столе, а в цивильных условиях, на мягкой постели, лучше некуда) всё же случившийся, был лёгким недоразумением. И пока не снято оно, не выправлено, всё равно места себе не найду. Упрямый, чёрт!
      Но в Эле (ещё этого мне не хватало!) за ночь крутая перемена произошла. Вчера ещё шептавшая: «Всё, всё для тебя сделаю!», сегодня она вдруг преобразилась, стала гордой и отстранённой. Когда шла рядом со мной плывущей своей походкой по дороге через прибрежные холмы в деревню – в ярко-жёлтой куртке, в длинной плиссированной юбке с мелкими чёрно-белыми узорами, сливавшимися в одно серое, высокая и стройная, плавная и загадочная – я взирал на неё искоса и робел, такой неприступной она выглядела.
      Я, конечно, поддерживал беседу о разных разностях, но весы внутри меня были перекошены тем, что я вчера «не добрал» в интимном смысле, нужно было срочно выправиться.
      Когда я брал молоко у нашей тёти Клавы, Элина предусмотрительно осталась за калиткой – не хотела, чтобы хозяйка видела нас вдвоём. А обратно повёл я Элю, не знающую здешних мест, уже не верхами, а лесом. И незаметно завёл на одну из знакомых полянок – под предлогом отхлебнуть парного молочка. И когда мы, сидя на брёвнышке, отпили его, ещё тёпленького, я, преодолев робость, попытался увлечь Элю в кусты. Она не далась. Я ей в сердцах высказал:
      – Элиша! Я больше не могу! У меня запой этим делом.
      – Не люблю, когда ты так говоришь.
      – Что же мне делать? У меня это и в самом деле, как запой! Я собой не владею.
      – «Запой»… Придумал же слово.
      – Да неужели ж ты сама ни капельки не желаешь? Ни за что не поверю.
      – Потому и не желаю, что у тебя это как запой.
      Так ничего и не добился. Только ещё больше себя вскрутил. Осталось зверское психическое напряжение. Оттого и продолжал занудствовать:
      – А может, ты в кустах не хочешь и лучше в цивильной обстановке? Вон Райка со всей своей честной компанией умотала на дачу, а я им запасной ключ не успел вернуть. Поедем туда, в их квартиру? Там сейчас пусто.
      – Ага, чтоб я там Райкину косметику нюхала?
      О кретин, Славка, о недоумок! Пока ведь ему не скажешь впрямую, не дойдёт.
      – В чужой квартире не могу, дома не хочу, лучше уж на улице под кустом! – призналась Эля.
      Запоздало призналась, хитрая: кусты-то уже позади к тому времени остались, и возвращаться некогда.
      Шли мы уже по Приморскому шоссе, шли против ветра, и юбка её до земли, в чёрно-белых узорах, развевалась и оплетала стройные ноги, которые я целовал вчера. А на элиных губах играла джокондовская улыбка, за которой то ли всепонимание, то ли пофигизм полный. Выглядела Элина на все сто, я должен это признать, хотя вроде бы мне не 17 уже, и я не в той возрастной стадии, когда содержание автоматически переносится взвинченным любовью воображением на форму.
      Почему она так холодна со мной?

      Не ведал я ещё тогда, узнал осенью только, что Жоржику в то лето его друзья оставили в безраздельное пользование двухкомнатную квартиру где-то там же, на Васильевском, и что в этих-то аппартаментах, на мягкой постели, в нормальных условиях он и владел время от времени моей Элинкой, заставляя её сладостно вздрагивать в такт и перекашивать личико от наслаждения его мужскими достоинствами, которые вели себя куда лучше моих, и которые она, уж наверно, не оставляла без внимания. ("У него с этим делом всё идеально! А отдохнуть ему надо было всего минут десять – и мог ысё сначала!" – так она хвалилась мне; правда, хвалилась уже тогда, когда решила от него уходить). Всё это я домысливаю, пользуясь скудными сведениями, добытыми по крупицам месяцы спустя – и уверен, что не ошибаюсь; а тогда я только смутно догадывался, что здесь что-то не так.
      Больше мы не виделись до самого конца сентября, когда у «вечерников» снова начались занятия. На другой день она уехала на матушкину дачу в Новгородской области, а я переселился к своим.



      Август. Очередь к сексопатологу в частной платной поликлинике изрядная.
      Вона как оно – сколько же мужиков, оказывается, имеет проблемы с «этим»! Ожидающие в основном на вид от сорока до шестидесяти. Только один молодой парень – в очках, «всезнайского» вида.
      На двери табличка: «Проф. Малаховский Г.В.». Наверно, нехило он на нас поднимается, этот Малаховский! Номерки-то к нему очень даже кусаются.
      Какая-то простоватая тщедушная бабуся шкандыхает по коридору. Всматривается близоруко в номера кабинетов по обе стороны. И вдруг поворачивается ко мне – наверно, как к самому здесь мелковозрастному:
      – Милянькай, мине к сиксологу. Иде тут сиксолог?
      Очередь дружно прыснула.
      Бабка обиделась:
      – Чаво смяётеся, я ж не для себя! Я для сына. Он просил яво записать.
      – А сам-то чего не пришёл? Стесняется? – спросил один из «возрастных»
      – Сам ить в колхозе сичас работаеть. Послали туда курс ихний студенческай.
      Молодой в очках пошутил:
      – Картошку, небось, таскает ящиками? Дак там за день так утаскаешься, что никаких тебе женщин не нужно!
      Очередь помолчала, а затем мужчина средних лет философски изрёк:
      – Да, мужики… Если б не бабы, мы бы давно уже… к звёздам летали!

      Профессор не намерен миндальничать. С порога грубовато бросил:
      – Какие проблемы? С чем пришёл?
      – Ну, это… у меня не получа...
      – У меня тоже не получается: я здесь, а жена на даче! – нетерпеливо перебил он. – Говори конкретно: что, где, как?
      …В итоге прописал он мне какие-то капли (для отвода глаз, не иначе) – пантокрин на спирту, а ещё назначил курс гипноза, у него же. В общем-то, и не гипноз это даже, одно название. Потому что не индивидуальный, а групповой, оттого и цена сравнительно божеская. Да и вообще полной фигнёй этот гипноз оказался: ложатся на десяток коек десяток человек, Малаховский гасит свет, заставляет непрерывно глядеть на тускло мерцающую лампочку в центре помещения и включает магнитофонную запись со своим голосом, а сам уходит. Мы лежим и слушаем:
      «Я уверен в себе. У меня всё получается в интимной сфере. Я верю в свою мужскую состоятельность…», – и так минут сорок.

      Абсолютно ничего не дали мне эти его восемь сеансов! Всё равно не начал я верить «в свою мужскую состоятельность».
      Мне ведь необходимо было всего лишь как-то в собственных глазах подняться, чтобы себя хоть чуть-чуть зауважать. В жизни моей происходили всякие беды и несчастья, и просто глупые обломы, вроде вот этого… А я жить и любить хотел вопреки всему. Как там: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!» Гениально сказало «наше всё».
      Жаль, далеко мне до такого владения пером, потому и описываю вяло и коряво свои «страдания юного Вертера». А лучше сказать – пародию на них, профанацию этих самых страданий.



      Наконец после лета встретились с Элей, вернувшейся с дачи. 21-го сентября это случилось, два месяца не виделись.
      Хотя групповые занятия ещё не начались, но в качестве аккомпаниаторши она должна была уже появиться у Силантьевой. А у меня был ещё «хвост», несданная хоровая практика. Учусь я в общем-то неплохо в нашей «путяге», но есть предмет, который мне никогда в жизни не давался – эта самая хорпрактика. Руки от природы зверски зажаты, так все преподы говорили. Не хватает плавности движений, «воздуха», нужного при дирижировании. Из-за всего этого ещё в десятилетке «дирхор» был единственным предметом, по которому я имел стабильную тройку.
      Да ещё дело осложняло то неудобство при хоровом дирижировании, что левая рука управляет высокими голосами, а правая – низкими, а при игре на фортепиано всё наоборот. Это сбивает с толку.
      А здесь, в АМВО, я по этому несчастному предмету ещё и к Птицыной попал. Той самой, от которой Элька ушла в позапрошлом мае! Я вот так не могу – повернуться и уйти, больно робок.
      Ух, как Птица надо мной издевалась! Гонор показывала, как тогда Эльке, в позапрошлом июне, когда она развернулась и вышла (хотя на этой-то почве мы и познакомились, спасибо Птице). Во время экзаменов и зачётов зловещим голосом приглашала: «На подиум, пожалуйста!» От этих страшных слов я моментально зажимался, дирижировал коряво. И разумеется, тоже больше трояка, даже с минусом, у меня по этому предмету ну никак не выходило.

      Майский же зачёт я вообще не сдал, и вот по какой смешной и нелепой причине. Поставили передо мной восемь девушек «птичьим клином», чтобы я всех видел и смог исполнить с ними разученную пьесу. Справа альты, слева сопрано, двумя четвёрками. Я приготовил руки для ауфтакта, поднял глаза на этих красоток – и тут же меня пронзило: у всех четырёх, что с левой стороны, глаза голубые, а у всех, что с правой – карие! Как будто нарочно подбирали, хотя это случайность, конечно же. А если нет – тогда выходит, что сделал я любопытное открытие: чем темнее у девушки глаза, тем ниже у неё голос! Эта неслучайная случайность выбила меня из колеи, так я и не смог собраться с духом и доучить произведение с этими девицами. В комиссии, по счастью, была не только Птицына, и отношение ко мне остальных хоровиков было, в общем-то, доброжелательным, поэтому разрешили пересдать после лета.
      И теперь что-то там напоказывал уже один, без девиц, и получил наконец «зачёт». А потом поспешил в 302-й класс, где, я знал, Эля аккомпанировала на вокале, впервые осчастливив академию своим появлением в этом семестре.

      Она сидела за роялем, такая же стройная и свежая, только платье на ней было какое-то новое, цвета электрик, а поверх накинута тёмно-синяя кофточка.
      – О, Славочка появился! Значит, чай ставим, – приветливо встретила меня Ольга Арсеньевна. А Эля как раз доканчивала что-то играть студентке, у которой сейчас кончался урок. Видимо, показывала произведение из заданного на полугодие вокального репертуара. Музыка незнакомая, но по стилю вроде Рахманинов. Так что мы толком с ней и не поздоровались, но это к лучшему: пусть наша встреча выглядит так, будто мы вчера-сегодня только расстались, а не два месяца назад. Это сделает нас ближе.
      И вновь, как в прошлом учебном году, пили чай втроём.
      Пока застольничали, Эля сказала, что ей сегодня вечером надо опять «козла давить», то есть петь в церкви. По этой причине она не могла уйти с работы вместе с Силантьевой, а должна была ещё часик посидеть в классе (служба начиналась в восемь), переждать. Силантьиха прекрасно понимала, что я хочу на этот час остаться наедине с Элькой, которую давно не видел, а потому деликатно ушла пораньше.

      И раз уж освободился этот час, то Эля села за фортепиано учить новую программу. Не глупостями же всякими-такими нам заниматься! А Славик должен был на фоне своего любовного томления убирать и мыть чашки, бегая с ними в коридор, вытирать стол, а затем умильно любоваться из угла таким знакомым профилем с высокой спиной.
      Задали Элине из крупной формы сонату Шуберта, и она терпеливо разбирала её, преодолевая сложности пунктирного ритма в обеих руках. Разогревшись, повесила кофточку на спинку стула, благо тепло было. Я не выдержал, осторожно приблизился и приобнял легонечко её сзади, пока играла. Она особо не обратила внимания и не удивилась – видно, ждала чего-то такого. Продолжала играть, а я тем временем вдыхал божественный аромат элиных волос и шеи, щёк и ушей, и даже как-то умудрился почти незаметно для неё проникнуть сверху под платье. Там, к моему пущему ликованию, ничего больше не оказалось, и я наполнил обе ладони восхитительным теплом.
      Так и играла она, охваченная мной спереди и сзади, целых несколько минут. Раз уж позволено мне было порезвиться на ограниченном пространстве, то я постарался выжать из этого пространства всё, что можно. Понятное дело, что, распалившись, я тут же попытался это пространство расширить. Но Эля прекрасно понимала, что буду робко и нудно к ней приставать сегодня, как и всегда почти. Поэтому просто отстранила меня – как раз в то миг, когда я распалился и настроился на бòльшее, а потом молча увернулась по своему обыкновению, . Стала одеваться и собирать сумку.
      Хочется особо отметить (для кого? – для себя, что ли?), что и уворачивается от приставаний Эля не резко и нервозно, а удивительно изящно и элегантно.
      Как полагается в таких случаях, я изобразил возмущение:
      – Больше так не делай! Мужики это плохо переваривают.
      – Не для вашего слабенького желудка! – был незамедлительный ответ.
      (Ага, ей нужны, значит, другие, сильненькие!)
      Тогда я изобразил печальку:
      – Ну вот, теперь «их» ещё сто лет опять не увижу!
      – Увидишь, куда денешься.
      Мы ждали троллейбуса уже довольно долго, на остановке стало прохладно. Принялись по старой привычке подкалывать друг друга всякими фривольными штучками. Говорю ей:
      – Понимаешь ли, у меня за это время возник по отношению к тебе сенсорный голод.
      А она в ответ:
      – Сделать вам, что ли, специфический массаж?
      И я ей в тон:
      – Сделайте, сделайте, у вас это классно получается!
      Фиг же ж сделает, подумал я. Но вообще-то это её: «Увидишь, куда денешься» – обнадёжило. К тому же я заметил, что пикировались и язвили мы уже не так остро и колко, как полгода назад, в марте, а гораздо мягче. Всё-таки летние события, случившиеся между нами, сказывалась.

      Однако ведь попытка овладеть опять не удалась, ведь отстранилась – с чего бы? Ведь летом у нас вроде как всё наладилось! Разрешилось, объяснилось, разрулилось. И теперь Эля по логике должна устремиться ко мне после долгой разлуки, как после того лета 92-го, с поцелуем в кабинете ТСО! Что же с ней случилось? С глаз долой – из сердца вон?
      Не мог Славик допереть своей мизерной мозгой, что причина элементарна, она на поверхности: обручальное кольцо на пальце и два «спиногрыза» дома. И очень даже благородно Эля себя со мной ведёт! А я того не разумел. Вот же идиоты бывают мужики, когда они не той головкой думают!
      Короче, не понимал я её этого отстранения. Решил на ходу: всё, хватит с меня, надоели её выходки! Завтра в академии буду с ней сух и отстранён, молчалив и независим, овеян ледяным ветром и окутан мраком тайны, опоясан ножнами неприступности с кинжалом язвительной иронии в них, да ещё оплетён, обдут, окружён, охвачен… леший его знает, чем там ещё.
      А она, пока шли, говорила:
      – Славка, сделай мне ксерокс романса: «О, позабудь былые увлеченья!» Хочу оставить на память.
      – То есть, сие означает, если я правильно понял, что всё, у тебя в жизни прошедшее, было просто увлеченьем?
      – Ага!
      И с нервным смешком добавила:
      – Я поняла, что это мой романс по жизни! Теперь уже без него жить не смогу.
      Вот это заява! Хм… что бы такое ответить? Ничего не придумал лучше, как поумничать:
      – А я вот не перевариваю старинные душещипательные романсы! Там чувства какие-то неестественные – преувеличенные, напомаженные, ходульные. И размазываются, как в Одессе говорят, белой кашей по чистому столу. Предпочитаю любовь выражать прямо – пусть резко, пусть даже матом, но чтоб было настоящее чувство, сильное, а не картинки какие-то.
      Когда сошли с троллейбуса и попрощались до завтра, она сразу направилась на «халтуру» и не дала мне поцелуя. И во все следующие проводы больше не давала! Хоть бы раз в благодарность за то, что провожаю! Только говорила иногда:
      – Спасибо, что проводил, – как одаривала.
      Горда. Хоть и чертовски привлекательна. И пусть в ней мало общего с княжной Мэри, но я всё же хочу быть при ней Печориным, а не Грушницким.


      На другой день случайно увиделся в коридоре академии, выйдя из силантьевского класса, с Юлькой Мартиросян. Она моя давняя подруга, ещё в музыкальной школе вместе учились. А теперь на параллельном курсе. Знойная брюнетка со вздёрнутым носиком, прелестная и простая. Вот с кем надо бы мне поддерживать дружбу, вот кому я могу полностью довериться! Она знает о моих отношениях с Элей – правда, не до самого конца, а только то, что я влюблён в Элю и что с женой Аней разладилось (её она тоже давно знает).
      И главное – умеет слушать! Ей действительно интересны чужие проблемы, и она имеет дар сразу их понять. Редкое качество.
      – Элька тебя не ценит. Ты милый! – сказала Юля.
      Я вынес ей в коридор чашку кофе, чтобы мы не мешали нашими разговорами занятиям вокалом у Силантьевой. Мы болтали и пили кофе, сидя на подоконнике.
      С Юлькой у меня практически нет секретов. С весны мы не виделись, поэтому спросил её:
      – Где была летом?
      – Ходила в поход на Рицу. Нас человек десять группа была. Мы с моим парнем давно расстались, сидела одна, позвали – вот и пошла.
      – И как?
      – Классно! Ночевали в палатках. А один раз в каком-то доме. Мне пришлось спать в одной комнате с сыном хозяина, симпатичным парнем. Поговорили перед сном на разных кроватях, стали засыпать. И вдруг слышу: «Не могу больше, изнываю! Давай вместе ляжем!» Что делать, дала ему, чтоб не мучился.
      В это время Эля вышла из класса, увидела меня с Юлькой и затащила нас обоих в класс, чтобы перекусывали в нормальных условиях. У них как раз перерыв случился. Поговорили вчетвером за столом. Юля при своей обычной бойкости слегка смущалась, всё же она Ольгу Арсеньевну почти не знает.
      Силантьихе Юлька понравилась. Когда подружка моя попрощалась и ушла на скрипку, не обошлось без стёба в мой адрес со стороны обеих: любит, мол, Славик наш разнообразие! Вот и на брюнеток потянуло.

      Снегов вновь повадился в 302-й класс. Пришёл я туда однажды в начале октября, а он уж сидит в уголке за столом, на том самом стуле, на каком обычно сижу я. Перед ним чашки расставлены силантьевские, которыми вообще-то я заведую. Эля режет бутерброды с яичницей, своё фирменное блюдо, которое мы с ней вместе употребляем и к которому Снег всё равно не притронется, знаю.
      Увидел меня – осклабился:
      – Вот и Слава пришёл! Что-то вы здесь, уважаемый, много времени проводите – неспроста это!
      И принялся рассуждать о том, что вот ведь как бывает: мужчина всё крутится и крутится возле женщины, и в конце концов она к этому привыкает, он даже становится ей необходимым. И, зыркнув на меня хитро из-под очков, резюмировал:
      – Ну что ж, постоянство украшает мужчину!
      – Что-вы-что-вы, постоянством тут и не пахнет, – это уже Эля с удовольствием поклёвывает мою печень. – Я его вижу, как солнце в Питере, раза два в месяц.
      – Да неужели?! – мне послышалась невольная радость в знаменитом снеговском басе.
      – Ага. Мать меня спрашивает: «Почему Славик не заходит?» А я ей: «Очередь не дошла!»
      Вокруг смеются, а я не нахожусь с ответом. С достойным, остроумным ответом. Тугодумие – моя ахиллесова пята!
      Снегов продолжает преувеличенно удивляться:
      – Во-от оно как, значит! А я-то полагал, что сердце его принадлежит только этому классу!
      – Ну что вы, этому классу – только по понедельникам. Такой тип! – вовсю резвится Элька.
      Силантьева тем временем сама разлила чай и предложила маэстро:
      – Жень, попей с нами чайку!
      – Нет-нет, – поспешно отказался он и тут же спросил, чтобы уйти от темы питания, такого питания:
      – Но что, Эля, поёшь сегодня в церкви? Если что, давай подвезу.
      – Не, сегодня службы не будет. Завтра.
      – А кто вашему хору там аккомпанирует?
      – Никто, сами поём.
      – Неужели там даже пианино нет?
      Ну ё-моё, неужто до таких лет дожил маэстро, а не знает, что русское хоровое пение в церкви всегда было а'капельным? Что никогда в жизни вы не увидите пианино в православном храме? И найдя щёлочку, через которую можно втиснуться в разговор, я поспешил просветить своего маститого соперника:
      – Понимаете ли, Евгений Валентинович, аккомпанируют хору только в костёлах, то есть у католиков. И как правило, на органе. Вспомните, например, баховскую музыку!
      – Вот-вот! Меня всегда восхищал Бах, – Снегов заговорил с привычными жестами и патетическими интонациями закоренелого артиста, с придыханиями и понижениями голоса в нужных местах. – Возьмите его клавирные сочинения: какая живая интонация! Причём в каждой пьесе своя, новая, и ведь – обратите внимание! – у автора всё проставлено до последнего штриха: акценты, лиги, темп и все мельчайшие нюансы исполнения. Какое внимание к исполнителю, какая забота о нём!
      – Вообще-то Бах в рукописях никогда никаких обозначений не ставил, – скромно заметила Эля. – У него повсюду только голые ноты.
      – А как же это исполнять? Нужно ведь указать правильный путь!
      – Бах рассчитывал на умного исполнителя, который сам во всём разберётся.
      – Надо же! Это для меня ново, – Снегов был обескуражен, но не хотел подавать виду. А я сидел на неудобном краю кушетки, жуя бутерброд с яичницей, и недоумевал: профессионал с таким стажем! – да любой мало-мальски грамотный музыкант, не обязательно даже пианист, конечно же, видел уртексты Баха и знает, что все редакции его произведений, тех же Партит, Сюит или ХТК (Бузони, Муджеллини, Петри, Бартока и прочие) – появились на свет уже в нашем веке, то есть много позднее после того, как Мендельсон «откопал» Баха через 80 лет после его смерти и явил великого Иоганна Себастьяна миру исполнением его «Мессы».
      Впрочем, какой Снегов пианист, я знаю от моей вокалистки Ромашиной, у которой в классе аккомпанирую: рассказывала она , что ещё студентом Консерватории перед экзаменом по фортепиано он заматывал себе большой палец бинтами и говорил комиссии: порезался, мол, не могу играть. Что делать? – ставили ему «трояк» и отпускали.

      Тут за ним пришли – надо было досрочно принять экзамен у беременной первокурсницы. Снегов неохотно поднялся со стула, а я тут же машинально пересел на своё привычное место, ещё тёплое от его зада, не докумекав обождать чуток, когда он хотя бы выйдет. Все трое дружно засмеялись:
      – Вот-вот, наконец-то наш Славик дождался!
      Опять комедийное подобие соперничества! Вышло так, будто я специально подкарауливал, когда он встанет с насиженного места. Я смутился и опять не нашёлся с ответным выпадом. Когда за ним закрылась дверь, спросил у Силантьевой, чтобы что-нибудь спросить:
      – Почему он всегда у нас от чаю отказывается?
      – Не знаю. Брезгует, наверно... Он такой, Женька. К другому привык!
      Ну, это мне тоже понятно: знаю от той же Ромашиной, на каких пирах он сиживал! Аж на правительственных. А тут – какие-то пошкрябанные чашки и домашние «бутерки»!
      Ещё в начале этих его визитов к нам он расспрашивал иногда меня о моей работе и зарплате. И узнав, сколько я получаю, искренне сокрушался:
      – Ой, Слава, как же вы так живёте? Как живёте?..



      В магазине «Плакат» у Троицкого собора продаётся роскошный настенный календарь с метр высотой – фотография всего города, моего города, с высоты птичьего полёта. Даже нет, написано: «Фото из космоса». Качество потрясающее: видны каждая пятиэтажка, каждое дерево! Да ещё, похоже, на закате снято, в ясный день – поэтому тени резкие, всё в объёме. Хожу вокруг, облизываюсь, как кот. Жаль, не по карману – аж 8 тысяч рубликов хотят за это роскошество! Кусаться стал мой город.

      И на другой день опять весь вечер у нас в классе (в смысле – в классе у Силантьевой) просидел маэстро Снегов. Трепался на музыкальные и сексуальные темы, мешал работать, обнимал и лапал Эльку. Озабочен, что ли, так шибко-много? Или меня подразнить хотел?
      А потом и Элька встала по ту сторону баррикады, потому как бросила мне мимоходом:
      – Ну и морда у вас сегодня!
      Ушёл мариинский солист нехотя часов уже в семь. Мы все тут же взбодрились, перекусили и стали петь (то есть Эля стала петь вместе Ольгой Арсеньевной, а я им аккомпанировал). Как всегда: дуэты из «Онегина», из «Пиковой дамы», да ещё арий и романсов немножко.
      И опять Элина недовольно спросила меня после пения:
      – Ну что у вас за морда сегодня такая?!

      Вскоре, выйдя по ТСО-шным делам в коридор, я увидел нервно прохаживающегося там Снегова. Сделал вид, что не обратил на него внимания, прошёл к себе в кабинет и поставил на переписку исполнение Ральфа Киркпатрика и Ванды Ландовски (Рамо, Куперен, Дакьен) – для лекции у первокурсников французской клавесинной музыке.
      Потом вернулся к Силантьихе. А Снег уже там опять, как тут и сидел! Думал он, наверно, что не вернусь больше. Индюк тоже думал...
      Как видно, моё появление не добавило ему положительных эмоций. Он, скорее всего, ждал ухода Эли, чтобы подвезти её на своей «девятке», и я был ему в этом разе совсем некстати со своими провожальческими традициями.
      Когда я присел с ними за стол, Снегов принялся болтать всякие пошлости, выискивать, кто в Маринке педик и всё такое. А потом, придумав наконец, как сделать мне больнее, брякнул:
      – Видел я тут нашу Элину с парнем. Ничего так себе парень, высокий и заметный такой! Да и вид у него приятный.
      Ой, удивил! Прекрасно я догадывался и без него, что она продолжает изредка с Жоржиком встречаться. Как и Эля, обожает Снег подтрунивать надо мной, но далеко не так изящно у него получается. А тут что-то совсем разошёлся:
      – Меня всегда учили так: если возникает конфликтная ситуация – бей первым! Это закон.
      Некая скрытая ярость ощущалась в нём сегодня, я её чуял нутром. Причём совсем не обязательно, что я тому причиной или даже Эля! Может, у него с Полянской что-то произошло? А не исключено, что и самочувствие не ахти.
      Я тоже был на взводе: Эля, как я знал, собиралась сходить вечером на дирижирование. Но пока Снегов чесал языком, стало уже поздно, и после снеговского долгожданного отбытия она решила уходить домой с Арсеньевной, так что вновь мы не остались вдвоём. Было на что досадовать!
      Нет, всё-таки: почему Ольга никогда не скажет ему: «Извини, Женя, нам работать надо!» – чтоб отшился. Мы-то с Элькой так не можем – этика, однако.

      Так я Элю и не проводил в этот вечер, ушли вдаль от меня обе певицы рядышком. Хотя я и предлагал ей: подожди, мол, мне только зачёт по чтению партитур сдать надо быстренько – и тогда вместе поедем! Нет, не захотела ждать. В другое время я бы плюнул на зачёт и поехал с нею, а тут был обижен на «морду» и всё же пошёл сдавать. Сдал нормально, поехал на трамвае домой (их-то обеих маэстро подвёз-таки, как я после узнал), а часов в десять вечера позвонил узнать, как доехала – и услышал голос Кольки. Он поведал мне любопытную штуку: Эля позвонила, сказала, что ночевать дома не будет, что «не волнуйтесь, мол, приду утром» – и всё.
      Где же, леший её возьми, она провела ночь? У Силантьевой? У Райки? У Жоржика? У Снегова? У неведомой подруги? Где???
      До сих пор так и не знаю. Конечно, пытался тогда узнать. Но глухо. Даже подъезжал потом обиняками к Эльке:
      – Знаю-знаю, у Силантьихи ночевала, с её кошками.
      – Ты что, совсем рехнулся?
      Только и всего. А прямого вопроса: «Где спала той ночью?» – она будто не слышала. Полное неприятие! Имеет, конечно, право, но всё равно досадно.
      И ещё вспомнил я такую штуку. Она мне как-то рассказала, что надавала пендалей Кольке за то, что попытался один раз влезть в её личную жизнь. С тех пор он таких попыток не делает.
      Пожалуй, и мне не следует. Дорожить надо тем, что есть.

      Она изменилась, какой-то пренебрежительной стала ко мне. Что или кто виной тому? Жоржик, Снегов? А может, Раиса?
      Райка в ту осень опять начала ледоколить между нами с Элей, как и год назад. После лета она стала со мной уж слишком токсичной! Может, не могла себе простить ту истерическую записку?
      Однажды я даже полушутливо пожаловался Элине:
      – Я почти физически ощущаю волну ненависти, которая идёт ко мне от неё!
      – Ага! Побываешь теперь в моей шкуре, – ответила она. – То-то я заметила, что Раиса теперь наконец-то стала со мной нормально общаться!
      – Что ж делать, возьму огонь на себя, не впервой.

      Тем не менее всекурсовые «сходняки» в раисиной квартире продолжались, как и прежде. Такая вот помесь лекториев и «парти», которые приняты в Америке. Каждое первое и третье воскресенье месяца мы с Элиной встречались на них. По окончании, когда все расходились, избранным вроде нас Рая предлагала остаться, и мы с Элей оставались – куда денешься, всё равно учимся вместе, а так готовиться удобнее. Разумеется, ни о каких больше ночёвках в этой квартире и не помышлялось, мы вовремя уходили.
      Может быть, у Раи была потребность держать наши отношения под контролем? Или желала иметь нас перед глазами в выходной день, так спокойнее? А возможно, она просто хотела понаблюдать за нами обоими, сделать какие-то для себя выводы.
      Конечно, обе они по-прежнему истово стебались надо мной во время этих посиделок, разрушая рабочую атмосферу. А когда однажды в начале ноября мы вот так же остались, Рая рассказала:
      – У меня на прошлой неделе случился приступ с печенью, и я вылечила это дело «варварским» способом: пять дней голода плюс оливковое масло с лимоном. Да ещё пила собственную мочу, причём её надо сначала варить на медленном огне.
      – Что ж, молодец! Воля на месте, – похвалил я. – Пять дней я бы не выдержал.
      – И знаешь что, Славка? Когда мочу долго варишь, она начинает пахнуть гиацинтами! Не веришь? Вот она у меня стоит в холодильнике, прямо в ковшике.
      Я испугался, что сейчас Райка принесёт свой ковшик и заставит меня нюхать содержимое. Но тут Эля выручила, спросила у неё:
      – Ты, говорят, сны хорошо объясняешь. Что это было? Скажи. Приснилось мне, будто плыву через огромное озеро и понимаю, что до берега мне не доплыть. Так и барахталась в воде всю ночь.
      – Ну, тут всё ясно, – безапелляционным тоном заявила Рая. – Вода для женщины означает сексуальность! Значит, тебя ждёт офигенный секс.
      Наконец я надавил на то, что давайте, девочки, хоть часик перед уходом плотно позанимаемся, хватит трёпа! Мы углубились в музыкальную литературу по французской музыке 20 века, покончили с «симфониями-минутками», «музыкальными обоями» и «французской шестёркой». А потом Райка внезапно выгнала нас ни с того, ни с сего, велев:
      – Ладно, идите уже домой, нефиг тут ошиваться!
      Что это её прорвало? М-да, психика явно сдаёт.

      На другой день, в субботу, Рая внезапно ввалилась в фонотеку, когда я сидел там с Элей. Ничем этаким мы не занимались, просто разбирали пластинки, новое поступление в подвластный мне фонд. Тем не менее Раиса злорадно вскинулась:
      – Ага, застукала вас! Возьмёте в долю? – и стала помогать нам сортировать пластиночные конверты, а заодно и язвить в мой адрес. Эля за компашку тоже стала прикалываться. Так и постёбывались они вдвоём надо мной. Совсем как летом!
      – Не обижайся, Славка, мы любя, – успокаивала Рая.
      А потом добавила:
      – Вообще-то ты не вызываешь глубоких чувств. Ты поверхностный человечишко!

      Эля по окончании разбора сказала, что пойдёт заниматься фортепиано и отправилась искать свободный класс. А Рае захотелось, чтобы я её проводил. Не знаю, на что рассчитывала. Я и в самом деле проехался с ней несколько остановок в трамвае, а затем под дурацким каким-то предлогом (забыл клавир "Снегурочки") выскочил из него и вернулся в путягу. Опасное, вообще-то, рассекречивание наших с Элей отношений!
      Нашёл её с трудом, порыскав по всем классам. Она разучивала в одном из них финал Третьей сонаты Шумана, красивейшая музыка. А увидев меня, недовольно бросила:
      – Зачем ты это сделал? Зачем вернулся?
      – Ты занимайся, занимайся! Подожду в коридоре.
      Но она с досадой захлопнула крышку рояля и встала, собираясь уходить. Не хочет заставлять себя ждать?
      Пока я ходил в ТСО за сумкой, Эля направилась к трамвайной остановке, меня не подождав. Я еле нагнал её, уже когда влезала в трамвай. Не успей я – уехала бы без меня! Не хочет, что ли, сегодня со мной дело иметь?
      – Чего это ты? Я ведь специально Райку спровадил, чтобы к тебе вернуться!
      А она вновь отчеканила ФРАЗУ, которую я уже слышал летом:
      – Со своей Райкой разбирайся сам! Меня в это дело не впутывайте.
      Затем внезапно сошла на ближайшей остановке (я остался стоять) и, выходя, добавила резко – более резко, чем следовало от неё ожидать, это на неё не похоже:
      – Во ты у меня уже где сидишь! – и мазнула рукой по горлу.
      Такая досада, такая болезненная ярость просвечивала в этой ФРАЗЕ, что я даже… порадовался невольно: значит, не так уж она равнодушна, как представляется!


      Занесло меня в район Рыбацкого. Поехал купить ноты 4-й до-минорной сонаты Прокофьева, которую хочу выучить. И девяти лет не прошло, как здесь станцию метро построили, конечную пока. Кругом новостройки, всё новенькое. Только вот эта древняя, из почерневшего кирпича водонапорная башня с красивыми арками-окошками наверху не вписывается в спальный район. Ей лет сто, наверно.
      Горечь обиды гложет. Я из-за неё вчера вернулся, а она меня так приняла! И вся словно не здесь вчера была – и походка её, и все движения. Будто и вправду кем-то другим занята. К тому же и поцелуя у дверей опять не случилось: я не лез, и она не проявляла инициативы. Не надо было её вчера провожать! Но я проявил слабость, не смог оставить Элину вовремя. Да ещё и привычка роль сыграла.

      И всё-таки: почему она, увидев меня вновь, с таким брезгливо-высокомерным видом спросила: «Зачем ты вернулся?» Мне таких трудов стоило спровадить Райку и отделаться от неё, а она так со мной. «Ясное дело, тебя проводить!» – так я ей ответил, и она сразу встала из-за клавиш и пошла, как по неприятной обязанности, не стала дальше заниматься. Но я же сказал: «Занимайся сколько надо, подожду!» – так нет же, ушла. Не хотела меня задерживать? Или просто не могла заниматься, зная, что её ждут? И зачем села в трамвай, меня не дождавшись? – хорошо, что я тоже успел вспрыгнуть в него. А может, и не надо было вспрыгивать? – да и вообще возвращаться к ней, к таким унижениям. Сама бы добралась!
      Вспомнился недавний с Элей разговор.
      – Ты как-то говорила, что в детстве хотела быть мужчиной. Если б стала им, я бы тебе пожелал такую, как ты. Чтоб помучилась! Или помучился?
      Она весело рассмеялась. А потом добавила:
      – Ты только делаешь всё время вид, что сексуально озабочен, а сам…
      И снова ФРАЗА. Наверно, правильнее будет сказать – психоозабочен.

      По этому поводу ещё случай вспомнился из конца октября. Заглянул я в один из классов, услышав из коридора фа-минорного Шумана, того, которого Эля разучивала к экзамену – а там она не одна, а со своим преподавателем Таймановым! Занятие у них идёт. Хотел я извиниться и уйти, но Игорь Маркович попросил меня, зная о нашей с Элей (хм!) дружбе, остаться и послушать, а затем сказать своё мнение. Эля заиграла, а я сел в уголок – и сидел, похоже, с видом всклокоченным и отсутствующим, потому что Тайманов, когда я похвалил связку из экспозиции в разработку и покритиковал недостаточно глубокое проведение главной партии в репризе, вдруг спросил:
      – Что это вы, Вячеслав, какой-то сегодня озадаченный?
      Элька тут же вовсю развеселилась: у неё "озадаченный" означает почти то же, что и "озабоченный". Ну, а уж озабоченным я могу быть, по её мнению, только в одном плане! Так она мне потом и сказала.

      Но это, правда же, неправда? Не кобель я, которому нужно исключительно тело. Мне ведь ещё и душу подавай! Отсюда и мучения мои.
      "Только делаешь вид, что озабочен". Возможно, она и права.
      И ещё одну ФРАЗУ услышал я от неё на днях. Включать её в коллекцию не буду, слишком уж резко и вызывающе звучит. Она такая: "А если только трахать меня, то на хрена ты мне нужен?"
      Выходит, ей тоже душу подавай ко всему остальному. Присутствует ли в наличии таковая у меня или от неё уже ничего не осталось? Видать, сгорела синим пламенем...


      Неужели все несчастные в любви – мазохисты? Вот оно, впервые это слово появилось в моём рассказе! Давно назревало.
      Коли так, то и поделом им! Нам то есть. Сами, значит, того хотим!
      Что у меня к Элине? Совместимость некая особенная? Биополя совпали? Откуда такая буря в сердце, почему оно так болит? Я присосался к ней, как пиявка. С таким мощным психологическим полем, с таким притяжением мне не под силу справиться.
      Не нужны уже ни Маринки, ни Соньки, ни Райки, ни всякие Любови-Татьяны из газеты «Сорока»! Не хочу. Теперь только она!
      А она-то что? Ведь тянется тоже всё равно ко мне, хоть и очень редко, под настроение, никоим образом от меня не зависящее – что бы я ни вытворял, как бы ни домогался её и чего бы ни подстраивал. И я, обмирая от страха неудачи, вынужден это её настроение ловить, подкарауливать и рефлексировать от обломов.
      Если всё, из чего состоит моя жизнь, собрать в кучу, которая имеет форму конуса, то Эля – недостижимая вершина этого конуса. Отчаянно и обречённо карабкаюсь я к ней, то и дело соскальзываю, но снова и снова ползу вверх из вредности, из упрямства.
      А чего я, собственно, хочу? Цель-то ясна мне разве? Жениться второй раз не собираюсь, да если б и женился на Эле – это всё не то: ясно представляю себе, как ходила бы она по квартире, одевалась, готовила и подносила еду, как бы мы совокуплялись – и всё было бы именно так, как хочу сейчас, я вообще-то люблю повседневную бытовуху и простые житейские радости. И может быть, ласки её, так редко мне даримые, были бы ещё слаще. Но! – в том-то и дело, что всё это случалось бы без ненормальности, без сумасшедшинки – той сумасшедшинки, что есть сейчас, – а лишь по обязанности, от сознания того, что она моя супруга. Без сознания украденного счастья, а ведь ворованные яблоки, как говорят, всегда вкуснее!
      Чуется мне, что ничего б хорошего из такого брачного союза не вышло: пришлось бы мне постоянно лезть из кожи, доказывая Эле, что я мужик (который не садится на колени к женщине и всё такое!), пребывать в вечном напряжении, терпеть её язвительные замечания, корчиться в муках от них и неловко пытаться их парировать, затем вновь и вновь с нечеловеческими усилиями реабилитироваться – и так каждый день, каждый час! В конце концов дело кончится тем, что сгорю раньше срока и загнусь, не доживя веку. Не достигнув, может быть, и сорока, подмятый ею психически.
      Или другой вариант – бесповоротно потеряю волю! Превращусь в слизняка, в подкаблучника. Оно мне надо?
      Есть и третий вариант развития событий: однажды потеряв контроль над собой или просто не успев подумать, совершу что-нибудь этакое... неблагородное, мягко говоря: кого-то предам, продам, подставлю или сделаю иную подлость, и выйдет это либо от минутного страха, либо случайно. И каяться будет поздно!
      Всю жизнь боюсь такого стечения обстоятельств. Иногда это даже случалось, но в минимальном, по счастью, объёме. А Эля такие вещи тонко чувствует и не переваривает. И тогда она просто прогонит меня от себя навсегда! Пошлёт куда подалее.
      Нет, ради этого не стану жертвовать тем, что имею! Тем, какие у нас отношения сейчас.
      Не зря Элина бросает иногда с досадою: "Ваша Аня вам самая пара!" Да, моя Анна хотя бы не мешает мне быть самим собой. Даёт мне полную свободу.
      Так я думал минувшей осенью...
      Эт-то что ещё за такие гадкие и мерзкие рассуждения?! Дурень ты, Славик! А я-то и подумать не мог, что ты такой рассудочно-плоский, тривиально-циничный, эгоистично-земной, заурядно-примитивный, рождённый ползать, не способный на безрассудства и подвиги! Эх, ты…




      В понедельник сидел, как всегда, с силантьевском классе. У меня после той субботней неудачи и воскресных переживаний – срыв какой-то: полная апатия, обездвиженность. Представляю, каким я выглядел в их глазах! Вялым, замкнутым, оцепенелым и окаменелым. Хотелось сидеть и глядеть в одну точку. Это называется гипокинезией, так написано в психиатрическом справочнике, теперь-то знаю, во! А играть мне при этом на экзамене по вокалу Эле необходимо, он уже скоро. Поэтому приволочился через силу к ним. Однако не мог прикидываться нормальным, был таким, каким был.

      Снегову удалось забежать на минутки три, больше ему не дали с Элишечкой его любезной пообщаться, Полянская позвала в деканат (ревнует, что ли? – если, конечно, что-то знает или догадывается), и не можно было ему отказаться. Да и то в те три минуты, как зашёл он, Силантева с Элей как раз вышли набрать воды для чая, и я остался с ним наедине. Снегов, отвернувшись к оконному стеклу, сидел молча; я пытался из вежливости с ним заговорить, но он отвечал односложно, глядя в окно; тогда и я умолк. То ли у него свои заботы, то ли он так ревнует. А может, он тоже гипокинезией страдает?
      Когда ушёл, Элька с Силантьихой вовсю веселились и болтали, пытаясь этим компенсировать моё такое состояние. Я аккомпанировал арии и романсы, слова которых казались мне теперь особенно пошлыми, так как упрощали и опримитивляли то, что я чувствовал к Эле: «О, как же я страдаю по тебе!», «Сердце, лаской любви не согретое!» и всё такое. Последний романс тоже из числа элькиных любимых, она любит прикалываться по поводу этого названия. И сейчас они всё хихикали по поводу текстов, а я сидел квёлый.

      И вдруг Райка заглянула! Она вообще-то в этот класс никогда не заглядывает, но тут, видно, целенаправленно меня принялась искать и на вахте разузнала, где я.
      Элька от неожиданности брякнула ей с ходу:
      – Вы что, Славу хотите поиметь?
      (Потом сама пожалела, что вырвалось).
      Шуточки, однако!
      – Ну, примерно так, – ответила Раиса. – Хочу Славу с собой прихватить, дело одно есть.
      – Прихватите, прихватите, – поддержала её вдруг Ольга Арсеньевна, – а то он сегодня скучный какой-то!
      И ты, Брут? Что ж за народ эти женщины! – им бы только не скучать возле мужика. Он для них, выходит, всего лишь инструмент для развлечений, о как.
      Понимаю, в этом классе стебаться вполне уместно, он словно специально создан для приколок. Вот только обидно, что Элька такая едкая! То ли это натура её по жизни, то ли в самом деле здорово я досадил ей летом всей этой историей с Райкой.
      Раиса вызвала меня в коридор и там пыталась уломать на то, чтобы я съездил с ней прямо сейчас в «Детский мир» помочь закупить музыкальные инструменты для её детского театра. Самой ей не дотащить, сказала. Надеялась, что прокатит её план – а значит, она сразу двух зайцев подстрелит: и меня поимеет, и Элине покажет, как Славик ей покоряется без рассуждений!
      Конечно, надо было по-рыцарски помочь дамочке, но я отказался. Под предлогом того, что, мол, необходимо мне ещё успеть в фонотеке записать кое-что для утренней лекции. Ибо нефиг, пусть другого ищет!
      А то же ж каково бы это выглядело в глазах Эли: зашла Райка и заграбастала Славика! Он и побёг за ней безропотно, зайчик такой прикарманенный. Не пошла ли бы она куда подалее?
      Тем паче, что однажды ведь уже побежал на её зов – в июне, когда она меня вызвала звонком от Элины. И что из этого вышло?

      Потом уж подумалось: а может, и надо было поехать за этими дудочками и балалайками, коли здесь у меня что-то сегодня не склеивается? Хоть развеялся бы.
      Но нет, с Райкой не хочу больше дело иметь! Незадолго до этого она меня подставила. Причём перед всем курсом! Вот что случилось.
      Очередная встреча с Гинзельбергом у неё на дому проходила вскоре после моего дня рождения. Собралось, как всегда, человек тридцать. И вот по окончании "лекционной части" Рая во время чаёвничания вдруг встала и попросила минутку тишины. Все замолкли. Раей было объявлено о моей недавней "днюхе", после чего она торжественно вручила мне при всех какой-то набор из трёх рубашек неимоверной павлиньей расцветки, в девственно сияющей упаковке. Я был дико смущён, совершенно не ожидав такого поворота. И в то же время с ужасом почувствовал, что все наши девчонки за столом как-то притихли и насупились. Не услышал я с их стороны бурных аплодисментов и искренних поздравлений! Оно и понятно: почему нужно выделять из всего курса одного человека и поздравлять именно его? А не может ли такого быть, что у кого-то из них день рождения именно сегодня? Рая же не поинтересовалась. Это во-первых. А во-вторых – потом уж Эля мне поведала по секрету, что Раиса ещё и деньги собирала со всех на этот подарок. Вот хитропопая! А поскольку все были уверены с её слов (кроме Эли, конечно), что у меня с ней бурный роман и что я без ума от неё, прекрасной и неповторимой, то посчитали, видимо, что в этом случае дарить мне подобные вещи должно быть её личной прерогативой. И нечего их впутывать!

      Райка тогда в итоге умотала в "Детский мир" одна (если вообще не выдумала его!), а я проводил-таки Элю домой по старой памяти. И вновь у порога услышал:
      – Не унывай!
      Живо мне эти слова напомнили 26 июня, кольнув под сердце. Но компенсировала тем, что быстро поцеловала, говоря это, в губы. Может, в благодарность за то, что не повёлся на райкины каверзы? Или просто поддержать и утешить хотела?
      И тут же скрылась за дверью.




      Силантьева уехала на недельные гастроли в Японию, и мы сидели в классе лишь двое. Эля должна была замещать преподшу и проходить со студентками вокальную программу.
      По счастью, девицы, не шли косяками, лишь изредка забегала одна-другая попеть, и пробыли мы наедине довольно долго. Был у нас «Tea for Two», «чай вдвоём». Я, конечно, в очень большой глубине души надеялся: а вдруг что-то получится, вдруг сама захочет? Тем более, что она вроде как помягче сегодня со мной. Может, оценила, что я тогда с Райкой поступил не по-джентельменски?
      Но мешала рабочая обстановка, а когда я совсем уж решился на какие-то если не действия, то слова, то она вдруг спохватилась:
      – А чего это я, как дура, сижу, мне ведь самой надо позаниматься, раз такой случай! Экзамен скоро. Садись, Славик, за клавиши!
      Стали заниматься с ней как студенткой, работать над репертуаром. Ну, здесь уж я – в своей тарелке, могу вновь побыть на высоте, это мой козырь перед ней, едва ли не единственный (однажды он даже сработал: «Эх, Славка, хочу я от тебя оторваться – и …»). Она пела, я аккомпанировал. Но вначале распел её, как положено. А потом уж учили арии и романсы – Вивальди, Гендель, Рахманинов. Старались быть серьёзными, хотя скорпионьи царапки-приколки и тут временами выскакивали из нас. Передо мной ей всё же труднее, наверно, раскрываться, нежели перед Ольгой, оттого пела чуть через силу, и я ей это сразу заметил:
      – Нефиг смущаться! Иначе глубишь звук.
      И ещё что-то там профессиональное по-умному прибавил до кучи, дабы цену себе набить. Ничего, переварила! Попыталась исправиться. Понимает, что в этом деле я опытнее, ведь не первый год в классе вокала аккомпанирую.

      В восемь двадцать вечера за мной должны были прийти с лекции по музыке народов СНГ, чтобы я им установил во время занятия магнитофон для слушания примеров восточного фольклора, которые записал заранее. Вела курс приятная, улыбчивая такая башкирка по фамилии Фатыхова. И имя у неё интересное: Флиза Фаатовна. Ну как такой милой преподше откажешь? – работа есть работа: я даже записку оставил на двери кабинета ТСО, что буду в 302-м классе, пусть зайдут, когда понадоблюсь – тем более, что лекция была именно у нашего курса, и мне самому там надо было поприсутствовать, да и Эле тоже. Оставалось меньше часа. Певческий народ схлынул, никто в класс больше не заглядывал, хотя запираться нельзя было, могли в любой миг за мной зайти, поэтому просто уж так, ни о чём не думая, я пододвинул к себе узенькую кушетку и улёгся на спину, свесив на одну сторону ноги и продолжая разговор с Элей. И видно, чем-то её мой вид притянул: подошла, присела на свободный конец кушетки и, тоже продолжая разговор, положила на меня руки. Просто на грудь, поверх серого свитера. И слегка даже поласкивала меня ими.
      Чего это она?
      Меня тут же пронзило мощное тепло от её ладоней. Сильная у неё, однако, энергетика!
      Была необычно серьёзной, участливой. Хотя и более далёкой, чем тогда, в июле. Я замер, как замирают, когда видят возле себя редкую бабочку.

      Поскольку мы были не заперты, то не могли себе многого позволить. Как бы не обращая внимания на Элю, я смотрел вверх на лампу дневного света, расплывавшуюся у меня в глазах, и испытывал величайшее блаженство. Наконец-то она касается меня! Пусть через свитер (ими же с «матильдой» мне подаренный ко дню рождения), но это так долго желаемое прикосновение медленно оживляло меня. Внешне я был безразличен, а в душе трепетал и жаждал продлить это счастье. Она начала расспрашивать о моей нынешней жизни дома, в семье. А ведь прежде не интересовалась! Я рассказал ей кое о чём, в том числе и о пожаре, что случился у меня в квартире на днях. Не слишком бурном, но чувствительном. Она удивилась:
      – Что ж ты раньше мне не говорил?
      – А ты много мной интересовалась?
      Видимо, подействовало, стыдно стало, потому как усилила свой порыв, своё это потягновение ко мне после долгого перерыва – стала поглаживать весьма чувственно мою грудь и бока, а я просто лежал и глядел на расплывающуюся лампу, стараясь собрать две её полоски в чёткие контуры; пусть этот светлый миг запечатлеется в зрительной памяти и в душе. Со всем напряжением сил я старался не спугнуть его, не сдунуть, как капельку росы с сухого осинового листа, и молил судьбу, чтобы никто из певичек пока не вошёл к нам.
      А, кстати, по поводу моего замечания, что она не особо мной интересовалась, Эля ответила с грубоватой нежностью:
      – Да если б мы с тобой не проучились столько времени бок о бок – хрен бы у нас с тобой что-нибудь вышло! Я бы тебя и не заметила.

      Сколько это длилось? Двадцать минут или пятьдесят? Ощущение времени пропало начисто, со мной это редко случается. Но я был счастлив: она вновь потянулась ко мне, я видел в её глазах участие к себе, интерес, заботу. И это было бальзамом!
      Но в реальное время всё же пришлось вернуться: ровно в 20.20 бодро ворвалась к нам Флиза, мы еле успели сесть, отпрянув друг от друга. Мне пришлось отлепиться от Эли, от этого сна наяву, и идти с Фатыховой в аудиторию – и как студенту, и как звукооператору (хоть чем-то отработать жалкие гроши, выплачиваемые бедному Ломакину академией). Элина, как я и надеялся, собрала потом вещи и пошла тоже вослед, выказав неожиданный интерес к музыке среднеазиатских народов. Не хотелось ей, видно, торчать одной в классе!
      На лекции я после кушетки был в ударе, шутил со всем нашим девчачьим курсом и громко объявлял ко всеобщему веселию девчонок названия азербайджанских макомов и армянских мугамов, музыку которых заранее подготовил и переписал на бобины:
      – «Апарды сэлэр сараны»!..
      – «Героглыным ат ойнадыты»!..
      В общем, впервые за учебный год был в приподнятом настроении. Ведь я получил отзыв от Эли! Тот самый отзыв, без которого так мучился. Как мало ей надо было сделать – всего лишь несколько прикосновений через свитер – для моего счастья! И сколько же я ждал этого!..
      В тот вечер я ненадолго успокоился, удовлетворился не только телом, но и душой. Впервые спал хорошо – после стольких горьких ночей!



      В конце ноября гулять по городу не очень-то сподручно, но я всё-таки проехался в 14-м трамвае до конечной остановки, до Гавани, и бродил среди каких-то молов, чтобы осознать, осмыслить происшедшее. Она сделала маленький шажок ко мне. Это огромное событие!
      Когда я лежал в тот вечер на кушетке и глядел не жмурясь на лампу, чувствуя на себе элины руки и безразличным тоном беседуя о всяком разном, я на всякий случай запустил осторожно:
      – Надеюсь, ты не пожалеешь, если придёшь завтра на пару часов пораньше?
      А назавтра у нас в полшестого должна была, как всегда, быть лекция по истории музыкальной педагогики, и мы с Элей обычно на неё ходили. На пару часов – значит, в полчетвёртого, я как раз тогда освобожусь от аккомпанирования на вокале. Так я замысливал. Ну конечно, ненасытный, я надеялся на большее, раз уж такое потягновение ко мне она соизволила совершить, а это хороший знак, это аванс, за которым следует… ну, в общем, я мыслил до противного стандартно, как «все мужики-сво». Честно сознаюсь. И почему-то был уверен, что она придёт.

      Не пришла!
      А я-то уж как готовился!.. На последние гроши накупил по дороге в академию вкуснях, приволок даже тайком из кабинета казначея Семён-Ефимыча радиатор и нагрел им 308-й класс, тот самый особый класс с диваном, где у нас случилось кое-что летом, когда она приехала на экзамен в ночной рубашке и когда макала после этого моё кое-что в чай.
      Перед этим скомкал свой урок у певца Калиновского, хоть вокал люблю, и отказался от хорошего концерта в Капелле, куда меня звали.
      Мне хотелось взять именно этот класс, 308-й, в память о майской жаре, и я специально караулил, когда он освободится от любящего коньячок дирижёра Бартенса, чтобы никто другой его не оккупировал. Ещё и замок в этот раз не очень-то хотел закрываться изнутри, меня это не совсем устраивало, пришлось его развинчивать и вновь собирать, запарился с ним, но сделал это. Потом разложил яства красиво на скатерти, которую тоже привёз с собой, отгладив дома, потом заскочил в ТСО, чтобы оставить на двери записку, что меня сегодня не будет, и там с трудом отделался от Райки, что заглянула ко мне в кабинет – якобы ей позарез понадобилось переписать у меня на плёнку песни на китайские тексты «Волшебные ночи» Богуслава Мартину, чешского композитора. "Потом!" – сказал.
      Старался, памятуя прошлые неудачи, не вздрючиваться ожиданием. Увещевал себя: «Ну, придёт так придёт, а нет – встретимся всё равно на лекции, и потом уж сюда!» В общем, ждал и ждал опять, как не раз бывало, и вновь зря. Уж время близится, а Элички всё нет. А я на лекции как штык должен быть – опять же озвучиваю всё действо!

      Так и не дождавшись, пошёл, удручённый, на лекцию – а там на двери записка: «Сегодня занятие для 5 курса отменяется!».
      Каково? Что ж за день такой хреновый! Я ведь стольким пожертвовал, чтобы всё устроить!
      Впрочем, обида на Элину прошла: значит, узнала заранее, позвонил ей кто-нибудь, что ли – вот и не поехала; что же ей, специально ко мне приезжать, что ли? Что я за цаца? Что ей до меня? Кто я для неё?
      А вот этого-то до сих пор и не знаю. Знаю только, что Элина – случай особый, с ней нельзя прогнозировать события, и тем более форсировать их. С ней нужно просто уметь ловить свой момент. Вот как сегодня попытался.
      Враг с вами со всеми, еду домой! Так решил несчастный Славик.

      Возвращаясь по коридору обратно, встретил своего старого учителя по фортепиано и пригласил его в тот самый 310-й класс, не пропадать же сервированному столу (сказал – мол, день рождения отмечали). Он за столом убеждал меня учиться дальше, поступать по окончании академии в магистратуру, затем через три года – защита, а со временем и до старшего преподавателя дослужусь, лет за пять, и вообще – не хотелось ли бы мне разве быть завкафедрой каким-нибудь, а заодно и научной работой заниматься, лет через несколько публикации какие-нибудь заимею, тогда уж снова защита кандидатской – и через пару лет доцент. Достойный, по его словам, путь для мужчины! Но меня не тянет. Что-то здесь не то, не для меня это. Служить и служить, задних пинать, передним зад лизать – и так всю жизнь? Никогда не смогу приспособиться, привыкнуть к такому существованию. Хочу жить свободно, черт возьми!

      Назавтра позвонил вечерком Эле. И что же оказалось? Ведь была вчера, была! Приехала, чуть только я ушёл. Куча дел была, мол. Значит, и вправду – хотела?..
      Так пролетела неделя и наступила следующая, вторая и последняя неделя без Силантьевой. Пришёл декабрь. Больше случаев устроить свидание не подворачивалось: то Эля не приезжала, то лекции у нас шли допоздна, то есть до закрытия академии.
      А меня уже несло. Очередной раз моя упёртость начинала мной играть. С каждым днём всё больше долбило желание повторить подстраивание интима, долбила надежда на более удачную попытку.

      В следующий понедельник, шестого, мы вновь были одни в 302-м классе, вокальном. Может быть, Элине и в голову не приходило то, что мне: мы здесь наедине, есть возможность! А может, просто не придавала этому такого значения, как свихнувшийся на этом я. А потом тётка вернётся из страны восходящего солнца – и прощай наши тет-а-тетнички!
      Но в этот раз я, как уже битый, никаких особенных потуг не проявляю, мирно беседую и не лезу к ней, когда нет в помещении студенток. Эля, кажется, слегка растерялась от этой моей «холодности» (теперь уже моей) – ожидала, что ли, что буду упорно, как бык, к ней лезть-приставать? И надеялся, что эта незаметная никому, кроме меня, внутренняя её растерянность подтолкнёт что-нибудь такое мне сказать особенное, кроме пустяков – чтоб расшевелить (внешне-то было всё нормально, болтали о том, о сём).
      Хотел я уже начать осмелевать, но она заторопилась «на козла», то есть петь в храме. Что ж, проводил до самой Троицкой церкви на «Пролетарской», проехался с ней туда (зачем? – оторвал два часа от семьи, дома).
      Трепались по дороге обо всём, но вдруг она при прощании произнесла без всякой связи в предыдущим:
      – Ты всё-таки тормоз! – и скрылась в дверях.
      Почему она назвала меня так? Может быть, надо было мне там, в классе, проявить больше активности? Закрылись бы – и… а вдруг поддалась бы? Но я столько раз обжигался, и сейчас не хотел разрушать хотя бы то, что есть. Не надо мне опять горечи поражения, наелся!

      Через день, 8 декабря, я возжаждал встретить Элину в академии, знал, что по средам обычно приезжает она к половине четвертого. С огромным трудом выцарапал себе пораньше 112-й класс, единственный чудом свободный, чтобы подготовить его для свидания. Выцарапал скорее неправдами, чем правдами, в это время суток раздобыть у нас свободное помещение почти нереально, поэтому коварно записал его на имя отсутствующего в этот день преподавателя, дабы не зарился больше никто.
      Среда эта оказалась напряжённой, передёргался от утренней и дневной беготни и нервотрёпки: спозаранку была концертмейстерская работа в колледже, днём пришлось играть на концерте в музыкальной школе при нём (выступил как-то смазано, без подъёма, поскольку думал только о ней), да плюс навалились ТСО-шные дела (переписка с пластинок на плёнку, а потом и аппаратуру пришлось тяжелющую таскать на лекции каждый час – бегать по всем четырём этажам со всякими там колонками, магнитофонами и проигрывателями), совмещая всё это с моим преподаванием в ДМШ и параллельно собственной учёбой на индивидуальных предметах – вокале и дирижировании; так что времени для приуготовлений задуманного пиршества оставалось с гулькин нос, забегал туда, в 112-й, урывками в свободные минуты для красивого раскладывания на столе опять купленных на последние деньги вкуснях (грудинки-козинахи-вино), занавески еле-еле плотно закрыл, чтобы с улицы не зарились, класс-то на первом этаже, покрывало подготовил – так на всякий случай, горя страстной надеждой на…
      В общем, задолго ещё до её приезда перевозбудился, что часто со мной бывает: сердце прыгает, руки и коленки дрожат, глаза безумные, и не унять эту дрожь ничем. А ведь давно понял, что нельзя заранее настраиваться!

      Приехала Элина позже на час, хоть и не по своей вине – ездила, сказала, на Невский «с денежными делами разбираться», что-то ей где-то недоплатили. Уже темнело. Усадил за стол, кормил-поил, а сам заробел опять, как мальчик. Тем более, что пора было на лекцию собираться, у нас в полшестого «История зарубежной музыки» у профессора Огарковой, предмет интересный для нас обоих. Да и сама Наталья Алексеевна – женщина яркая, чуть за сорок, то есть в расцвете, и ведёт интересно! Так что планировали на неё сходить, даже если не к началу.
      На несколько минут поднялись с Элей в бухгалтерию, ей надо было отдать полученную сегодня справку, а я так, за компанию. И там, в коридоре, с излишней торжественностью я сказал ей:
      – Итак, решай сама: можешь идти сразу на лекцию, а можешь сначала прийти в 112-й класс. Буду там ждать. Видишь, я тебе даю полную свободу! Выбирай.
      И с той же ненужной торжественностью удалился.
      Она пришла ко мне в класс. Я благодарно вскочил, стал обнимать, даже целовать пытался, а она словно ждала этого и боялась. Слегка уворачивалась, но стояла спокойно.
      – Пошли на Огаркову! – осторожно, мягко так попросила.
      А меня опять несло. Не мог совладать с дрожью внутри и со своим настроем на очередную попытку обладания. И вновь не отвечал уже за себя, за свои слова и поступки. У меня бывает. Отвратительное самому себе состояние!
      – Подожди, подожди немножко! – канючил я непрерывно. Теперь-то понимаю, что самым мудрым было и в самом деле нам обоим просто пойти на лекцию.
      – Ну пошли на Огаркову! – повторяла она, тоже жалобно.
      – Зануда! – крикнул я в сердцах, в пику тому, что Эля сама меня так частенько называла. Но вскрик этот потонул в тишине.
      «Двести лет прошло в молчанье». Мучительном и позорном. А потом я закричал:
      – Ну и что ты всё стоишь? Почему не уходишь на свою Огаркову? Уходи, уходи скорей отсюда!
      Она продолжала стоять молча. Тишина звенела.

      Тогда я сам собрался, прибрал остатки пира, замёл все следы преступления и ушёл. На трамвайной остановке подумал: «Зачем я с ней так? Она ведь не виновата! Надо бы её проводить – неважно даже, сейчас она уйдёт или после лекции, ведь это из-за меня она провела здесь лишний час. Выходит, это мой джентельменский долг».
      Вернулся к зданию академии. Окно 112-го класса ещё горело. Я стал ждать под деревом. Продрог на ледяном ветру дико: признаться, одежд на мне был минимум, всего лишь тонкие брючки, я ведь готовился к интим-ласкам и потому оставил всё лишнее в ТСО; а когда уходил, не стал туда возвращаться в таком своём отчаянном состоянии и всё это нижнее бельё надевать обратно.
      Окно погорело-погорело и погасло. Через несколько минут она вышла на улицу, подошла к остановке и стала ждать трамвая. Меня в темноте не видела, я стоял поодаль. Села в вагон. Там уж, внутри салона я и подошёл к ней. Но не говорил с ней всю дорогу, надуманная обида глодала меня изнутри. Какая-то на меня молчанка нашла. Зачем-то всем видом показывал, что провожаю её только по обязанности, из чувства долга. Наверно, это реакция была на дневной перевозбуд, от меня не зависящая. У самой её двери просто развернулся на все 180 и стал спускаться вниз (а прежде по обыкновению прощался долго, не желая расставаться и удерживая её разговорами и попытками поцеловать), и вот тут-то маленькое моё торжество случилось: она в каком-то порыве дёрнулась пару шагов к перилам в мою сторону и прерывисто-удивлённым голосом крикнула мне вниз:
      – Ты что?!
      Но быстро пришла в себя и исчезла за дверью. А я в состоянии «крутого облома» поехал домой, пытаясь по дороге внушить себе, что ничего особенного не произошло.




      Но на другой день накатило. Это был и нервный срыв, и депрессия от неудачи, и едкий стыд за вчерашнее. В таких случаях уже не могу с собой совладать.
      Шёл по телевизору, помню, фильм такой, «Поздний ребёнок» называется: там жених накануне свадьбы неожиданно влюбляется в другую и твердит одно: «Ничего не могу с собой поделать!». Посмотрев это кино в подростковом возрасте, я осуждал героя. Юношеский максимализм! А теперь понял. Всё, как и у него, у меня вертится вокруг единственной девицы.
      В таком состоянии и проработал весь день. Да, ничего не мог поделать, как и тот, со своей угнетённостью, подавленностью! С Элей не виделся.
      По обыкновению прокручивал в сознании все детали вчерашнего своего нелепо-настырного поведения и, сознавая его ненормальность, сознавал и то, что ничего уже не исправить. И от того самоедство моё разрасталось до неимоверных размеров! Грыз себя нещадно за неумение управлять ситуацией. То накатывала обида на себя, то на неё, Элину, за её неумение или нежелание понимать. А то вдруг возникали порывы поехать к ней и там, у неё дома, как-то спасти положение, подобно тому моему приезду к ней в июне. Уж совсем было собрался после работы махнуть к ней, но одумался и не поехал: это уже было, а я не люблю повторений! Хотя и всё время в эти повторения попадаю.
      Ну зачем, зачем я столько времени, нервов и мыслей ей отдаю? Меня поработила страсть к Элине, навязчивая идея вернуть прежнее беспечное обладание ею. После лета я настраивался на большее, а она с осени, напротив, отстраняется от меня. К тому же я плохо переношу, когда у меня что-то срывается, что-то выходит вопреки задуманному.

      На следующий день, в пятницу, депрессия моя вместо того, чтобы понемногу стихнуть, усилилась до невозможности. Как будто нечто неодолимое тисками сжимало меня со всех сторон, и едкая горечь в душе не давала двигаться, говорить, делать что-либо. Весь день я провалялся дома, благо был выходной, и можно было бы переделать массу всякой накопившейся домашней работы, своротить горы, а я был обездвижен, зациклен и не мог выйти из этого штопора.
      Рядом крутились дети, Даша и Арсик, я пытался поиграть с ними и старался, чтобы они и Анна не заметили моего болезненного состояния. Сказал только, что устал за эти дни. Но при некотором усилии (трудно было преодолеть одеревенение мышц, возникающее у меня при депресняке) выполнял для видимости некоторую домашнюю работу. А сам был занят мыслями об Эле и о том, какой пылкой и беззаботной она была тогда, в июле 1992-го, когда я оставлял ей записочки в перилах и имел над ней власть: ведь делала то, что я хотел! Ведь приходила сама ко мне домой! Теперь же представляется абсолютно невозможным, чтобы она сама вот так, запросто… Каким далёким казалось теперь то время, когда она ещё способна была на такие порывы! И даже препятствия, возникавшие на нашем пути, её не останавливали.
      Никакие усилия воли не могли отвлечь меня от навязчивых мыслей об Эле. Голову заполнила «идея фикс»: хочу её – и всё тут! Именно голову, а не тело. То есть хочу даже не обладания, а просто вернуть всё на места в наших с ней отношениях. На этом и сошёлся теперь для меня свет клином. Этим летом, не говоря уж о прошлом, я ещё мог как-то отвлечься другими заботами и даже связями, теперь же просто погибаю. Не могу переключиться!
      Всё моё сознание заполонила одна мысль: только вернув любовь Элины, вернув мою власть над ней и её желание мне отдаваться (не столько физически, сколько духовно), я сумею выплыть из засосавшего меня водоворота.
      Снова и снова в этот и следующий день, а затем и ночью, когда не спалось и я сидел над кухонным столом за какой-то книгой, чтобы при необходимости объяснить свою бессонницу, я возвращался мыслями и душой к тому жаркому позапрошлому лету, прокручивал в памяти все детали: пыльные перекрёстки, где мы стояли в очереди за арбузами; толкучку в метро, где было душно, как в парилке, и сарафаны с майками прилипали к горячим телам, а мы ехали ко мне; купание в Шуваловском озере, и её саму, Элю, отдающуюся мне с той юной страстностью, какую я доселе и не подозревал в ней, и какая теперь, вспоминаясь, доставляет мне столько мук.
      За окном стоял промозглый декабрь, ночное небо глядело на меня отрешённо и непричастно сквозь ледяное стекло, а я всё копался против воли в летних воспоминаниях и неудержимо сравнивал их с сегодняшним моим жалкеньким положеньицем.
      "Ты не властен над собой – таков удел влюблённых", – говорит восточная мудрость устами героини одного из фильмов Пазолини.

      Настала суббота – день, когда она приезжала в институт на хор, где пела в альтах. К вечеру я не выдержал и под благовидным предлогом посещения Публички всё же помчался в академию – затем только, чтобы встретив на лестничной площадке Элину, болтающей с Юлькой Мартиросян, весело и приветливо поздороваться с одной только Юлькой, а её, Элю, как бы и не заметить. Подойти с объяснениями не мог. Может, хотелось хоть как-нибудь задеть её, чтобы попереживала тоже? Или была во мне надежда на то, что сама подойдёт и заговорит?
      Дурак, неужели ты ждал, Славик, что она будет переживать по такому ничтожному поводу, как моё промелькивание мимо неё? «Значит, так надо было; я решила, что у тебя свои заботы», – говорила потом. Я-то специально потратил два с половиной часа только на то, чтобы пройти мимо неё, а она и не заметила, что не к ней обращаются с приветствием!
      (Вот и ещё мыслишка зазудела внутри: может, ты просто боялся себе признаться, что заробел от страха, Элю увидев? Боялся быть таким же занудным, как до этого, и выдать свою депрессию? Это было бы не в твою пользу!)
      Ну и как, получил удовлетворение? Пожалуй, нет. Только ещё острее накатило на меня ощущение безысходности моего положения, бессилия что-либо сделать для того, чтобы хоть на полчасика расставить нас с нею на те же места, что когда-то. Теперь уже и нынешнее наше с ней лето, каким бы оно ни было скомканным и мятежным, казалось мне далёким и невозвратимым в своих проблесках счастья, которые ведь были всё же, были в нём!
      Невозвратимым ли? А если попробовать вернуть всё любой ценой. Даже такой дорогой, как уход из семьи – пусть на время (навсегда долг не велит). Чтобы хоть пару недель пообладать Элей: увезти куда-нибудь её, дать понять, что ради неё я готов оставить всё – и этим путём добиться наконец того самого её покорного взгляда, которым теперь грезил. Может быть, тогда успокоюсь, одолею того дьяволёнка, что нынче меня обуревает?

      Вот, например, Москва.
      Увезти её туда и пожить в квартире у одного знакомого парня, к которому можно всегда запросто нагрянуть, он и интересоваться-то не будет, кто это со мной, у него у самого каждый месяц разные. А что? – увезти Эльку в Москву, уж это она оценит, и тогда одарит меня ласками, и я уничтожу в себе дьявола.
      Я гнал идею о Москве как заведомо дикую и абсурдную, но она всё копошилась внутри воспалённого мозга, и предательская мысль неудержимо, как весенние ручейки, бежала вперёд: сколько стоят билеты на двоих до Москвы? Как убедить Элю? Что она скажет своим домашним? Как сделать, чтобы Райка ни о чём не догадалась, если оба мы исчезнем на время? Что из вещей взять? Как мне объяснить семье? Я прекрасно понимал, что ни черта из этого не выйдет но мысли эти вились вокруг меня, как назойливые мухи . . .
      Да это же дикость! Что мне важнее: эфемерная девичья любовь или то, что я в таком своём состоянии ради неё готов поставить на карту: семью, дом и всё нажитое с таким трудом и устроенное в основном так, как я хотел, и от чего не намерен был отказываться? Неужели можно швырнуть всё это ради единственной самой непостоянной, зыбкой, бесплотной вещи – влюблённых девичьих глаз?
      Ну хорошо, добился ты этого, Славка. А дальше что?
      А то, что сможешь ты наконец-то успокоиться и вернуться в семью, и всё встанет на свои места.
      Другого пути нет, что ли? Без таких жертв?
      Пока не просматривается.


      В последующие дни мысль о Москве то отступала, то вновь сверлила больной, воспалённый мозг.
      Из чего я мечусь? Не понимаю разве, что все жизненные ценности, среди которых есть и куда более важные, оказались у меня подмятыми одной-единственной навязчивой идеей: вернуть то, что было! Разве это нормально? Так быть не должно! Неужто не справиться с собой усилием воли?
      В том-то и дело, что я потерял над собой власть: словно организм мой изменил свой химический состав, что какая-то объективная сила воздействует на меня, так что самовнушение здесь не поможет.
      Что там вырабатывается у человека при переживаниях? Адреналин, что ли? Кажется, я по горло им переполнен. Он разъедает нутро и отбирает силы.
      Нужно, дорогой Славик, больше двигаться, заниматься спортом, набираться положительных эмоций, чтобы отбросить к чертям это состояние, чтобы забыть Эльку и потом уж смеяться над тем, как мог я потерять голову от неё. Но никакого желания нет двигаться, бороться с захватившим меня помрачением.
      Изменить химический состав себя? Каким образом? Пытался даже позаниматься онанизмом, вспомнить розовую юность – ни фига, только ещё большее опустошение. Значит, не в этом дело, не в физической неудовлетворённсти. Вернуть! Что! Было!…
      Капризничаешь, Славик! Обидели юродивого. Отняли Элинку (дак если б кто конкретный отнял!), и потому желаешь её теперь в разы больше, чем когда-то.
      А интересный получается парадокс: чтобы вернуть то, что было, чтобы добиться элининой любви, надо искренне не желать её, стать равнодушным («чем меньше женщину мы любим…») – и тогда, по законам странной женской логики, которой на самом деле нет нет, она сама придёт ко мне и даст понять, что хочет меня! Пожалуй, так. Но если я действительно стану равнодушным – не наигранно стану, а в реальности – то ведь тогда и мне самому она станет неинтересной и не будет нужна так, как сейчас!

      Запутался я. Совсем запутался в этих алогизмах, валяясь на диване в тоске и ожидании нового понедельника – того дня, когда Эля придёт работать у Силантьевой – в надежде на то, что побуду уже потом, по окончании работы, некоторое время с ней наедине. А если честно, в надежде непонятно на что.
      И вот – новый понедельник, 13 декабря. Как всегда, играю Эле или сидим втроём за чаем. И опять по разные стороны стола. Посвежевшая Силантьева привезла всем подарочки из Токио. Эле зонтик и расшитый коврик, мне – калькулятор и какой-то потрясный зелёный чай
      Студенток-певушек в этот день забредало всего человека четыре, болеют все. Обычные сезонные питерские простуды. Так что Арсеньевна рано ушла, и было время ещё у нас с Элей насидеться вдоволь. Но не мог я ничего из себя выжать, только сидел и смотрел на неё, одолеваемый своими мыслями о ней. Произнести ничего не получалось, не шли слова. А вот мыслей о ней проносилось довольно много, когда я глядел на неё, подмечая обострённо каждую элинину чёрточку, каждое мельчайшее движение её – и всё это пытаясь расшифровать для себя.
      – Ну, чего смотришь? – спросила она в конце концов. – Вот и Снегов так же точно приходил до тебя. Уставился и глядел молча! Говорю ему: «Ну что?» – а он молчит и смотрит.

      Опять Снегов! Твою мать! Вновь эта дурацкая параллель его и меня. Насколько она нелепа, настолько же и назойливо напрашивается из-за таких вот случайных совпадений в поведении, несмотря на огромную разницу в возрасте, в положении, в возможностях, в «регалиях» и т.д. Таким образом провоцируется взгляд на ситуацию как на комическую: два воздыхателя, профессор и студентик, а она ими крутит и забавляется. Причём первому при всех его заслугах и статусе ничего не светит, отчего он жутко завидует второму, у которого куда больше возможностей быть постоянно рядом со своим предметом – а значит, и больше надежд. Отсюда и ревность, выглядящая особенно забавно в глазах Эли и Силантьевой.
      Мне кажется, что Снегов – при том, что, возможно, он тоже горит, как и я (я ему в этом не отказываю, это вполне допустимо, это не возбраняется, это можно, нешто я не понимаю?) – своим присутствием возле нас с Элиной то и дело как бы опошляет, пародирует моё чувство к ней. А мне это неприятно.
      Таким образом, его горение к Эле – пародия на горение моё! А я бы хотел чистой, романтической страсти, глубоких и ясных чувств с обеих сторон, не окрашенных пошлостью, которую он привносит. Мне пока ещё чужд тот цинизм в отношении к женщинам, замаскированный профессионализмом, который присущ пожилым артистам с биографией, как правило, богатой дон-жуанскими похождениями, к коим профессия их столь располагает. Потому так болезненно и реагирую на это передразнивание чувств.

      Ладно, подумал я, не буду глядеть молча, как Снегов – и стал что-то говорить. Выдавил несколько не значащих ничего фраз о появившихся в меня в рубке ТСО новых редких записях, о теме прошедшей у Раисы очередной встречи-лекции, на которую нам с Элей не удалось попасть; заодно упомянул, что саму Райку не видел уже третью неделю.
      Это было правдой, я в самом деле избегал с ней встречаться, и один раз даже спрятался за колонну в вестибюле, завидев её (ага, значит, всё-таки видел!), а на лекции она, как и Эля, слава богу, не приходила всё это время, ибо занята была в своей школе новой какой-то постановкой. Вот только звонила мне пару раз, тут уж поговорить пришлось с нею по телефону, никуда не денешься. А личного общения с ней избегал, хотя и звала она меня к себе, потому как трудно ей было, ещё и болела сильно в эти недели, что-то опять с печенью (наверно, ковшик тот не помог), а я так и не исполнил дружеского долга, не навестил её – и только для того, чтобы сейчас Элине сказать: «Не видел третью неделю». Если точно – две недели и два дня.
      И что же? Она не поверила!
      – Зачем врёшь? Нехорошо.
      Меня это оскорбило: стоило забрасывать интересную подругу, чтобы услышать такое!
      Я всё же попытался доказать ей на пальцах, что не вру – и услышал:
      – Хочется верить.
      А когда надевал ей шубу, она снисходительно (как мне показалось) произнесла:
      – Не смотри на меня собачьими глазами!
      М-да-а… Укольчик нехилый. Заслужил ли я?



      На другой день, 14 декабря, встретился с Раей. Легка на помине! Шумно ввалилась ко мне в ТСО с какой-то огромной коробкой. Не в окно же выпрыгивать с третьего этажа!
      В коробке оказался виброфон.
      – Гляди, Славка! Купила на собственные деньги для своего театра. Попробуй звук!
      Я поиграл на виброфоне, проверил настройку и с солидностью опытного мастера дал по её просьбе оценку:
      – Ну что ж, инструмент хороший, вполне себе концертный. Можно кучу эффектов делать! Например, целотонной гаммой или увеличенными трезвучиями, это создаёт сказочную атмосферу.
      Поговорили ещё. Интересно, что без Эли Рая со мной общается серьёзно и уважительно, без всяких там «поверхностный человечишко» и «не вызываешь глубоких чувств». На лекции со мной не пошла. Так я и не понял, зачем она приезжала – неужели только виброфоном передо мной похвастаться?
      Элины в тот день тоже не было, ходила слушать выступление пианиста Игоря Тайманова во дворце Кшесинской, всё же она ученица его, неудобно не прийти. А то бы Рая, может, и не ушла бы…

      Поздно вечером размышлял опять об Эле и своей затее с Москвой. Поехать, что ли, да убить в себе дьявола, а заодно доказать ей любовь свою – пусть узнает, на что наш брат способен.
      Глупо? Ага, ни к чему. А с другой стороны… что, если хотя бы дать понять, что я готов на это? Пусть она и откажется, даже если предъявлю ей билеты, а откажется несомненно, и пусть они пропадут – плевать, главное ведь что: то, что докажу этим очень и очень многое. Может, так и сделать: излить ей свои чувства, высказать всё, что накопилось к сегодняшнему дню, разрешить наши недоразумения, разъяснить ей всё – и под конец эффектно вытащить на свет божий эти два билета! Пусть оценит, пусть наградит благосклонностью.
      Надо будет подготовить что-то типа речи, обращённой к ней, и разродиться ею в каком-нибудь из классов или у себя в ТСО – дома-то у неё не стоит, могут услышать, во будет пассаж!

      Пока гулял на следующий день за Невской Заставой и любовался зимней Невой, всё гнал от себя эту московскую идею, но мысль уже бежала, и я как бы разговаривал с Элей – точнее, это был, конечно, монолог, сумбурный и самому до конца не понятный:
      – Придётся тебе открыть, почему я бегал столько времени за тобой. Попробую выразить суть. Ты – в центре моих желаний, потому что я не мыслю свою жизнь без запретного, без некоей дьяволинки. Не было бы наших с тобой отношений – не было бы и смысла, содержания в моей жизни, при её внешней насыщенности. Я заряжаюсь и становлюсь собой только с привнесением этого запретного плода в мою судьбу. А тот плод – он уже и страсть усиливает. К тебе. И ведь это продолжается уже полтора года! Столько времени извёл я на тебя! Ждал тебя часами у метро или на лестничной площадке, ждал в пустой раисиной квартире, бросая всё ради этого. Разве так поступают только для развлечения? Нет, плюют и уходят. Значит, ты – нечто большее для меня, но что именно – тебе трудно понять. Ты не читала Лютера, «Братьев Карамазовых», «Доктора Фаустуса», тебе трудно представить это состояние раздвоенности, диалога с дьяволом, который то в тебе самом, то принимает реальный облик. Ты – иной человек! Привыкла, что за тобой бегают, что тебя ждут, твоя философия: «Кому надо – найдёт», ты не замечаешь обид, которые раздариваешь вокруг! Привыкла принимать внимание, поклонение, а это ведёт к нечуткости. Да, симпатичная, с фигурой. Но личная жизнь с твоим характером у тебя не сложится, чую. Тебе, пожалуй, нужен грубый мужлан, который тебя подчинил бы себе полностью. Может быть, я и сам мог бы таким побыть, но зачем? Вот и ищешь всё кого-то и чего-то иного – от того, что деликатничаю с тобой!.. Есть, есть в тебе шарм. С детства рядилась в красивые платья, а это много значит для самосознания. Чувствовать себя женщиной… и мне не важно, сколько у тебя было и будет, и кто именно. Всё равно сейчас ты более меня никого не любишь, я знаю. Так почему боишься близости? Привыкать не хочешь? Но ведь мы с тобой сто лет друг друга знаем, и можем друг другу говорить всё, чего другим не скажем, и куда уж дальше привыкать! И вот теперь я выхода другого не вижу, как устроить нам с тобой побег в Москву, пожить там несколько дней вместе, чтобы утрясти отношения. Может быть, уже за первую же ночь всё между нами разрешится в ту или другую сторону, и любовь сама собой придёт к развязке? Между прочим, мы ведь с тобой ещё ни одной ночи не провели вместе, всё только днём или вечером оно случалось. Как мне достучаться до твоего сердечка?
      Да-да, вижу теперь сам, когда написал всё это, что в этих моих сентенциях присутствует изрядная доля эгоизма и нежелание поступиться собой...

      Через два дня Эля должна приехать на хор («нáхор», как она выражается) – там её и сцапаю! Там и предложу Москву, а то ведь так и буду мучиться, если не попробую. Я упёртый, если что задумал – сделаю, иначе не успокоюсь.
      И предложил! Как мне казалось, убедительно.
      Вот как это случилось.
      В пятницу 17 декабря был у нас отчётный концерт хоров академии, как всегда и бывает перед Новым годом. Каждый курс – свой хор. Событие, однако!
      В большом хоровом 419-м классе проходила репетиция. Весело проходила, с девчачьими приколками. Тем более, что дирижировал моим курсом тот самый Олег Спартанский, о котором я говорил "в июне" и пообещал рассказать побольше, да вот чуть не забыл. Итак! Олег вчерашний студент, недалеко ушедший от наших девчонок по возрасту. При слове «студент» обычно представляется такое вот субтильное существо – тощее и в очках, с книжкой под мышкой. Фига с два! У Олега вместо книжки – трубка в зубах (обычно пустая, для понту), вместо очков – широкая курчавая борода и «конский хвост» на спине до пояса. И далеко не тощий, а, как бы это сказать поделикатнее… фактурный, вот! В общем, весьма колоритная личность. А если ещё добавить его саркастический острый ум, мощную харизму и неженатость, то понятно, что он представлял для девиц интерес.
      Что до его отношения к женскому полу, то и здесь он был не дурак, но очень и очень разборчив. Почему я так думаю? А потому, что из всех моих однокурсниц он проявлял наибольший интерес именно к Элине Заостровцевой. И я оценил его выбор. Молодец Спартик! Знает в этом деле толк.
      (Напрашивается встречный вопрос: а как Элина к нему? И тут придётся признаться (кому, себе?) в одной интимной вещи, а точнее – фразе, которой однажды Эля меня одарила, потому что лучше не скажешь: «У меня к Олегу ничего нет, но «она» у меня живёт своей жизнью, тянется к нему: только он подойдёт и скажет что-нибудь – она уже вся мокрая!» И добавила, что иногда он пытался с ней объясниться, но лишь только доходило до главного, он вдруг смущался, обещал ей позвонить и всё высказать по телефону, да так и откладывал каждый раз это объяснение).
      Лично у меня с Олегом никаких прямых контактов не было ни по учёбе, ни по работе; один только раз я ему пожаловался, что не даётся мне хорпрактика, на что он бросил сквозь бороду, посасывая трубку: «Просто заниматься надо, работать!»
      Спартанский легко справляется с нашими оторвами-студентками в количестве двух с половиной десятков и крепко держит их в кулаке. Пели они Глинку, Чеснокова, Гаврилина и что-то там ещё, мне не до репертуара было, потому что я подстраивал опять уединение в классе.
      Сначала, правда, поошивался на репетиции, покрутился вокруг хора и послушал пение. А потом решил уйти – во-первых, готовить свидание и разговор о Москве, а во-вторых – боялся выдать себя, потому что глаза мои то и дело притягивались к Эле, стоявшей с края.
      Но тут одна наша разбитная студентка, та самая Сонька Райкина, сунула мне в руки видеокамеру: поснимай, мол, наше выступление! Ух ты, настоящая видеокамера, даже цветная! Не иначе, кто-то из богатеньких любовников подарил.
      Ладно, остался в аудитории. Да ещё и репетицию немножко запечатлел. Водил камерой по всем лицам, пока пели. Всех снимал равномерно, как мне казалось, но тут Райкина громко сказала в паузе:
      – Славик, ты чего всё на левый фланг наводишь? Ты давай всех снимай!
      Однако намёк! Ведь на левом фланге стояли как раз Эля с Райкой. Кто из них подразумевался?

      Потом был сам концерт, на котором я впервые в жизни являлся не только слушателем, но и видеооператором. Спели удачно! – даже Спартик был, похоже, доволен. Само собой, я слушал впол-уха, и не только потому, что процесс видеосъёмки отвлекал, но главное – предвкушал уже то, что будет после концерта! Класс мне достался на этот раз какой-то левый – 217-й, кажется – потому что все помещения были расхватаны для переодевания, хоров-то много выступало. Ничего, там есть стол, это главное! Как всегда, тщательно подготовился – вкусности и крем-ликёр, на этот раз киви… Сунул незаметно Эле в руку ключ после концерта, проходя мимо неё.
      И вот она пошла туда, в этот класс, переодеваться. Отдельно от остальных. А поскольку на ней были только концертные чёрная юбка с белой блузкой, да бельё под ними – это означало, что надо всё с себя снимать и облачаться в прежнее, в чём явилась. Я-то, простачок, думал, что смогу присутствовать при этом священнодействии, потому как отношения наши всё же были, мягко говоря, достаточно близкими. И когда Эля открывала класс, я как бы невзначай оказался рядом. Но она вдруг стала кокетничать и выталкивать меня из дверей, заставляя подождать в коридоре. О'кей! Я отошёл в сторонку, чтобы снующие вокруг люди не заподозрили чего – типа я не я, и к этому классу отношения не имею.
      Вдруг гляжу – не успела Элька дверь за собой прикрыть, как возник из ниоткуда сам Спартик и тоже принялся ломиться в этот класс. Меня в своём похотливом ослеплении даже не заметил. Может быть, распалился за сегодняшний вечер запахами множества легко одетых женских тел? И дальше вёл себя уже неосознанно, думая далеко не верхней головкой. Это бывает!
      Когда Эля увидела, что и он за ней увязался, чтобы пролезть тихой сапой в класс, то возопила:
      – Ну чего вы все ко мне лезете? Одного выставила – теперь другой!
      Она гневно выпихнула его упитанный живот из дверного проёма и быстренько заперлась изнутри. Тут-то он меня и увидел! И понял, что не только он оказался сегодня в дураках.
      Олег встал у окна на другом конце коридора, с глубоким интересом наблюдая за галкой, расклёвывающей на соседней крыше пустой стаканчик из-под мороженого. Так и стояли мы по разным концам коридора, как два идиота, делая вид, что знать не знаем один другого.
      Мне тут же вспомнился сюжет из передачи «В мире животных», когда в брачную пору у лягушек куча самцов лезет на одну самку, пихая и отталкивая друг друга.
      Ну и чего он не уходит? Ведь облом схлопотал, ясен перец! Но Спартик, похоже, решил поиграть в «кто кого переждёт». Весёленькое дельце! Мне-то ведь приходилось так и так ждать: у меня там, в классе, все вещи остались. А он о том не ведает, думает – из-за него стою!

      ...Конечно, случись эта поездка в Москву, она бы стала украшением нашего с Элиной романа, страдающего бедностью внешних событий. Но её не произошло, хотя я всё-таки и высказал Элине, как и собирался, своё желание туда с ней поехать – зная наверняка, что откажется.
      Люблю внезапность. С того понедельника, с молчаливого моего смотрения на неё "собачьими глазами", я пропал (может быть, оттого, что обиделся на эти "глаза", сам не понимаю) – не виделись не перезванивались, – а тут вдруг возник на концерте хора, к которому никакого отношения не имею. Потому как решил всё равно эту свою задумку высказать, чтобы сбросить с себя! И хотя сам уже не верил в поездку, решил всё же активно поуговаривать Элю насчёт Москвы, сыграть страсть.
      И сыграл! Сказал-таки – не совсем такую речь, как придумал во время прогулки по Невской Заставе, а скорее обрывки той речи. Когда Олег понял, что ему сегодня не светит, и ушёл, мы всё-таки остались поужинать в том 217-м классе, а за трапезой я и принялся впаривать Эле про белокаменную.
      Но она, как и следовало ожидать, отказалась:
      – Твоя Анка меня съест!
      А я кричал:
      – Да ты понимаешь, что я рискую всё потерять? И тем не менее иду на это!
      (Какое-то странное удовлетворение испытываешь, изображая страсть без внутреннего энтузиазма, горя нарисованным огнём).
      Она ответила, что глупо вот так всё терять, а я в запале крикнул:
      – Дура!
      Это, конечно, слишком. Зачем так взвинтил себя, зачем выдал обидное слово? Эля же, если разобраться, абсолютно права!
      Но она с полным спокойствием отнеслась к «дуре» и не обиделась вовсе:
      – Мне и Жоржик так сказал недавно, тоже дурой обозвал.
      Ах, вот оно что! Он уже называл её так? Мило.
      А Эля добавила:
      – Кстати, и про мужлана грубого, который мне только и подошёл бы, он тоже говорил!
      Тут я вспомнил о Спартанском:
      – А ловко ты Олежку отшила! Прям картинка была.
      И тут Эля доверительно, как с истинным другом, поделилась:
      – Да просто почуяла, что сама уже начинаю таять под его натиском, расслабончик одолевает – и ничего не могу поделать с собой! Сейчас поддамся. Потому и выпихнула его поскорей...

      Вот тебе и ха-ха два раза! После этих откровений (тут не без ликёра из киви)! я не рискнул приставать, просто поехали к её дому. Вставать в очередь за Жоржиком и Спартиком? Нетушки, увольте! Не по мне оно.
      В дороге поговорили ещё про Жоржика. Узнал я две, три… нет, даже четыре интересные вещи. Первое: именно он сделал Элю женщиной. «И какие ощущения?» – спросил я. Она ответила: «Помню только, что это было ужасно!»
      Второе – то, что тогда в трамвае, год назад, они не просто так стояли в давке, об этом я упоминал уже, а она ещё и делала ему хорошо. Недаром я по её глазам что-то заподозрил тогда!
      Третье: все фильмы, на которые он водил Элю, почему-то всегда оказывались отличными – высококлассными и содержательными (а я до сих пор со стыдом вспоминаю, как повёл её первый раз в видеосалон).
      Ну и наконец четвёртое, самое важное:
      – У меня к нему – всё!.. Рельсы кончились.
      – Ух ты! А как же хорошие фильмы? И вообще сам-то он знает об этом?
      – Да, я ему так и сказала. Насчёт рельс.
      – А он?
      – А он, похоже, не понял.
      – Не дошло ещё, не осознал?
      – Наверно. А у меня если уж к кому отрезает, то насовсем!
      Знакомые до боли слова. Ткнули они мне под ложечку острой спицей! Слишком помнилось ещё то, летнее, 26 июня. Я торопливо отвёл разговор от опасной темы:
      – Что, и всегда было с ним плохо в этом плане?
      – Нет, конечно, что ты! Бывали у меня с ним моменты, когда я была просто счастлива.
      – И ты ему после всего этого отставку дала?!
      – Не знаю, если б он опять появился – может, и не выдержала бы. Я ведь тоже не железная!
      – Ничего себе заява! Спасибо, как говорится, за откровение.
      – Зато он любит меня одну. Не Маринку ещё, не Райку, а только меня!
      Сказано это было с претензией на дидактическую интонацию, но из-под неё пробивался органный пункт глубокой наболевшей досады.
      Однако... «Рельсы кончились» – интересная ФРАЗА, мне понравилась. В копилку!




      Москва – громадная деревня. Аляповато, вкривь и вкось понатыканы без какого-то внятного генерального плана разномастные и разноцветные здания всех эпох. Аж в глазах пестрит! Кругом широченные улицы и площади. Бредёшь и бредёшь по бесконечному проспекту под непрерывный, изнуряющий рёв и гул машин – маленький, никчёмный человечек, заброшенный и потерявшийся, никому не нужный.
      Над проспектом вторым ярусом нависает улица, выше – пешеходный переход, и венчает всю конструкцию железная дорога сверху всего этого, над которой в свою очередь тоже проходит мост для людей. Жутко становится от этого нагромождения путей, давящего на психику и не обладающего никакой эстетической ценностью, а только сугубо практической. Как в индустриальных районах Нью-Йорка, где я никогда не был и вряд ли буду.
      Всё бурлит, кипит, спешит куда-то! Автобусы, троллейбусы и метро принимают и высаживают людей чуть ли не на ходу. Всё-таки в Питере жизнь куда спокойнее; глядя на бестолковую московскую суету, начинаешь это понимать. Может быть, наша сдержанность – из-за более холодного климата? Ничего общего, как я в очередной раз убедился, практически нет между Москвой и Петербургом.
      Столичный человейник живёт вовсю, шевелится и дышит. Броуновское движение людей и машин создаёт особую среду, пропáсть в которой, раствориться и скрыться ото всех легче лёгкого. Куда проще, чем в лесу! Если тебе захотелось одиночества – не надо ехать на край земли, в тайгу, в поля или горы. Там ты будешь сливаться с природой, она поглотит тебя, примет под своё крылышко, не даст исчезнуть. Московские улицы в полдень – лучшее место для уединения!

      Да, я всё-таки поехал в Москву! Один. Взял за свой счёт целых пять дней и махнул – требовалось утрясти своё вздрюченное нутро, прийти в себя, подумать и осознать. Что именно осознать – я не очень-то осознавал, но чувствовал, что необходимо сгонять куда-то из дома и развеяться. К тому же давно настроился на это.
      Туманно и невразумительно бросив что-то на ходу Анне в объяснение своего отъезда – сказал, что поеду навестить московских родственников, – я вскоре оказался в вагоне, который мчался в южном направлении. И не просто в вагоне, но ещё и в одной постели с белокурой красоткой… ой-ой, погодите, сейчас всё объясню!
      Ну, в общем... это просто забавный такой поворот случился. Дело в том, что когда езжу в Москву, то беру билет не в плацкартный, а в общий вагон, а с такими вагонами (их всего-то два-три во всём составе) ходит только один поезд, 27А, отправляется он в 10 с чем-то вечера, а в Москву приезжает в 7 утра. Билет в общий вагон самый дешевый, дешевле даже сидячего. Это когда на две полки, нижнюю и верхнюю, продаются три билета: один пассажир располагается наверху, а двое других уж как-нибудь вынуждены устраиваться внизу, обычно оба сидят. Но сидеть всю ночь – не скажу, что комфортно, поэтому я всегда стараюсь прийти пораньше и занять верхнюю полку, чтобы растянуться во весь рост. Я вообще люблю больше верх – там спокойствие и независимость. Но в этот раз другой такой же умник оказался: гляжу – верхнее боковое место уже занято! А на нижнем боковом ехала со мной высокая, как Эля, блондинка лет тридцати. Мы долго сидели лицо в лицо, разделённые столиком, глядя в окошко и перекидывась редкими фразами, а потом решили всё-таки прилечь. Но не рядышком, а валетом!
      Туловища наши по разные концы этой узкой полки ещё поместились, а вот между ними все четыре ноги посередине – вовсе наоборот! Её стройные длинные ноги всё время спадали на пол, лишь задремлет. Наконец я пожалел её и предложил: «Девушка, если вы не против, я могу их придерживать рукой», – «Совсем не против!» – кокетливо отвечала она. Я обхватил эту красоту и зафиксировал обеими руками на своём поясе. Так мы и ехали всю ночь: она спала, а я обнимал её ножки. Но думы мои заняты были Элей, кем же ещё.

      Я действительно остановился у московской родни, которая всегда прекрасно меня принимает. Угощает и передаёт кучу подарков моим детям. Конечно, они это делают от души, я и сам поступал бы так же на их месте! Мы всегда рады увидеться.
      Но с другой стороны, для меня это унизительно – приезжая в гости к родственникам, получать от них подачки на бедность. Пусть это под благородным соусом, пусть говорят, засовывая деньги мне в карман: «Дашке и Арсику на гостинцы!» – но сам факт, что не я им привожу эти самые гостинцы (всякие покупки мои «к чаю» не в счёт), а они мне дают, уязвляет. Хоть и отбиваюсь слабо и застенчиво, они всё равно энергично суют, прям как «матильда», и приходится брать, как приходится садиться у Элины за стол, съедая вместе с пищей драгоценные минуты общения наедине.
      Едкая горечь начинает разъедать против воли, когда вижу шикарную московскую квартиру с видом на пруд, а в коридоре импортный велосипед с широкими шинами и переключателями скоростей, о котором давно мечтаю и понимаю, что мне до такого, как до Луны. Нехорошая это, конечно, горечь! По большому-то счёту я рад за них, за прекрасных людей, что всё это имеют.

      Шатаясь целыми днями по Сретенке, Стромынке, Бутырке и Сущёвке, я раздумывал об Эле. О том, что между нами после лета понемногу воздвиглась толстая непробиваемая стена. Бьюсь в неё головой вот уже сколько месяцев! Интересно, эта стена существует в реальности или только в моём воспаленном мозгу, скованном страхом?
      Считается, что любовь – это счастье, даже неразделённая. Но какое может быть счастье, если я просто болен, болен своей идеей фикс, захватившей меня всего! Мне нужен, крайне необходим отклик от неё, без этого мучаюсь и переживаю.
      Да любовь ли это? Или просто эгоистичное желание власти над другим человеком? Упрямо добиваюсь своей цели – покорить, овладеть, вернуть лето! – и регулярно терплю в ответ нелепые поражения. Из-за этого стал неустойчивым в своих настроениях.
      Надо бы отключиться от этой погони, жить ровно и спокойно! А то ведь малейший облом случается – и тут же мощный резонанс, депрессивное состояние. Но ведь отрицательные эмоции сокращают срок жизни, данной нам для положительных. Во выдал!
      Этому акту близости, буде он меж нами произойдёт, я придавал огромное значение: он, как казалось, должен был прекратить мою депрессию и исцелить мою вконец разболтанную психику, вернуть равновесие в душе. Думы все только о ней, хоть изо всех сил пробую не думать. Не удаётся. Бесит меня, бесит, что холодна стала! Попал в силки, в сильнейшую психологическую зависимость.
      Заклинило меня, заклинило вусмерть. Как выйти из этого штопора? Надо что-то с собой делать.

      Что именно? Ну, во-первых – проанализировать свои состояния, ощущения в различные моменты наших с Элиной отношений: острых, будничных, драматических, счастливых, обидных, нежных, «прикольных» и т.д. – и какую-то вывести из этого формулу, чтобы стать владеющим ею (кто владеет информацией, тот владеет миром, а проще: знание – сила!), вооружиться пониманием её натуры, её слабостей... Так-то оно так, но это же было уже летом, было!
      Во-вторых, не засорять более чистоту наших отношений всякими пошлостями, хохмами, байками, к чему меня иногда прорывало, и этим я ронял себя. Но ведь и от этого я давно отказался!
      В третьих, не переводить всю ситуацию на себя-ненаглядного (глаза б не глядели!), а то выходит, что в этой своей любви к ней я себя люблю едва ли не больше, чем сам свой предмет. Себялюбец несчастный! Вот эту линию надо будет потом додумать особо.
      Но самое главное, то бишь в-четвёртых – оставить свою идею фикс насчёт покорить её своей любовью, овладеть и вернуть то, что было хоть на день. Понимаю же рассудком, что два раза в одну реку не войти! Однако иначе не успокоюсь.

      Такая же примерно идея фикс одолела меня лет десять назад, когда я был девственником, не целовавшимся и не целованным. Тогда я и не надеялся, что вообще когда-нибудь у меня со всеми моими комплексами кто-нибудь появится! Но при этом меня отчего-то захватила мысль, чисто умозрительная – что для полного понимания мира, его законов, для целостной концепции жизни, складывающейся в моём 17-летнем мозгу, осталась мне только одна малость: познать женщину. Любую. Женщину вообще. Мне казалось, что тогда уж всё встанет на места в моей голове! А без этого кирпичика картину построения мира якобы не понять.
      Дурачок! – думается теперь. Ведь полнее и острее, чем тогда, я ни до, ни после не жил и не чувствовал, не понимал жизни.
      Однажды даже подстроил в то время такую ситуацию: заперся в классе с однокурсницей, активной и весёлой, с которой у меня были дружеские отношения, заманив её фотографиями с нею, которые специально раньше напечатал, просидев ночь в ванной. То есть просто, когда она зашла, закрыл на ключ дверь изнутри. Думал – всё, дело сделано, теперь она покорится! В благодарность, что дарю ей эти фотки. Стал неумело приставать. Но она набросилась на меня с яростной лекцией о том, что если буду так продолжать, то плохо кончу – и всё такое. Она оказалась намного более сильной психологически натурой, чем я. Пришлось выпустить и страдать дальше от несовершенства картины мира.
      Ладно, это так, не совсем в тему.

      Возвращаясь к Эле. Всё не то!.. Фортуна от меня отвернулась, звезда моя погасла. Пустота! «Мир скукожился оцепенело», – родилась во мне первая строчка стихотворения, но дальше не пошло.
      Ну когда же она потянется ко мне хоть чуть-чуть? Эй, не надоедай ей, Славик! Сиди и молчи в тряпочку. Тогда, может, и потянется!
      В тоске глядел я на сегодняшнее моё жалкое положение и всё сравнивал его с тем несравненным летом-92, когда всё у меня получалось само собой, когда летел я вперёд, ни о чём не задумываясь. И она шла ко мне, тянулась. Сама! Всё было так остро, свежо.
      Может быть, моя драма именно в том, что Элина тогда мне, говоря пошлым языком, «дала» – мало, но дала, а так была бы у нас нормальная дружба, без примесей.
      Впрочем, нет. С ней – нет! С ней не могло быть просто дружбы, и я сразу это знал. Значит, хотел сам влипнуть. И влип! Теперь я никто, я побит и жалок. Может быть, это оттого, что пожелал больше, нежели в состоянии предоставить мне судьба? Захотел слишком многого и сразу?
      Верно Сан-Сергеич подметил: "Запретный плод вам подавай, а без того вам рай не рай!"

      Моя любовь хищно пожирает меня изнутри. Отбирает мысли, здоровье, время. Вот уж полгода это тянется. Может, хватит? Пора бы уже: а) за себя взяться – делать зарядку, заняться фигурой и прикидом; б) самоедству своему объявить бой; в) несчастных и без меня хватает, надо выглядеть всегда о'кей, любят как раз таких; г) любят и тех, кто не выговаривается сам, а слушает других; при встрече направлю её в её русло – чтобы сама поговорила побольше о себе, д) заглушать боль свою сердечную (ведь болит пока, ведь люблю) борьбой со временем, сгущать его планами своими (сделать таким же плотным, как в ранней молодости!), чтобы больше успеть, это вырабатывает характер; е) при встречах поменьше смотреть на неё, чтобы самому не распаляться.
      Ёпона мать! Что она со мной делает, что делает… Это уже не любовь, это клиника.

      Так сумбурно думал я, без всякой внятной цели курсируя по Москве.
      А что, если Элина так же глубоко чувствует, как и я, только выразить не может или не хочет и ловко скрывает? А я-то, дурень, полагаю, что она к нашей с ней ситуации относится легкомысленно!
      Надо как-то это проверить. Сказать что ли, ей в шутку: «Всё, переключаюсь на Райку! Не могу более выносить твои закидоны!» – и успеть словить первую её мимолётную реакцию (первая, не контролируемая ещё секунда – наиважнейшая). Может, подействует? Пожалуй, нет.
      Не хочу ли я слишком многого? Поигрался мальчик – и хватит! Будь доволен тем, что было. А то ведь как будто получил уже право на неё – смею подойти и обнять, положить руку ей на грудь, когда мы наедине. И обижаюсь, если она отталкивает меня (а так она делает каждый раз в последнее время), я-то ответных её ласк ожидаю как должного. Не так ли? Отсюда и все обиды.
      И не оттого ли ещё они, что если она и обращает на меня своё благосклонное внимание, то делает это как-то мимоходом, без отдачи (на мой субъективный взгляд), как дань природе или моему напору – и только; как человек, не успевший утром позавтракать и, спеша на работу, жующий по дороге бутерброд. Оттого и копится во мне неудовлетворённость! Но не та, не физическая. Это было бы слишком просто.
      Вероятно, нет у меня к Элине мощного сексуального влечения. А только психологическое.

      Опа! Так-так... вот и ещё догадка появилась: не может ли такого быть, любезный мой страдающий Славик, что душа твоя болит вовсе не в области Элины, а совсем в другом месте? Не исключено, что это психическая болезнь, а сама Эля как таковая – только мотивация для этой болезни, удобно найденное объяснение.
      Что, разве не так? Ты купаешься в депрессии будто бы по поводу недостижимости Элины, по поводу невозможности полностью овладеть ею, и даже не физически в первую очередь, а душевно; по поводу того, что она не может вдруг взять и покориться тебе целиком, как ты якобы того желаешь; по поводу твоей почти постоянной отставки. Оное «почти» как раз и подзаряжает периодически твой внутренний аккумулятор, не давая ему сдохнуть полностью: если Эля и снисходит изредка до тебя, то ты распаляешься после этого ещё сильнее, и соответственно, ещё больше депрессируешь.
      Однако не просекаешь ты, Славик, простую штуку: в этом не поражение твоё, а наоборот, выигрыш! Нытьё по вопросу того, что тебя оставили в стороне – твоё устойчивое и даже комфортное состояние. Твой депресняк – не самоцель ли? Представь на минутку, что она вдруг страстно влюбилась и готова отдаться тебе с потрохами и каблучками. Ты ведь растеряешься, признайся! Не будешь понимать, что делать. Тебе придётся вылезать из этой скорлупы, внутри которой так привычно, уютно и тепло! Словно Элине под её электропледом – заграничной новинке, так меня поразившей в одно из первых посещений её жилища.
      Ну, и надо ли было сбегать в такую даль, чтобы это понять?




      Ездил по возвращении из Москвы на работу по звукозаписи и концертмейстерству. А заодно и на учёбу, благо она в том же здании. Не изгнать боль, всё напоминает об Элине – улица, трамвай «тридцатка», общие знакомые, дорожка при подходе к крыльцу академии, ручка двери, любая мелочь. Это становится невыносимым! Черт побери, так втюриться…
      Сразу после возвращения зашёл поиграть к Силантьевой, неудобно всё же не прийти было, Эле скоро сдавать. За это время она должна была, по моим расчётам, переварить мой порыв с Москвой и, может быть, даже немного соскучиться. Вспоминала ли она обо мне по ночам, лёжа под своим любимым пледом?
      Решил просто понаблюдать. А сам буду спокойным, прохладным, в себе уверенным и главное – безо всяких попыток сближения. Вдруг какая-нибудь другая она уже теперь, Эля, не такая, как неделю назад?
      Нет! – ничего не изменилось. Такая же. Только, возможно, слегка обиделась в душе, что бросил её и умотал за столько километров. И зачем?
      Наше занятие втроём прошло сдержанно, в полутонах. Или это только мне так казалось?
      Репертуар Эля знает уже достаточно прочно, но в итальянских словах иногда ещё путается.
      Не стал дожидаться, когда уйдёт Арсеньевна, ушёл первым.

      На следующий день, 24 декабря, уже настроил себя: не жди рано! Не приедет, Славка, ради тебя в «путягу» раньше лекций.
      Чувствую, что психика моя окончательно развинчена. Скоро возненавижу себя или её (она-то тут при чём?) – получается, что дело вовсе не в ней, а просто... лечиться тебе надо, Славик!
      И взял-таки свободный класс, был только 307-й, а на двери кабинетика ТСО прикрепил бумажку: на внутренней стороне цифра 307, на внешней – буква «Э». Поймёт, не дура.
      Как же, так она и зашла! Зря ждал, залез даже в своём ожидании на начало лекции, и пришёл в аудиторию, когда она уже шла полным ходом.
      Эля сидела там, среди студентов. Чуть заметно улыбнулась, когда я вошёл с извинениями (дверь, как Райка, ногой не пинал, появился тихонько).
      Абсолютно невозмутимый, спокойно-яростный, взбешённо-безразличный, я сел на свободное место в конце аудитории и попытался переключиться на гармоническую бифункциональность и автентические кадансы.
      Так прошло больше часа. Теплилась ещё в душе мысль посидеть потом всё же с ней в 307-м, где у меня вещи остались, пусть и без интима посидеть, так просто. Но гляжу – по окончании лекции Эля встала и пошла к выходу, окружённая гурьбой девчонок. И фиг с ней, не стану же я при них просить её остаться!
      В трамвае она трепалась с ними, а я молча стоял рядом, как верный пёсик, и так меня это задело, что сломал в себе привычку провожать её до дому и вышел на одну остановку раньше, до метро ещё, на ходу бросив им всем резко и весело: «Пока!» Элька вновь слегка улыбнулась, отвечая мне ответным «пока», но сквозь улыбку, показалось мне, просвечивало лёгкое удивление – видно, ждала проводов до дома, как обычно. Не дождётся! Сколько ж я угрохал часов и дней на эту Эльку – половину отпущенного мне времени на минувший год, это точно. А благодарности – шиш! Всё, хватит, переключаюсь на семью, она у меня запущена без хозяина.

      А через день всё же не выдержал и тайком сгонял в путягу (час на дорогу в один конец) – знал, что собиралась быть вроде как. Не смог сдержать себя, сделал очередную попытку к сближению. Задумал так: возьму свободный класс, нагрею его радиатором, разложу постель и ужин, а после приглашу её туда и прямо скажу: «Гляди – это всё для тебя, как и мой приезд сюда». Хотел проверить её таким манером, да и себя тоже. Настроился не переживать, если откажет, если снова облом. Нет так нет, сама пожалеет через какое-то время!
      Всё не так, ребята! Её вообще в этот вечер не было, как и классов свободных. Долго я ждал, в коридоре 4-го этажа, на скамье сидя и думу думая. Здесь ли она вообще? Спросить не у кого. Вахтёрша всегдашняя сразу бы мне сказала, но сегодня работала другая, старая сплетница, не хотел у неё спрашивать про Элю, трепать святое имя всуе.
      Встретил стайку наших девчонок, спросил у них как бы мимоходом: «Эльку не видели?» – «Нет!» – с огоньком намекающим таким ответили, всё же рисково было с моей стороны так открыто рассекречиваться, да уж не удержался. Догадываются, видно, о чём-то. Хотя что здесь особенного? Знают же, что мы с Элиной водимся! Не иначе как Райка какую-нибудь гадость опять подпустила.
      Домой, что ли, к Эльке той неуловимой съездить?..
      Ещё чего! Это уж совсем безумием будет!

      То и дело всплывали в памяти её ФРАЗЫ. Пора бы привести в порядок свою коллекцию, расположить по хронологии. Возможно, она ещё будет пополняться.
      Вот то, что имею на сегодняшний день и помещаю сюда как итог. Высказывания Эли, определяющие наши с ней отношения. Некоторые из них служат каркасом, на котором всё держится. Это напоминает венок сонетов, когда последний из них, 15-й, составлен из заглавных строчек остальных.

      «Со мной так просто ещё ни у кого не получалось!»;

      «Кто не успел, тот опоздал»;

      «Самое большое счастье – когда есть с кем выпить!»

      «Когда я голодная – хочется всё рушить, переделывать, а как наемся – мне всё нравится; хочу, чтобы так и оставалось… чтоб только не трогали, ничего не нарушали. В постель бы – и кого-нибудь под бочок!»

      «Ой, Славка – сто рублей убытку!»

      «...Поэтому твой номер всегда шестнадцатый!»

      «Снегов тут пришёл и заявил: «Эля любит Славика!» Ой, я уржалась! Надо ж так загнуть!»;

      «А прошлым летом что я делала? Ага, прошлым летом я тобой занималась!»;

      «Думать вам вредно. Не ваша стихия!»

      «Эх, Славка, хочу я от тебя оторваться – и…»;

      «Люблю людей талантливых!»

      «Надо ж так вляпаться!»

      «Ты меня всё ещё любишь?» – «Тебе это важно?» – «А ты как думаешь?»

      «Я для тебя слишком хороша, и ты чувствуешь подсознанием, что я – не твоя. А тебя с детства так воспитали, что чужое брать нехорошо»;

      «"О, позабудь былые увлеченья!" – теперь мой любимый романс. Я поняла, что он у меня по жизни!»

      «В чужой квартире не могу, дома не хочу, лучше уж на улице под кустом!»;

      «Со своей Райкой разбирайся сам. Меня в это дело не впутывайте!»

      «Мать меня всё спрашивает: «Почему Славочка так долго не заходит?» А я отвечаю: «Очередь не дошла!»

      «Ты только делаешь вид, что озабочен, а сам…»;

      «Ваша Аня вам самая пара!»

      «Во ты у меня уже где сидишь!»

      «Если б мы с тобой не проучились столько времени бок о бок – хрен бы у нас с тобой что-нибудь вышло! Я бы тебя и не заметила.»;

      «Ты всё-таки тормоз!»

      «Не смотри на меня собачьими глазами!»

      «У меня если отрезает к кому, то сразу и насовсем!»




      Вот! Это давно нужно было сделать.
      Тихая, усталая, искренняя, спокойная, доверительная исповедь.
      Ещё тогда, после той жестокой неудачи почти полгода назад, когда она заявила, что от меня уходит (пустяковая, конечно, неудача, всё ведь потом выправилось, хоть и на время, это уж я так говорю – жестокая, потому что тяжело на меня повлияла, наложившись на общее моё состояние), эта исповедь родилась у меня в голове сама собой.
      После лекции по полифонии я завёл Элю в свой кабинет ТСО, усадил её там на кушетку и долго говорил, аж до одиннадцати вечера. И не зря – только таким образом и удалось кое-что выяснить. Никогда ещё мы не говорили так откровенно (несколько слов из уст Эли – такое же откровение, как громадный монолог из уст Раисы).
      Итак, первое, что удалось прояснить: она решила «отдохнуть от проблем» – потому и не давалась мне до конца. Только я не понял, что значит «отдохнуть»: боязнь вновь увлечься, боязнь залететь или боязнь пребывать постоянно в таких вот переплетениях, которые устраивает нам Раиса?
      Второе: что-то ко мне она всё-таки, похоже, имеет – потому что во время моей исповеди держала мои руки в своих, гладила и ласкала их. Просто жалость, наверно, так что цена этому пока невысока.
      Говорил я на этот раз без всякой подготовки, импровизируя, что-то вроде:
      – Знаешь, как бывает: альпинист поднялся на Эверест – и все остальные горы ему уже неинтересны. Ты понимаешь ли, что это такое – когда каждая клеточка в организме направлена на одну-единственную женщину, и больше ни на кого не тянет! Я бы ещё справился с собой, если б мы с тобою не встречались вовсе; а так... видеть тебя, и только – тяжело. Очень тяжело.
      Она ответила:
      – Ты же не знаешь – может быть, мне ещё тяжелее, чем тебе как мужчине.
      Дразнит она меня, что ли, такими вот речами?
      – Тяжелее!.. Так за чем же дело стало?
      – Ну на фига тебе иметь от меня сразу всё?
      – А как же тогда?
      – Может, лучше как раз вот так, как теперь!
      – Почему же?
      – Потому что сейчас у тебя самое счастливое время. Ты этого не понимаешь, а потом будешь вспоминать!
      – Нет, Элиша, нет, – грустно ответил ей Славик (зачем грустно, болван?), – самое счастливое время уже было тем летом, нашим с тобой позапрошлым летом.
      – Разве?
      – А знаешь, как тяжело бывает после неудач, как валяюсь потом в депрессии.
      Она взглянула в мои глаза то ли с интересом, то ли с сочувствием и задумчиво, мимоходом уронила загадочную фразу:
      – Плохо только, что ты далеко от меня.
      – В каком смысле – что живу далеко? – спросил непонятливый Славик. – Или разлук много?
      – Нет, ты со мной, но живёшь сам по себе. От меня отдельно. Я у тебя – для себя! Ты мною только себя забавляешь. Мною выдуманной.
      Я вздёрнулся:
      – «Забавляю»?! Хорошенькая забава!
      Но уже неясно сознавал, что Эля глубоко права, что она выразила кратко и гениально ("Я у тебя – для себя!") именно ту соль моего отношения к ней, о которой я сам не отдавал себе отчёта и избегал думать; ради чего, пожалуй, и начал эти записки: мою любовь как вещь-в-себе-и-для-себя-сущую (говоря термином старика Гегеля), как не имеющую выхода вовне, в зрительный зал, театральную пьесу, что разыгрывается в замкнутом пространстве, то есть внутри меня, со всеми её драмами и страстями; пьесу, оторванную от публики, от жизни, как оторвана она, эта любовь во мне, от самого объекта любви.
      Что ж, упрёк заслуженный. Опять в точку попала! Ещё один бриллиант в коллекции ФРАЗ.
      – Но зато я только знаю точно, что сейчас мы с тобой куда ближе друг к другу, чем были летом, – так резюмировала Эля по окончании моей исповеди.

      Маленький конфуз, правда, вышел с этой исповедью: возле кабинета ТСО за фанерным окошком, хорошо пропускающим звук, сидела в коридоре, как я увидел уже уходя, незнакомая студентка, я её не знаю – и возможно, слышала если не всё, то многое. Кто такая? Насколько порядочная? Остаётся надеяться, что не заложит.
      Зато прозвучал в тот вечер целый букет новых ФРАЗ:


      «Может быть, мне ещё тяжелее, чем тебе!»

      «Ну на фига тебе иметь от меня сразу всё? Может, лучше как раз вот так, как сейчас!»

      «Сейчас у тебя самое счастливое время. Ты этого не понимаешь, а потом будешь вспоминать»;

      «Плохо только, что ты далеко от меня. Я у тебя – для себя!»;

      «Я только знаю точно, что сейчас мы с тобой куда ближе друг к другу, чем были летом».

      Не ведаю, поняла ли она меня до конца – поняла ли то, что мне так необходимо для душевного комфорта полное слияние с ней духовное, эмоциональное и физическое, необходим отзыв на мои порывы. Сама-то она инициативу не проявляет!
      Теперь, после происшедшего, надо бы мне затормозить наконец и подумать обо всём. Сделать выводы. Наметить дальнейшую стратегию. Но не могу, хоть и понимаю это головой! Мой токкатный образ жизни не позволяет расслабиться.
      Вот так бежишь, ловишь, стремишься, суетишься, а когда достиг наконец своего, и надо начинать не спеша смаковать, осмысливать – уже не можешь остановиться и продолжаешь по инерции бежать дальше.





      Подошёл Новый год. Нынешний, 1994-й. Не слишком поздним вечером 31 декабря я завалился к Элине домой, привёз лёгкие подарочки всей семье, а заодно захватил раздобытые в музыкальной школе костюмы Деда Мороза и Снегурочки. Мы с Элей сгоняли к Раисе, полчаса ходу, переоблачились в эти костюмы на лестнице и тоже завалились с поздравлениями и подарками.
      А когда вышли на улицу, Эля неожиданно предложила:
      – Приезжайте все к нам праздновать – с Анкой и детьми!
      Это было заманчиво – провести с ней рядом хоть такую ночь. Но когда я доехал до дома, то понял, что не успеваю собрать детей и прибежать к метро до его закрытия.
      Поздравил по телефону на другой день уже с наступившим и услышал в ответ:
      – Жаль, что не приехал, я тебя ждала!
      Это прозвучало музыкой! Я ещё похорохорился:
      – И мне жаль. Ничего в следующий Новый год исправим! Подготовлюсь заранее.
      – В следующий Новый год я, возможно, уже не тебя буду ждать!
      Вот-вот, в этом она вся!

      Начались длинные студенческие каникулы. У меня был почти месяц, чтобы побыть наедине со своими чувствами. Подумать. Но думы были не слишком отрадными.
      Вот до чего ты, Славик, дошёл! Стал вялым, рассеянным и обидчивым неудачником с крайне неустойчивым настроением и одной-единственной мыслью: будет у нас ещё хоть ОДИН раз? Такой, как раньше. Чтобы не как собаке в зубы кость, а чтобы сама ко мне! И не под влиянием винных паров, а искренно, под давлением чувств! Острый, волнующий роман перешёл в болезненную, мучительно-безответную страсть.
      Наверно, всё-таки спасибо надо говорить этой самой судьбе, что такая интересная девушка хоть временно, да любила меня; и даже если бы просто поувлекалась мной какое-то время, и за то спасибо. Вся соль – точнее, горечь – как раз в том, что я слишком поздно понял, узнал это, и теперь отчаянно и тщетно пытаюсь вернуть невозможное.
      А такого, каким я теперь стал, разве возможно полюбить? Ей, такой, какой она стала – пожалуй, нет.
      Ничего не могу выправить: упал духом, опустился морально и физически. В голове стучит только: вернуть, вернуть тот июль, те ощущения. И всё грезится мне счастливое лето 1992-го, те залитые солнцем встречи.
      Дурак! Июль вернуть невозможно сейчас хотя бы потому, что на дворе зима, а зимой некоторые существа впадают в спячку – если не телом, так чувствами; вот и она, может быть, впала… и поди разбери, что у неё сейчас на душе ко мне?..
      Спит Эля. И только один я не могу успокоиться, брежу тем июлем полуторагодовой давности, заполняя ночами этот дневник. Или тоже сплю, а точнее – лежу в полудрёме на диване, а беспощадные жернова досады и неразрешённых вопросов вновь и вновь перемалывают и разрушают меня изнутри.
      "Папа горько-горько спит", – сказала, увидев меня таким, трёхлетняя Даша.
      Странно? дико? невероятно? – но я весь такой. Не умею жить правильно!

      Повалявшись после того последнего визита к ней сутки в депрессии, я решил записать для памяти всю эту историю. Точнее – решился. Зачем? Наверно, чтобы отринуть её от себя! Отринуть то, что мешает жить. Помнится, Авиценна относил страстную любовь к болезням и предлагал разные способы её лечения. А моё к Эле отношение и вправду стало месяц за месяцем необратимо перерастать в болезненную страсть, когда не мог уже я думать ни о ком ином.
      Тем мучительнее распалялась для меня эта страсть, чем более ускользающей от меня становилась Элина. Особенно когда ускользала она вот так, небрежно-шутя, как теперь. Это-то и распаляло меня, и разрушало изнутри.
      Страсть моя не утихла до зимних дней, когда в последнюю нашу встречу и случился этот нелепый облом. Когда я, побеждённый и раздавленный, уходил от неё под надрывные звуки саксофона. «И тем я начал свой роман».
      Откопал на книжной полке какой-то древний, 1972 года, непочатый еженедельник с зелёными страницами, который, как ни смешно, совпал датами с днями недели текущего года – и бросился, чуть поколебавшись, в холодную воду этих записок! А пока их делал – словно воспарил над собой. И теперь смотрю на всё издали, с высоты птичьего полёта, будто и не себя описываю.
      Думал даже поначалу: а может, целый роман из этого состряпать? Нечто этакое, художественное. Изменив, разумеется, имена, адреса и названия. И отдать в издательство – вдруг кто и заинтересуется? Пожалуй, не потяну, я ведь толком писать не умею. Самому не под силу, разве что заказать кому. Кстати, недавно увидел объявление в газете «Сорока», по которой прошлой зимой знакомился с женщинами: «Напишу роман на ваш сюжет. Авторство ваше».
      М-да, чем только не пытаются люди в наше время подзаработать! Довела народ эта власть с её "Петербург – город для богатых!" Вот и литераторы обнищали, мечутся в поисках куска хлеба, как и мы, музыканты.
      А что – может, подкинуть чуваку халтурку со всей этой своей сердешной историей? Пусть напишет, подзаработает. Этот-то уж, видать, профессионал пера, у него всяко лучше меня получится! Сюжет, сказать ему, следующий: на фоне социально-экономической и музыкальной жизни Петербурга начала 1990-х годов разворачивается история любви бедного студента к гордой однокурснице из обеспеченной семьи. Она играет им, как мячиком, но при этом сама не может разобраться, любит ли его по-настоящему. Дело осложняется тем, что её отталкивает от него его женатость. Из-за всего этого их отношения настолько неровны и непостоянны, что конец остаётся неопределённым (да-да, пусть будет «сад расходящихся тропок», с массой возможных вариантов в конце, пускай читатель сам их домысливает).
      Не-ет, тут уж не с социально-экономической, с личной бы жизнью разобраться! Да и вообще не потяну материально – заказик-то ого-го сколько будет стоить, небось! Ладно, сам заварил эту кашу, Славик, сам и расхлёбывай! «Мне отмщение…»
      Нефиг других грузить своими проблемами, и тем более за деньги. Да и нет у тебя такой суммы, какую он наверняка запросит. И правильно запросит, творчество должно достойно оплачиваться!
      Оставлю как есть, никому доверять свои тайны не буду. Уж лучше худо-бедно, но самому нашкрябать нечто! Пусть вот так, коряво и криво, но зато своё, не чьё-нибудь.

      Писал ночами, в кухне, пряча книжку от Анны, заслышав её шаги. Описывал всё, как есть, не приукрашивая и не отделывая литературно. Пусть слог убогий получился, главное для меня было – не остановиться, дойти быстрее до конца, до сегодняшнего дня, прожив на страницах эти полтора года, не углубляясь и не отделывая литературно. Иначе завязну!
      Перечитал свою писанину и вижу теперь: пожалуй, надо будет её уничтожить. Сжечь к лешему! А то чепуха какая-то получилась.
      Но зато в башке всё понемножечку прояснилось. Для того и взялся за перо!
      Или не сжигать – подождать уж, чем закончится?

      Вот и добрёл незаметно до сегодняшнего дня. До 16 марта то есть.
      Отсюда буду писать день в день, то есть вести настоящий дневник, а не мемуаризировать, словно убелённый старичок, у которого всё в прошлом. Начну фиксировать происходящее, чтобы лучше его осознавать. Как оказалось, записывание этому осознаванию зверски помогает!








      17 апреля 1994 г.   А вот и не получилось день в день! Всё течёт, всё меняется, как сказал в древности Гераклит. Иногда даже слишком стремительно изменяется наша жизнь за какой-то час.
      Только я дописал тогда, 16 марта, последнюю фразу – как зазвонил телефон в прихожей. Впервые! – она! – позвонила! – сама!
      Сейчас опишу то, что последовало за этим звонком.
      И всё-таки по порядку. Так уж вышло, что тогда, в самом конце января, я потерпел изрядную конфузию. Вспомнишь – и сейчас не по себе становится. Бр-р!
      Теперь-то вижу, что ошибся, оставив тогда Элю на всё это время. Но оставил не оттого, что разонравился ей окончательно, как думал, а что сам был подавлен и уничтожен как личность. Оставил не из-за неё, а из-за себя. Она там, в небесных высях, а я тут, в грязи валяюсь, червяк червяком. Так думалось, так казалось.
      А всё потому, что я попросту заболел постепенно своей страстью к ней, любовь переросла в клинику. Болезнь длилась долго, до нынешней зимы, и чем дальше, тем в больших дебрях я плутал. Чтобы осознать выход, полтора месяца записывал, строчил ночами, пытаясь упорядочить отношение ко всему прошедшему. Хотя можно ли упорядочить любовь?
      И вот эти зимние месяцы мне труднее всего было описывать. Но болезнь постепенно проходила по мере продвижения на бумаге. И Эля, похоже, это почувствовала.

      Так на чём я остановился? Ага! Итак, потерпел тогда конфузию. Но не побежал после этого вновь по бабам, дабы восстановиться перед собою, как за год до этого, то есть восстановить равновесие в самооценке своей, не мог уже этого отныне, у меня была только она, она одна, теперь потерянная насовсем, как мне казалось, и я просто жил в унынии и писал непрерывно эту историю, лишь бы чем-то себя занять.
      И всё же, и всё же!.. Не зря чувствовал я, записывая её полтора месяца подряд, что конец ещё не наступил, что не могло всё на этом завершиться.
      Весь февраль она не появилась в академии, и не появлялась потом целых две недели марта. Оно и понятно: с учёбой ещё только все раскачиваются, а Силантьева, как все нормальные вокалисты, не дёргает концертмейстера в первый месяц семестра, пока студенты разучивают новую программу, и ещё рано аккомпанировать им серьёзно, в полную силу. А не в полную педагог и сам может подыграть хотя бы мелодию.
      И вот она неожиданно позвонила мне средь бела дня, чего по всем прикидкам ну никак не могло случиться, и никогда раньше не случалось, хотя на заре нашего нежного знакомства я и давал ей номер своего телефона. Спросила:
      – Славка, можешь принести сегодня хрестоматию по «дирижу»? Хоровой учебник Полтавцева. У тебя вроде был.
      – Легко! – хоть я и растерялся от её голоса, давно не слышанного, но успел среагировать как должно, без всяких дурацкостей. – Тебе что, нужно «дирхор» учить по нему?
      – Ага.
      Слишком всё просто, не верится даже.



      Очень жаль, если ей действительно всего лишь нужны ноты, – так думал я, когда в зимних сумерках ехал со сборником в «путягу» после её звонка. Есть такие особы, которые своих надоевших ухажёров не гонят, а стараются всячески использовать, раз уж таковые завелись. Но Эля вроде не из них.
      Как мне себя с ней держать? Что говорить? Вопросы сверлили мозг.
      А никак и ничего! Просто, спокойно и индифферентно быть рядом. Будто и не было ничего, будто снова мы в мае 92-го.
      Я даже представил себе нарочно, будто еду не к Эле, а к какой-то другой студентке своего курса, к которой ну совсем ничегошеньки не имею. К Катьке Ласточкиной, например. Просто приехал помочь – и отвалил восвояси! Такой вызрел замысел.

      Приехал. Как увидел, ёкнуло, но... просто отдал ноты.
      А потом мы по старой привычке самоизолировались в знакомом классе. Она вдруг погасила свет, и тут…
      Неистовый дождь ласк, нежданно-негаданно обрушившийся на меня, лишил способности думать. Сначала он затянул в глубокий омут, а через минуту заставил расслабиться и плыть по течению.
      Такой страстной я её не видел. Что нашло на неё? Неужто и вправду соскучилась?
      Её лицо освещалось только бледно-фиолетовым светом уличного фонаря, пробивавшемся из-за занавески. Но знойный и страстный свет, который шёл изнутри, через её глаза, перебивал эту холодность.
      Распалялись мы всё больше и больше. Стол разбирать не стали, обошлись сидением на стуле у пианино, лицом к лицу, она – на мне. Этого хватало. Долго не могли оторваться друг от друга, обнимались жгуче и без слов.
      А затем поцелуи наши (когда рты на пару секунд освобождались), стали перемежаться с бессвязными полуфразами:
      – Славка!.. Ну зачем ты меня любишь? За что?
      – Сам не знаю. Так получилось.
      – Люби вон Райку! А я необразованная, – без всякой ревности произнесла, томно и разнеженно.
      – Пробовал – не получается. Сердцу не прикажешь!
      И вновь – страстные поцелуи, в которых потонули все слова! Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что первое предложение, насчёт «пробовал», вовсе не обязательно было ляпать, обошёлся бы вторым. Но Эля никак не отреагировала и продолжала стискивать меня в горячих объятиях, обволакивавших меня со всех сторон густым золотым облаком…
      – Славка! Мне с тобой хорошо.
      – И мне…
      – Кто тебя ещё так обнимет?
      – Только ты!..
      Вот так я внезапно исцелился в один прекрасный вечер. Это она здорово придумала!
      «Не прилагай столько усилий, всё самое лучшее случается неожиданно», – сказал тот же Габриэль Гарсиа Маркес.



      17 апреля 1994 г.
      Догнал время. Наконец! Вот теперь точно. Дальше от сего места эта книжица пойдёт у меня просто как дневник. Буду записывать синхронно с событиями. Чем она окончится – понятия не имею!

      19 апреля 1994 г.
      С позавчера не виделись – выходные были. А сегодня на лекции Эля вдруг протянула мне записку: «Два дня ощущала на себе твои руки и губы…»

      20 апреля 1994 г.
      И чего я ревновал к Снегову? Чего на него окрысивался? Нормальный мужик! Ну совершенно нормальный, адекватный. Я бы и сам на его месте так же себя вёл. Возможно.

      21 апреля 1994 г.
      Новая записка от Эли во время консультации к экзамену по гармонии: «Чувствую себя паршиво. Утром разбудила звонком Райка, чтобы задать вопрос: "Как ты себя чувствуешь?"»

      22 апреля 1994 г.
      Новость: Силантьева ушла со сцены Маринки. Теперь у неё дом и кошки.

      23 апреля 1994 г.
      Сегодня Эля сказала:
      – Райка опять звонила. Хамила, спрашивала: «Где он? Ты должна знать!» А откуда я знаю, где ты? Устала я от этих игр.

      24 апреля 1994 г.
      И ещё новость: Константин уехал в монастырь на два года! Куда-то на север. Будет там жить и что-то расписывать. Рад за него!

      25 апреля 1994 г.
      – Почему же ты мне раньше не давалась, аж с прошлого лета?
      – Потому что мы с тобой только теперь стали общаться так, как надо. Как давно пора! Заметил? Ты стал наконец-то нормальным. А раньше это было что-то неудобоваримое…

      26 апреля 1994 г.
      В общем, с той