1.

      Самое ценное в нашем городе – огромный объём воздуха над ним. Этот воздух висит над Невой, даёт доступ ко всем красотам, объединяет собой неповторимые панорамы. Если он сжимается сверху тучами, то становится ещё более плотным, вязким, осязаемым. Он не проткнут небоскрёбами, как в других городах, не разорван ими. Он единое целое со всем Петербургом в центральной его части. Невысокие, все на уровне Зимнего дворца, строения в центре помогают создать эту воздушную бездну, которая является не меньшей достопримечательностью, чем стрелка Васильевского, Петропавловка или вид на Смольный собор.
      Толщу воздуха уравновешивает такая же громадная масса невской воды. Он и она. Две стихии вверху и внизу, от непорочной связи которых и зачат наш уникальный город. Невские вода и воздух – та неразлучная пара, без которой Петербург потерял бы половину своей привлекательности! В сочетании с гениальными произведениями архитектуры, составляющими стройное и гармоничное целое, вся эта неповторимая триада притягивает и завораживает своей звучащей мощью. Воздух – вода – архитектура.
      Это мой город. Живу в нём с рождения, тут я свой, знаю его как свои пять пальцев! Часто иду, особенно если душу что-то тревожит, гулять вдоль набережных или просто куда глаза глядят. Такие прогулки помогают утрясти мысли, осознать своё место в мире, а иногда и понять, как жить дальше.

      Город мой… В эти морозные пасмурные дни, как сегодня, в голубоватой и фиолетовой акварели он выглядит как никогда более цельно. Обретает своё лицо, свою изначальную гармонию. Да ещё, пожалуй, обретает он её в те промозглые, моросящие водяной пылью тускло-серые осенние дни, когда мокрый гранит зданий и набережных сливается с сизой невской водой и низким неприветливым небом.
      Иностранцы и прочие туристы паломничают к нам в основном летом – что поделаешь, другого времени года у большинства путешествующих не имеется. И не дано им наблюдать истинного лика нашего города, почти такого же лучшего в мире, как и их родной. Нет, Петербург и летом хорош, конечно! Но не тот – летом он сам не свой, не его сезон. Летом прекрасны Нижний Новгород, Ростов, Киев, Кишинёв и ещё десятки-сотни-тысячи городов, но не наша северная столица, холодная по самой природе своей. Именно холодные тона ей и потребны – синий и серый, со всеми их полу- и четвертьтонами, а такие бывают лишь в осенне-зимний сезон. Вот тогда-то мой город являет собой созвучие уникальное!

      В городе на Неве и происходит сейчас со мной та любовная история, которую я решил записывать. Чисто для себя. Перенести нутро своё на бумагу, дабы не так саднило. Возможно, всё не закончилось ещё, и предстоит что-то новое, более интересное и яркое.
      В общем, зачин кое-как нацарапан, а теперь – поехали! Карету мне, каре… то есть трамвай.
      Итак…



      Ну не утончённое ли измывательство над собой: везти казённый миллион, когда кишки слипаются с голодухи? В трамвае людно и душно, а на улице морозно и пустынно, и от этого ещё голоднее, а сейчас бы кашки гречневой погорячее, лучше б с котлетиной, или хоть бутербродик простенький с чаем... куда там! – у меня и на полбуханки не наскребётся своих, а вот эти купюры лиловенькие в полмиллиона, – «пол-лимона», как теперь говорят, мне и не снились такие, – трогать не моги, не про твою честь, я их и увидел-то впервые в жизни только сейчас, в Сбербанке, когда снял их по доверенности с профсоюзного счёта и затолкал понадёжнее в потёртый свой портфель. Стою, то есть вишу на поручне, одной рукой в него вцепившись, и коченеющей ногой портфель придерживаю, трясясь и от холода, и за него, а то ещё, не дай бог, посею в пути или слямзят. Граждане пассажиры, вы и не представляете себе, какое «бабки» рядом с вами едут в этом стареньком, скрипящем и позвякивающем трамвае.

      И какого лешего ввязался я поехать в банк, чтобы снять энную сумму «на нужды профкома»? Это председатель и казначей наш Семён Ефимыч мне такое дело поручил, потому как скоро мадам Полянской, деканше, полтинник стукнет, а сие означает, что надо же это дело по обыкновению отметить попышнее, лишний раз полизать её круглый задочек, здесь это принято, – дамочка-то она вообще-то с шиком и ничего себе сохранилась, но уж взбалмошная с перебором, не по нутру мне таковые; мадам же лично и соизволила разрешить Семёнчику вызвать меня сегодня с презануднейшего совещания по профориентации, чтоб деньги те успеть до закрытия кассы снять с текущего счёта, – а если честно, я и сам вызвался; впрочем, и без моего рвения послали бы меня как самого молоденького, а значит, и самого скорого на ногу. И ведь не могла не понимать Сама, на что пустят львиную долю полученной суммы (хоть бы раз матпомощь особо нуждающимся раздали – как же, дадут и ишо поддадут!); да и я хорош, на побегушках до сих пор у них подряжаюсь, пора бы и посолиднее выглядеть.

      А зачем предложил себя? Да тут... в общем, дело такое: вечер сегодняшний я себе этим выцарапал, его-то и намереваюсь провести у неё, для неё, с ней; туда, к ней, сейчас и направляю нетерпеливые стопы свои; и знаю ведь, знаю, что вновь не выгорит мне, что будут дома и предки её, и Колька, но… впитать Элю хотя бы взглядом, вдохом ещё и ещё раз – не унять, не укротить мне это желание: столько уж времени не видел её, это предел, сверх такого срока не выдерживаю – угораздило же втрюхаться, ну прям как зелёный студентик! Тили-тили-тесто...
      Хотя почему «как»? Я и есть он, студентик то бишь: ученик Академии музыкального воспитания и образования. Уже четверокурсник.
      Студент АМВО – это звучит гордо! Ну и что из того, что дали мне в нашей «АМВОшке», помимо учёбы, ещё и подработать? Наша «зам» по вечерникам, которой почему-то нравлюсь, пробила для меня педагогические часы в музыкальной школе при нашем ВУЗе («Класс преподавателя Ломакина» – а что, звучит!), вот и учу теперь дважды в неделю нерадивых школяров. Но всё равно я всего лишь студент последнего курса, и как сотрудника никто меня не воспринимает, не тяну на такового. Да и не претендую, в общем-то, на почёт и уважение, если у своих же коллег сдаю экзамены и слушаю лекции! На коих Элина, кстати, не появлялась ни вчера, ни сегодня.
      Вряд ли, предполагаю, у неё что-то серьёзное – дело всего-навсего в том, что свою просторную, светлую комнату с небольшим кабинетным роялем и фотообоями с видом озера Байкал она любит больше, нежели все аудитории нашей «путяги», коя и существует на улице Калинникова под аббревиатурой АМВО! «Путяги» – так раньше ПТУ называли, так и мы теперь с Элькой кличем нашу «альма матер». Всего пять лет назад открывшаяся, она покамест не котируется среди питерских гуманитарных ВУЗов и ССУЗов – не то, что, например, Театральная академия, «Конса» или ЛГИТМиК, а также художественные «Муха», «Репа», «Сера» или даже «Кулёк» («Академия памяти советской культуры», как её теперь прозвали).



      ... Не трамвай – улитка! Переползает Петроградскую сторону уже полчаса. Спокойно, Славик, не дёргайся, во всём ищи плюсы. Полюбуемся-ка видами с Тучкова моста. Вот мы уже и вползаем на него, оставив позади Князь-Владимирский собор.
      Кругом лёд Малой Невы с тускло-серым снежным покровом. Справа стадион, который недавно переименовали в Петровский, где-то там, дальше – гавань и залив. Слева «Юбилейный», вдали стрелка и Летний сад. А впереди, на том берегу, чуть левее неуклонно приближающаяся Екатерининская церковь с толстым куполом и тощей колокольней, а чуть правее, в самом начале Малого проспекта – большой дом-ориентир с островерхими башенками, которому полтораста лет уже.

      Через десять минут появлюсь наконец в их старинной петербургской квартире на 14-й линии Васильевского острова – просторной, четырёхкомнатной, с высокими потолками и длинным коридором. Эля сама, как обычно, возникнет в дверях – высокая, с неправильными, но дьявольски привлекательными чертами лица, и тут же обернётся, крича в глубь коридора, в самую кухню, зовя мать:
      – Матильда! Славка причапал. Готовь куси-куси!
      Как будто я за этим припёрся. Они, ясное дело, угощают от души, так здесь заведено, хотя для меня что-то к этому «от души» примешивается ещё, в чём я не разобрался пока, но что меня задевает, поэтому заранее знаю, что начну отказываться от стола и что это бесполезно.
      Вот и Анна Глебовна появляется из недр:
      – Славочка, дорогой, проходите! (Она со всеми на «вы», даже с ближайшими элькиными друзьями.) Мойте руки! Сейчас обедать будете.
      И ничего не попишешь. Таков устав местного монастыря.
      Иду в кухню, и наверняка сидит там за столом Колька-брат, и всенепременно уплетает что-нибудь за обе щеки – красную там рыбу или кнели куриные: десятый класс, растущий организм. И меня сажают рядом за стол, а я упираюсь по дурацкой своей привычке, хотя с трудом удерживаюсь, чтобы кнелю ту не выхватить из колькиной тарелки и не запихать себе в рот обеими руками. Я ведь что? – я ведь Элинку приехал повидать, а не чревоугодничать, – вроде как волнуются за неё однокурсники: не приболела ли? – это-то и стараюсь доказать своим нелепым поведением не столько им, сколько себе.
      – Гляди, матильда, он опять выделывается! Садись, Ломакин, не соответствуй фамилию своему.
      Не может Элька без приколок.
      И усаживают меня после мытья рук в какое-то низенькое плетёное креслице для гостей, в котором я как лилипутик – только нос торчит над столом, хотя и без того я чуть не на голову ниже Эли. Что поделаешь, не мне выбирать, а то лучше б я сел на вон ту простенькую, но высокую табуретку, чтоб лишний раз не комплексовать по поводу роста. А мамаша колько-элькина, покуда не пришёл я в себя, набухивает передо мной в гжельскую глубокую тарелку египетскую пирамиду варёной фасоли, а поверх того неимоверные куски грудинки, и попробуй-ка всё это не умять – не поймут! – вместе с четырьмя пухлыми кусками серого хлеба, который ну никак не проходит всухомятку, а если заикнусь о запивке, то рядом с чайной чашищей тут же возникнет внушительная пиала с малиновым вареньем – своя малинка-то, с дачи! – и теперь бедный Славик сосредотачивается на единственной проблеме: как бы их не обидеть и впихнуть в себя всё это, исполнив тем самым традиционный ритуал появления в доме сём. Так надо! – убеждены они. Это как в Древней Руси: переступившего порог гостя первым делом принимали, мыли в бане, кормили-поили – и потом уж спрашивали: как зовут, кто таков, из каких краёв и пошто пожаловал.

      Через полчаса, поддержав застольные беседы о ценах, погоде и выборах, осоловело отдуваясь и униженно благодаря хозяюшку, я зарабатываю наконец право побыть с Элей наедине в её комнате с роялем и Байкалом, не считая толстой кошки Клеопатры. И вот тут-то начинаются мои новые «мильон терзаний» – терзаюсь непрерывно от тугодумия моего, попыток извиниться за вторжение и объяснить цель прихода. Умнице Эле не требуются мои оправдания (типа, принёс ей нужные ноты или конспекты, или настроечный ключ), она тут же прерывает меня:
      – Ладно-ладно: молчите уж, в молчании вы куда содержательнее!
      И я послушно умолкаю (к чему лишняя трата слов и остатков достоинства!), поверженный одномоментно её словами и уже лежащий лапками кверху, готовясь напрягать все свои невеликие мозговые ресурсы, чтобы хоть по чуть-чуть отражать словесно её дружеские пожаливания, в общении нашем немногословном постоянно проскальзывающие – уж на это она мастерица! Так что, Славик, имеет смысл не молоть покамест языком почём зря.
      Давно уж я вывел для себя аксиому: лучше не сказать и жалеть, чем сказать и жалеть.
      В безмолвии своём я лишь приникаю губами к тыльной стороны кисти, или к плечу, или даже колену её – и так замираю блаженно, ведь столько ждал.
      Молчу… А то ведь и вправду, что ни брякну при ней – тут же думаю: зачем оно у меня вырвалось? Действительно же неглупые, стóящие фразы вылетают из меня как-то мимоходом, мною же сразу и забываясь; мне потом уж кто-нибудь напоминает: молодец, говорил то-то и то-то, – а я только поражаюсь: да неужто это сказал не кто иной, как я? И когда меня случайно принимают за более умного, чем я есть – а так обычно случается при первом поверхностном знакомстве, – теряюсь, почуяв это, и тут же непроизвольно ляпаю что-нибудь совсем уж непотребное или совершаю очередную глупость действием. Тогда всё встаёт на свои места!
      …Так оно обычно бывает, когда появляюсь там. Так будет, видно, и сейчас. Не могу спорить со своей натурой, иду на заклание добровольно.



      Грохочущий трамвай, протащившись кое-как через мост, со звоном выворачивает на набережную Макарова, и затем и на Средний проспект. Цель близка.
      Сколько уж километров намотал я вот так, направляясь в её обитель! Лишь закрою глаза – и всплывает длинный коридор, хоть на роликах носись, и пальмочка в кухне, и желтоватая кафельная плитка в ванной со сценами из китайской жизни, и элина комната чуть ли не тридцатиметровая с шикарным роялем на фоне Байкала, и сама Эля в бежевом махровом халатике, с неизменной безмятежной улыбкой, с нежными и волнистыми волосами до пояса, в которые хорошо бы зарыться, но это теперь так редко бывает (однако бывает! – и от того распаляюсь ещё больше); а лучше бы зарыться в них, лёжа и обнимая её под одеялом, но это теперь тоже недосягаемое для меня счастье. Этого не случалось с полгода уж, за которые моя любовь переплавилась в болезненную страсть. Лучше б ничего не произошло у меня с Элей за полтора минувших года, чем произошло ровно настолько, чтобы разогреть меня до последнего предела – и живи дальше с этим, как хочешь!
      Стоп, хорош в облаках парить, троллейбус вон обгоняет нашу конку, и как раз нужная мне "десятка"! Имеет смысл подсуетиться и перескочить в него, так-то оно быстрей выйдет, уж в этом я соображаю. Бог соображалкой обидел, беру другим – количеством информации, например, маршруты знаю если не все, то почти-почти все! Катаюсь много по моему городу, по делам и просто из любви к движению, благо единый студенческий проезной даёт льготы.
      Город мой… Скажу, средь ночи разбуди, чем из общественного транспорта добраться от Ржевки до Сосновой Поляны, из Уткиной Заводи на озеро Долгое, в две минуты набросаю по памяти всю схему нашего метро. Вам куда? В филиал Публички у студгородка? Ну, это просто: садитесь на 27-й троллейбус до Новоизмайловского, там пересаживаетесь автобус-«полтинник», 50-й то есть номер, или "тройку"… Что, Володарский мост опять закрыт на ремонт? Ну, тогда только метро остаётся: от «Ломоносовской» до «Гостинки», переходите с зелёной на синюю линию, станция «Невский проспект»...

      Ладно, разбахвалился тут!.. Присядь-ка лучше, студент, место свободно – напротив вон той юной красотки, не иначе тоже студентки. И ведь даже девушки у нас в Петербурге особенные – не те залётные птички, что приезжают торговать или учиться, а те, что выросли здесь сызмальства. Они содержательней как-то, что ли. А она ничего вообще-то; жаль, что место в моей душе уже занято. Меня, конечно, в упор не видит, я не из тех, кто притягивает к себе девичьи взоры. Наоборот: глядят на меня, как сквозь стекло, не за что уцепиться взгляду.
      Бог отвлёкся, когда создавал меня, на что-то более интересное. Начал свою рутинную работу и бросил. Вот и не вышел покорный ваш слуга ни внешностью, ни интеллектуальными качествами. Излишней маскулинностью тоже не могу похвастать, её проблески остались где-то там, до исхода второго десятка. Щупленький весь такой из себя, на турнике подтягиваюсь раза полтора, больше ни в какую не получается, да и фигура неказистая: рубашку как ни гладь, всё висит мешком. Руки-ноги тощенькие, нос как шампиньон, уши можно бы и поменьше. И вообще – весь какой-то половинный, недоделанный по каждому пункту! Задатки, чувствую, были, но все способности мои проявляются где-то вполовину или даже меньше, а значит, их как бы и нет...
      То же и с материальным статусом. Никак не удаётся в этой жизни более или менее прочно утвердиться. Чуть разгонишься – и вновь безденежье! Тыркался ещё недавно по разным подработкам, халтурил помаленьку: одним летом садовником, другой зимой дворником; но с этого учебного года нашёл себе нишу наконец-то по специальности – репетиторство: даю через газету «Сорока» объявления о занятиях на дому. Бегаю по ученикам, пряча во время занятий под стул ноги в драных носках. Теперь вот полставки в музыкалке. Негусто, ясен пень, но хоть что-то...
      Так и гоняюсь за куском хлеба – вечно голодный, подобно юному герою романа «Голод» Кнута Гамсуна, только бы не попрошайничать. Шибко гордые мы! Голод – моё обычное состояние, которое я называю "и кишка с кишкою говорит".

      Моя финансовая несостоятельность доставляет мне массу далеко не возвышенных переживаний, частенько заталкивая в весьма прискорбные ситуации. Эля всё отлично видит, но никогда из деликатности и бровью не поведёт, зная эту мою ахиллесову пяту, почти такую же болезненную, как и мои нынешние чувства к ней.
      Понятное дело, я ей не пара. Не я ей пара. Я не ей пара. Всё так! Но что поделаешь, коли она стала той единственной, вокруг которой вертится для меня если не мир, то этот город, мой город. И опять еду сквозь мой город туда, к ней, чтобы пройти – в который уж раз! – через цепь разнородных страданий, моральных и физических: от голода к перееданию, от собственной наглости по поводу вторжения в её пенаты к растерянному чувству неполноценности.
      Хорошо ещё, что вообще принимают меня в доме оном – такого, какой есть, со всей массой моих минусов, с моей неприспособленностью к жизни.
      В этот мир я не очень-то вписываюсь, но пока что он меня терпит.



      ... На замёрзших стёклах троллейбуса изнутри – пышные дебри Амазонки. Со всею тщательностью выписаны букеты из веток толстых и тончайших, сотни прожилок на сахарных листьях. Отсветы фонарей весело пробегают на ходу по ледяным соцветиям, заставляя кристаллы сюрреалистической флоры переливаться и искриться в голубых лучах. В начале января рано темнеет.
      Обзор из окон нулевой, но он мне и не нужен, город мой, знаю его наощупь.
      Продрог… Курточка моя единственная успела прорваться и протереться кое-где. И сколько ни подкрашивай в облезлых местах чёрным фломастером – всё одно заметно! Ботинки вот тоже давно кушать просят, да нет возможностев таких, чтоб заменить.
      Интересно, в чём она сейчас одета? Наверное, в том самом махровом халатике с пояском? Оный поясок редко-редко позволяется мне развязывать, когда случается нам остаться одним в комнате... Она всегда в нём ходит по дому. Со стажем халат, зато любимый её, как она говорит...
      («Ах, как бы мне хотелось, сударыня, быть Вашим халатиком, чтобы обнимать Вашу стройную фигурку...», – фи, пошлость какая, никогда так затёрто и старомодно не скажу! Разве что подумаю только.)

      Эй, ты, дядька щекастый с дипломатом, зачем проверчиваешь дырку в этакой красотище? Надышал и трёт окно. Дай же мне полюбоваться ещё! А я тебе и так скажу, где выходить, город-то я знаю, город мой! Помню все его районы, и душа моя лежит не только к историческому центру, к нему и так у всех лежит, а и к прочей его площади. Люблю утопающую в зелени старую Гражданку, её пахнущие хрущёвской «оттепелью» пятиэтажки, и степные просторы новой, люблю продуваемое мокрым ветром залива Автово, интеллигентную тесноту Васильевского. Нравятся мне серо-жёлто-розовые лабиринты Юго-Запада и помпезные «сталинки» в конце Московского проспекта. Привлекательны все эти дома-коробки 606-х и 137-х серий на задворках Купчино, ещё без зелени и с распутицей вокруг, но с прицелом на будущую фешенебельность. И даже серые невыразительные коробки девятиэтажек и «точек», понатыканные по бывшей городской периферии, вызывают, случается, ностальгию по «застойной» эпохе. По-своему милы Ржевка-Пороховые, Ольгино, Весёлый посёлок… У каждого места свой характер.

      Это мой город. Здесь я вырос, здесь и сейчас брожу по разным районам, отводя душу: на каждое настроение – свой район.
      А Эля отводит душу, слушая мою игру на рояле. Знаю, что отводит, хоть вида не показывает. Я часто играю ей на её рояле. Он у них стоит в гостиной, она же – элькина комната. В смысле, спальня её.
      Стараюсь исполнять всё время разное. Первый концерт Глазунова, весь такой раздольно-рахманиновский (сам придумал для Эли клавир, совмещающий рояль с оркестром), или страстные прелюдии Скрябина, иногда интеллектуально-мелодичную Вторую сонату Шостаковича или хулигански-заводную и радостную «Токкату» Прокофьева; из зарубежной клавирной музыки – миниатюры французских клавесинистов или сонаты Гайдна и Бетховена, а ещё экспромты Шуберта и этюды Листа, ну и под настроение – утончённые прелюдии Дебюсси, либо рассудочные полифонические пьесы Хиндемита.

      Сегодня опять, видно, буду музицировать для неё. Если попросит. Она не говорит: «Сыграй, пожалуйста!» – как бы не так, никогда этого не бывает.
      Она просит иначе:
      – Ну, поиграйте что-нибудь! Может быть, вы мне и нравитесь только тогда, когда играете!
      Переход с обычного студенческого "ты" на «вы» для неё – выражение предельной близости и доверия, высшая степень интима.
      Со мной она давно перешла на «вы» (не всегда, конечно) после всего, что между нами произошло – ещё с прошлого лета, когда всё у меня с ней получалось легко и просто, когда сама она была влюблённой и доступной: оттого именно доступной, что не нужна была мне так, как нужна сейчас.

      Мне выходить. Закоченевшие в ступнях ноги не сгибаются, кое-как стрюхиваюсь с высоких ступенек троллейбуса на заснеженный асфальт. Темнеет – зимой ночи длинные. Остановка возле кафе, музыка грохочет сквозь закрытые окна и двери, аж занавесочки подпрыгивают. Свадьба, небось. Там пожарче, конечно, нежели здесь, но мне никогда не было в кайф оттягиваться под грохот динамиков. Отсталый я, люблю классику. Или хоть вот такую тоскующе-надтреснутую музыку, что исполняет на перекрёстке саксофонист. Тощий, седой, изогнутый так же, как и его инструмент, только в обратную сторону. Он всегда здесь стоит, между стеной и облупленным чемоданчиком для пожертвований прохожих, и вытягивает душу рыдающими мотивами.

      Вон её эркер на третьем этаже! В нём как раз окна элиной комнаты.
      Как мечтал я всегда иметь эркер! – он оживляет помещение, делает его светлее, да к тому же вмещает больше комнатных растений. А моя конура в девятиэтажке-«корабле», где живу с семьей – унылый прямоугольник...
      Колька-десятиклассник, братец её меньший, наверно, корпит над уроками через стенку от неё, если не сидит с родителями в просторной кухне. Или нет – отец их, скорее всего, в кабинете своём: некогда ему по столовым рассиживаться! Он в Военно-медицинской академии что-то там преподаёт сурьёзное, военно-медицинское – это вам не фунт изюма, не музыка там какая-то эфемерная.
      Почему так волнуюсь всегда, когда подхожу к обитой чёрным дерматином двери? Почти так же, как волнуюсь последнее время, подъезжая к АМВО в районе "Крестов", где Элина может быть. А здесь она есть, мне сие ведомо точно – а точнее, почти точно. Домоседка! Хотя и вырваться гульнуть не прочь, теперь-то уж знаю. И даже знаю – с кем. То есть: имя его знаю, ну и так, чуть-чуть внешне. Видный парень! Сам-то я у Эли не в счёт...
      Интересно, а "матильде" известно ли про элькины гулянки, про то, что доча её давно, э-э-э… не девочка? И что у неё в данный период жизни появился ещё и я? Подозреваю, что Анна Глебовна допускает такую возможность. Но при этом благоразумная мать надеется на благоразумие дочери, той ведь двадцать четвёртый уже, не грех хоть кого-то иметь под боком, пока не найдётся достойной пары для замужества. Меня же рассматривают, если и догадываются о чём-то, как временный дешёвый суррогат.
      Элина же в свою очередь надеется, что родители рано или поздно сами найдут ей жениха по своему разумению, а уж она сумеет его полюбить. Им она полностью доверяет в этом плане, сама мне говорила.
      Весьма несовременно, правда? Образцовое для минувших веков дочернее послушание!



      Для минувших веков… В минувшие века гармонии, равновесия в городе было побольше. Между теми же воздухом и водой. Это и на старых карточках просматривается, так называли фотографии в те времена, которых я уже не застал.
      Город мой, созданный созвездием гениев – Растрелли, Росси, Кваренги, Трезини, Воронихин, Чевакинский, Стасов – как симфония, в которой каждый инструмент исполняет свою партию, а получается единое целое.

      Это мой город. Так я всегда считал. Но с некоторых пор мне дают иногда понять, что как бы и не мой. Когда же это случилось? Когда в первый раз мне намекнули, что он – не мой? А, вспомнил: зашёл я года два назад в магазин сувениров на Невском, куда и раньше заглядывал, а расфуфыренная девица за прилавком окинула высокомерным и уничтожаюшим взглядом моё потёртое пальто и презрительно процедила:
      – Здесь только за валюту!
      Вот оно как, Михалыч! Испортился знакомый магазинчик-то. Слово «валюта», известное раньше лишь понаслышке, теперь нагло вторгается в нашу жизнь. Нас заставляют существовать по новым правилам. Оказалось – пресловутые эти «баксы», за накопление которых ещё недавно могли и расстрелять, теперь вынуждают покупать нас самих, ибо это чуть ли не единственный способ вложить свои скромные доходы, пока не обесценились окончательно. Тогда ещё я этого не делал (сейчас делаю), так что мой поношеный свитер и старое пальто сразу сообщили той, размалёванной, что у меня ни цента. То есть я ей не интересен.
      А слабо после её слов было вынуть небрежно из драного кармана увесистую пачку баксов? Эх, как-то не завалялось на тот момент таковой.

      Но всё же это мой город. Несмотря на то, что на днях его мэр, совсем недавно давший добро на переименование Ленинграда обратно в Санкт-Петербург, так что мы ещё не привыкли называть свой город по-новому, изрёк свою чудовищную и сразу ставшую знаменитой фразу: «Петербург – город для богатых!»
      А сам-то ещё недавно был бедным учителем, как и я. Нынче же обожает мотаться по заграницам и вкусно пировать, презирая нищету, в которую ввергнут простой люд.
      И что же делать после этого нам, студентам? Особенно коренным питерцам. Теперь нас всех, выходит – ногой под зад? Начнут выдавливать из родного города? Дорогу кошелькам?
      Но ведь я абориген, ведь я коренной! И родители мои здесь жили, и дедушка с бабушкой. Они-то помнили город другим – попроще, поуютнее, без этого коммерческого оскала, который нынче начал активно проявляться во всём. В любой двор тогда заходи, в любой подъезд – всюду без замков, без решёток, как теперь. И входную дверь открывали сразу, не спрашивая, кто там. Позвонил – тут же открыли!
      Звоню в знакомую квартиру. Элина тут же открывает. Вернее, приоткрывает.
      Сердце ёкает. Но стараюсь держаться бодро.
      С порога, ещё не зайдя, выпаливаю: забежал, типа, мимоходом – навестить отсутствующую однокурсницу: не приболела ли, не случилось ли чего? По поручению (ха-ха!) соучеников. И тут же понимаем оба, что не прокатило оно, такое объяснение. Уж лучше б молча.
     



      О чудо! Она дома одна, уникальный случай. В бежевом халатике, да.
      – Заползай быстрее, Славка, дует. А моя компашка умотала вся в театр! – сообщила с ходу. – Так что час-полтора ещё намереваюсь одиночество справлять.
      Мне даже не поверилось поначалу в такую удачу. Мы, здесь – и наедине!?
      По канонам жанра мы должны были в этот вечер сойтись интимно, у нас должна была случиться первая физическая (и, конечно, романтическая, или хотя бы романтизированная) близость. Ну, так во всяческой беллетристике ещё всегда бывает, когда оба героя, он и она...
      Щаз-з, как бы не так! Близость, во-первых, была бы далеко не первая, а во-вторых, не только ничего такого меж нами не произошло (хотя я безумно ждал этого уже не один месяц, проигрывая в мозгу разные ситуации), а напротив того: случилось отторжение даже тех моих завоеваний, что были между нами и этим, и прошлым летом. А было вообще-то всё, но теперь этого «было» как бы и не было.
      Сам же я дело и испортил, и вот каким диким образом.
      Вначале, как привыкли, пошли в кухню – или, как лучше гордо назвать сие место, в столовую: заставила-таки меня Эля по традиции усесться за стол – ну, чай там, пирожки какие-то с рисом... Домашние, разумеется, своего производства. Я не отказывался, ибо и вправду брюхо сводило.
      Со стороны всё выглядело традиционно – трапезничали, обменивались колкостями, попутно беседуя о делах в академии. А я всё томился, золотые минуты шли, я уж так настроил себя на интим (обстановка, ситуация меня настроила!), что иного и не ждал от сегодняшнего вечера уже. Но что-то заробел, как мальчик, не зная, с чего начать. Поэтому поддерживал беседу на нейтральные темы, судорожно раздумывая, как развернуться дальше.
      А потом взял да и совершил ошибку. И всё оттого лишь, что, завидев её в квартире одну, тут же завёлся и стал одержим единственной «идеей фикс»: вот он, наконец-то случай овладеть! И именно вот так, цивилизованно овладеть – в комнате, на кровати, а не на парте или столе где-нибудь в «путяге». Вот она, мечта моя болезненная! Она застлала мне глаза этим выгодным для меня раскладом, я словно надел на них шоры и нёсся вперёд, как скаковой конь. Запрограммировал себя!
      Этот-то халатик бежевый и спровоцировал на то, что дальше произошло. Если б не он, если б не настроился я именно на него…

      В своих рассказах практически все мужики, когда дело касается женщин, очень любят выставлять себя этакими крутыми мачо, которым все любовные победы достаются мимоходом, безо всяких там душевных напряжений и страданий. Читаешь американские детективы, особенно написанные от первого лица – и в каждом из них, стоит лишь герою появиться в кадре, красивейшие девушки тают и вешаются ему на шею, впервые завидев. Идёт такой герой по страницам книжки – и все они, красотки, так и падают перед ним прямо в постель, как кегли в кегельбане.
      А на деле это не так, я-то знаю. Если парень не совсем уж какой-нибудь самоуверенный дебил с гипертрофированным самомнением по поводу своей внешности и своих возможностей, у него всё равно каждый раз перед предстоящей близостью хоть чуть-чуть, да стучит на задворках: а всё ли получится, как задумано и как представляется? Без завода, без волнения только мумия может готовиться к постели. Всё-таки она, постель – это взаимодействие двоих, а не самого с собой.
      Ну, и вышло у меня с Элей сейчас (как раз из-за того, что заведён был уже заранее) всё неуклюже как-то. А точнее – ни шиша не вышло!
      Вскочил я вдруг посреди беседы нашей светской и обнял её – нежданно для неё и потому неловко – за шею и плечи. Она автоматом сопротивлялась.
      А я заговорил какую-то чушь:
      – Сделай мне подарок! Ну, сегодня... давай же!..
      Она как будто не понимала, чего хочу.
      – Отпусти, Славка! Какой-то ты... неудобный.
      А я перевозбудился от ожидания, и мне сейчас надо было от неё только одно – отклик, утешение, собственно даже заурядное ЭТО было вовсе и не обязательно – разве что для самосознания, а не для физического удовлетворения. Но чтобы приласкала хотя бы как-то по-женски, поняла. Отзыва от неё, отзыва – и только! – вот чего жаждала каждая моя клеточка. Она же была безотзывной, далёкой, улыбалась неуверенно и всё отстранялась от меня чуть-чуть испуганно, всё сжималась и отдалялась, а я психовал, срывался и понимал уже, что ни черта у нас не получится!.. Время шло и шло, и от этого я только больше распалялся. А значит, становился всё более колючим и неудобным, это она правильно выразила.
      Оставалось уже, возможно, менее получаса до прихода всей её честной компании, а мы всё ещё находились в столовой. Я обнимал Элю, но она легко сопротивлялась и улыбалась обречённо, словно продолжала принимать меня лишь из чувства долга, чтоб не обидеть.
      Я всё не оставлял мысли завладеть ею и предчувствовал, что без этого останется жгучее чувство ущербности своей, ведущее меня по обыкновению к многодневной депрессии. Опять же повторю: не секс как таковой мне был нужен, я и не озабоченным был вовсе! Близость наша была бы только средством, чтобы мне опять в жизни утвердиться в своих глазах – после всего, что обрушила на меня Эля за последние месяцы в наших отношениях. Я хотел взмыть над собой, над судьбой-злодейкой, хотел показать этой судьбе язык! Эля этого не понимала. Что и естественно: я и сам-то смог сформулировать копошившиеся во мне чувства и мысли только сейчас, когда записываю происшедшее.
      Но если б догадалась она тогда, что у меня на душе (разрядки я ждал, разрядки от накопившегося комплекса!), если бы могла всего лишь чуть преодолеть себя, ведь не требовал же я невозможного, то могла бы очень и очень облегчить мне жизнь.
      Однако чуда не происходило…

      Впрочем, чего я хотел от неё? – думаю я теперь. Ведь относилась-то она всегда ко мне с симпатией, это уж я знаю, а вот всякий там интим… Тут уж как на неё найдёт, вещь непредсказуемая. Что поделаешь, не всегда женщина может и хочет, а Эля тем паче, всё у неё делается по настроению. Ну, наверно, и по кой-чему ещё. А я всего лишь хотел и в ней видеть такой же ответный порыв ко мне. В этом-то и вся моя драма!
      Если б в первый раз оно так – ну, то, что я овладеть ею хотел – тогда понятно ещё, а то ведь не раз уже у нас было, и много всего было! Постель была не раз. Вот и распалился я! И из того по логике ни фига не получилось. Ну сказала бы мне просто, по-доброму: спасибо за внимание, Славик, я его оценила, но сегодня ничего у нас не будет, ладно? Я бы сразу и успокоился. А так превратилось всё в какую-то дурацкую игру.
      Обнимаю её – отстраняется. Пробую раздеть, снимаю халатик – сопротивляется! Пытаюсь ласкать интимно – изворачивается. И при всём том никаких враждебных или даже просто неприязненных чувств ко мне не питая, вижу, а просто как бы не желая сегодня разбавлять мой приезд банальным сексом, не желая переступать порог дружбы – той, что установилась меж нами уже третий месяц.
      Наконец отчаянно кидаюсь к ней, аки коршун, пытаюсь завладеть силой – а она, сидя на стуле, сворачивается в комок, аки ёжик, закрывается руками и повторяет несколько раз жалобно-шутливо:
      – Ну, пусти меня! Ну пусти!
      Распалённый, ослеплённый сопротивлением, я принялся уже хищно бросаться на неё, но она положила лицо на стол и прикрылась сверху платком, повторяя с детской интонацией:
      – Спряталась от тебя... ага!.. Спряталась от тебя...
      Глупая сценка, не правда ли?

      Это мне сейчас понятно, а тогда, думается, я просто слегка потерял рассудок от прежних потрясений в отношениях с Элей, и потому не владел собой. Не был, ну не был же я ей неприятен, а всего лишь относилась она ко мне, как к капризному ребёнку, который себя не умеет ещё контролировать.
      Может, и добился бы я её тогда, прояви я настойчивость. Может, и не выдержала бы. Ведь нельзя сказать, что была она совсем уж неподатливая: так, ускользала кокетливо-несерьёзно – и всё.. Но в том-то и дело, что сам я не был в себе уверен в смысле моей мужской состоятельности, вот и не хватило воли довести дело до конца.
      Такая диспозиция и сохранилась: Эля сидит у стола, прикрывшись платком, а я стою возле окна за занавеской, чтобы не видела она моей бледности и красных пятен на лице от волнения. Мучительно стыдно...
      Зачем-то я стал с нею груб:
      – Ну, чего расселась тут? Ведь звал же в комнату.
      – Да ну тебя, Славка! Зануда...
      – Вот тебе и «да ну»! Хоть бы что-то делала для друзей своих...
      – Да уж и так сделала...
      – Что, что ты сделала!? Я столько ждал... А ты так со мной!..
      Накричав на неё и испортив игру окончательно, я без всяких объяснений направляюсь в прихожую, пытаясь выразительной спиной сказать Элине: «И чёрт с тобою!»
      А что осталось делать? Упал сегодня Славик до нижайшего предела и в её глазах, и в своих. Теперь только – красиво ретироваться. Хотя позор не скроешь!
      В подобных случаях хочется оставить за собой последнее слово. Создать хотя бы видимость ухода победителем.
      Она, как бы не понимая моих действий, спрашивает отрывисто:
      – Ты куда? – хотя всё прекрасно чувствует, следуя за мной и останавливаясь в дверях.
      – Исчезаю. Хватит, – стараюсь спокойно констатировать свои действия (хорошо, что не сказал «исчезаю навсегда», а то бы уж очень по-киношному вышло). Она ничего не отвечает, а мне, одетому уже, кажется, что она не расслышала моего первого слова, а потому я оборачиваюсь и повторяю, глядя выразительно ей в глаза:
      – Исчезаю! (Ну зачем повторил? Какого лешего нужна здесь эта театральность?)
      – Да пожалуйста-пожалуйста, никто ж вас не держит, – произносит она сухой насмешливой скороговоркой, иронично глядя сверху вниз на меня, одевающего и неловко зашнуровывающего ботинки.
      Что сказать ещё – не нахожу. Поэтому выхожу за дверь молча.
      Стемнело окончательно. Уже на улице понимаю: сегодня я проиграл. Это финиш!..
      Медленно бреду по 14-й линии Васильевского, затем по Среднему проспекту – туда, где тоскливо бьётся о каменные стены раненый голос одинокого плачущего саксофона.



      Это случилось не далее, как вчера, 30 января 1994 года.
      Всё гораздо хуже, чем было семь месяцев назад, когда в конце июня ОНА уходила от меня. Но уходила совсем не так, как я сейчас, а достойно. Сдержанно, без истерик.
      Ну, и как же ты, Славик, докатился до жизни такой? (Тьфу ты вопросик, прям как у проститутки под одеялом!)
      Отчего всё так обернулось? И с чего началось? А ведь началось так прекрасно!
      Колись и дальше, раз уж вообще это дело замыслил. Опиши всё, как было! Хотя бы для себя уясни суть событий.
      Ладно, опишу завтра, а то уж и так много чего вывалил на бумагу.



      ...А было так.
      Затеялась вся эта круговерть двадцать месяцев назад (уже двадцать!), в прекрасном месяце мае. Мы, студенты-вечерники – не то, что дневники: посещение лекций у нас не обязательно, мы и на экзаменах-то не все встречаемся, а потому и не знал я, что учится у нас высокая такая студенточка, Элина Заостровцева. И как не замечал я её весь первый год обучения, то есть весь наш третий курс (мы поступили сразу на 3-й, после 11-летки), так и не заметил бы и дальше, не окажись мы однажды в тёплом ветреном конце мая 1992-го, когда почки-листочки лезли вовсю, в кабинете у нашей всеобщей нелюбви, преподавательши хорового дирижирования Нелли Птицыной. Особы весьма молодой, вчерашней студентки, но уже какой-то высушенной и при этом весьма заносчивой, в своём преподавательском апломбе активно претендующей на культ своей тощенькой личности и потому позволяющей себе резкий императивный тон и унизительные эпитеты в адрес отдельно взятых студентов. Я как раз стал свидетелем адресованного Элине очередного занудного птицынского разноса:
      – Вы тут, я вижу, совсем не цените моего дирижёрского образования и моих умений! Я не для того преподаю в ВУЗе, чтобы всякие невежды позорили моё педагогическое звание, – ну, и далее в таком духе.
      Элька слушала-слушала, а потом невозмутимо собрала с пюпитра ноты, хоры Танеева и Верди, и вышла из аудитории со своей фирменной безмятежной улыбкой. Несколько обескураженная в первый момент Птицына смолкла на полуслове, а Юля Мартиросян, ещё одна однокурсница наша, стоявшая со мной у окна класса в ожидании своей порции «вливаний» уважительно прошептала мне на ухо:
      – Отчаянная девчонка! Так ведь можно и из академии вылететь.
      Я согласился. А с другой стороны, подумал тут же, что это не так уж неумно: уйти оттуда, где тебе не нравится! Особенно если тебя поливают прилюдно.

      Через день, встретив меня на крыльце академии, эта вышедшая из класса студентка, которую я хорошо запомнил, сказала просто:
      – Привет! Слушай-ка, ты не мог бы у той грымзы клавир «Садко» забрать? Мне в библиотеку сдавать надо на лето, а он у неё в шкафу остался. А то самой как-то…
      – Понимаю. Сделаем! Лихо ты её тогда обработала: взяла да и вышла. У неё аж челюсть отпала! Я прям обалдел тогда.
      – А что оставалось? Не выслушивать же до конца. Не люблю, когда мне гадости говорят!
      – Кто ж любит? Да вот терпят некоторые. Ну, ты молоток! И как же ты теперь к ней на урок придёшь?
      – Не приду, я уж и в деканат написала просьбу о переводе к другому преподавателю. «Основание: психологическая несовместимость». Так не забудешь про клавир?
      – Рази ж можно!
      – Позвони, как возьмёшь!
      – Лады. Давай телефончик!
      Я старался быть развязным, но вообще-то она со мной вела себя смелее, нежели я с ней; а впрочем, я робок был со всеми. Разве уж только держался нахально с теми, кого совсем не уважал.
      Стоя ступенькой выше, она с некоторой снисходительностью продиктовала мне свой номер, а я придерживал размётывающиеся от ласкового ветра странички записной книжки, и сквозь их мелькание видел узоры на рукаве её вязаного светло-зелёного платья и выглядывающую из него руку от кисти до локтя, с молоденькой порослью редких палевых волосков.

      И одна только мысль стучала во мне: а как же её зовут? К телефону-то кого просить? Год уж отучились вместе, а не знаю. Не у Птицыной же спрашивать! Моё-то имя все тут знают, потому как парни на нашем факультете редкость. Прямо сейчас спросить: «А как тебя зовут?» – нелепо как-то. После столького уже времени беседы!
      Может, обиняками выяснить: кто ты, мол, по гороскопу, и исходя из имени твоего что тебе светит?..
      – Записал? – донеслось до меня сквозь шуршание страниц.
      – Ну, записал. Судя по первым трём цифрам, ты на Васильевском обитаешь, – поспешил я показать своё знание города, моего города.
      – Ага, – рассеянно подтвердила она, как бы и не заметив моего всезнайства. – Так давай, звони!
      – О-кей. Как только – так сразу!
      Она взглянула на несколько нацарапанных цифр:
      – А чей телефон – записал? А то ведь забудешь!
      – Не-а, не волнуйся, как можно.
      – Нет, ты запиши всё-таки: Э – ля.
      Вот так, с понижающейся интонацией, ход на квинту вниз. Как будто учительница вдалбливает нерадивому ученику: «Э – ля»! Словно пение по нотам: ля – ре. Или, скорее: фа – си-бемоль, голос-то у неё достаточно низкий для её возраста, глубокий такой и многообещающий.
      («Я тогда почувствовала, что ты не знаешь и боишься спросить», – скажет позже).
      Вся сцена длилась недолго, минуты две-три, и мы разошлись: она на трамвай, я на автобус; тогда у меня и в мыслях не было, что буду вскоре гулять с ней белыми ночами.



      От той встречи запал только в мою память её необыкновенный взгляд: чем беззаботнее светилась её обращённая ко мне одобряюще-ободряющая улыбка, тем темнее становились её густо-серые глаза – оттого, что зрачки при этом расширялись, словно у кошки в темноте. Теперь-то я прекрасно знаю, что расширяются они у Эли в том случае, когда она неосознанно, на уровне одной только физики, начинает чувствовать влечение к находящемуся рядом существу мужского пола, сама того не замечая. И таким мужчиной, на которого вдруг – минуя тысячи других человек! – начинает отзываться её тело, может оказаться кто угодно, даже случайно приблизившийся к ней в транспорте пассажир. Обычно у людей при улыбке и глаза светлеют, а тут наоборот; да ещё добавлялся к этому контраст между её тёмными бровями и светлыми от природы волосами – то явление, которое наша общая подруга, о которой немалая речь впереди, назвала «породой», то есть достаточно редким случаем. Вот этот-то контраст между улыбкой и взглядом я смутно осознавал, не умея пока его сформулировать.

      После расставания мне захотелось ещё пошататься по городу, не очень-то желал я тут же отправляться на Пороховые в свою «конуру» – маленькую квартирку в доме-«корабле» на последнем этаже. Поэтому отправился в центр, побродить по невским набережным.
      Дошёл по левому берегу Невы от Литейного моста аж до порта, часто останавливаясь, чтобы глянуть вглубь бархатной синевы тяжёлой водной толщи или, перевесившись через гранитный парапет, понаблюдать за шлёпающими в мокрый гранит белыми барашками. Смена невских пейзажей – отдохновение для глаз и души.
      Город мой в сию пору года не такой гармоничный, как в холодное время, но для прогулок более подходит, нежели в промозглую осень. Но вообще граница мая и июня – любимое моё время, и конечно, я не оригинален в этом. Конец учёбы, предвкушение летних деньков... Пышно лезет зелень, краски буйствуют даже для нашей северной природы, и оттого некая болезненная, надломленная сладость наваливается на душу – наверное, из чувства противоречия к видимому. В такие дни во мне звучит Десятая симфония Малера, как никакая другая музыка подходящая к моему состоянию.
      Эта музыка – щемящая тоска в роскошном цветущем саду, когда кругом буйствует зелень всех оттенков, благоухают белые цветы, а у тебя на душе щемит неведомо от чего, и скрипки нескончаемо ведут и перехватывают друг у друга тягучую, надрывную мелодию. Тоска эта копится и копится до того момента, когда незадолго до окончания 1-й части (и единственной, симфония осталась недописанной из-за ранней кончины автора) музыка наконец разражается плотным оркестровым взрывом, звучащим тем мощнее, что темп остаётся медленным, тягучим; но трагизм его всё же к концу части растворяется всё в той же пышущей июнем природе, которой нет дела до маленького, потерявшегося в ней, страдающего человека.

      Мы ещё пару раз встретились с Элей в ближайшие дни: один раз на лекции, другой в коридоре. Потому-то я и мог уже достаточно ясно представить себе к тому времени её внешность, хотя памятью на лица никогда не мог похвастать. И всё более меня заинтересовывали её притягивающие своей неправильностью черты, её глаза, голос, манера держаться. Нос – может быть, чуть меньше и курносее, чем надо бы. Располагающее и вместе с тем неклассически уникальное лицо притягивало взгляд неожиданно простоватой, иногда даже какой-то овечьей улыбкой, сквозь которую остро глядели умные глаза, всё на свете понимающие.
      Через неделю я позвонил ей, чтобы доложить об успешно проведённой операции «Садко». И тут же неожиданно для себя взял да и пригласил в кино.



      Сам не знаю, откуда взялась у меня эта шальная идея, но менее банального сценария мне в голову не пришло. До тех пор я никогда не приглашал девушек в кино, в театр или на концерт. Только меня самого приглашали, да и то если «горел» билет.
      Хотя нет: один раз, ещё на 2-м курсе училища Мусоргского, я попробовал как-то сделать это – в ту пору, когда ещё совсем не знал, с какой стороны приблизиться к такому далекому и загадочному существу, как дева-юная-младая-недоступная. Как-то я был назначен дежурным по дискотеке. На такие мероприятия я никогда раньше не ходилю И теперь бродил среди дрыгающихся тел с красной повязкой на рукаве, как неприкаянный. Но вдруг одна достаточно вульгарная девица, на курс ниже, выволокла меня за руку на середину и заставила потанцевать с ней. Было мне почти 16, впервые я трогал за талию существо другого пола. Две ночи меня это прикосновение жгло и не давало уснуть. Сочинился у меня даже сонет, ей посвящённый, хоть и совсем не в моём вкусе была эта пассия, Ленка Шубина. И вот решился: прознал из журнала курса её имя с телефоном и задумал сводить в киношку. Другие дебюты развития отношений в голову не приходили. Тщательнейшим образом подготовился к общению – и даже, как ни смешно, написал памятку-шпаргалку: о чём говорить в разных возможных случаях – от менее до более близких к интиму, уж как там дело пойдёт. Считал, что надо занимать девчонку, чтоб не скучала, а на сообразительность свою не надеялся, она у меня всегда сдавала в критических ситуациях. Позвонил по окончании этих приготовлений с биением сердечным – и с ходу получил отпор своим потягновениям:
      – Ты чо, Славик, совсем уж того? Да ну тя, не пойду!
      Отказ оный не слишком-то меня и удивил, но всё равно стал болезненным. Видно, было уже кому её развлекать вместо меня!
      С тех пор много уж лет прошло, чуть не десять – и вот я опять туда же! Авось теперь повезёт?
      А может, Элина именно чего-то подобного и ждёт от меня? Нельзя ли допустить, что я ей не противен? Неужто такое совсем уж исключено? Ведь так свободно говорит она со мной, не чурается... Надо бы эту догадку проверить!
      В общем, возвращаясь в один их первых дней июня с дачи, где уже обитала моя семья, прямо со станции, едва сойдя с электрички в Девяткино, я позвонил Эле из телефона-автомата и сказал:
      – Привет! Клавир у меня. Как передать?
      – Спасибо, – чуть сонно так, с ленцой, хотя только шесть вечера было. – Давай встретимся. Когда?
      – А не пойти ли нам заодно куда-нибудь, Элька? В киношку, например?
      – Ну давай. Где увидимся и когда? – так же безразлично, и тем же тёплым альтовым голосом, что произносил снисходительно: «Запиши: Э – ля».
      Я был несколько обескуражен мгновенным согласием, ведь ожидал совсем иного.
      – Ну, если можешь, давай сегодня в восемь, – как-то само сказалось от радостной неожиданности. – На выходе станции «Невский проспект». Идёт?
      – Ага-а, ладно...

      Назначил на восемь, а мне ведь ещё домой слетать следовало – вещи дачные завезти, под душ встать, побриться и переодеться – словом, подготовиться к свиданию, как принято в этом мире. И вот всё это я быстренько и проделал тем солнечным вечером, совершая зигзаги по городу под беспрерывное толкание в бок маленького зловредного чёртика, а попутно сам удивляясь своему поступку и вопрошая себя: «Зачем?». Но некогда было отвечать себе, и оттого мчался я вперёд, то есть к самому центру города. Кстати: если знал ведь, что живёт на «Ваське», так зачем же предложил встречу в центре? А вот зачем.
      Стыдно признаться, но я ведь записываю только для себя, чтобы чем-то отвлечься после недавнего «облома» в её квартире. Так что валяй уж, Славка, до конца! Обнажайся перед собой до самой срамоты.
      Дело в том, что тогда как раз повсеместно, как грибы, вырастали по городу эти видеосалоны, как гордо они именовались, в которые стекались любители импортного ширпотреба. На деле же были то большей частью конурочки с половину школьного класса, и только изредка – что-то более или менее похожее на небольшой кинозал. Более всего этих салонов расплодилось в центре, на Невском и Литейном, на Суворовском и Лиговке, едва ли не через каждые 30 метров. Все они, как один, работали по наезженной программе: утром комедии, днём боевики, вечером ужастики или эротика. Вот мне и стало интересно: как Эля отреагирует на эту последнюю? А что, если – думал я, наивный пряник и пошляк – её это распалит и ускорит наш ещё не начавшийся роман? А что, если хоть каким-нибудь жестом или взглядом (потемнением глаз, что ли) она выдаст тогда; притягиваю хоть чуть-чуть я её или нет? А то как-то всё туманно... Надо определиться поконкретней!
      Я был уверен, что найду эротику, и поэтому решил сыграть: сделать вид, что вообще-то хотел с ней пойти в обычный кинотеатр – «Аврору» там или «Титан»; а вот гляди ж ты: видеосалон какой-то, и почему бы нам, Элька, не зайти – позырим-ка, чо там идёт?... Сейчас как раз, кстати, и фильмец какой-то начнётся – после вот этого, про ночных вампиров. Ах, даже эротика, говорят!.. Как мило... Но ты ведь ничего против не имеешь? Я так и думал. Так что пошли-ка, глянем, что за эротика такая!
      Примерно так всё и вышло. Встретились, пошли вперёд, наткнулись на салон, я разыграл всё, как по нотам («Эротика?! Какая прелесть!») и купил билеты. Нам ещё повезло: тот видеосалон, в который мы попали, был переделан из обычного кинотеатра (их становилось всё меньше, и они эротику не крутили), так что фильм демонстрировался не на простом 25-дюймовом телеэкране, а много круче: с помощью современной видеотехники изображение проецировалось на большой киноэкран – это я заметил ещё беря билеты, в щёлку портьеры. И подумал: раз так – значит, хоть какая-то поприличнее будет картина, пусть и эротическая.
      Достались нам хорошие места, в самом центре. Эля непринуждённо села, и когда погасили свет, я даже рискнул положить свою руку на её, лежавшую на подлокотнике (отражённый луч помогал редким волосикам светиться изнутри). Так вести себя заставлял сидевший во мне тот самый шальной чертёнок, рвавшийся иногда похулиганить.
      Помешкав секунд пять, она медленно высвободила руку, не поворачиваясь ко мне.
      ... Боже, как я прокололся с этим видиком! Какая это оказалась жуткая порнуха! Я-то надеялся, что увидим мы что-нибудь типа «Греческой смоковницы», «Каникул нагишом», «Эммануэли» или «Амазонок» – словом, нормальную, здоровую, комедийную или лирическую эротику. А тут... Большущий экран увеличивал до невозможных размеров – в десятки раз! – интимные части мужских и женских тел. Нет уж, лучше бы стоял здесь обычный «телек»!
      Не помню ни названия картины (совместное производство Австрии с кем-то), ни сюжета (да его, похоже, и не было!), помню только, как с тревогой поглядывал на Элину, а она сидела всю дорогу с видимым спокойствием. А я дёргался, ибо понятия не имел, как действует на неё вся эта фигня, млеет ли она внутренне или отплёвывается, и как держать себя с ней после.

      На всякий случай, когда вышли уже на улицу, то есть в духоту Невского проспекта, я – чтобы не упасть в её глазах окончательно – всё же счёл нужным извиниться, сказав:
      – Не ожидал такого. Простите уж великодушно!
      – Ничего, бывает...
      И мы пошли в скверик под памятником Екатерины Второй.
      Там я попытался сгладить впечатления от киношки, читая ей – мы сидели на скамейке – свои последние стихи, тогда ещё я их писал. Надо же было как-то боле-менее достойно завершить этот вечер!
      Эля просто слушала и слегка улыбалась. Она всегда, слушая, молчала и вот так слегка улыбалась, – а уж когда и где всё услышанное, увиденное и почувствованное в ней переваривалось (слова, эмоции, взгляды) – я и понятия не имел. Через несколько часов или месяцев? В постели или в ванне? Я попробовал представить себе, как Эля, лёжа в тёплой ванне, вытягивает стройные ноги и оглядывает себя: «Есть ли под луной тот, кто меня достоин?» И отмахнулся от этих видений, вечно они некстати одолевают.

      Уже и полночь миновала, но было светло, как днём. Солнце только село – и мы двинулись по Невскому. А дойдя до конца его (точнее, до начала), неспешно продефилировали мимо Эрмитажа. Перешли Дворцовый мост, который ещё не развели.
      Шли и трепались ни о чём. Светлый пушок на элиных предплечьях трепетал на лёгком невском ветерке. Кожа у неё ещё светленькая, незагорелая. Предложить ей, что ли, следующим заходом позагорать где-нибудь вместе? Или не торопить события?
      Так думал я, пока провожал её мимо стрелки по Университетской набережной и дальше, выйдя на Большой проспект.
      И пришли мы к старинному дому с эркером на третьем этаже, в котором находилась (да нет же, находится!) её комната. Поднялись по широкой стёртой лестнице. И когда она уже тихонько открывала ключом дверь, сделав мне знак спускаться (чтоб никто из её домашних не заметил непрошенного кавалера), спохватился – вспомнил: а ведь прощаясь, положено целовать! И тут же умоляюще-игриво вытянул выразительные губы: «Давай, что ли...», – но она кокетливо дёрнула плечиком и бросила мне фразу – одну из любимых своих фраз, как после я потом узнал:
      – Кто не успел, тот опоздал!
      И быстренько скрылась за дверью.
      Я не огорчился. Будет потом возможность – исправлю ошибку, а нет – не помру! Зато узнал хотя бы, где живёт. Исходя из впечатлений от фильма, как раз и не стоило продолжать банальный сценарий попыткой поцелуя. Да и вообще, особых видов на Элю я тогда не имел, имел разве что лёгкий интерес. Так, развлёкся, сводил в киношку, попробовал себя в роли ухажёра – и хватит! Молодая буйность звала пофлиртовать. Мне просто интересна была сама программа действий, которых я намеревался придерживаться: довести дело до той степени близости, когда назрела необходимость перейти на следующий, уже конкретный уровень отношений – и вдруг огорошить свой предмет, неожиданно оставив его.
      Хотя что-то в Эле всё же цепляло меня, что-то не склеивалось с моей программой: какая-то её внутренняя независимость и то, как пофигистски она отреагировала на фильм, её плавные движения и... а впрочем, формулировками я не очень-то себя тогда утруждал.



      Мы одни. Где-то там, за окнами – горячий и слепящий июньский день бурлит людьми и машинами. А тут – темно, прохладно и гулко: даже мой слабенький голосок при пении разносится по всем углам.
      С гитарой в не слишком умелых руках пою ей свои песни. Авторская песня – это вообще-то не моя стихия, но чего не сделаешь ради объекта воздыханий! А меня потянуло её увидеть опять во внеучебной обстановке. Вот и пришлось думать, чем бы занять девочку. Положил некоторые свои старые стихи на музыку, изобрёл быстренько несколько новых песенок – и вперёд!
      Находимся мы в просторном холле музыкальной гимназии, что на Петроградской стороне. Эля здесь дежурит, подрабатывает на вахте, вот я и приехал её развлечь.

      При прощании тогда, белой ночью, мы даже не договаривались о новой встрече – ясный перец, что будем так и так встречаться на сессии, теперь уж экзамены не за горами. Полифония, русская музыка, история и теория музыкальной педагогики – ИТМП... Не говоря уже о фортепиано – оно ж тоже требует подготовки, то есть многочасового сидения за клавишами.
      В полифонии Эля была не сильна, и я сочинил ей фугу, требовавшуюся для зачёта. Ну, это так, между делом – написал за ночь. И когда встретились на консультации к экзамену, передал ей в виде подарка, она была рада, видно по ней.
      Тут же намекал на новое свидание, но Эля всё отвечала скороговоркой в своей всегдашней манере:
      – Не-знаю-не-знаю. Как получится!..
      – Ну давай же, Элька, сходим ещё куда-нибудь! Куда получше...
      – Ой, Славка, некогда мне.
      – Да уж как-нибудь вырви для меня времечко-то!
      – Не могу, сессия ведь. К тому ж работаю я теперь до конца июля.
      – Где это?
      – Устроили меня тут на вахте сидеть. Дурака валяю, готовлюсь к экзаменам.
      – В каком месте, районе?
      – На Петроградской. Там есть такая Музыкальная гимназия на Большом проспекте.
      – А, знаю! Дом 42, кажется. Навестить тебя там можно?
      – Ну, если уж так хочешь, приезжай завтра днём, развлечёшь меня. Поготовимся вместе к «ИТээМПэ».
      Тогда и придумал я приехать к ней с песнями, раз уж сама просила развлечь. Видно, после фуги неловко было просто так мне отказать, вот и пригласила.
      Это было не совсем то, о чём мечталось – я хотел опять гуляний по городу. Смены питерских видов, теперь уже для двоих. Позднее, уже в конце осени, когда я как раз-таки искал случаев к уединению, я бы уцепился за такое: одни, в помещении... Но тогда был у нас ещё далеко не тот этап.

      И вот приехал я к ней в гимназию. Эля сидит в кабинке с развешанными на щите ключами. Народу в заведении почти никого не осталось, каникулы, лишь раз в полчаса приходит или уходит кто-нибудь из учителей, беря или сдавая ключ, так что мы просто сидим рядышком и треплемся, пытаясь при этом ещё и готовиться к сессии. А потом Эля принесла по моей просьбе из одного класса гитару (своей-то я пока не обзавёлся, не на что), и я стал ей петь, хотя наличием красивого голоса никогда не страдал. Да и в гитаре не очень-то силён был – так, освоил сам в своё время несколько аккордов, а всё больше-то на фортепиано занимался. Странно, но к сегодняшнему дню все эти мои изделия практически начисто испарились из памяти. Что-то я такое сочинил тогда накануне быстренько, ей посвященное, несколько песен, я их даже и вспоминать не хочу – такие, как и все по молодости пишут: с туманными намёками на «неё» и на что-то пробуждающееся. В общем, ничего оригинального – потому, видимо, они и забылись быстро.
      Была там ещё ироническая песенка о том, как туго стало мне жить на белом свете, и я поехал летним утром за город в поле, взяв с собою чуток цианистого калия и намереваясь свести счёты с жизнью где-нибудь в заросшем овраге поглуше, чтобы меньше шуму и неудобства было окружающим. Но залюбовался полевым многоцветьем и передумал, вновь возлюбив жизнь: «Да и чертополох не так уж плох!..» Более ничего и не припомню уже из этого стишка, только эту строчку. Сочинил я его ещё лет в 17, а теперь просто сделал из него «конфетку» для Эли в виде песни. Она была её единственным, первым и последним её слушателем. Вроде бы ей понравилось.

      Белые ночи были в разгаре, но не могу я их описать так, как сотни раз описывали до меня куда более сильные сочинители. Пока что я жил в городе один, семья отдыхала на даче, а я по случаю сессии задержался и обитал теперь в обществе старенького расстроенного пианино и мебели. Так же было и год назад, но теперь подготовку к экзаменам скрашивала Элина. Хотя пока ещё всё, что с ней связано, происходило просто так, – между делом. Но сама атмосфера июня, белых ночей настраивала на чувственные отношения. Оттого разве что и подогревался покамест мой интерес к однокурснице. Был бы другой месяц – может, и остыл бы скоро, а тут напротив – распалялся, тянуло меня.
      И всё больше убеждался с каждой встречей в академии, что Эля – не то, что иные-прочие. Что-то в ней было не такое, не распознанное. Во время кратких встреч в академии я начинал чувствовать, что она далеко не такой примитив, каковым показалась мне вначале.



      Всё чаще и чаще развивал я в тот июнь представление, которое пришло ко мне во время прогулки по ночному Питеру – как лежит она, вытянув соблазнительные ноги (они, наверное, тоже с редкими светлыми волосками) и оглядывает себя: хороша ли? И решает: пожалуй, хороша!..
      Тогда ещё я не мог ясно представить себе её нагого тела. Оно не подпадало под стандарты, хотя трудно было сказать, от чего: ноги, конечно, весьма и весьма длинные, чуть-чуть изогнутые в лодыжках, но и спина у неё тоже длиннее, чем требуется – какая-то очень уж гибкая, хорьковая спина – может, из-за неё и рост у Эли за сто восемьдесят три.
      А вот о груди – не имел ясного представления. Но заиметь его ой как хотел! Ещё и потому хотение моё распалялось, что если в холле гимназии была она в том самом светло-зелёном вязаном платье, которое было на ней в наш первый разговор, – ибо прохладно было там, среди камня, хоть и жара на улице, – то в академию приходила Элина в лёгкой блузке. Беленькой, с цветочками и кружевной вышитой каёмкой на вороте и рукавах. Меня особенно задевало то, что блузка эта надета была прямо на ничего, на голый бюст: чуть присмотрись – и видно, что там и в помине не было никакого бюстгальтера (фу ты, какое тяжеловесное немецкое слово!); воздушная элинина грудь и не нуждалась ни в каких поддерживающих устройствах... Лишь каёмка на резиночке – вот что меня страшно распаляло: неудержимо хотелось оттянуть её и заглянуть в жаркое сокровенное нутро.
      Мы готовились тогда к экзамену по фортепиано. Из крупной формы Эля учила 9-ю сонату Бетховена, из полифонии – ми-мажорную (как и Бетховенская соната) Прелюдию и фугу Шостаковича с "колоколами" и двухголосной фугой; из пьес – одну из "Песен без слов" Мендельсона (тоже, как ни смешно, ми мажор), а в качестве технического произведения взяла си-бемоль-минорный этюд Листа. Иногда я слышал из коридора, как она играет его – в свои редкие приезды в академию Эля брала свободный класс и там занималась: не желала играть дома, под замечания своих домочадцев. Пару раз я осторожно заходил послушать. Эля чуть смущалась, но продолжала занятия, как бы меня не замечая. А я зачарованно слушал переливы виртуозных пассажей и с восторгом наблюдал, как гибкая кисть её то и дело легко взлетает по чёрным клавишам, ловко перебирая их, словно бисер, почти до конца клавиатуры, а затем рука плавно стелется обратно к среднему регистру, неуловимо мелькая длинными пальцами.

      Иногда мне удавалось, стоя позади Эли, скоренько заглянуть за завёрнутую внутрь каёмочку её блузки, – резинка на ней была совсем не тугой, прямо-таки легчайшей: дунь – и отхлынет на секунду от матовой кожи. И тогда меня сводили с ума эти кокетливо переливающиеся светлые поверхности, так халтурно упрятанные под широким вырезом, что зачастую, когда Эле приходилось наклоняться, непослушный мой взгляд выхватывал задорные аккуратные соски, обрамлённые несколькими тёмными редкими волосками. Я отлично понимал при этом (так как достаточно успел уже узнать натуру самой Элины), что у неё ну совсем не было намерения обольстить конкретно меня или кого-то другого, и даже не «для понту» она ходила так, не из желания выпендриться, а всего-навсего потому, что так ей было удобнее.
      Вообще-то смелым это было поступком – в таком виде приходить на учёбу в ВУЗ! То было ещё время, когда такое поведение осуждалось, когда двух девиц, осмелившихся загорать у Петропавловки топлесс, известный тележурналист Невзоров преподнёс в своём репортаже как последних «бэ». Теперь-то уж там многие так загорают, модно стало.

      И вот случилось! Как сейчас помню – 15 июня, самая середина месяца. Она играла Листа, я стоял рядом и так заводился от настойчивости появления этих сосков с той же периодичностью, с какой чередовались пассажи вверх-вниз, что, когда закончила Элина игру и встала рядом со мной, – я вдруг, движимый неукротимой стихией, жутко покраснев и запинаясь, попросил:
      – Эльк, слушай! А можно мне их ... это, ну... поцеловать?.. – и тут же меня словно холодом облило от собственной наглости, никогда я такого от себя не ожидал, хотя и не мальчик был уже, и женщины в моей жизни присутствовали (потом расскажу, если не забуду).
      Она мгновенно поняла меня и продолжала молча стоять, чуть-чуть улыбаясь и давая этим согласие. С превеликой осторожностью, как открывают крышку сундука с найденным сокровищем, ещё не веря до конца в удачу, я робко оттянул резиночку вниз, выпустив на воздух обе дышащие жаром, набухшие тугой молодой плотью возвышенности – и тут же припал к ним, зарылся лицом в их одуряющую влажную и терпкую мякоть. Постояв так с полминуты, принялся упоённо и неуклюже целовать кожу вокруг светлых сосков нежного цвета крем-брюле и бережно протягивать их поочерёдно между губами. Последними мои губы выпускали обрамлявшие каждый из них два-три длинных волоска. Я не видел лица Эли, но мне представлялось на нём в течение всего этого времени всё та же невозмутимо-снисходительная улыбка.
      Как же запросто она дала мне сделать это! Похоже, для неё это так, пустячок. Или нет? Неужели на моём месте мог бы оказаться любой другой?.. Это пронеслось в мозгу уже несколькими минутами позе, когда я начал приходить в себя.
      Вот таким образом и закончилась её репетиция. Любопытно, что первый поцелуй в моих отношениях с Элиной произошёл именно так – не в щёку и не в губы, а в грудь! Понимаю, что при теперешних нравах это воспринимается как старомодная целомудренность, что такое и за поцелуй-то не считается.
      Домой я ехал в каком-то придурковатом блаженстве. А вот дома – пусть бы и несло меня далее по волнам флирта, так нет! – по своей бедовой привычке я вновь принялся анализировать, пытать себя: зачем всё затеяно? Что мне от неё … к чему веду?
      Тянет, конечно, к ней – чего уж там раздумывать? Девчонкой она оказалась интересной. А я где-то читал (кажется у Томаса Манна в «Докторе Фаустусе»), что интерес – самая сильная из страстей.
      Нет, всё не так просто! Ну и что же, что тянет – зачем портить жизнь девочке? Не лучше ли, пока далеко не зашло, прерваться сейчас?
      Или уж отдаться на волю волн?.. Если уж начал – продолжай. Сказал «А» – говори и «Б».
      Так мучился я и на следующий день, бродя по городу в районе Муринского ручья, пока не придумал ничего лучшего, как довериться жребию.



      Не по-джентльменски это было вообще-то – жребий кидать, теперь понимаю. Малодушие с моей стороны! Не по-мужски.
      Вообще-то настоящий мужчина, в какие бы сложные положения он ни попадал, не должен никогда размышлять над выбором линии своего поведения – по-мужски или не по-мужски он поступает, и как будет ему сделать по-мужски в таком-то вопросе. Ему интуиция сама должна подсказать, как действовать! Если же начинаются мучительные поиски наиболее «мущинского» из возможных поведений – значит, это уже не стопроцентный мужчина.
      Смешной случай вспомнился: лет в 17 возникла мысль о суициде, в таком возрасте эти мысли легко возникают по любому поводу, хоть они и неглубокие. Бросил я монетку: сделать это или не сделать? Монетка катилась-катилась по полу (дело было в безлюдном классе училища) – а под конец вдруг, редчайший случай, остановилась в вертикальном положении, застряв в щели паркета! Меня тогда обуял истерический смех, и этим дело кончилось.
      В качестве жребия на этот раз решил я не монетку бросить – слишком простенько – а провернуть дело интеллектуально: погасить в комнате свет, повернуться вокруг себя, пойти в сторону стеллажей и взять с них наугад любую книгу, открыть наощупь и ткнуть пальцем в какое-нибудь место; а дальше уж действовать, исходя из предложения, которое на это место придётся.
      Мне попался Тургенев, один из последних томов Полного собрания (кажется, с письмами), а предложение указанное гласило … точно уже не помню текста, всё-таки больше полугода прошло, – в общем, что-то было там вроде:
      «Если уж решился действовать – иди до конца, не останавливайся на полпути».
      Наверное, что-то в этом роде я и ждал увидеть. Открестился, короче, от себя самого (ведь это не я, это сам Иван Сергеич меня наставил на путь!) и начал идти до конца.

      На другой день позвонил ей и сказал строгим голосом:
      – Заостровцева, говорят из деканата. Вы почему до сих пор не сдали зачёт по импровизации? Вы знаете, что не будете допущены к экзаменам? – и когда узнала меня, добавил уже спокойно:
      – Приезжай завтра к семи, в 120-м классе будет принимать Фир. Между прочим, специально приедет ради должников вроде нас, последний раз в этом семестре!
      «Фиром» студенты называли композитора Георгия Ивановича Фиртича (того самого, автора музыки к мультику про капитана Врунгеля), который вёл у нас предмет под названием «основы импровизации». Всё вёл, а потом взял и женился на студенточке с нашего курса... Ну, это их дело, не собираюсь вникать в подробности и рад за них обоих.
      Назавтра я приехал где-то к половине седьмого, раньше Эли, и сдал «зачёт», а затем взял на вахте ключ от свободного класса и попросил остальных, пришедших к Фиру:
      – Элька сдаст – пусть зайдёт в 308-й!
      Очень хотелось послушать, как она будет импровизировать, но я знал уже, что Эля таких вещей не любит, и не желал вызывать её гнев. Он не входил в мои планы, я ведь специально приехал действовать, доверившись жребию.
      Стал её ждать в 308-м классе, наигрывая на пианино свои сочинения, пару из которых сейчас показывал Фиру. Сочиняли музыку у нас всего два-три человека на курсе, поэтому разрешалось вместо импровизирования просто показать свои творения – и «зачёт» был обеспечен.
      308-й – небольшой такой классик, но милый: работающая здесь скрипачка любит комнатные растения, поэтому повсюду расставлены цветы в горшках – на подоконнике, на шкафу и даже стены увешаны кашпо всевозможных размеров. И пианино тут неплохое, старенький «Рёниш». Потому и выбрал я этот класс для встречи.
      (Потом многие моменты переплетений наших с Элей отношений будут связаны именно с ним. И по сей день, когда бываю здесь, букет цветочных запахов алоэ, герани и фиалки вызывают во мне бурю воспоминаний о совсем недавнем, и ещё горше становится на душе, но об этом потом).

      Так вот, ждал я её и говорил себе: что ж ты робеешь, Славик? Ведь в кино с тобой пошла? Пошла, сразу послушалась. Грудь дала целовать? Дала. Сюда согласилась приехать? Да! Значит, ты явно имеешь на неё влияние. Так может быть, она ждёт от тебя дальнейших шагов?
      Но с другой стороны – ничего ведь конкретного. Ну, кино – это так, от скуки. Грудь – ну… просто развлечение. Сюда приедет сейчас от необходимости. Может, я тут и ни при чём вовсе? И ей, возможно, вообще на всё наплевать?
      Надо мне наконец поиметь какую-то определённость! Какой-то сделать крутой поступок. Например: решительно признаться в любви и посмотреть, как она отреагирует. А то ведь ускользает она от меня постоянно, не могу я ухватить её, элькиной, сути! Ведь не может девушка оставаться равнодушной, когда ей говорят «люблю»! Может, всё же так и сказать?
      Да разве я люблю?.. Ничего, для-ради обольщения можно. У меня ведь цель такая, исходя из итогов жребия и по совету Тургенева – обольстить! Не обязательно до самого конца дойти, я ведь имею в виду не заурядное физическое обольщение-обладание, а её согласие стать моей – большего мне и не требуется, чтобы подняться в собственных глазах. В общем, объяснение в чувствах нужно в данном конкретном случае как приём. Во-во, так и признайся.
      Тьфу ты, что за низость?! Не противен ли ты, Славик, сам себе? Ну хорошо, а как же тогда?..



      …Уже полвосьмого, а она всё не идёт. Да приехала ли сюда вообще?
      Должна приехать! А если приехала и зайдёт – надо будет чем-то её встряхнуть. Чтобы появилась наконец определенность. А чем встряхнуть? Ну не враньём же о любви, которой нет? Не буду признаваться в своих чувствах! Нехорошо это, некрасиво. Всё, решил бесповоротно!..
      ...Она неслышно возникла в дверях – высокая, в потрясном чёрном с блёстками платье, плотно облегающем фигуру. Косметики было на ней, может быть, чуть больше, чем обычно – вокруг глаз и на щеках тоже блёстки (ага, значит, готовилась ко встрече со мной?!). И прошла два-три шага в моём направлении.
      Вообще-то я успел заметить, что вошла она несколько неуверенно. Ступала, будто в полной темноте. Может, она тоже не могла меня разгадать, не могла понять, чего от меня ждать сейчас?
      Когда она появилась, я как раз сидел за клавиатурой фортепиано. Играл громкую Прелюдию Рахманинова, потому и застал меня её приход врасплох. И чтобы не растерять сильно ограниченный запас уверенности, сразу и кинулся к ней на радостях от того, что пришла-таки! Ведь сказал вчера по телефону, что буду ждать – а значит, надо встретить как-то; а раз уж кинулся к ней, то надо и обнять, не останавливаться же рядом, как вкопанному, а если уж обнял, то и целовать, а если уж целовать начал, то надо и говорить что-то, а что говорить положено в таких случаях? – конечно, любовные фразы всякие, не о квантовой же механике. И вот я всё это проделал автоматически, поймав себя уже на том, что крепко держу в руках Элю, обнимаю её тоненькую гибкую талию, целую в закрытые губы, в блёстки на глазах и щеках – и шепчу, шепчу, что люблю, что голову потерял и тому подобное. Никакого сопротивления мне я не ощущал, была она в меру податливая, но в то же время ответной страсти, ответного порыва я не увидел: Элина просто оставалась стоять, предоставив мне инициативу действий. Ждала, что будет дальше.
      Тут только я опомнился: что же я такое делаю? – и, переполненный, перевозбуждённый, не знающий, как вести себя после всего, что натворил, рванулся обратно к клавишам и принялся играть от смущения то, что само легло под пальцы.

      В такой же ситуации оказался, помнится, и Адриан Леверкюн, молодой герой того же «Доктора Фаустуса». Сравнение нехорошо разве тем, что там, в романе, героя-музыканта коснулась в холле борделя женщина известного рода деятельности; а в остальном – всё так же: смущённый, он подошёл к клавишам рояля и заиграл то, что его в данный момент занимало, какую-то модуляцию (не помню уже, давно читал).
      И зачем я бросился обратно к спасительным клавишам? Вот сейчас-то надо было и надержаться Элей, наобнимать и нацеловать её всласть, а я как-то сразу оставил её, не успев начувствоваться её телом. Может быть это оттого, что не заметил я в Эле ответного порыва, либо он был совсем не равен моему, – потому вся моя пылкость и пропала всуе? И вообще все эти поцелуи и обнимания, все предательские слова о любви, все действия мои получились какими-то поверхностными, суетливыми. Эля так и оставалась стоять во время моей игры посреди аудитории, ни намёком, ни взглядом, ни телодвижением не выражая ответных чувств. А что, если это было бессознательное кокетство с её стороны, желание завести меня ещё больше своей индифферентностью?
      Встряска Эли, с помощью которой я хотел добиться определённости, ничего не дала. Что-то надо было делать дальше. «Да положить её на стол – и вперёд, идиóтина!», – могло бы воскликнуть моё циничное второе «я», если бы оно тогда во мне вызрело. Пожалуй, к тому времени, Эля была уже готова и к такому повороту, теперь-то знаю.

      Но Славик был слишком воспитанным мальчиком, он играл в этапы. А в игре этой полагалось сегодня остановиться на достигнутом, сиречь на следующей ступеньке в отношениях.
      Ну, и к тому же... мне тогда и в голову не приходило, что можно вот здесь прямо, в классе, продолжить сближение. Стереотип работал: только в квартире, только в постели! К экстриму мы пока оба не были готовы. Не то, что потом, через полтора года!
      Конечно, я тут же пригласил её к себе домой готовиться (как бы) к экзаменам:
      – Приезжай, что ли, ко мне, позанимаемся опять вместе.
      – Ага. Когда?
      – Да чего тянуть? Прямо завтра.
      – Ладно.
      – Созвонимся! Я тебя у метро встречу.
      Согласилась так же мгновенно и податливо, как и в кино, как и грудь целовать. Как-то небрежно и до обидного даже запросто. Почему? Загадка не исчезала. («Ну наверно уж потому просто, что влюбилась, вот и всё!» – скажет она мне через год; а мне-то и в голову ни разу не приходило такое объяснение).



      В тот день я решил зачем-то так: раз уж добился ты, Славка, согласия, то не стремись к овладению с первого же раза, ты ведь не питекантроп какой-то. Будь последовательным, действуй по Тургеневу, но поэтапно. Приручай постепенно. Пусть привыкнет. Не лезь сразу с приставаниями. А то вдруг ведь спугнёшь! Всё же она девочка ещё, похоже…
      Значит, так: сделай этот первый раз "неприкасаемым". Ознакомительным, тэсэзэть. То есть – заставь себя, Славик, её не трогать! Чтобы ей показать, что ты не то, что разные-прочие кобели, которым только одно подавай, что ты нет, вовсе не как они, что ты другое!
      Так вот же, придумал я: за всё время пребывания нас у меня дома – нарочно даже не коснусь её, Эли! Всё отложу на потом. А сейчас: вот такой я у нас строгий! Потому как дело, то бишь экзамены, прежде всего.
      …И как же я жалел потом об этом своём решении! Оплошал ты, Славик, упустил такой роскошный РАЗ! Этих РАЗОВ потом и было-то у нас за лето – пальцев одной руки много, чтобы все пересчитать... И ведь что самое обидное: что много позднее, спустя месяцы, когда я навёл разговор на это посещение, она даже абсолютно и не помнила, что был такой вот приход её ко мне – «холостой». Думала, что все разы были «постельные».

      А ведь как же хороша, как роскошна, как сексапильна она была, когда лежала на моём диване с закинутыми за голову руками – после того, как я хорошенько погонял её по билетам, и она упала на мягкие пружины передохнуть. Ведь, судя по её позе, она безотчётно (а может, и «отчётно») хотела близости. А я... Э-э -эх, я!.. Отсюда, из промозглого января 94-го особенно больно вспоминать горячий июнь 92-го, и боль та жжёт ещё сильнее в свете этого последнего «облома» в элиной квартире, случившегося на днях, с которого я и начал вспоминать наши отношения. Но поздно, время упущено!
      В общем, она тогда всё же пришла ко мне запросто (сейчас бы ни за что не пришла!), и я сделал всё именно так, как запланировал. Усадил в кресло, сунул в руки сборники и заставил повторять билеты по истории отечественной музыки. Попутно наигрывал на пианино примеры музыкальных произведений: «Камаринская» Глинки, «Черевички» Чайковского, «Алеко» Рахманинова, «Раймонда» Глазунова, «История солдата» Стравинского – всё это мы обязаны были знать, хотя бы основные темы и содержание. Десятки книг по нужным темам были в моей домашней библиотеке, и я щеголял этим перед Элей. Но всё было тщетой – я пыжился познаниями, а толку было немного: звенящее напряжение висело между нами, ожидание чего-то ещё, кроме тривиальной подготовки к сессии. Эта подготовка была как бы необходимой формальностью, ритуалом, прелюдией.

      Вот тогда-то, утомившись от учения, она и упала на диван лицом верху – зверски соблазнительная, в сером с блёстками летнем сарафане, с закинутыми за голову руками. Лежала на спине и глядела в потолок на люстру. А я – я навис над ней, упираясь руками и в шутку как бы готовясь упасть на её распластанное внизу, разморённое жарой, зовущее тело. Если бы она подала хоть какой-то намёк, сделала хоть лёгкий жест, означающий желание близости – ну, потянулась бы, что ли, ко мне губами (а умеет ли она вообще целоваться?) – я бы всё отбросил и накинулся со всей накопленной страстью! Но она лежала, а я «падал» как в замедленном кино, держа руки по бокам от её тела и вдыхая его жар. И только.
      Пожалуй, я не был уверен и в ней, и в себе. Но в то же время был верен себе в отношении обета неприкасаемости, хотя и немалого труда стоило его соблюсти. Потом пересел в ноги её, лежащей, продолжая читать книгу "Русские композиторы первой половины XIX века» Асафьева, и при этом мне безумно хотелось поцеловать пальчики её ног – просто так, как бы шутя. Но и тогда это стало бы искрой, могущей запросто вызвать взрыв!
      Словом, всё окончилось ничем. Под конец я покормил её, чем уж мог – всяческими яствами, приобретёнными в этот день заранее. А она во время трапезы углядела на книжных полках китайское пособие из серии «Дао любви» – "Трактат о ласках" – и поиронизировала: тоже, что ли, экзамен по ним сдавать собираешься? Но я, помня о неприкасаемости, стушевался и сменил тему.
      Через несколько минут мы вышли в духовку города.



      Это было последнее свободное общение наше, потом уж больше недели не было такой возможности. В конце июня пошла череда экзаменов, через каждые три дня: те самые полифония (фуга у Эли уже была, а для себя я ещё не сочинил), отечественная музыка (по которой готовились у меня дома), ИТМП (история и теория музыкальной педагогики, любимый мой экзамен, он шёл последним), а главное – фортепиано (тут уж на везение не приходилось рассчиывать, надо было заниматься, чтобы выучить программу из четырёх произведений). Корпеть над клавишами либо дома, либо в академии. Строго говоря, экзамен этот не был у нас обязательным и сдавался поэтому не всеми, но благодаря ему по окончании заведения записывалась в диплом ещё одна специальность, а это могло потом в жизни пригодиться.
      Мы с Элей поднатужились и сдали рояль на "отлично", хоть и пришлось отложить ради занятий наши свидания. И вообще больше во время сессии мы почти не встречались: виделись лишь в «путяге», да и то не всегда, так что не до интима было.
      Правда, один из этих дней хочется вспомнить, ведь пишу я просто для памяти, чтобы забыться от этого последнего «обломного» приезда к ней, занять себя чем-то. А то ведь, если эти записки попадут в руки к какому-нибудь умнику-всезнайке, начнутся с его стороны высокомерные комментарии: вот, мол, малохольный какой паренёк, всё струйнёй страдает, а надо ему было тогда сделать так-то и так-то…
      Ну почему, стоит тебе впасть в депрессию, пережить неудачу в жизни и открыться в этом какому-нибудь другу-приятелю, как сразу он с чувством превосходства и с важными видом радостно изрекает:
      – Ничего, ерунда всё это! Представь себе, со мной было ну ровно то же самое! – после чего следует утомительный рассказ о себе любимом в прошлом, который приятель с удовольствием смакует, весьма довольный подвернувшемся случаем.
      Итак, в тот день была консультация к последнему экзамену по ИТМП. За день до этого, поговорив немного в коридоре, мы решили провернуть с Элей такую штуку: перевестись на дневное отделение. Это удобнее в некоторых отношениях, да ещё, наверно, у каждого из нас мысль стучала, что будем чаще встречаться. Ведь у вечерников целый день получается занятым, последние лекции по расписанию оканчиваются в 22.20. Я тут же накатал заявление от нас обоих, Эля тоже подписалась, и понёс в деканат. Потому как я всё был ближе к административным кругам академии, благодаря своей работе в музыкалке.

      Посидели на консультации, а потом я пошёл к администрации узнать о судьбе нашего заявления.
      Нам было отказано – не помню уж на каком основании, да и не суть это. С горя решили прогуляться в белую ночь – всё равно уже сессия почти позади, завтра последний экзамен. Вот так и удалось наконец-то мне вновь пройтись с Элей по городу, моему городу. Незаметно оказались мы в центре его, на Кленовой улице возле Инженерного замка. И до того загулялись, что захватили половину белой ночи, забыв, что надо бы отоспаться перед экзаменом.
      В ту-то ночь и случился наш первый поцелуй – мы сидели на скамейке в Михайловском саду, и как-то сами собой притянулись друг к другу лицами. Вот это был настоящий поцелуй! Даже уж слишком какой-то жаркий и страстный с её стороны, не ожидал. И долго-долго он тянулся, сладостный!.. Губы её заметно припухли, покраснели (она их почти и не красит, по-моему). Я, конечно, завёлся. И вот тут уж проявил желание прямо сейчас снова затащить Элю ко мне под тем же предлогом, другого не придумалось – «готовиться к экзаменам». Точнее, к последнему экзамену, завтрашнему. Уже по-настоящему "готовиться"! Без неприкасаемости. Ну то есть, наоборот, не готовиться, а... В общем, запутался я. Да и к чему самому себе растолковывать? И так ясно!
      Но попытки мои ни к чему не привели, она не хотела отправляться в путь. Почему? Я настаивал, она отказывалась. Может быть, думала, что снова будет «неприкасаемый» раз, не хотела время терять? Я-то знал, что теперь уж не будет! Да и она не дала ведь разве понять этим жарким поцелуем , чего хочет от меня?.. Ясное дело, хочет.
      А жребий всё звал: начал – доводи до конца!
      – Ну давай, поехали, Элька! Дорогу ко мне уже знаешь, полчаса – и мы на месте.
      – Не-ет!
      Как-то легкомысленно так произносит она это «нет», шутя. Но при этом видно, что решительно.
      В общем – наотрез отказалась поехать ко мне! Пришлось опять просто бродить и болтать. Говорили мы почему-то о характерах и темпераментах. Перешли на гороскоп, которому я не верю, считаю это пустым засорением мозгов. И всё же спросил у неё:
      – А ты-то кто по гороскопу?
      И тут выяснилось, что оба мы – скорпионы! Дни рождения наши рядом, у меня 29 октября, у неё – 5 ноября.
      – Так вот почему у нас с тобой такое притяжение друг к другу! – воскликнул я. – И чувствую, что понимание есть.
      – Да, у меня тоже почему-то все друзья – скорпионы, – сказала вдруг Эля. Так получается само собой как-то...
      (Интересно, в каком смысле «друзья»? Ну-ну…)
      – Да уж, скорпиона всегда поймёт только скорпион! – ответил я. – Скорпиону свойственно лёгкое пожаливание, но он это делает любя! А не-скорпионы обижаются на мои шутки – думают, я со зла. Ну как объяснить? И только такие, как ты, до конца меня понимают и принимают.



      Белая ночь обнимала нас, тучки хаотично размазывались по небу, но не было холодно нам с Элей, по-летнему одетым: она в той самой голубой блузке с вырезом на резиночке, хотя и в шерстяной юбке при том, а я в рубашке и летних светло-серых брюках, одетых прямо на ничего, как и её блузка. Слегка обалдевшие от поцелуя, мы перешли не спеша Мойку через Садовый мост, а дальше вдоль Лебяжьего канала (Летний-то сад был закрыт) направились к Троицкому мосту. Почему-то не к Дворцовому, который к её дому ближе. Тут уже слегка тянуло прохладой с Невы, но мы всё равно переходили его, этот длиннющий мост, минут двадцать – взявшись за руки, как дети в лесу. Ещё и постояли в самой середине, чтобы полюбоваться на стрелку Васильевского.
      На Петровской набережной какие-то весёлые встречные морячки, человек пять, заговорили с нами, спросив, когда будут разводить мост. Они шли смотреть на это событие. Ёлки зелёные, а я и забыл, что оно должно состояться всего лишь через каких-то полчаса! Ой, позор: живу с рождения в Питере, а ни разу не видел, как разводят какой-нибудь мост, любой.
      Предложил Эле дождаться и посмотреть. Пошли пересидеть пока в скверике у Нахимовского военно-морского училища, там много скамеек вокруг памятника во славу Российскому флоту.
      Но все скамейки оказались занятыми либо морячками (отпуск, у них, что ли, у всех разом?), либо такими же, как мы, парами. А я хотел повторить поцелуй: на скамейке это всё же удобнее, нежели стоя, не рискуешь упасть от головокружения, упиваясь его терпкой счастливой сладостью.
      Пришлось зайти для этого в какой-то уединённый дворик аж за Малой Посадской. И уже там, на узенькой скамеечке, пользуясь тем, что растущая кругом сирень создавала стены – я осмелился впиваться губами не только в губы её, но и в грудь, благо нетрудно было до неё добираться, – и опять не получил отпора от неё, гордой!
      Пышные облака цветущей белой сирени вокруг нас подстёгивали эротическое возбуждение острым одуряющим запахом. Обхаживая бодро приподнявшиеся соски, ждущие моих губ и языка, как бы ни пытались они это скрывать, я задумался о том, что тогда, в первый раз, смог вот также целовать их потому, что пытался перед этим сдать досрочно зачёт по эстетике, но мне не позволили, и я пошёл в музыкальный класс, а там и она занимается… И вот, вспоминая это и уже ни о чём таком эротическом не задумываясь, я в порыве нежности принялся проводить пальцами от её шеи к углублению между грудями – очень медленно и ласково – но тут же Элька спросила иронически:
      – Что, начитался трактатов китайских?
      – Да ну что ты, – возмутился я, – это я сам, от души!
      Так и прозевали мы развод мостов. Но не жалели. В другой раз!
      Вернулись на набережную, когда оба видимых моста уже вздымались – и Литейный, и Троицкий. Сели в сквере у домика Петра 1, найдя скамью в уединенном местечке среди подстриженный кустов. Я вновь обнял Элю, и она не слишком отстранилась.
      Принимались несколько раз вновь целоваться, разговоры пошли уже без смыла, потом без слов, потом и вовсе исчезли за ненадобностью.
      И вновь я гладил её затвердевшие соски. А она – в качестве, может быть, компенсации за свой отказ поехать ко мне – наградила меня более откровенными ласками. Под её пальцами, несмотря на плотную ткань брюк, всё существо-естество моё вздымалось, как невский мост, и восторженно вздрагивало от каждого её прикосновения и поглаживания. Длинные музыкальные пальцы Элины были до предела наэлектризованы, я остро чувствовал это и переполнялся восторгом. Вот оно, моё завоевание, моё торжество!
      Вроде бы ничего особенного: ну подумаешь – интимные ласки, удивил! Но для меня тот миг был важнейшим порогом, через который Эля перешагнула ко мне, проявив активность. Тот, кто знал бы её так же, как я, оценил бы этот её царский подарок!..
      Чуть занимался рассвет. Просветлённые и переполненные друг другом, мы направились в сторону её дома медленно пробуждающимися улицами. Надо было всё же немного поспать перед экзаменом. От Малой Невы тянуло прохладной сыростью, фонари дробились в воде дрожащими бликами, размноженными рябью от тёплого ветерка. Почти не говорили. Шли не спеша, но мне хотелось бы помедленнее. Пахло сиренью.
      И вдруг Эля сказала:
      – Ну что, Славка? Может быть, на этом и остановимся?
      Ошарашенный Славка сразу не понял, к чему она клонит.
      – С чего это ты вдруг?.. Зачем такое говоришь?
      Вот тогда-то она мне и сказала те самые слова – пожалуй, самые важные в нашем с нею романе. Правда, я не придал им тогда особого значения. Зато позднее они открыли мою КОЛЛЕКЦИЮ ФРАЗ – иногда совсем коротеньких, но очень существенных фраз, сказанных Элей в разные моменты и при разных обстоятельствах. Фразы чрезвычайной важности в наших с ней отношениях.
      А сказала она в ту белую ночь вот что:
      – Зря ты вляпался в меня! Потом сам будешь жалеть.
      – Это ещё почему?
      И тогда, рассеянно глядя мимо, Элина произнесла относительно длинный (для неё) монолог из целых четырёх предложений:
      – Давай лучше сейчас расстанемся! И забудем друг о друге. А то ведь втюришься по-серьёзному и намучаешься потом! Со мной так просто ещё ни у кого не получалось.

      Вот она, первая её ФРАЗА! На сегодняшний день таких ФРАЗ набралось десятка два с половиной. Некоторые в пару слов, а есть и в пару-тройку предложений. Коллекционирую их старательно и бережно. И открывает список именно это высказывание: «Со мной так просто ещё ни у кого не получалось…»
      Сейчас, в свете прошедших полутора лет, я всё же прислушался бы и пораздумывал над элиными словами. Но в ту ночь легкомысленно не придал им значения. То есть попросту ничего не понял! Понял только теперь, когда и вправду безнадёжно вляпался.
      А тогда я был всего лишь распалён чисто по-мужски, по-кобелевски, не желал упустить случая и рвался к последнему шагу. Рвался не раздумывая, закусив удила. Теперь-то мне ясно, что не любовь в то лето во мне проснулась к ней, а поначалу больше азарт! Нужна мне была новая связь, новые ощущения. Стихия!
      Утомлённо и уверенно поцеловались у входа в её квартиру, а потом я долго топал к себе, и хоть метро уже открылось с пяти утра, не хотелось лезть под землю, решил ещё пройтись. Думал: хорошо, что родилась Эля на Васильевском острове, а не в спальном каком-нибудь районе, вроде Юго-Запада или Купчино. Всё же центр Васильевского – историческое место! Старинные здания, вокруг рукава Невы. И что меня всегда удивляло: со стороны – тем, кто здесь никогда не жил – кажется: фи, какая теснота в этих улицах, то есть линиях "Васьки", особенно в их начале, да ещё и зелени почти нет! И как здесь только жить можно? А вот те, кто сызмальства здесь обитает, ни за что не променяют этот район на любой другой, и очень хвалят свой любимый Васильевский. Наверно, семья Эли тоже так, хотя и никого пока не знаю. Может, и представится случай побывать у неё. Интересно ведь, как она живёт!



      А назавтра был экзамен по ИТМП, последний в этой сессии. Предмет сей мне всегда нравился: я бы и так с интересом изучал французскую клавесинную школу 18-го века и древнеиндийские раги. И вела его интересная женщина, Шитикова Раиса Григорьевна. Поставила она мне 5, а Эле 4. Можно выдохнуть!
      По случаю окончания сессии и всего третьего курса мы (мужской пол представляю на курсе только я один), чтобы отметить это событие, собрались дома у одной нашей студентки, имевшей большую четырёхкомнатную квартиру на Петрогорадской стороне у Тучкова моста, в Офицерском переулке.
      Студентка эта, Раиса Кузякина, на десяток с лишним лет старше меня и прочих наших однокурсниц. Да ещё и замужем. На пару с мужем Константином – бородатым 35-летним парнем с двумя высшими образованиями и сложным характером, запойным художником и бывшим режиссёром, но при том же умным человеком – она превратила своё жилище в богемную тусовню, где вечно крутился народ: знакомые, друзья и однокурсники, как его, так и её. Многие часто останавливались проездом на несколько дней, поэтому всегда кто-то у них ночевал, это было делом привычным. В огромной прихожей (мы потом даже водили в ней хоровод всем курсом вокруг новогодней ёлочки) Костя даже соорудил что-то вроде антресолей с десятком спальных мест.
      Туда-то и направились мы если не всем курсом, то человек 15 из нас набралось точно. Да столько же было уже там однокурсников-режиссёров Кости, они съехались в честь дня его рождения и очередной годовщины выпуска из института театра, музыки и кинематографии, нашего знаменитого ЛГИТМиКа, их альма-матери. Хоть и разлетелись они после окончания института по разным городам – Казань, Киев, Алма-Ата и прочая, но он их как-то повытаскивал отовсюду и собрал у себя в Питере. Не знаю, как выносила это столпотворение раисина матушка Мария Ароновна, искусствоведша, жившая в этой же квартире и писавшая в то время какой-то очередной труд. Впрочем, она почти не выходила из своей дальней комнатки.
      Константин развлекал нас: его режиссёры устраивали разные сценки, а я аккомпанировал на старом немецком пианино. Но были в этом гостеприимном доме ещё и блокфлейты, фагот, маракасы, гитара, ксилофон и всяческие свистульки – всё это тоже пускалось в ход. В общем, три десятка человек весело проводили время!

      Застолье длилось до двух ночи. Наши девочки к тому времен почти все постепенно исчезли, разъехавшись по домам. Эля тоже ушла по-английски, как потом мне сказали. А оставшийся народ устроил танцульки! Перекрытия в этих древних петербургских домах по полтора метра толщиной, никакой слышимости для соседей снизу, это вам не хрущёвки-брежневки, где даже интимом нельзя нормально позаниматься без того, чтобы об этом не узнали соседи сверху, снизу и с боков!
      Нашумевшись, угомонились мы уже под утро. Часов до четырёх дня все проспали вповалку, где придётся. Благо кроватей в комнатах достаточно, а кому не хватит – есть диван в просторной столовой, сундук в коридоре (на котором, как выяснилось, удобно спать) и, наконец, антресоли в прихожей.
      Потом, сползшись постепенно в столовую, устроили обед, плавно перешедший в ужин. К тому времени Элина уже опять появилась в этой квартире, отоспавшись дома. Не признаёт она ночёвки в чужих квартирах! И всей большой компанией часов в семь уже вечера мы пошли смотреть праздник города.

      Это было грандиозное торжество! Тысячи и тысячи людей собрались в центре – на Дворцовой набережной, у Петропавловки, на стрелке Васильевского. Перед самым зданием биржи выступали на подмостках эстрадные знаменитости. Повсюду гремела музыка.
      Ну конечно: если хлебом народ никак не обеспечить, то вот ему зрелище!
      На набережной у домика Петра, как раз напротив того места, где мы с Элей совсем недавно сидели на скамейке, и где она мне… в общем, здесь готовилось ещё одно действо: парочка пожарных машин задувала пламя в огромный красно-белый воздушный шар с корзиной, на боку которого красовался огромный логотип популярной газеты «Смена» – пять крупных косых букв. Это значило, что вся редакция «Смены» собиралась взлететь на воздух. В самом что ни на есть буквальном смысле. А что: и развлечение, и реклама себе! Интересно только, кто это всё финансирует? Годом раньше я изредка посылал в эту газету какие-то свои вирши на острые политические темы. Не знаю, печатали их или нет.

      Мы с Элей решили незаметно отделиться, пока все наши друзья глазеют на запуск шара. И потихоньку направились через стрелку в сторону станции метро «Невский проспект».
      Вот так она и оказалась снова в моей квартире. И тут уж было у нас всё! Не хочется щеголять расхожей пошлой фразой из дешёвых романов: "В тот вечер она впервые стала моей" (или "отдалась ему"), но было именно так. Похоже, она решила ни о чём не думать – пусть всё идёт, как идёт!
      Наконец-то я вдоволь насладился видом её ладного, гармоничного тела! Длинные красивые ноги, ровная гибкая спина, весёлая остроносая грудь. Запомнилась мне высокая фигурка, стоящая у окна и освещаемая закатным солнцем. На другой день я даже сочинил по этому поводу дилетантские стишки, что-то вроде:

Красой нездешнею сверкая,
Как будто стройный сталактит,
Ты у окна стоишь нагая,
И солнце кожу золотит…

      Ну, и дальше в таком духе (правда, мне потом знающие люди разъяснили, что не сталактит, который с потолка свешивается, а сталагмит, который из пола торчит; но уж нет смысла переделывать, проехали, да и по рифме оно как-то не очень...).
      На Элю стих, как мне показалось, не произвел особого впечатления, когда я прочёл его ей следующим вечером. Слабый, конечно! Зато в отношениях наших мы переступили главную черту, за которой они вошли в новую стадию.



      А потом, в течение июля, трудновато бывало встречаться: она просила не звонить ей домой без крайней необходимости из-за «кучи народа» в квартире и неизбежных поэтому расспросов: кто тебе звонил, зачем?.. Мужской голос, Эле – событие, однако!
      Ну, а что же можно было придумать ещё, кроме звонка, как не стояние на лестнице и подкарауливание её пролётом выше? Стоял, стоял так часами, а потом вот что я придумал: оставлять ей в щели деревянных перил записочку с указанием места и времени встречи. Так мы и делали два раза, а на третий она высказала «фэ» по поводу того, что я в последней записке назвал её по имени. В целях конспирации не следовало так делать, я и сам понял, что свалял дурака. Да и трудновато бывало мне выкроить время для того только, чтобы смотаться лишний раз на «Ваську» и засунуть бумажку в перила.
      Пришлось освоить новую методику связи, мною изобретённую (хотя подозреваю, что многие влюблённые 20-го века ею пользовались): останавливаю на улице возле телефона-автомата какую-нибудь девушку или женщину и прошу позвать к трубке Элину после того, как наберу номер. Если на том конце спросят, кто звонит – «из академии!» – и расспросы окончатся. Женский голос ведь, не мужской!
      Поначалу девицы и тётки на улице шарахались от меня: при своей робости и необаятельности не умел я парой слов объяснить ситуацию, и бывало, по получасу протарчивал у автомата, подкарауливая очередную «диспетчершу». Но в конце концов насобачился и уже мог определить с одного взгляда, какая меня поймёт и согласится помочь, а к какой лучше не подкатываться. Оптимальным вариантом были прогуливающиеся дамы с собачками, эти выполняли мою просьбу с удовольствием. Наихудшим – строгие праведные мымры в очках.

      Но связаться по проводу – полдела! Услышать в трубке её голос и не иметь возможности видеть, прикасаться – мучение! А мы с ней по неделе жили в противофазе – то у неё дела, то у меня не получается со встречей. Однако изредка удавалось всё же побыть вдвоём, и не только сходить на концерт или выставку в художественном салоне, что на Охте, но и вновь оказаться затем в постели моей квартиры! И тогда вновь бывало слияние тел, и вёл я себя с ней уже более смело, потому что знал, что она не девочка уже, а был ли кто у неё до меня – не интересовался, да она никогда бы и не сказала, не в её манере. Всего "это" случилось у нас за июль четыре раза.
      А на пятый вышел облом: приезжаем к моему дому – а ключей-то в кармане и нет! Ездил к семье на дачу (потому и квартира пустовала), там и забыл. Чертыхался отчаянно! А она спокойно так: «Не судьба, что ж!»
      Постояли-постояли мы на лестничной площадке – и стали спускаться. Вот так всегда!.. Носишься, подстраиваешь планы, а потом какая-нибудь мелочь всё обламывает.
      Только пошли в сторону метро, а тут хлынул ливень. Теплый, июльский. Эля сняла босоножки и босиком топала по лужам к станции. Шикарно смотрелась, аж мужики оборачивались! А я старался не показывать виду, что жутко раздосадован своим казусом. Шёл и весело трепался.
      Эля по дороге мимоходом сообщила, что с сентября собирается работать у нас на полставки концертмейстром на вокале у своей же преподавательницы. А это значит, что когда Эля будет у неё занимается как студентка, то кому же аккомпанировать? – и спросила, тоже между прочим, как-то очень просто:
      – Будешь приходить мне играть?
      Имелось в виду, что я всё равно в академии работаю и учусь, так что мне, следовательно, не составит труда забегать хотя бы раз в неделю к ней на уроки и нажимать на клавиши под её пение.
      Ну не мог же придурковатый Славик отказать! Конечно, он тут же беспечно бросил:
      – Да легко! – и что-то ещё пошутил насчет средневековой логической задачки о брадобрее, который бреет только тех, кто не бреется сам, и вопрос в которой звучит так: должен ли он брить сам себя?

      И потом, мне сразу стало интересно: как Эля поёт? Ведь такая скрытная всегда, а пение – это особое дело, тут человек волей-неволей должен раскрыться и явить себя с какой-то иной, новой стороны. А мне она последнее время только и раскрывалась всё с новых сторон, подчас неожиданных.
      Любопытно, что не попросила: пожалуйста, приходи, будь так добр, поиграть мне! – а всего лишь задала вопрос: «Будешь приходить?» Вообще-то я уже успел привыкнуть к такому её со мной обращению, оно мне даже нравилось.
      Не хотелось расставаться – тем более, что это была наша последняя встреча за лето: Эля сказала, что завтра уезжает на дачу в Новгородскую область. У них там с мамашей домик есть и сад довольно обширный!
      Договорились встретиться в академии через месяц-два.
      Спустившись на эскалаторе и поболтав ещё несколько минут о том и о сём между проносящимися в разных направлениях гремучими голубыми составами, мы распрощались до осени и разошлись по поездам. Разъехались в противоположные друг от друга стороны, завершив этим очередной этап наших отношений.



      И снова одолевали меня бессонными ночами мысли: зачем? Для чего я закрутил всё это? Ведь продолжения не предполагалось!
      Теперь понимаю, что только в то лето и был для меня короткий отрезок счастья в отношениях с Элиной. Именно такой, безмятежный их период я и называю счастьем! Потом уж пошёл мятежный, и длится он до сих пор.
      Того, что счастье будет кратким, я тогда не понимал. Мне казалось, что впереди у нас ой сколько времени, просто уйма; натешимся ещё, наупиваемся друг другом!..

      А счастье, понимаю это лишь теперь, всегда кратковременно. Настолько, что не успеваешь его осознать. Счастье – спринтер, который к марафону не очень-то готов. Было оно – и в один миг кранты ему! Хорошего по чуть-чуть.
      После уж зовёшь, ищешь, ловишь, тоскуешь, мечешься, отчаянно пытаешься вернуть хоть крупицы того, что было, лезешь вон из кожи – и ни шиша тебе! Песенка окончена, счастье твоё уже гладенько так переехало в прошлое. Ну, или в будущее – в виде мечты, что ещё хуже! А в настоящем времени редко когда оно осознаётся. "Сердце в будущем живет; настоящее уныло.." – утешал нас, помнится, Поэт Поэтов.

      Вот и я не осознал тогда. Не думал, что дело повернёт в такую степь! Казалось – так просто всё: подход к счастью подготовлен, дальше-то и начнётся главное… Ан нет, ведь это оно и было, родимое! В виде именно прелюдии к нему. Светлое завтра осталось во вчера...
      Позднее я поделился с Элей этими своими соображениями о том, что счастье есть только в прошлом или будущем, а в настоящем его всегда обламывают «потери на трение»:
      – Счастье – это как по льду бежишь. Нельзя останавливаться, а то проломится!
      На что она решительно возразила:
      – В корне неверно!

      Вопросик у меня вот такой сейчас появился: а в чём разница между счастьем и "чувством глубокого удовлетворения" (как говаривали из газет, динамиков и экранов в незабвенные советские времена)? Наверное, в том, что счастье воспринимается как неожиданность, как сюрприз, а удовлетворение – как нечто заслуженное, должное, то есть не вызывающее радостного удивления. Как то, чего ты достоин, и только дура-фортуна этого сразу не понимала, а теперь наконец-то поняла. Отдала тебе должок!



      Ну вот... Растрепался тут! Пора бы уже наконец и представиться воображаемому читателю, а то всё как-то вскользь о себе: «Славик» да «Славик»…
      В общем, так: Ломакин Вячеслав Михайлович, 25 годиков уж стукнуло; гордо ношу почётное звание рядового студента, теперь уже четверокурсника.
      Молод, но не амбициозен. Способен в меру.
      Женат. Двое де…

      Что значит – «вот те раз!..»?
      А почему бы и нет? Нашему брату не дадут долгонько в девках засидеться, быстренько возьмут в оборот, скрутят и окольцуют, а там и потомство... Впрочем, тут я не прав: сам ведь взял в жёны ту, к которой чувствовал душевное влечение, да и прочее всякое влечение, и женился с прицелом как минимум пятьдесят лет прожить в тихом домашнем уюте – это главное, чего хотелось слуге вашему покорному от семейной жизни! Не кинулся в водоворот страсти, как некоторые, чтобы потом сбежать оттуда, а спокойно всё взвесил. Она, Анна, казалась мне подходящей для этого. И стали мы друг для друга первыми.
      Но расчёт мой оказался ошибочным. Хватило того уюта лишь на первые года два нашего супружества. А теперь уже второй год как живём каждый своей жизнью. Любовь с её стороны незаметно улетучилась. Постель не делим, купил я себе кресло-кровать, да и сплю себе отдельно в уголке. Не повезло бедному Славику с выбором!

      И кто виноват, спросите? Пушкин?
      Кстати, а почему бы и нет? Хочется же найти крайнего. Так пусть им будет Александр Сергеич. Написал же он когда-то жутко эротическое стихотворение… как там: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» – ну и, в общем, всё такое. А в самом конце: «…И делишь наконец мой пламень поневоле!»
      Вот этим-то я и привлёкся. Была моя Аннушка достаточно холодна в интиме, меня это и заводило поначалу – именно то, что удавалось иногда её расшевелить.
      Но хватило того «пламени поневоле» ненадолго. Через пару лет после начала супружеской жизни я начал наблюдать её постоянную «отмороженность» – причём после того уже, как дважды родила. Вот это и есть моя почти единственная пока отрада в жизни – любимые Дашенька и Арсюша! Погодки. По углам ползают и бегают. Той три, этому два. Оттого и совсем уйти – ну никак себе не позволяю!
      Близкие же отношения с супругой и вовсе сошли на нет.

      Словом, разладилась у нас семейная жизнь. А я не могу без женщины! Потребность в любви или хотя бы во внимании со стороны другого существа заложена и в мотыльках, и в лягушках, и в динозаврах, и в канарейках, она и есть движущая сила всего живого в мире.
      У Станислава Лема один умник пытался вывести Общую Теорию Всего. Целый уж век физики бьются над этой «теорией всего», а чего биться-то? Это любовь! Вот вам и вся теория. Она правит миром, а не какие-то там физические законы!






      Молодость – транжира. Безрассудная растратчица времени, жизненных сил, денег, спермы, эмоций – всего этого даже не то, чтобы навалом, а бесконечно много, как воздуха, как воды в океане, смешно жалеть! Тела своего, когда тебе в районе двадцати, не ощущаешь. Как правило. На его теоретическое существование тебе наплевать. Оттого нет и связанных с ним проблем. Тебя нет как физической субстанции! А как жалеть то, чего нет? Можно обращаться с ним, с телом, как угодно, можно не спать ночами, гулять сутками напролёт за столом и по улицам, да и вообще насильничать над его резервами безо всяких церемоний.
      Уже потом, лет ещё через десяток-два, оно коварно принимается напоминать о себе. С этого времени и приходится считаться с ним, с его запросами, нуждами и – что поделаешь? – капризами. Начинаешь уважать своё физическое тело, а заодно и жизнь вообще, всю земную жизнь. Чем ближе к старости, тем поневоле становишься бережливым ко всему – ко времени, к деньгам, к своему здоровью, лелеешь свои слабости и привычки (не отсюда ли стариковская прижимистость и бабулькины бесконечные посиделки с исповедями о том, что у кого болит?); и в конце концов ясно начинаешь чувствовать не на ком-нибудь, а на себе любимом, что всё в мире конечно.

      И откуда в тебе, Славик, столько мудрости? – ты ж ещё сопляк зелёный! А просто из наблюдений, из общения с людьми всех возрастов. Вроде бы и не свойственные молодости рассуждения – но дело в том, что вопрос возраста, возрастных изменений (не столько физических, сколько психологических) меня давно интересовал, и в 16 лет я даже завёл особую тетрадку, куда отовсюду выписывал цитаты по этой теме, например:


      «Час ребенка длиннее, чем день старика». (А. Шопенгауэр)

      «Мы ведём счёт времени по событиям и переменам внутри нас. Не по годам». (Ч. Диккенс)

      «Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят — ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает». (Р. Брэдбери)


      Ну, и много ещё такого, умного…
      А у самого-то не такой уж и богатый жизненный опыт. Да и женщин у меня было за время брака, не считая жены, только две. И нечего тут сразу осуждать, разобраться надо сначала!

      Когда через два года после свадьбы выяснилось что женился я на бревне (правда, далеко не сразу это стало ясно), я колдовал над Анной по полночи, пытался делать ей хорошо. Она же только лежала покорно и ждала, когда всё это кончится. Наконец я откатывался вбок с едким чувством горечи. И лёжа на спине, каждый раз твердил себе: «Найду другую, найду!..»
      Но как бы я нашёл? Славик всегда был робким и благовоспитанным, таким остался и в браке. Если даже позабыть мораль, которая тогда ещё что-то для меня значила, удерживая в семейных узах, я попросту робел познакомиться поближе к кем-то ещё. Особенно со своего же курса.
      Осложняло дело и то, что был я женат, и это было всем известно, так что моё поведение могло выглядеть… хорошо, если просто «не комильфо». Так я страдал – и если уж случались интимные отношения с супругой где-то раз в два месяца, то продолжались и откатывания на край постели, и всё чаще и больнее долбила мысль: найду другую!
      У Анки удивительное свойство: в постели всегда хочется от неё бежать к другой, она от себя словно магнитом "минус-минус" отталкивает, словно сама направляет на измену. Первое время я изо всех сил противился этому ощущению, а потом перестал. Потому как стало мне с ней в интиме, как бы это сказать... никаково!
      А тут ещё моя Анна втянулась в эзотерическую группу. "ЭШкоМ" называется – "Эзотерическая школа мудрости". И как я ни бился, ни боролся – крыша у неё конкретно поехала на этом деле: забросила дом, работу, меня, моталась туда дни и ночи, совершая какие-то там ритуалы и обряды, ловя со всеми некий "шестнадцатый луч".
      Со стороны, конечно, выглядело забавно, когда она уезжала на ночь с ковриком под мышкой, дабы на нём вместе со всей группой встречать в зале арендованного детского садика новолуние. Хотя мне-то не до смеха было. И что же? Запретить? Силой держать? Но мы же взрослые люди! Не могу. Врожденная моя «гнилая интеллигентность» мешала.

      Спать вместе мы совсем перестали, Анне моей внушено было тамошним эзотерическим авторитетом Гариком, что с мужем незачем иметь физическую близость (которая, мол, разрушает какой-то там эк-грегор всей группы – то есть это я разрушаю, поскольку в их священную шарашкину контору, по счастью, не вхожу), и что достаточно любить его на духовном уровне, без прикосновений. Она и перестала меня касаться! Свыше ведь приказано. Живём теперь порознь, как соседи, каждый своей жизнью, растя детей под одной крышей. И спим раздельно, в разных комнатах.
      Вы думаете, я не пробовал пресечь всё это? Как же, было вначале всё, чуть не до битья и до овладения силой. Но тщетно! Пригрозил, что начну спать с другой (правда, как технически это сделать, как найти эту другую, не очень-то себе представлял). Но Анна в ответ – что бы вы думали? – великодушно разрешила:
      – Если будешь этим делом заниматься с другой, то не при мне только, а чтоб я не видела и не знала.

      Года за четыре до моей женитьбы, после окончания 10-го класса, определился я со своими одноклассниками в стройотряд. Таскали мы сено и овощи, прополкой занимались и всякими сельхозработами. Жили всей компанией в каком-то селе Псковской области, не помню уж названия.
      Зашёл я однажды в местный детский сад настроить пианино, попросили меня. Настроил, решил обыграть. Играл Бетховена, Шумана, Рахманинова. А тут и она подошла послушать, воспитательница по имени Марина. Худенькая такая, наивная брюнетка. Поразило её, как играю – и видимо, влюбилась! Дело нехитрое: столичный пианист, так что ничего особенного в таком повороте нет, типичный случай.
      Потом переписывались лет шесть. И продолжали, несмотря на мою женитьбу! Причём её письма становились всё страстнее. В них стали звучать откровенные намёки. Наконец дошло прямо до того самого: «Славик, милый, больше всего на свете я мечтаю оказаться с тобою в постели!» А ничего, что я уже того-этого… муж и отец?
      Но у меня тогда как раз эти проблемы начались с отмороженностью Анны, когда я грозился найти другую. А вскоре и сама Маринка приехала в Питер, прислали её на какую-то методическую конференцию по дошкольному образованию. Вот так случилась первая моя измена! Всё сложилось один к одному. И что самому удивительно было – никаких угрызений совести, как ни искал я их в себе, как ни копался в своём нутре! Нельзя же корить себя, если просто вдохнул побольше воздуха, когда задыхаешься, когда душно.

      Думаю, что всё зависит от женщины. Есть такие жёны, которым просто не можешь никак изменить – и не из страха, нет! – а из сознания, что сделаешь подлость. А есть, которым легко изменяешь и ни о чем не думаешь, всё само собой делается. Даже при хороших взаимных отношениях. Вот Анна, видно, из таких.
      Ну, а вторая измена – это уже Эля! И тоже я сделал сие, будто так и надо. Без зазрения! Да и она особо не сопротивлялась, хотя я видел: Эля не из тех стервочек, что способны отбить у кого-то супруга. Но именно это-то и толкало меня на стремление овладеть ею! Хотел разогреть её из озорства – и оставить. Чую теперь, что не получается...
      Все эти мои проблемы с супругой я и пытался объяснить Эле в последнюю нашу встречу, когда мы беседовали на станции метро, не желая сразу расставаться.
      Спросил:
      – Ты ведь сразу знала, что женат?
      – Слыхала, да! Говорили девчонки.
      – Зачем же поддалась этим моим… ухаживаниям?
      – А мне интересно стало: какого же рожна тебе ещё надо?




      Начало октября 1992-го. Испылавшееся за лето солнышко, накрасившее загаром бессчётное количество мужских и женских тел, с лениво-игривой лаской до конца удовлетворённой женщины мягко желтит берёзовые листья, что касаются оконного стекла. Воздух там, за окном третьего этажа, ломкий и звонкий.
      В динамиках плещется непонятная современная музыка. Гия Канчели, симфония № 5. Знатоки уверяют – гениально! Не будем спорить. Расслабимся, полистаем конспекты: вечером лекция по грузинской музыке.

      А уютно здесь, в этом кабинетике ТСО, технических средств обучения! Попросили меня с начала учебного года, с сентября 1992-го, взять на себя это хозяйство – проигрыватели и магнитофоны, грампластинки и кассеты. Оформили ещё на полставки лаборантом, и отныне обязанность моя – поставлять на лекции музыкальный материал, то бишь аппаратуру и всё, что при ней. Ношусь теперь с большими бобинными магнитофонами вверх-вниз по лестницам. С четвёртого этажа на первый и обратно.
      Да ещё приходится собирать с миру по нитке ценные музыкальные записи и перекатывать их на магнитную плёнку для собрания здешнего фонда звукозаписей. Набегающая мне с этого копейка не стоит той беготни, что выпадает на мою долю, и согласился я оттого лишь, что заимел отныне в «путяге» свой уголок со столиком и диванчиком, где всегда смог бы уединиться в перерывах между работой и учёбой, выпить пару чашечек кофе.

      С первого же дня я постарался создать здесь домашний уют, которого так не хватает дома – занавесочки и цветы на окнах, полочки и картины на стенах, скатерть и настольная лампа на столе. Обитель музыки и её хранителя.
      Музыка здесь крутится при мне почти всегда: переписываю её с грампластинок на бобины или магнитофонные кассеты, принесённые преподавателями. Попутно изучаю тетрадку с конспектами – самому скоро сдавать!
      Истоки народного грузинского пения. Хетты и картвелы, сваны и хевсуры. Композиторы Модрекили, Мтацминдели, Моназони. Грузинская литература – Руставели, Бараташвили, Пшавела.
      Царица Тамара… царица Элина… её лицо...
      Тот, кто ни разу в жизни не видел обращённое к нему влюблённое девичье лицо, ожидающее поцелуя – загадочное, далёкое и близкое сразу, светящееся изнутри – тот зря жил. Это феномен, это шедевр природы! В тысячах книг можно прочесть о расширенных затуманенных зрачках, о полураскрытых повлажневших губах, о дрожащих ресницах и порозовевших щеках. Но такие описания не трогают до тех пор, пока не испытаешь это сам, не увидишь и не почувствуешь притяжения лица, каждая клеточка которого намагничена предчувствием соприкосновения губ.

      Она заходила в этот день, 4 октября. Мы не виделись больше двух месяцев! Когда Эля неожиданно появилась у меня в кабинете (кто-то сказал ей, что я теперь работаю здесь), я не был готов к этому, я вообще позабыл за заботами последнего месяца о её существовании.
      Тогда она вошла сама. Теперь-то, через полтора почти года, мне стольких усилий стоит затащить её сюда, упросить посидеть со мной в кабинетике хоть немного!
      А зайдя, стала спрашивать, как я жил всё это время (то есть август-сентябрь), да ведь ещё и с искренним интересом спрашивать:
      – Ну, где был летом? Колись. Как вообще жизня твоя?
      Такое вот словечко у неё появилось: "жизнЯ". И ведь был же он у неё на лице виден, просвечивался же явно интерес этот, ведь не безразлично ей тогда было моё существование!
      Понимаю теперь, что были то намёки на какое-то иное существо женского пола у меня, кроме неё.
      – О себе особо нечего рассказывать, – ответил я. – Семья, дача съёмная, куча домашних работ и забот. А вот как ты сама жила это время?
      Она кратко поведала, что после дачи съездила в Крым. Одна. Ещё в поезде познакомилась с двумя такими же девицами, вместе сняли на троих комнатку у моря.
      Зарабатывала кожаными украшениями, которые сама изготавливала. Эти её изделия в Крыму хорошо расходились.
      И вдруг посреди рассказа этого словно издалека вдруг услышалось: «Ну, иди сюда!» – и её то самое лицо, и поцелуй.
      Неужели и вправду скучала? А я-то и подумать не смел!
      Потом так же неожиданно выскользнула от меня в дверь: мол, на вокале играть пора! – а огорошенный и осчастливленный Славик так и остался стоять посреди кабинета технических средств обучения под музыку Гии Канчели.

      В последующие дни мы как-то всё мимоходом встречались в людных коридорах академии, ибо сказочное наше общее лето кануло в Лету, осталось только в памяти. Негде теперь стало встречаться, семья ведь моя вернулась с дачи. А просто по городу гулять вдвоём – холодно, уж небо осенью дышало, не посидишь вечерами на скамеечке, да и работа с учёбой заели, стало не до личной жизни.
      И понеслись недели...




      В ту осень я всё пытался разгадать, как удаётся Элине так спокойно и отстранённо жить в это наше нервное и трудное время – жить, не теряя себя ни при каких обстоятельствах и невзгодах. Жить как-то так… воздушно, что ли: не реагировать на укольчики и ударчики судьбы, а невозмутимо плыть вперёд безо всяких ненужных дёрганий и метаний (ну не получается так у меня!), всегда улыбаться, всегда плавно и благородно двигаться. Да, какие-то я подметил у неё ещё летом характерные, очень мелодичные движения рук, которые иногда меня просто с ума сводили. Сначала эти изящные тонкие руки покоятся на поясе, а потом, стоит лишь Элине повернуть стройное тело, руки эти легко соскальзывают с бёдер, и кисти свободно качаются в воздухе. И прекрасно для глаза, и мечта пианиста!
      А разгадывая этот рекбус-кроксворд, вновь постепенно и незаметно влипал. Эти раздумья меня раззадоривали, разжигали заново интерес к Эле! И может быть, как раз из-за стремления непременно решить эту задачку мне и захотелось вновь поухаживать за ней?
      Но на этот раз не сработало! Теперь понимаю, что вот именно это – то, что не поддавалась теперь с первого раза, как было летом – и распалило меня, заставило бегать за ней уже активно. А ведь хуже нет, когда принимаешься за такое дело серьёзно! Тут же становишься нудным, навязчивым и скучным. Ну, и значит, симпатии к тебе с той стороны пропадают. Уж теперь-то знаю точно!

      Как и обещал ещё летом, захаживал я иногда аккомпанировать Эле на вокале. Обычно раз в неделю. Но поскольку это происходило на людях, то не разбежаться было с проявлением чувств. Почти всегда в классе толклись и другие студентки, большей частью не с нашего курса.
      Пела Эля глубоким грудным голосом, без напряга (у неё, оказывается, альт). В основном старинные итальянские арии: Вивальди, Перголези, Джордани, Манчини, Скарлатти… Этот репертуар я хорошо знал, так что почти не приходилось что-то учить заново.
      Преподавательница Силантьева Ольга Арсеньевна – женщина интересная. Под пятьдесят, но прекрасно сохранилась. Стройная, невысокая, с шикарной фигуркой. В своё время она пела в Мариинском театре, случались и ведущие партии. Но очень простая, без всякого апломба.
      Эля с ней общалась почти панибратски, называла на «ты», и ещё «мать», но им обоим это, похоже, нравилось. В свободное от пения время они садились тут же за стол погонять чаи-кофеи, приглашали и меня. Обычно я и заправлял блюдцами, чашками и кипятильником, пока они там распевались, за водой бегал. Эля и Ольга научили меня делать бутерброды-«минутки»: засовываешь в горячую яичницу булку, потом обрезаешь по краям – и готово! Быстро и калорийно.

      Эля рассказала, что когда я впервые появился в этом классе, Силантьева ей потом выдала такое резюме обо мне:
      – Хороший мальчик. С содержанием!
      И откуда она это взяла? На морде лица, что ли, у меня чевой-то такое нацарапано?
      А ещё интересно, как Элька ей меня представила перед первым моим приходом: как просто друга? Или как "своего парня"?
      За чаем Эля норовила меня подразнить:
      – Что-то сегодня голос у меня поджат снизу. С чего бы?
      – Не выспалась, наверно, – пытался я диагностировать.
      – Ага. Меньше надо сексом заниматься! – со смешком таким.
      И Арсеньевна вслед за ней усмехнулась.
      Неужели кто-то у неё ещё появился? Ведь в каждой шутке, как известно… Да вроде никого у неё не было в этом году, кроме меня.
      Или было? А может, и сейчас есть?..

      Непонятный теперь праздник "день седьмого ноября, красный день календаря" мы вчетвером, с ещё одной певицей – Татьяной Смелковой – отметили в классе даже рябиновой наливочкой. Тайком от начальства, заперевшись изнутри.
      – Для меня самое большое счастье – когда есть с кем выпить! – призналась Эля.
      А потом, слегка разогревшись от чая и наливки, выдала нам новое откровение:
      – Когда я голодная – хочется всё рушить, переделывать! А как наемся – размягчаюсь, мне всё нравится. Хочу, чтобы так оно и оставалось… Чтоб только не трогали, ничего не нарушали. В постельку бы – и кого-нибудь под бочок!




      С ноября мы вновь начали собираться нашим курсом в квартире у Раисы Кузякиной. На Петроградской стороне.
      Райка источает нервическую энергию. Худая, но тяжелобедрая, слегка истеричная, вечно комплексующая по поводу своих лет и оттого остро нуждающаяся в несмолкающем потоке комплиментов, постоянно наэлектризованная, с пышными рыжими патлами и еврейским носом, с претензией на всеядную образованность, она всё же является весьма интересной особой для общения.
      Любит Рая вращаться среди богемы. Про таких говорят: тусовочная девочка. Хм, девочка… Она, как я уже говорил, много старше нас всех, остальных её однокурсников. Замужем за художником, сыну их сейчас пятнадцать. Раиса претенциозно назвала его Товием – что-то будто бы героически-древнегреческое, как она объясняла. Но Товий вырос никаким не героем, а инфантильным и забитым существом. Это весьма не нравилось матери, отчего она часто кричала на него и таким образом ещё больше зажимала мальчика.
      Нам всем за двадцать, а Рае тридцать с «небольшим» хвостиком. Лет так из шести, а то и поболее. С десяток лет разницы. Как же это получилось? А вот как.
      Она готовила к поступлению в нашу академию свою ученицу Катю Ласточкину, субтильную и вечно зажатую "маменькину дочку" – мимо таких я прохожу, не замечая, дозреть им надо сначала. Готовила, готовила – а в последний момент вдруг решила: почему бы и самой не получить высшее образование? И поступила в АМВО с Катей заодно. Но, собственно, дистанции никакой между нами и Раей не чувствуется, она среди нас своя в стельку, хотя замужем и с ребёнком-тинэйджером.
      Больше года мы с Кузякиной проучились вместе и практически не общались (то летнее посещение её квартиры не в счёт, нас там десятки было). И вот как-то в конце октября мы с ней случайно оказались наедине, в моём кабинете ТСО. До лекции оставалось ещё полчаса. Поговорили не помню о чем, но по окончании нашей беседы она посмотрела на меня как в первый раз и удивлённо изрекла:
      – А ты, оказывается, интересный человек!
      Вот так всегда: какие-то важные для меня мысли, слова, фразы, которые сам вынашиваю и помню, оказываются в сухом остатке пустячком, глупостью; а просто мимоходом что-то брошенное, мельком произнесённое, как я уже говорил в самом начале этого повествования – наоборот, оказывается стОящим, правильным… Например, воспитательница Марина, благоговейно восхищавшаяся каждым моим чихом, в письмах иногда напоминала: а помнишь, как ты тогда сказал это, а потом и вот это?.. И как ты прав был, и как умно это было сказано!.. А я вот ни фига не помню. Ну да, что-то там брякал и забывал тут же. А Маринка, оказывается, запоминала!

      Так и тут – Рая вдруг посчитала меня интересным типом, вполне подходящим для её богемного круга. Со временем я понял, что это у неё хобби такое: собирать отовсюду и приваживать в свою квартиру интересных людей города: учителей, музыкантов, художников. Вот, к примеру, с той осени начал у нас в академии преподавать великолепный педагог Александр Дмитриевич Гинзельберг. Он так занимательно и необычно провёл первые два-три урока сольфеджио, что все остались в восторге. Мы у него пели на четыре голоса ноктюрны Шопена! А потом оказалось, что сольфеджио – вообще-то не его профиль, он учитель по музыкальной литературе, а здесь просто попросили его заместить. После этих уроков Раиса решила открыть ему дорогу в свою священную обитель. Отчасти – вспомнил – она как раз об этом со мной тогда и советовалась:
      – Хочу примерно раз в месяц устраивать у себя что-то вроде лекций-посиделок. В свободной атмосфере, с чаем. Попросим Гинзельберга о чем-то нам рассказывать! Как думаешь, какие ему дать темы?
      Мы с Раей тут же обсудили и придумали первые из тем: поздние симфонии Шостаковича, псковский фольклор, фортепианный Прокофьев, становление отечественной рок-музыки и композиторы-импрессионисты.

      Это действительно было незабываемо! Худенький и хрупкий Гинзельберг спокойно, без всякого ломания, сразу согласился приходить к Рае в Офицерский переулок и рассказывать нам обо всём, о чём попросим. А уж как тщательно он готовился к каждой такой встрече, сколько перебирал литературы и конспектировал – открылось уже потом. С каждой его свободной лекции за чаем мы уходили просветлённые и потрясённые тем, что можно посмотреть на вещи под таким углом! Ничего подобного нигде больше не услышишь.
      Запомнился мне, например, такой его рассказ о Чайковском:
      – Поскольку великий князь Константин Романов является автором текстов многих романсов Чайковского, то в рядовом слушательском сознании он закрепился практически как конгениальная композитору творческая личность. На самом же деле поэтом он был весьма посредственным, это подтвердит любой компетентный литературовед. Если, например, Шуман или Глинка избирали для своих вокальных произведений только высокопробные стихи профессиональных поэтов, то у Чайковского несколько своеобычный подход к вопросу взаимодействия текста и мелодии. Музыка у него зачастую исправляет или даже попросту «вытаскивает» дилетантские стихи. Вспомните знаменитую арию Ленского «Что день грядущий мне готовит?» Пушкин намеренно пишет от лица своего героя посредственное стихотворение, начинённое романтическими штампами той эпохи. Но какова музыка!
      Так вот, о романсах на стихи великого князя. Не будем ворошить глубоко интимные причины, по которым Пётр Ильич сочинил несколько романсов на «стихи К.Р.», как обычно указывается в нотах, а просто возьмём для примера романс «Растворил я окно» – вы все, как музыканты, должны его хорошо знать:

Растворил я окно,
стало душно невмочь,
опустился пред ним на колени…

      – ну, и так далее. Льющаяся непрерывно мелодия великолепно передаёт поток чувств, нахлынувших на человека в летнюю ночь. И любой «нормальный», то есть стандартно мыслящий композитор, сделал бы её кульминацию там, где это следует из текста:

И с тоской я о родине вспомнил своей,
Об отчизне я вспомнил далёкой…

      Чайковский же – и в этом проявилось его тончайшее музыкальное чутьё! – «пробегает» эти слова музыкальной скороговоркой, мимоходом. А кульминационный взлёт переносит на последний куплет: «Где родной соловей песнь родную поёт», и таким образом на высшую мелодическую точку, вот на это долгое «фа»:

Заливается це-е-елую ночь напролёт,

      – приходится, как видите, ничего особо не значащее слово «целую». Таким образом своей музыкой композитор «вытягивает» романс на уровень гениальности. Несмотря на слабые стихи! (примечание автора: взято из уроков и лекций Юрия Александровича Кронера).

      После этих встреч я обычно провожал Элину до дома. При этом надо было как-то занимать её. А я не умею в таких ситуациях весело трепаться, как другие. Пытался что-то впаривать ей про названия звёзд, про эпоху плиоцена и голоцена, но не катило. Когда же перешло на наши с ней отношения, я вообще понёс невообразимую чушь:
      – Ты думаешь, я весь из себя такой тёртый Дон Жуан? Да ты знаешь, что у меня раньше, кроме жены, всего одна-то и была? – и рассказал ей про Маринку, как писала она мне: «Больше всего мечтаю оказаться с тобой в постели», и как я наконец сдался.
      Да знаю, знаю я этот закон: что нельзя одной своей девушке рассказывать про других своих же! Но иногда бывают исключения из правил. Например, если Маня в доверительном порыве признается Коле: «Как мне когда-то было хорошо с Васей!» – то у Коли (если он, конечно, не полный идиот и не тупой ревнивец), может появиться, как ни странно, надежда, что и с ним ей может быть так же хорошо, как с Васей – то есть слова Мани значат то, что она вообще способна чувствовать это «хорошо» (а не как моя Анна). Добрый для него знак! И Коля должен радоваться таким словам. Так же и женщина – если она умна, должна понять рассказ о другой женщине правильно. Да и узнать о своём спутнике заодно что-то новое не помешает!
      Но такое, конечно, возможно лишь в особых обстоятельствах и при полном доверии. Кстати, о Дон Жуане: зачем пушкинский Дон Гуан, обольщая донну Анну, открылся ей и сказал, что он убийца её мужа? В его же интересах было бы оставаться под маской монаха Диего. А вот и нет! Он точно рассчитал свой психологический удар. И не прогадал! Поначалу.




      Поздний морозный вечер начала декабря. Крупная полная Луна над мостом Ломоносова. Вот уж добротное сооружение, более двухсот лет ему: четыре каменные башни, увесистые цепи между ними, гранитные обелиски с фонарями. Фонтанка внизу полностью покрыта льдом, который в свою очередь покрыт утками, натопорщившими перья с целью сохранить остатки тепла.
      Люблю фотографировать этот мост в разное время суток и года. Уже набралась у меня целая коллекция его фотографий со всех ракурсов!
      И не только я, вижу: вон какой-то фотограф перевесился через набережную и снимает длиннофокусным объективом, стараясь, чтобы всё попало в кадр – и мост с Луной, и утки, и далёкий купол Троицкого собора, и даже звёздочка одинокая, стремящаяся приблизиться к Луне. Много я таких фотографов встречаю в моём городе, любителей и профи с треногами и навороченными камерами.
      Лунный свет наполняет картину романтикой. Но оттого, что Луна уже давно изучена со всех сторон, сейчас она уже не производит того космическо-мистического впечатления, как до 19-го века, когда свет её казался совсем особым, ни с чем не сравнимым, когда не было ему аналогов. Представим себе пейзаж двести лет назад: снег, мороз, деревня – и Луна над ней. Особый, неземной отражённый свет. Пища для фантазий и поэм. А ныне кругом ещё и не такое светится, любого вида освещения вдоволь! В городе нашем Луна меркнет в огнях реклам.

      Из-за мороза питерский народ в тот день избегал наземного транспорта. Все норовили спуститься в метро, чтобы согреться. Поэтому на станциях и в туннелях-переходах набились огромные толпы, которые продвигались вперёд медленно-премедленно. Странно, отчего же нельзя идти даже в этом случае с обычной скоростью?
      И ещё: почему, когда человек вынужден в толпе идти медленно, он обычно начинает переваливаться с боку на бок? На это особенно забавно глядеть сзади, когда тысяча народу в метро еле-еле движется по туннелю: все, словно утята, идут вперевалочку, причём качаются вразнобой и с разной амплитудой. Смешно…
      Хорошо, что хоть эскалаторы в таких случаях не замедляют скорость. Кстати, ещё одно интересное наблюдение: когда стоишь на спускающемся эскалаторе, вестибюль станции медленно поворачивается навстречу снизу вверх, словно ствол пушки наводится тебе в лицо. Но я это редко замечаю, потому что почти всегда скоренько спускаюсь, куда-то спеша. Один раз при этом даже споткнулся о выставленную ногу старушки и кубарем закувыркался вниз. На Финляндском это было. Эскалатор остановили. Меня пожурили, а случай этот записали в статистику, они должны такое фиксировать.
      Там лестница длинная, это к лучшему. Питерское метро, наверно, самое труднокопающееся (или труднокопаемое?) в мире, потому что самое глубокозалегающее. Не знаю: гордиться ли этим или просто констатировать? Если начну гордиться, это будет похоже на то, что называется "комплексом провинциала" – когда человек из далёкого городка постоянно ищёт, часто неосознанно, как бы похвалиться своим местечком перед другими: "У нас самый красивый клуб, самые древние раскопки, самые яркие закаты", – ну, и тому подобное. Не хочу уподобляться!

      3-го декабря вечером Рая впервые побывала у Эли дома – что-то ей надо было выписать к экзамену из второго тома "Истории западно-европейской музыки" Ливановой (летом сдаём каждый год музыку отчественную, а зимой зарубежную). Точнее, зашли мы после учёбы все трое.
      Ну, "матильда" просто так не отпустит! Усадила нас всех за стол. С одной стороны – угощать любит, а с другой – ей ведь любопытно, поди, кого это ещё Славочка приволок (сам-то я здесь не впервые). За тушёной сёмгой трепались о разном, этому весьма способствовала и домашняя настойка из малины, которую Эля с "матильдой" сами вырастили на даче. А уж пить чай (добирая той же настойкой) мы, студенческая троица, переместились в элину комнату, чтобы заодно Раиса и выписывала там, что ей надо.
      Тем временем Эля усадила меня за рояль:
      – Лучше поиграйте, чем глупости вякать!
      М-да, наверно, что-то не то я выдал опять на застолье... Но под нажимом исполнять серьёзную музыку мне не хотелось, поэтому я "под парами" принялся дурачиться, соединяя разные отрывки: соль-минорную Прелюдию Рахманинова с «Неаполитанской песенкой» Чайковского, главную тему "Патетической сонаты" Бетховена со «Свадебным маршем» Мендельсона, а затем марш из "Цирка" Дунаевского с "Караваном" Эллингтона.
      – О, это было здорово! – восхитилась Эля последней находке. А довольный редкой похвалой Славик продолжил паясничанье:
      – Я ведь не только в музыке люблю соединять отрывки, но и в стихах. Послушай, например:

Фонтан любви,
фонтан живой,
Прислал я в дар тебе
Чёрную розу в бокале...

      Сидя в уголке под лампой, строчившая в тетрадку Раиса слегка скривилась, я успел заметить. Для неё это звучало, конечно, кощунственно! А меня несло дальше и дальше.

      – Или вот ещё:

Минуты две они молчали,
Но тут он молвил, как во сне:
«Таня, Таня, а нельзя ли
Изнутри прогреться мне?»

      Рая захлопнула тетрадку и сказала:
      – Всё, друзья, мне пора!
      И вот тут я, как они обе потом долго мне пеняли в шутку, выкинул свой последний в этот день номер. Уже изрядно разгорячённый малиновой настойкой, я вскочил с ногами на банкетку для пианистов и, продолжая дурачиться, толкнул оттуда такую речь:
      – И кстати, о дружбе! Сейчас я вам-таки скажу за это... скажу лэкцыю. Ви-таки знаете? – не бывает чистой дружбы между мужчиной и женщиной. Вот не бывает – и всё! В силу сугубо физи... зиологических причин. Это всё фикция, когда он и она говорят: между нами, типа, дружба и ничего более! Ага, щяз. Как бы не так! Если ОН находится рядом с НЕЙ длительное время, видит её лицо, контуры её тела, вдыхает её ароматы – тут уже вступает в силу невер... невербалка, первая сигнальная, а это... это выше нас! Привет из каменного века! Всё равно его к ней бессознательно тянет. Или её к нему. Или не тянет, наоборот. А вы тут – дружба!..
      Не пойму сам, к чему я это всё вещал с банкетки, как Ленин с броневика. Наверно, во хмелю просто захотелось подразнить девчонок! Но договорился до того, что оказался вытолнут элиной красивой коленкой в прихожую, после чего пришлось мне и Райку проводить до дому.

      Вот таким образом, как-то исподволь, тихой сапой, Раиса умудрилась без мыла протиснуться в наш с Элей роман. С того ноября она постоянно оказывалась рядом с нами – конечно же, совершенно случайно. И даже более того: на каком-то этапе – сразу я и не заметил этого, а лишь через пару недель где-то – Эля по непонятной причине скооперировалась с Раей по части приколок в отношении меня. Внешне они обе даже подружились. Чисто женская дружба, хи-хи!
      Сначала осторожно, а потом всё более входя во вкус, Рая перенимала у Эли эстафету попинывания бедного Славика иногда босыми ножками, и иногда и каблучками-шпильками. И теперь уже они обе с удовольствием стебались надо мной:
      – Наш Славка любит ванькой прикидываться, так спросу меньше. (Рая)
      – Молчи уж лучше, твой номер шестнадцатый. (Эля)
      – Славик вечно тормозит, не въезжает сразу! (Рая)
      – Эх, Славка – сто рублей убытку! (Эля)
      Это вообще две излюбленные элины фразочки – насчёт «убытку» и «шестнадцатого номера».

      А через несколько дней после совместного посещения элиной квартиры случилось вот что. Идём мы вечером, темно уж вокруг, по безлюдному коридору академии, скрипим крашеным паркетом – Эля впереди метрах в десяти, а мы с Раисой приотстали (тогда-то не допёр я, что она специально замедлила шаг), – и вдруг… я и опомниться не успел, как Рая наградила меня исступлённым поцелуем взасос.
      Этого ещё не хватало! Хорошо, что Элька не видела.
      Ну вот... так всё опошлить! Раиса Рэмовна Кузякина, наш старший товарищ и образец нравственности, наша скреплялка всего курса – и вдруг обратила внимание на Славика лично? Вдруг начала клеиться? Вот это новость!
      Зачем? И как прикажете реагировать?..
      ...Потом-то оказалось, что всё прекрасно Эля видела!
      – У тебя что, глаза на затылке?
      – Просто почувствовала спиной!

      Шли мы после этого втроём через Петроградскую сторону. Вдруг Раиса остановилась перед подъездом большого старинного дома на Кронверской улице и сказала:
      – А вот здесь живёт моя подруга детства Наталья. «Наташка-кайфища», так её все называют. Может, зайдём погреться?
      Мы с Элей начали отказываться, но Рая решительно открыла дверь и вошла в огромный помпезный холл с зеркалами и мозаикой. Видя наше восхищение, она ещё и подначила:
      – Тут раньше швейцар сидел. И охрана была!
      Пока поднимались в лифте, Рая рассказала, что Кайфища не кто иная, как внучка Николая Ивановича Смирнова, бывшего главы Ленгорисполкома – то есть по сути хозяина всего Ленинграда в 1950-х годах – потому и в таком доме живёт!
      Я ожидал увидеть важную дородную особу, но Наталья оказалась худой, простой и весёлой. Она вполне оправдывала своё прозвище.

      Мы посидели в просторной гостиной за чаем и за трёпом – я и «три девицы под окном». Дабы соответствовать ситуации, я пытался их развлекать разговорами. Сидел на венском стуле из красного дерева и разглагольствовал (хорошо, что трезвый на этот раз):
      – Интересно, кто первый придумал расхожую фразу при знакомстве: «Девушка, что вы делаете сегодня вечером?» По-моему, девочки, неэтично задавать такой личный, даже интимный вопрос незнакомому человеку. Лучше спросить хотя бы так: «Свободны ли вы сегодня вечером?» Но нет, все твердят: «Что вы делаете? Что? Что?»
      Они сделали вид, что согласились со мной. А потом Райка начала резвиться и подталкивать меня к пухлому кожаному дивану, на котором уже сидела Эля – мол, садись с Элькой, ты забавно с ней рядом смотришься! Я не хотел, тогда она толкнула меня, и я плюхнулся прямо к Эле на колени.
      – Вот это картинка! – закричала Райка, обращаясь к хозяйке. – Где у тебя фотоаппарат?
      Надо бы мне было слезть сразу, но я не спешил и посидел ещё на элиных потрясающих коленках. А чуть позднее, когда мы, уходя, шли по коридору, Эля с тихим смехом сказала мне:
      – А ты знаешь, как трудно настоящего мужика заставить сесть к женщине на колени?

      Чувствуя себя после этих слов не в своей тарелке, на улице я перевёл разговор на Смирнова. Помню, мне отец рассказывал (я ведь родился на проспекте Смирнова), что он погиб в автокатастрофе по собственной вине, в возрасте 56 лет.
      – А Наталья-то помнит деда? – спросил я Раису.
      – Да, хотя ей тогда полтора года было! Помнит, как что-то большое вваливалось в комнату и брало её на руки.
      Мог ли я тогда предполагать, что это были специально подстроенные смотрины? Только через полгода я узнал, что Райка выставила меня перед Кайфищей как своего любовника, чтобы та сказала своё мнение. Может быть, и поцелуй этот был в императивном порядке реализован ею перед этим только для того, чтобы сказать: мы с ним только сейчас целовались! Вероятно, наплела, что я давным-давно по ней сох и чах, вот она и снизошла до меня – ну, и всё такое-разное. Райка любит сочинять этакие завиральные истории о себе!

      Назавтра предложили нам с Элей сдать досрочно экзамен по второй специальности, то есть фортепиано. Мы не стали сопротивляться: поднатужились, доучили и сдали оба на "пять". Программа у каждого – стандартная, из четырёх номеров: полифония, крупная форма, этюд и пьеса. Из полифонии я играл Канцону Фрескобальди, из крупной формы 11-ю сонату Бетховена, из этюдного репертуара выбрал стремительный до-минорный октавный этюд Прокофьева, а на закуску в качестве пьесы взял "Фантазию" Скрябина, которая давно меня привлекала. У Эли программа была попроще: что-то из ХТК Баха, до-мажорая соната Гайдна, этюд Мошковского и фа-диез-минорная прелюдия Шопена.
      И как только выкроили мы время, чтобы всё это осилить и добить?
      А меня всё жгла тогда элькина фраза о том, «как трудно настоящего мужика заставить сесть к женщине на колени». Значит, что – прощай уважение ко мне?



      Мороз к 12 декабря спал, теперь он не совсем тяжёлого поведения. Так себе морозец.
      Темнеет. Иду от хлебозавода на Херсонской. Собираюсь пересечь Суворовский проспект, затем мимо «Октябрьского» пройти к Литейному, там мой любимый книжный магазин.
      Слегка раздражённый иду, с одной из «левых» подработок: пригласили меня в этот день поиграть за роялем в шикарном ресторане на съезде бизнесменов. Их там за сотню набралось, деловых дядей этих, в высоком и просторном, специально для этого сборища арендованном зале. Сидели за столами со вкусной снедью и творили свои коммерческие дела – договаривались о чём-то, сделки совершали. А мне надо было просто создавать фон в уголке: играть всякую популярную музыку из кинофильмов, джаз и эстраду. А можно время от времени и просто поимпровизировать. И так три часа подряд без перерыва, с трёх до шести.
      Ну, это мне не трудно! Поиграл. А в конце, когда столы опустели, подозвал меня к одному из них администратор, заплатил обещанную сумму (не очень большую, но сносную) и говорит: «Хотите что-нибудь покушать из этого? Вот, например, яблочко возьмите!» И протягивает мне половинку яблока. А кругом крабы, икра лосося в шампанском, томленая утиная грудка в соусе из глинтвейна и много всякого такого разного. А он мне – яблочко! Как-то неловко было его подношение отвергнуть (интеллигент хренов!) и наброситься на все эти изысканные блюда. Но ещё лучше – предложили бы мне что-то из этого взять с собой для детей, для семьи. Балык там или грудинку. Не догадались! Да и официанты, вижу, недобро на меня позыривают – наверно, всё оставшееся богатство уже между собой делили мысленно, а тут я вторгся. В общем, схавал бедный Славик эти пол-яблочка и пошёл восвояси голодный. Такая вот получилась «халтура»! Несолоно хлебавши, отправился побродить тут же, в районе Старо-Невского, чтобы поуспокоиться и прийти в равновесие.

      А вот это место называют «Шесть углов»! Здесь сходятся Полтавская, Мытнинская, Конная, 2-я Советская и проспект Бакунина. Образуется занятное их пересечение, сверху похожее рисунком на песочные часы. Если быть совсем уж дотошным, то углов можно насчитать не шесть, а целых двенадцать.
      Какое всё же удовольствие прогуляться по родному городу, впитать его атмосферу! Старинные петербургские дома обладают особой аурой, которая умиротворяет и примиряет с жизнью.
      Вот ещё завод какой-то. Кирпичный кремль. От него веет старым купеческим бытом. На носу 21-й век, а здесь – дух 18-го. Ворота-арки двойные и огромные по тем временам. Башенки. Что здесь было раньше?

      Нет, не должно у Эли уважение ко мне отпасть после того случая с её коленками. Чтобы так быстро!.. Вспомнилось, как неделю назад, когда я вдруг сильно затемпературил на лекциях и сидел в отключке, она подошла ко мне на перемене и заглянула в глаза с такой жалостью, с таким участием и тревогой, что мне даже неловко стало: подумаешь, какая-то там температура, пройдёт! Зачем же так серьёзно относиться? Значит, с коленками она просто прикололась по своему обыкновению. Буду держать себя с нею, как обычно! Завтра же в академии скажу ей напрямик, что…
      Стоп, почему всё ещё Полтавская? Ну вот же: «Полтавская улица, 14». Откуда здесь? Надо бы повернуть направо… Ещё не легче – читаю на стене: «Миргородская»!
      Это я что же, перешёл Старо-Невский, не заметив этого? Да как могло такое случиться? И это тот самый Славик, который так гордился знанием города? Ну да, точно, вот и золотые купола Фёдоровского собора передо мной.
      Выходит, что я всё же пересёк его, но принял, задумавшись о своём, за Суворовский. Ну ты, Славик, даёшь! Знаток Питера...
      Впрочем, сумерки уже, да и пустынно на улицах в этой части города вечером субботы. Не грех и ошибиться!
      Ладно, никому не скажу об этом своём проколе. Наверно, мой город зимой стирает способность мыслить и анализировать, ввергает в прострацию.
      "Многие жители Петербурга, проведшие детство в другом климате, подвержены странному влиянию здешнего неба. Какое-то печальное равнодушие, подобное тому, с каким наше северное солнце отворачивается от неблагодарной здешней земли, закрадывается в душу, приводит в оцепенение все жизненные органы. В эту минуту сердце не способно к энтузиазму, ум к размышлению", – писал ещё Лермонтов.

      Но всё же гуляю по моему городу в любое время года. Есть и любимые места для прогулок – например, Пискарёвский или Удельный парки, там особый микроклимат. Вообще наши далёкие от центра районы – Купчино, Весёлый Посёлок, Гражданка, Старая Деревня – это всё бывшие урочища, и до сих пор по всему духу своему они являются как бы отдельными поселениями со своими особенностями и характерами.
      ...Ну, а если она и вправду меня запрезирает после этих коленок и найдёт себе другого? Как мне тогда быть, как действовать?



      Середина декабря 1992-го. Еду в трамвае на лекции.
      Давка страшная, духота. Вишу на ступеньках, дальше не протиснуться.
      И вдруг в другом конце вагона вижу её! Стоит себе у окна с обычным своим безмятежным видом. Не успев подумать, рванулся в ту сторону – но фиг вам! Не пролезть. Решил понаблюдать.
      Лицо у Эли какое-то необычно разнеженное, разомлевшее. И настолько нездешний, отсутствующий взгляд, что совершенно не вяжется он с трамвайной обстановкой.
      И вдруг… Нет, это невозможно! Мог ли я вообразить?
      На её талии лежит рука незнакомого парня. Высокий, как и она, стоит ко мне спиной. Как же я сразу не приметил? Хорош бы я был, если б всё-таки достиг её сейчас сквозь толпу!
      Ну вот… здрассьте вам, приехали! Стоят такие, два голубка. Я заметался, хотя метаться мне, висящему на площадке трамвая и стиснутому со всех сторон, не очень-то сподручно.
      Когда трамвай остановился возле академии, я спрятался за выходящих людей и потихоньку последовал за ними обоими. Они шли, держась за руки. Так и вошли в холл. Тогда я проскользнул за их спинами, успев мимоходом заметить пухлощёкое лицо с едва пробивающимися усиками.
      Так в моей жизни появился Жоржик (почему в моей? – в её жизни!)
      Вообще-он Георгий, но Элька прозвала его Жоржиком, и это подхватила вся её семья – и Колька, и Анна Глебовна. Как узналось потом, появился он у неё давно, ещё до меня. Значит, она всё это время выбирала! И выбрала не в мою пользу. А тот поцелуй в кабинете ТСО она, как потом признавалась, решила сделать прощальным.

      Захотелось отомстить. Глупо, да? Конечно! И больше всего глупостей делаешь обычно на порыве, на эмоциях.
      Подал в газету «Сорока», через которую набираю частных учеников... а, нет, уже появилась тогда в начале года другая, "Из рук в руки"... так вот, подал туда бесплатное объявление о знакомстве. Теперь это просто: за ответами приходишь на почту до востребования по номеру паспорта, который пишешь в конце текста. Поначалу ответили сразу две дамочки. Познакомился на всякий случай с обеими – всё равно ничего не выйдет, как я полагал. А ведь вышло! С той и с этой, и очень даже легко. Это воодушевило. Не всё, значит, потеряно, Славик! На что-то наш брат ещё способен.
      Правда, оттого это, наверно, что обе обычные несчастные одиночки. А потому и оказались легкодоступными. Но каждой о другой не сообщал!
      Когда женщинам под или за сорок, они обычно уже без выпендрёжа. Любое твоё действие принимается с благодарностью: осенняя женщина способна оценить внимание и ласку. И кроме того, с такими хоть есть о чём побеседовать. Что там 18-летние? – у них разве что тело более упругое, так ведь и у резиновой куклы из секс-шопа такое же! И такая же пустая внутри. А с этими у меня всегда найдётся тема для беседы.
      Всё сложилось один к одному: знакомый уголовник уехал на полгода (ему надо было скрыться на время от преследований мафии) и оставил мне свою квартиру. Хоть и маленькую однокомнатную квартирку, но отдельную, и главное – прямо на Невском! Угол Литейного. Удобно! Туда я и водил своих новых подруг, Таню и Любу. Естественно, в разные дни.
      Кстати, уголовник, который был опытным ловеласом и переспал уже с сотнями женщин, успел перед отъездом под мат и водочку поделиться со мной опытом:
      – Строгих «училок» с принципами избегай, они зануды и в постели никакие. Женщина должна быть с искринкой в глазах, с такой будет чем заняться… И ещё: знакомишься с женщиной – первым делом всегда смотри на её обувь! Грязная – это плохо, но если абсолютно чистая – тоже не очень хорошо. Обувь должна быть грязноватой, совсем чуть-чуть, вот с такой женщиной стоит иметь дело!

      И ещё вспомнились советы из этой же серии касательно мужских побед. Другой умник, уже из интеллектуалов, с высокомерным видом когда-то поучал меня:
      – Каждая деваха, которой ты хотел бы завладеть, находится как бы за баррикадой. У какой-то из них эта баррикада всего из одного кирпичика: отбросил его ногой в сторону – и она твоя! А у другой несколько степеней преград одна за другой выстроены, тут уж придётся побольше поработать, вьюнош, чтобы их одна за одной последовательно устранить. Но если ты всё грамотно сделаешь, то своего добьёшься. Вывод: не бывает девах абсолютно неприступных! Если что-то у тебя не вышло – значит, ты, вьюнош, просто поленился проанализировать количество и качество степеней её защиты и последовательно их устранить.
      Не понравилась мне эта его лекция. Прямо, блин, какой-то механистический подход к женщинам!

      А тут ещё и друзья, зная мою семейную ситуацию и не зная о моих новых связях, стали подкидывать мне каких-то своих знакомых брошенок – тех, кого бросили мужья. Вдруг, типа, что-то у тебя с ней и получится? Есть такие друзья, что обожают сводничать.
      Мне нравится иметь дело с брошенками. Не оттого даже, что "нет мужей – нет проблем". А оттого, что недополучили они – по этой причине податливы и благодарны, особенно в постели.
      Брошенкам обычно за тридцать (иногда далеко за), и это хорошо. Потому что юных особ с гонором я всегда не переваривал! Особенно таких, которые при попытке завязать отношения заявляют парням, проявившим к ним интерес:
      – Если уж я тебе понравилась, то сначала побегай за мной с полгодика, поухаживай красиво, с цветами и ресторанами, а потом уж я решу: достоин ли ты меня?
      "Меня" – стало быть моей нежной души, моего бесподобного тела и моих всяческих талантов. И если же, о ужас, она решила, что-таки достоин – тут начинается очередной геморрой! Она торжественно изрекает новые условия:
      – Мужчина, который желает стать моим мужем, должен зарабатывать не меньше, чем столько-то, выглядеть всегда так-то, иметь иномарку, уметь пользоваться дрелью, перфоратором и бензопилой, класть плитку и паркет, и всегда всё в доме чинить своими руками, не вызывая никакие службы. Но при этом проявлять терпимость и такт: то есть, чтобы мог, когда я в депрессии или просто не в духе, бросить все дела и примчаться откуда угодно (ага, с работы!), чтобы успокоить-приласкать меня (ага, с дрелью в руках!), чтобы побежать для меня по первому моему намёку в магазин за новой кофточкой, букетом пионов или испанским вином! А если ты этим моим представлениям не соответствуешь, то катись-ка отсюда куда подалее…
      И главное – те, которые так говорят, почти всегда сами ничего из себя не представляют! Да и в сексуальном плане обычно неинтересны, зато мнят себя чёрт знает кем.
      А после этих полугодовых ухаживаний она запросто может вильнуть хвостом: попользовалась – и от ворот поворот ему! Таким гонористым девам я искренне желаю дожить в одиночестве до старости, а там уж подумать и пожалеть о своей былой спесивости…

      Осенние женщины – совсем другой коленкор! Они хотя бы дорожат тобой, особенно твоими ласками, твоими просто всего лишь лёгкими прикосновениями во время разговоров о постороннем. Даже ласки малюсенькие, мимолётно-автопилотные ими чрезвычайно ценятся.
      Плохо только, что едва ли не каждая, с которой сойдёшься, тут же хочет заграбастать тебя целиком себе, чтобы ты был только «ейный»! Получить права на тебя всего вместе с тапочками, чтобы ласкам этим поскорее придать законно-бумажную форму.
      А я не могу без свободы! Анна, спасибо ей, такую свободу мне даёт.
      Приходилось отшучиваться от матримониальных посягновений на мою волюшку-волю:
      – Единственным днём, когда женщина может делать предложение мужчине, считается 29 февраля. Так что давай подождём!
      Жестоко, но что поделаешь...




      Короче говоря, появилась у меня таким образом, благодаря сводничеству друзей, в следующем месяце ещё парочка женщин – Тоня и Люба-два. Уже четыре! Итак, итого, в сумме, в целом, в общей сложности, подводя итог пересечению множеств A, B, C, и D имеем в активе Таню, Тоню, Любу и Любу.
      И я их имел. Все вечера, ночи, а то и дни у меня оказались занятыми! С каждой из дамочек встречался где-то раз в неделю. Уезжая, стандартно приходилось объяснять: работа, учёба или семья ждёт. А на прощание от каждой из них (как сговорились!) слышал я одну и ту же фразу:
      – И как тебя только твоя жена не ценит?!

      Наконец одна из них сделала рокировку: нашла нам с ней замены – себе молоденького, а мне сосватала свою подругу, тоже нуждавшуюся в мужике.
      – Ты, Славик, конечно, хороший! Умеешь довести до пика, – объяснила она мне свой уход от меня, – но не надо мне такого, обременённого семьей, заботами и работами. Приезжаешь ко мне каждый раз как выжатый лимон. У меня появился парнишка 19-летний: прибежал, раз-раз, сделал своё дело – и никаких тебе проблем!
      Потом примерно так же вышло и с другой из моих пассий, газетной. Так и передавали меня из рук в руки благодаря газете "Из рук в руки" и просто по знакомству. Сходился всё с новыми. Иногда получалось: продолжали познавать друг друга в постели, бывало даже – в тот же день. А иногда дело заканчивалось обломом: встретились – и разбежались, как бильярдные шары!
      Больше половины моих новых "любвей" предпочитало встречаться всё же у себя дома. Ну, то есть в их квартирах, если это было возможно. Оно и понятно.

      Когда приходится знакомиться с очередной женщиной, обычно поначалу я читаю в её глазах разочарование. Ещё бы – хлюпик какой-то закомплексованный! Кого это мне подсунули?!
      Потом уж, если всё-таки сойдёмся, я для каждой из них раскрываюсь, и они не жалеют. А почему? Наверно, потому, что проявляю искренний интерес к каждой и люблю дарить ласку. У меня в этом богатый опыт. Хотя... с одной стороны, я уже вдоль и поперёк изучил эту породу, этот уникальный подвид живых существ, а с другой – женщина для меня что-то до сих пор далёкое, таинственное и притягательное.
      Один знакомый мне говорил:
      – Я ведь почему столько лет живу с женой прекрасно, душа в душу? Потому что не подхожу к ней с обычными людскими мерками – в смысле разумности поведения и нормальной земной логики. Я просто постоянно помню, что моя жена – существо с другой планеты! Только так и можно с ними прожить рядом.

      Но сам-то я стал теперь куда более подкован в вопросе новых связей! И руководствовался отныне принципом: если хоть немного между тобой и ней при знакомстве возникло непонимание, трение в каких-то моментах, если в мозгу замигала красная лампочка: "Это не твоё!", – бросай её и беги подалее!
      Поначалу я такой простой вещи не понимал и пёр напролом, надеясь, что все ещё устаканится, удастся найти точки соприкосновения в налаживании отношений. Наивная самонадеянность! Зато набрался опыта. И не надо мне уже никаких советов уголовника или интеллектуала!
      Брошеный любовницей и возжаждавший реванша Славик продолжал обрастать женщинами, как снежный ком. Хорош уже, у меня и без того аншлаг! – он ведь у меня один, станок-то мой, не потяну. Только новизна каждый раз и выручает, эффектом Кулиджа это называется.
      А они всё пишут и пишут на моё объявление – иногда это пространное послание с повестью о себе, а иногда просто бумажка с номером телефона в конверте. Неудобно игнорировать, с моей стороны это было бы хамством. Меня ещё в школе дразнили "интеллигентиком вшивым". Каждая ведь ждёт! Приходилось отвечать, коль уж она мне доверилась. Затем встречаться возле метро или в кафешке, а там уж далее – по течению – и в постель ложиться.
      Сколько же у нас, оказывается, несчастных тёточек, жаждущих познакомиться и дополучить своё, недополученное! Инженерок, учителек, терапевток да и просто домохозяек.

      Как раз в это время приехала к нам в Питер на заработки Маринка, та самая воспитательница из деревни. У них-то на родине совсем уж голод начался с этим злосчастным переходом на рыночную экономику, в детском саду платили копейки, да и то не всегда и с опозданием. Устроилась по знакомству к мелкому торговцу продавать на Сенной площади с лотка (а попросту – с деревянного ящика) польские копчёные сосиски. Где торговец их закупал – тайна, но после наших пресноватых советских сосисок эти казались по вкусу просто божественными! Потом выяснилось, что они и без холодильника не портятся, и вообще могут лежать сколько угодно, не теряя вкуса. Это насторожило. Так и не знаю до сих пор, из чего эти сосиски клепались. И действительно ли в Польше, а не в ближайшем подвале? Полагаю, и Маринка этого не знала.
      Она поселилась у меня во второй комнате, где я автономно обитал уже два года. А мне самому пришлось на это время ложиться спать, как в былые времена, вместе с женой на нашей двуспальной кровати, хотя между нами давно уже ничего такого-этакого не происходило.
      Анна ни сном, ни духом не ведала про нашу когдатошнюю связь с Маринкой и гостеприимно позволила ей у нас поселиться. А я, негодяй такой, не упустил случая возобновить интимные отношения с сельской воспитательницей, да и сама она была отнюдь не против, – и переходил, бывало, за одну ночь из постели в постель. Аморально, согласен! Но меня несло.
      «Я тебе докажу!» – думал я со злостью, вспоминая Элю с её Жоржиком.

      (К моему облегчению, скоро Маринка стала спать вместо меня со своим работодателем-сосисочником и переселилась к нему. Он даже пообещал с наступлением весны обеспечить её новой работой: по посадке тыквы на его свежеприобретённой плантации. А что – новый бизнес, есть где развернуться! "Надо быть полным дураком, чтобы в России сегодня не стать миллионером!" – передала мне Маринка его слова, которыми, кажется, очень гордилась. Не думаю, что передала их в пику мне: вот, мол, с какими людьми знаюсь, куда тебе до них! Просто поделилась по-приятельски своими офигенными перспективами. Похоже, сделала ставку на этого крутого парня и собиралась стать на пару с ним бизнес-леди. Провинциальный снобизм, понимаешь ли, стремление выбиться наверх любой ценой!)

      Вот так, с отчаяния, бросился я той зимой в омут беспорядочных связей. То было возмездие за моё увольнение Элей! Стремясь вернуть хотя бы отчасти уважение к себе, я старался переспать с возможно бóльшим количеством женщин, чтобы подняться в своих глазах.
      В конце концов закономерно появился спортивный интерес – а слабо тебе, Славик, каждую ночь провести с новой гражданочкой? И я поставил себе цель: довести количество этих ночей до семи. То есть неделю подряд ночевать с разными женщинами! Пока получилось как-то у меня той зимой только пять. Побьём, что ли, рекорд?




      Люблю наше метро. С детства люблю. Еще дошколёнком с удовольствием ездил в нём с родителями, в основном по красной линии, когда она пролегала всего лишь от «Лесной» до «Автово». Мне нравилось спускаться глубоко под землю, а затем садиться в мягкий голубой вагон. С упоением вдыхал я особый метровский воздух – втягивал одновременно ртом и носом горьковатый аромат резиновых поручней эскалатора, к которому примешивался таинственный запах подземелья. Так она и осталась, эта любовь к подземке, до сих пор.
      Еду в метро с «Чёрной речки» до «Нарвской». С пересадкой на «Техноложке», как у нас говорят. Сижу, разглядываю незаметно девушек напротив.
      Вот эти две девчонки болтают и хохочут чуть не до истерики – значит, сексуально не реализованы, что и прорывается наружу. А вон та их подружка, наоборот, явно удовлетворена, потому и молчаливая. Зато фигурки у этих лучше, подтянутее, особенно у левой. Всё на месте у неё – попа и грудь! И одета стильно.
      Девичья грудь сама по себе красива, а если ещё и талантливо сшито платье, подчёркивающее и облагораживающее линии, то мужчина, бывает, влюбляется таким образом не в саму его обладательницу, а в шедевр дизайнера, и бессознательно ассоциирует его с ней. Тут опасность в том, что физическую красоту переносят на духовную.

      Но меня-то не проведёшь, я женский пол теперь насквозь вижу, после стольких-то связей (кроме Эли, конечно – она для меня по-прежнему тёмная лошадка). Бывает, пройдёт мимо тебя в метро девушка – а ты уже почти всё про неё знаешь: и о характере её (судя по походке и взгляду), и о том, какая она в интимной жизни. Можно даже спроецировать мысленно дальнейшее развитие событий: например, поженились бы мы с ней, вот с этой чернявой, что мимо меня сейчас прошагала боевой властной походкой – и через пару месяцев разбежались бы, это уж точно! Что касается вон той разнеженной блонде с капризными глазами… ну, к ней я ещё мог бы приспособиться на какое-то время, даже на год, да только это потребует неимоверных уступок и превеликих затрат душевных ресурсов. А вот с этой курносой рыжухой (а она ничего!) прожили бы мы, пожалуй, даже пару лет вместе, только… что-то у неё, похоже, с психикой не на месте. Первое время оно-то ещё и терпимо было бы, а потом ведь всё начнёт усугубляться, намучаешься.
      Но тут ведь, не забывай, ещё и семья вклинивается – у каждой из них есть родственники, с которыми пришлось бы постоянно иметь дело, а они далеко не всегда бывают симпатичными людьми. Поэтому предпочитаю мимолётные отношения, дабы не связывать ни с кем свою жизнь. И вообще лично мне очень тяжело что-то менять в своей судьбе кардинально. Тяжёл на подъём.

      М-да, связей этих необременительных у меня сейчас предостаточно. И как только, Славик, всё это дело тебе ещё не надоело? Наверно, просто люблю наблюдать, как тает и раскрывается женщина под моими ласками, как теплеют и размягчаются от них самые что ни на есть жёсткие и волевые натуры – особенно при том, что сам-то я рыхлый и безвольный тип. Такая вот специфическая власть, которая засасывает!
      Однако для меня, как ни смешно, важен ещё и вопрос порядочности («уж чья бы корова!» – ухмыльнётся мнимый читатель). Если вдруг я убеждался, что с этим делом у дамы не всё "хоккей" – сразу терялось к ней влечение душевное вкупе с физическим: и общаться уже не хочется, и не поднимается при виде её всё то, что должно подниматься.
      Если же, наоборот, таковое влечение есть – то мне неважно, блондинка она или брюнетка, тощая или объёмная. Ко всему можно довольно быстро привыкнуть. Как говорится – лишь бы человек хороший был! Пусть лучше у неё где-то что-то "висит", как презрительно и брезгливо фыркают иные ценители-снобы. Мне даже нравится такая вот домашность, неправильность форм – кривоватость ног или слишком маленькая грудь. То, что не позволяет девушке или женщине завышать самооценку и смотреть на кавалеров свысока. Особенно возбуждают меня пухлые лодыжки.
      Стандартный четвёртый-с-половиной размер груди и долговязые "ноги от ушей" привлекают только грубых самцов! От мужских рассуждений типа: «А мне нравятся высокие шатенки с зелёными глазами и стройными ногами», – за версту несёт потребительством и уровнем культуры ниже плинтуса. А я не признаю кукольно-журнальных красоток, у которых всё гладко, всё идеально и на своём месте, но при этом ноль содержания в глазах. Не возбуждают ни капли!

      И ещё. Совершенно не выношу молодых особ, которые ждут от меня каких-то стандартов поведения, установленных ими же самими. Нет хуже, когда она заявляет: «Ты должен был, Славик, в той ситуации, которая случилась, сказать ему то-то и то-то – почему ты этого не сделал? Настоящий мужчина поведёт себя именно так, а ты себя так не повёл! И кто ты после этого?»
      А то, что я могу и сам придумать, без её подсказок, когда и как себя вести, она понимать не желает. У меня тоже вообще-то голова есть, и в ней какие-то понятия имеются. Но нет же! – ей надо, чтобы я всё время держал себя таким макаром, как она от меня ждёт. От таких я сразу смывался, как только представлялся случай.
      Есть к тому же тип женщин, у которых глаза осуждающие. Вот прямо заранее, предвзято осуждает такая тётя всех мужков скопом, мужчин вообще. И испытывает почти оргазмическое удовлетворение, когда её такое отношение подтверждается, когда мужик действительно оказывается сволочью. Она ведь подспудно ждёт этому доказательств! Как только вижу такие глаза – испытываю моментальное желание надеть шапку-невидимку или просто раствориться в воздухе, чтобы их больше не видеть.
      Не люблю и женщин грубых, чёрствых, нечутких, а также властных, императивных, любящих навязывать свою волю, доставучих и занудных, не люблю истеричек и дур, не люблю сварливых и стервозных... Э-э-э, вон какой капризный и разборчивый у нас Славик-то стал, ишь ты, погляди-ка на него!
      Да, и вот что хочу добавить: не перевариваю косметику, особенно её избыток. Иногда так наштукатурятся, что и лица не разглядеть! Лучше пусть своя красота, естественная. Я не сторонник той теории, что женщина должна всегда выглядеть перед мужчиной во всеоружии – накрашенная, надушенная и хорошо одетая, а для этого обязана вставать на час раньше него. Не согласен! Ничего нет милее, когда она тихонечко сопит утром рядом с тобой такая, какая есть от природы. Выглядят многие из них в эти минуты куда приятнее и краше, нежели в "парадном" виде.
      К тому же у меня аллергия на всяческий парфюм – за версту его чую, и мне уже плохо. По счастью, Эля-то как раз не "мажется" и не изображает из себя парфюмерную фабрику, она и без того хороша! Так, если только веки подведёт изредка чуть-чуть да коснётся где-то духами с тонким запахом хвои.

      Подошёл февраль. Не этого года, а прошлого.
      Новогодние праздники плавно перешли в студенческие каникулы, кои растянулись в этот раз на целый месяц. А сие не способствовало. Ничему.
      Это я к тому, что за каникулы ни разу не видел ни Раю, ни Элю. Наши такие короткие, но яркие отношения остались там, в летнем тепле и белых ночах. Эля незаметно для меня самого отошла на второй план. Или даже на совсем задний! Вся наша с ней история казалась теперь такой далёкой...
      Пусть себе со своим Жоржиком милуется! Пусть делает ему хорошо.
      Кстати, как раз тогда в трамвае она ему кое-что делала хорошо. Там, в штанах! Потом мне как-то призналась. Оттого и глаза у неё такие были! Только и всего…
      Не буду им мешать. А буду жить своими заботами, их у меня и так до фигищи!
      Зато побыл всё это время с семьёй, то есть с детьми. Давно столько не общался с Арсиком и Дашкой! Ездили в ЦПКО на каток, да ещё за город, катались на финских санях. Это было здорово!..




      А потом зимние каникулы кончились, и опять пошли у меня лекции в академии и работа в кабинете ТСО. Стало мне не до всяких там донжуанских похождений. Может, пора всех моих новых тёток плавненько и деликатненько разогнать? Без обоюдных обид и выяснений отношений.
      Да и кроме интимной, была ведь в посюстороннем мире ещё и культурная жизнь. В этой-то плоскости мне, хочешь не хочешь, приходилось теперь вновь встречаться с Элиной. Не говоря уже о совместном хождении на лекции и курсовые встречи с Гинзельбергом дома у Раисы, неэтично было бы также не уважить её хоть изредка аккомпанированием у Силантьевой. Пообещал ведь уже!
      Приходил я поигрывать там иногда для Эли арии и романсы. Но, как и прежде, вечно студенточки всяческие крутились в это время в классе. Суета, мельтешение, ни разу не побыли мы тет-а-тет. Оно и к лучшему! Чего уж теперь уединяться, если решился я изгнать Элину из себя насовсем? И не так решил, как тогда, когда её с Жоржиком увидел, а всерьёз: ведь вот уже и в самом деле больше двух месяцев продержался! Кроме как на почве культуры и образования, контактов с ней не имею.
      Раису я тоже избегал и побаивался после того жаркого непрошеного поцелуя в коридоре. Правда, она сама часто ко мне прибивалась по разным поводам. В основном в том же коридоре и подлавливала: то ей необходимо было обсудить со мной очередную тему для Гинзельберга, то позарез нужен был мой конспект по французской клавесинной школе. Когда я сказал, что уже отдал свой конспект Заостровцевой, она со спокойным сарказмом (из-под которого торчали уши скрытой ярости) выпалила:
      – Да на хрена Эльке твои тетрадки? Она ведь к нам поступила только затем, чтобы потусоваться, среди людей покрутиться. Не хотелось дома киснуть, вот и всё. Учение ей на фиг не надо!

      Иногда в силантьевский класс заглядывает заведующий вокальной кафедрой Евгений Валентинович Снегов, профессор. Якобы на чай, но никогда с нами чай не пьёт. Не нашего полёта птица! Посидит и уходит. Высокий, седой, массивный, с топорными чертами лица. Бывший оперный бас.
      Но с Силантьевой у него отношения простецкие, на "ты", ещё по Мариинскому театру, тогда он имени Кирова был. Вместе выступали в оперных спектаклях, гастролировали. Потом Снегов вознёсся на недосягаемую высоту – первый секретарь парткома, то бишь царёк театра (как и Райка своего, только масштаб иной); от него зависел каждый артист: гастроли, роли, оперные партии. Это позволяло ему иметь множество женщин, частенько сами под него ложились.
      Силантьева ему в своё время не далась, но это дела давнишние. Может, он и затаил что-то, однако внешне они в дружеских отношениях. Да и нет у него больше здесь, в АМВО, старых знакомых! Вот и похаживает в 302-й класс из своего начальственного 310-го.
      И главное для меня – по-моему, он к Элине неровно дышит! Губа не дура. Заигрывает и даже лапает её иногда слегка, прижимая в тёмном коридоре. Опасен для меня Снегов тем, что отлично разбирается в женском поле и знает поэтому всякие совратительные уловки. Прожжённый бабник, в общем!
      Тоже мне, два воздыхателя – стар и млад!

      А в конце марта Силантьева возьми да и подари нам с Элиной две контрамарки в Мариинский театр. В начале апреля там должно было состояться событие исторического масштаба: премьера оперы Прокофьева «Огненный ангел». Не то, чтобы всамделишная премьера, всё-таки сорок лет со дня смерти автора минуло, и ставили «Ангела» того за кордоном не раз (а у нас в стране всего лишь единожды, в Ашхабаде лет 10 тому назад), но опера эта как бы одиозной считалась, неудачной, замалчивалась, как бы и не было её у Сергей-Сергеича, а были только «Апельсины» и «Семён Котко». Зря! Музыка великолепной оказалась, и вообще всё впечатление – ого-го! Событие, однако, для культурной жизни города! – а посему публика Мариинки блистала сливками, элитой. Кто-то пришёл из искреннего желания послушать новую музыку, кто-то – чтобы отметиться, попасть, причаститься, помелькать, дабы увидели.
      Силантьева в этой постановке тоже исполняла одну из партий. Причём очень себе специфическую – партию второй юной монахини, с полным обнажением героини. Она единственная из всех мариинских сопрано согласилась взять эту роль. Отважная тётя: стоять длительное время в чём мать родила на возвышении посреди сцены лицом к публике, под дулами тысяч пар глаз – это вам не хухры-мухры! И лишь нашей Арсеньевне это оказалось нипочём. К тому же и фигурка у неё будьте-нате, даром что сорок шесть – ладненькая, стройненькая, пропорции как раз те!
      На такой трактовке образа, с блудной наготой, настоял режиссёр. Не наш, а голландский.
      Мы с Элей остались в восторгах от постановки. На обратном пути обсуждали её, в том числе коснулись режиссёрской идеи с ползающими по сцене вокруг пастора голыми монахинями и той, что стоит на виду у всех в облике Силантьевой. По поводу этого сценического решения Эля заметила:
      – Кажется, она испытывает кайф от такого стояния.
      – Ну, ты её лучше меня понимаешь, наверно, – отвечал я.
      Ага, вновь мы к эротике склонились в разговоре. Не опасно ли?



      Но Эля уже говорила:
      – Эх, Славик, хочется после Прокофьева какой-нибудь нормальной музыки – классической или старинной. Сводил бы ты меня! Ты же музыкальную жизнь питерскую хорошо знаешь.
      Тут я сразу вспомнил о давно мне знакомом ансамбле старинной музыки «Pro anima» и пригласил на него Элину, не зная ещё графика выступлений этих ребят и даже не успев подумать: ведь не которая-нибудь другая попросила, а она! На другой же день позвонил Саше Данилевскому, лютнисту из этой «команды» и милейшему парню, с которым мы старые приятели. Узнал у него, где они в ближайшее время выступают. Оказалось – в Павловском дворце, в Итальянском зале. Они часто играют в таких местах, где обстановка соответствует музыке и их костюмам эпохи барокко.
      Через несколько дней мероприятие состоялось. Встретились мы с Элей прямо во дворце. Из разных мест ехали.
      Исполнялись старинные авторы: Фрескобальди, Манфредини, Джеминиани, Ландини и Дюфаи. Музыканты пытались восстановить аутентичную манеру исполнения, которую они изучали по старинным трактатам о музыке. Играли они на точных копиях инструментов эпохи барокко, а иногда и на подлинных, если удавалось раздобыть.

      Эле понравилось. Так она сообщила во время возвращения. Обратная дорога – не то, что из Мариинки была, разбежались тогда по автобусам и адью; нет – едем в переполненной электричке, прижаты возле дверей друг к другу, волей-неволей разговор наш течёт и плавненько на личную жизнь съезжает.
      Она с неподдельным любопытством спросила:
      – Ну, как жизня твоя? Был кто-то за это время?
      – Ну-у… как сказать…
      – Давай-давай, колись, нечего тут!
      – Да так как-то – то густо, то пусто!
      Похоже, ей и взаправду хочется знать, что там у меня творится. А я – не могу же я ей подробно расписывать: где, с кем и как! Да и народ к бокам притиснут. Только обиняками и приходиться изъясняться.
      – Что, и сейчас густо? – искренне так поинтересовалась.
      – Нет. Пожалуй, сейчас уже пусто!
      Сказанулось само собой, потому как мне в самом деле вся эта канитель стала надоедать. Семи ночей подряд в разных объятиях я так и не достиг, устал. Зато доказал себе, что могу! Ну ладно, а дальше-то что?
      И сомкнув руками вокруг Эли кольцо, защищающее её от толчков несознательных граждан, я вдруг расхотел видеть их всех, остальных своих тёток. Такого, как с Элиной, всё равно с ними не испытывал и не испытаю уже более ни с кем!
      Может, вернуться?
      Шалить изволишь, брат! Сам же бросил её, не выдержал.
      Ладно, обмозгуем… В конце концов стали мне уже надоедать чужие обои и простыни разных расцветок и оттенков, чужие квартирные запахи и люстры всяческих очертаний и вкусов, а главное, конечно – все эти чужие сиськи-письки всевозможных форм и размеров, да ещё у каждой из этих сисек-писек свой характер и свои хотелки. Всё это в результате стало сливаться для меня в одну бесконечную киноленту, где я только наблюдаю за самим собой и от каждой следующей пассии ничего нового уже не жду, а действую машинально, по привычке.

      Расстались с Элиной в метро.
      Надо бы сегодня вообще-то ехать мне к Тоне. Или к Тане. Да и Люба-два ждёт... А может, чёрт с ними со всеми? Там всё слишком просто – не то, что здесь... Нет изюминки, а я ведь уже разбалован этой изюминкой в отношениях с Элей. Нет крупинки ада, нет губительной дьяволинки!
      С другими женщинами было просто – всё решал только мой напор и их готовность к нему. Здесь так не получается...
      Бросить, что ли, их всех разом, да вернуться к ней? Выбирай: либо с полдюжины синиц в руках, либо журавль, который неизвестно ещё, в каком небе.
      Чудак ты, Славик – вернуться!.. А ты уверен, что она тебя примет и не пошлёт подальше? «Безумству храбрых поём мы песню…»
      Очень кстати прочёл я в те дни у современного молодого французского писателя Фредерика Бегбедера:

      «...Когда спишь с женщинами направо и налево, они все сливаются в одну. И она просто меняет имя, кожу, рожу, рост и голос. Длина волос, объем груди, цвет белья варьируются от случая к случаю. Но ты повторяешь ей заученные фразы, делаешь одни и те же штучки, совершаешь одинаковые движения в установленном порядке: "Ты хорошо пахнешь... подвинься ближе, еще... я тебя боюсь... я так хочу твои губы... скорей, я больше не могу... о, благодарю тебя, Господи, какое счастье... ты мне страшно нравишься... мне кажется, это сон... мы будем заниматься этим всю ночь, всю жизнь..." Талдычишь одно и то же каждый вечер разным девушкам с завороженным взглядом ребенка, который разворачивает подарок.
      Перемены приводят к повторяемости.
      Как ни пародоксально, новизна возникает, только если хранишь верность одной женщине. Донжуаны лишены воображения. Казанову принято считать многостаночником, а он был просто лентяем. Потому что, как ни меняй баб, ты-то остаешься все тем же мужиком, поборником пути наименьшего сопротивления.
      Чтобы хранить верность, необходим талант».




      Вот чего не люблю, как ни странно – так это солнца в Питере! Пусть кто-то сочтёт это оригинальничаньем или выделываньем, но это правда.
      Как же так? – спросите вы, которые не питерские. У тебя в городе, мол, и так солнечных дней всего шестьдесят в году, ловить надо каждый его лучик и радоваться хорошей погоде! М-да..."хорошей".
      А вот и нет: где-нибудь на югах у моря – другое дело, там солнце висит над головой и его не видишь. А в Питере солнце низкое, на уровне глаз, особенно весной, когда всё кругом тает. Это бывает невыносимо, если при вашей "хорошей" погоде улицы покрыты лужами и маленькими, и огромными – и лужи эти стократно усиливают солнечный свет! Ещё далеко не вечер, а солнце уже назойливо лезет в глаза и мешает смотреть, куда идёшь – из-за этого в самые-то лужи постоянно и попадаешь! В тот день, 9 апреля, еле дошёл до академии, насквозь промочив штаны, носки и обувь – не видишь, куда ступаешь, всё вокруг сверкает и слепит.
      Моему городу куда больше идёт пасмурная погода – кажется, я уже говорил об этом в самом начале повествования. Серый моросящий дождик и серый же камень старинных петербургских зданий – это Моцарт, это идеальная гармония и симметрия, это полное согласие. Чего не скажешь о нас, человеках.

      Я вот тут всё думал насчёт… по поводу… ну, в общем – вернуться к Элине! Да или нет? Не стал на этот раз кидать жребий. А просто всё больше укреплялся в этом решении.
      И укрепился. Не могу без неё. Решено! Каждому своя судьба.
      Вот только примет ли?..
      Целую речь для Эли придумал, чтобы оправдать моё возобновление отношений, объяснить, что она для меня значит и зачем я всё это делаю. То есть – какого рожна мне ещё надо, говоря её словами.
      А для свиданий, придумал я, можно использовать комнатушку в коммуналке, где жил я в детстве с родителями. Она уже несколько лет пустовала, до потолка заваленная вещами после переезда, и руки ни у кого из семьи не доходили за неё взяться. Если мне удастся раздобыть ключ и сделать незаметно дубликат, да разгрести там местечко на кровати и уложить свежие простынки, да приготовить заранее выпивку-закуску и всё прочее для любовных утех, да как-нибудь заманить туда Элину... Правда, это почти край города, район Удельной-Озерков, но что-нибудь придумаем.

      Наконец впервые с прошлого года вновь специально подлавливаю Элину в городе. На этот раз в парке Лесотехнической академии. Сижу на скамейке под деревом с чугунной табличкой «Туя корейская. Thuja koraiensis. Посажена в 1939 году».
      Середина апреля. Вот-вот лопнут почки. Весна наступила по всем фронтам, ручейки звенят-переливаются, воздух мокрый и терпкий. А у меня по весне всегда душа болит, хочется каждый март-апрель уехать в далёкую глушь и жить на природе.
      Теперь же вектор болезненной души упорно, как компас, нацеливается снова на Элю.
      Жду... Сюда я приезжал уже неделю назад, тоже в воскресенье. Просидел часа три, но Элю так и не увидел. Может, сегодня повезёт.
      Апрель – трудный месяц. Зимой снег, а летом зелень всё-таки худо-бедно очищают наш город от смога и пыли. А в апреле снега уже нет, и зелени ещё нет, оттого дышится тяжело.

      Как меня сюда занесло? Дело в том, что Эля недавно за чаем в силантьевском кабинете поведала нам, что стала посещать курсы английского. Проводятся они, сказала, почему-то в Геофизической обсерватории возле Кушелевки. Зато «недорого и без дураков», вот и стала сюда ездить. Странно, вроде город свой хорошо знаю, особенно этот район, а вот об обсерватории в этом месте впервые услышал.
      Зачем ей понадобился язык, сие тайна великая есть, но как-то не вязалось это с утверждением Раисы, что Эля только потусоваться к нам поступила, а образование ей до лампочки.
      Позвонил я ей сегодня, а Колька мне сообщил в трубку:
      – Нет её, поехала добирать знания. Больно умной хочет стать. Наверно, в кандидаты наук пролезть собирается! – и захихикал ехидно.
      Ну, я и сообразил, что куда же ещё могла она поехать в воскресенье, как не сюда. И сразу помчался. В надежде, что…

      Ага! – вот и она идёт по гравиевой дорожке, размытой ручьями. Как обычно, идёт быстро и плавно, набросив на плечи любимый цветастый платок.
      Увидев меня, не удивилась. Словно ждала. Просто улыбнулась – чуть, может быть, растерянно, когда я встал и возник перед ней.
      – Как успехи в инглише?
      – Нормально.
      Для подготовленной речи надо было создать обстановку – не могу же я вот так, идя вприпрыжку рядом. Предложил ей присесть на эту же скамью под туей. Мы сели, подставили нежному апрельскому солнышку носы и стали трепаться поначалу о разном. О зачёте по музыке народов СНГ, об увольнении замдекана, о новой курсовой встрече у Раисы.

      А я всё собирался с духом, чтобы разъяснить ей подробно, почему вновь стал за ней бегать. И только разинул было рот, дабы приступить к главному, как Эля сбила меня с рельс таким заявлением:
      – Райка тебя любит. Давно, ещё с осени. А ты что, не знал? Зачем же, думаешь, она нас к Кайфище повела тогда, помнишь? Не просто же так. Хотела тебя показать, услышать впечатление. Как о любовнике. Ну хорошо, хорошо – мнимом!.. Да, это верно – не блистал. Я ещё заметила, когда Кайфища нас провожала в прихожей, и ты нагнулся ботинки зашнуровать, что Райка у неё спросила тихо: «Ну как?» – и та ей небрежно так скривилась, вроде: «Так себе!» А что же она ещё могла сказать, если ты такой и есть? Ладно-ладно! Обиделся… Ой, Славка – сто рублей убытку!
      Опять эта её любимая фразочка! Так она меня частенько со смехом называла, когда я ляпал или делал какую-нибудь милую глупость.
      Райка… Вот ещё номер! Этого как раз и не доставало для полного счастья.
      Вся моя заготовленная речь улетучилась, позабыл о ней начисто.



      Ошарашенный открывшейся информацией о Райке, пошёл после провожания Элины побродить одиноко по городу. Дабы упорядочить и осмыслить то, что узнал.
      С Васильевского двинулся через Биржевой и Дворцовый мосты на набережную. Лёд с Невы уже сошёл почти весь, только отдельные льдины догоняют от Ладоги своих товарок, уже уплывших в Финский залив. Невская вода, как всегда – сизая, ледяная (брр!) и вся в недобрых барашках.
      Отсюда, от Ново-Михайловского дворца, стрелка Васильевского радует глаз стройной и уравновешенной геометрией силуэта. Таким же геометрически правильным видится со стороны набережной Мошков переулок, переходящий в Конюшенный. Иду по нему до Иверской часовни, где отпевали Пушкина. Здесь канал Грибоедова – бывшая речка Кривуша – впадает в Мойку. Иду дальше... А вот и сама Мойка впадает в Фонтанку. И наконец вон там, за Летним садом, Фонтанка впадает в Неву.

      Эта Райка – она совсем, что ли, чокнулась? Нашла на кого глаз положить.
      Замечаю, что троллейбусов и автобусов стало в городе значительно меньше. Вместо них появились маленькие белые маршрутки. Словно юркие мышки, они суетливо снуют по городу, пролезая даже в узкие щёлочки переулков, стремясь сократить время, такое ценное для пассажиров и особенно для самих водителей.
      С Пантелеймоновского моста, что между Летним садом и Михайловским замком, смотрю на уродливое утилитарное здание возле цирка, никак не вписывающееся в панораму набережной Фонтанки. Зато вокруг – отрада глазу, сплошь старинные дома, каждый со своей историей.
      Когда мы глядим на архитектурные памятники города, на старые дома, то обычно не обращаем внимания на густую поросль длинных кирпичных труб почти на каждой крыше. А она, если присмотреться, составляет целую тайгу. Проблема обогрева в Питере всегда была первостепенной. Помнится, ещё Пётр Первый постановлял: "А домы изделать с окнами менее французских вдвое, понеже у нас не французской климат!"

      Наверно, тогда и решила Райка положить глаз, когда сказала осенью: "А ты, оказывается, интересный человек!" С этого момента, похоже, всё и началось – а я-то ни сном, ни духом...
      Вновь выхожу на невскую набережную, уже в районе улицы Чайковского. Любуюсь простором, слаженным дуэтом водной и воздушной стихий. Можно смотреть на них бесконечно! «Дуэт согласия», говоря оперным языком. Такими они были всегда, и тысячу лет назад. Менялся вид берегов, набережных, и только студёная сизо-свинцовая невская вода оставалась из века в век всё тою же – тяжёлой, суровой и неприветливой, но такой любимой и родной.
      Сколько же её утекло с того дня когда она дала мне свой телефон? Да уж миллионы тонн, наверно. Всё-таки десять с половиной месяцев пролетело с тех её памятных слов: «Нет, ты запиши всё-таки: Э – ля. А то ведь забудешь, чей номер!»
      С тех пор я всё погружаюсь и погружаюсь в иррациональные пучины страстей, переживаний, метаний – часто неоправданных, ненужных и глупых, но берущих надо мной верх.
      «Со мной так просто ещё ни у кого не получалось!»

      Прогулочный корабль натужно продирается сквозь встречное течение Невы. Помимо маршруток, появилось у нас множество частных судёнышек, катающих народ. «Экскурсия по рекам и каналам! Прямо сейчас!» – оглушают ваши уши "матюгальники" в руках зазывающих. А для тех, кто повёлся и сел в кораблик, это «прямо сейчас» может растянуться до двух часов, пока "контингент" не наберётся.
      Иногда таких корабликов и речных трамвайчиков скапливается столько, что возникает карусель из них, как вот сейчас у места впадения Фонтанки в Неву. Ходят кругом друг за другом, ждут каждый своей очереди, чтобы протиснуться в узенькую арку под Прачечным мостом.

      Может, и мне завести собственный бизнес? Чтобы перед Элькой как-то реабилитироваться. Где бы кораблик прикупить, в каком магазине? ("Я покупаю самолет! – поспешно сказал великий комбинатор. – Заверните в бумажку").
      Сейчас такое интересное время, что стремительно разбогатевшие ещё не успели прочно отделиться и отдалиться от простого народа. Потом это наверняка случится, а пока они нет-нет да и пересекаются. Встретишь случайно бывшего одноклассника, он тебя спрашивает:
      – Сколько получаешь?
      – Три с половиной тысячи.
      – Э, да я столько за один вечер в ресторане просаживаю!
      Заведёт он себе иномарку – и тут же заявляет:
      – Чтобы я теперь со всяким быдлом в метро ездил?!
      Чего я абсолютно не перевариваю, так это жлобства.
      Несколько лет назад ещё возможны были встречи бывших одноклассников, но теперь неудержимо происходит их материальное расслоение. Скоро, боюсь, практически невозможно станет встречаться на юбилеях школьных выпусков.
      Идёт разобщение людей. Сейчас говорят: мол, в советское время одним из признаков социалистического строя были очереди. Повсюду виднелись длиннющие хвосты! Иностранцы удивлялись им.
      Нынче очередей не стало, и не по причине лучшей жизни, а как раз наоборот – из-за отсутствия продуктов и вещей! В магазинах пустые полки. (Недавно одна эстрадная певичка, поднявшаяся не за счёт голоса, а за счёт понятно чего, ляпнула с экрана: "Вот люди у нас всё жалуются, что есть нечего, а загляни к ним в холодильник – у всех набитые полки!" После этого миллионы людей высказали желание пригласить её к себе домой и сунуть головой в холодильник.)
      А ведь очереди – это живое общение! В очередях разговаривали о наболевшем, узнавали новое. Бывало, и знакомились. Так что были в этом и положительные стороны.

      Теперь же мы гоняемся за пропитанием без всяких очередей – просто гоняемся, не до любви и ухаживаний уже (да и вообще что там у Райки ко мне, разве это любовь? – не верю!). У каждой станции метро длиннющие шеренги наспех нагромождённых ларьков с сомнительного качества продуктами, самопальными сырами-колбасами, от которых и загнуться недолго. А мне нынче загибаться негоже, детей поднимать надобно.
      Успокаиваю себя тем, что секрет долголетия во внутренней гармонии. У буржуев нынешних (к нам ведь, как мы не сразу поняли, капитализм опять вернулся, через 75-то лет) вроде всё есть – и массажисты с врачами личные, и сауны с бассейнами, и шикарное питание, а не живут они долго. Потому как много отрицательной энергии вокруг и против них копится. А если быть с собой и с окружением в ладу, энергия будет иная, хорошая.
      Эх, а всё-таки – подкатить бы к её дому на шикарном 600-м «Мерсе», да в костюме с иголочки! И то, и другое где-нибудь напрокат взять. Сказать: всё, что раньше, было игрой, я представлялся бедненьким студентом, а на деле вон оно как!..
      Нет, на такое она не поведётся.




      Всю последнюю неделю апреля Эля приходила на учёбу в белом шерстяном платье, вязаном сеточкой. Когда я встречал её на лекциях, не находил в себе сил отлепить взгляд от отверстий-пятиугольников, сквозь которые вид кожи, её аромат и преграждённая шерстяными нитками близость особенно дразнили и возбуждали. К тому же при обычном отсутствии на Эле – отсутствии, заметном не только посвященному мне, но и иным искушённым женским глазам – той интимной детали, что призвана держать грудь, это становилось уже совершенно для меня невыносимым! Длительное украдливое запускание взгляда в нужные дырочки иногда вознаграждалось.

      ...И опять воспоминание. Примерно такое же платье, тоже белое и вязаное, неосторожно носила моя первая учительница по роялю в музыкальной школе, пожилая тогда для меня тридцатилетняя экзальтированная дамочка. Было мне тринадцать-четырнадцать, я только начинал созревать в половом плане. Когда она играла мне сама, я пропускал всю её музыку мимо ушей и помимо воли, стоя за её спиной, пялился не в ноты, а на плечи и спину её, что просвечивали через отверстия между шерстяными нитками. Они притягивали меня сильнейшим в мире магнитом, и под льющиеся звуки фортепиано я, словно гончая, втягивал шевелящимися ноздрями знойный запах кожи, находившейся прямо под моим носом. Это было одним из самых острых впечатлений детства! Может быть, тогда и спаялись в моём сознании звуки фортепиано и эротика? Разумеется, пианистка и вообразить себе не могла, чем я был занят во время её показа и насколько на меня всё это безотчётно действовало.

      Теперь же, пребывая возле Эли, я уже вполне отдавал себе отчёт – что к чему и почему. Да что там отдавал – воспылал так, что просто сходил с ума от желания, от его тщетности и от её, Элины, недоступности.
      И однажды не выдержал. Оставшись как-то наконец с Элей наедине в силантьевском классе, я взмолился, краснея и досадуя на себя за свой умоляющий тон:
      – Вот что, Элька… Кончай меня соблазнять! Видеть всё это, дразниться, вдыхать и не обладать – это же просто мука… тем более, зная уже, как оно могло бы у нас с тобой быть! Лучше уж тогда – с глаз долой! Но и это не выходит, ведь мы видимся неизбежно. Так почему же ты избегаешь со мной этого? И себе делаешь хуже, и мне лишние мученья продлеваешь. Ради тебя я уже третий месяц живу аскетом. А?
      На эти излияния Эля рассеянно обронила:
      – Холодно ещё! Вот тёплые дни наступят – там погляжу.

      И зачем я скатился к мольбам? Зря! Умоляют женщин в старинных бытовых романсах: "Ты взгляни на меня хоть один только раз", "Милый друг, нежный друг, вспоминай обо мне", "Не уходи, побудь со мною", "Поцелуй же меня, моя душечка"... Не по мне это!
      Просьбы, конечно, в нашей жизни имеют право присутствовать, как же без них. Но не мольбы!
      Некоторые люди любят повторять фразу: «Я никогда ни у кого ничего не прошу!» С гордостью такой произносят: «никогда», «ничего», «ни у кого» – и тут же нарушают свою декларацию, сами того не замечая. Да ведь если мы, человеки, живём среди людей, а не уединяемся в дикой пещере или в пустыне, или в скиту… то иногда приходится просить, пусть и по мелочам. Без просьб жизнь в социуме невозможна!

      Насчёт, кстати, ароматов. Сейчас вышел замечательный фильм "Запах женщины". Но боюсь, что скоро этот запах останется только в кино. А ведь полынно-кедровый запах женской кожи возбуждает почище всяких виагр! Но нет, парфюмерная промышленность предлагает нам, с одной стороны, кучу всевозможных бутылочек с шампунями, гелями, спреями, кремами и всяким там молочком, дабы смывать и стирать с себя этот нежный запах, а с другой – пузырьки с искусственными феромонами, дабы натираться ими после тех же шампуней. А иногда и то, и другое "в одном флаконе" (как говорится в сегодняшней рекламе). Зачем это, когда природа сама всё сделала наилучшим образом? Надо быть умнее.



      Ну, радуга над Петропавловкой – это не оригинально! Даже двойная. Сколько уж раз она зажигалась, когда солнце вот так подсвечивало эту часть неба стороны Исаакия, а Петроградку при этом поливал дождик! Есть масса открыточных фото с таким видом.
      Иду по стрелке. Носы кораблей на ростральных колоннах похожи издали на крысят, которые панически пытаются дружно юркнуть в обе норки – стволы колонн. Наверно, мамаша-крысиха им свистнула из здания биржи: «Полундра!»
      Почему она такая, Элина? То словно чужая, снисходительно-ироническая, то уж совсем язвительная, и когда уже чую, что чуть ли не до неприязни дело доходит с её стороны, если не до ненависти, вдруг она неожиданно становится нежной, податливо-покорной и как будто любящей – ну то есть именно такой, какой, казалось бы, совершенно и категорически не способна быть по определению.
      Разумеется, я прекрасно понимаю, что существуют на свете подобного рода разные "женские штучки" для приманивания нас, мужиков, даже и сам всё это проходил не раз (всё-таки женщин у меня было... ладно, не об этом сейчас), но Эля – она же другая, иная, особенная, эксклюзивная, неповторимая, она ... одна!

      И ещё. Удивительное сочетание есть в Элине: грубоватости и шарма. А точнее – именно её грубоватость и придаёт ей шарма. Даже когда вылетает из неё табуированная лексика, это совершенно не выглядит грубо и грязно, как у других девиц. Вообще-то я не сторонник нецензурщины, но у Эли она, если и проскакивает изредка, то очень даже мило слушается, по-домашнему, какой-то уютной скороговоркой.

      То же и в отношении всяких двусмысленных секс-намёков. Переброска ими не выглядит у нас пошлой, наоборот: как-то всё получается легко и весело! Если в общении с другими женщинами двусмысленности звучали бы низко, и я таких вещей всегда избегал в разговорах (а то ведь есть любители всяких пошлых намёков и скабрезностей), то в разговорах с Элей нечаянные двусмысленные фразы проскакивают у нас невесомо, смешно и безо всякого пошловатого оттенка. Стоит мне, например, спросить: «Как ты завтра кончаешь?» (имея в виду время окончания занятий), – мы тут же оба прыскаем со смеха, думая совсем о другом. Или когда я произношу: "На худой конец", – Эля иногда перебивает: "У кого там ещё худой конец?" Либо если говорю при новой встрече: «У меня к тебе много накопилось» (ну, то есть материалы для занятий или всякие текущие воросы), – она тут же нарочито резковато спрашивает: «Что там ещё у вас ко мне накопилось?» – и вновь всё переводится в смешки, которые нас таким образом ещё больше сближают.

      Но после того разговора с Элей («Холодно ещё!») мы как-то уж очень колюче пикировались во время моего провожания. Как видно, всё-таки распалило нас обоих это белое платье в сеточку!
      А затем я, чтобы остановиться в этом пикировании и развлечь спутницу, поведал ей о том, как понемногоу узнавал в детстве об отношениях полов:
      – Впервые тайну деторождения я узнал в шесть лет от сестрёнки. Он поведала мне на ушко: «Знаешь, я чего слышала-то от Вальки? А ей мама сказала. Что у девочек в письке есть такая ямка, и в этой ямке лежат семечки. А потом, уже у тёть, из этих семечек вылупляются ребёнки!» Меня не вполне удовлетворило это объяснение. То, что дети выводятся из семечек – это очень даже понятно: вон цветочки-кустики вырастают же из семечек и зёрнышек! Ямка представлялась мне снаружи, прямо в гладкой коже между ног, как аккуратное такое круглое углубление диаметром в сантиметрик-полтора. А семечки – в точности как маковые зёрнышки, почему-то в количестве трёх. С этим-то всё ясно. Но оставался нерешённым вопрос: ведь ямка должна располагаться «вниз головой»! Как же в таком разе эти зёрнышки оттуда не выкатываются? Тем более, что носить их в себе приходится так долго, до возраста тёть, то есть почти всю жизнь!

      В девять лет я уже знал, откуда у женщин появляются дети, и что рождаются они при участии мужчин. Но каково оно, это участие, в каком виде? Об этом я ведал лишь смутно. Зато прочёл массу книг, в которых постоянно на это участие намекается в разных формах. В том числе в «Ревизоре» Гоголя. Помнишь, там Земляника сплетничает о судье: «…Как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там уж и сидит у жены его... И нарочно посмотрите на детей: ни одно из них не похоже на Добчинского, но все, даже девочка маленькая, как вылитый судья!». Мой детский мозг, проанализировав эту фразу, выдал заключение: раз Ляпкин-Тяпкин сидит у неё больше Добчинского – значит, дети похожи на того мужчину, с которым они проводят больше времени, на которого больше смотрят! То есть: смотрят-смотрят – и постепенно чертами лица становятся сходны. Так вот почему каждый из детей похож на своего отца – потому что он всё время у них перед глазами мелькает!
      И только через год, то есть в возрасте десяти лет, мои представления значительно расширились и, собственно, я получил наконец истинную картину «этого». Мы тогда возвращались из музыкальной школы с Сашкой Калюжным, аккордеонистом и буйным сангвиником, на полгода старше меня. Он-то первым и посвятил меня в тайну отношений мужчины и женщины. Сашка сказал:
      – Всё очень просто: туда-сюда – и всех делов! Так в книжке написано. Всовываешь одно в другое и начинаешь «раскачиваться ритмическими движениями». И ещё написано, что мужчине это приятно, а женщине не очень.
      Мне тут же подумалось: а почему непременно нужны эти ритмические движения, это раскачивание? Прямо диксиленд какой-то. А если я не захочу и буду просто лежать? Но это-то ерунда, а вот последняя фраза товарища – о том, что женщине интимные отношения неприятны – причинила мне травму на всю жизнь! Долгое время я так и считал.

      После этих сашкиных слов многое для меня прояснилось. Теперь-то я понял, почему девчонки у меня на глазах – и в школе, и на улице – всегда отшивали парней, которые к ним приставали, а иногда (на экране) даже давали пощёчину наглецам! Понял, почему в книгах, фильмах и романсах мужчины стоят перед своим предметом на коленях и что-то там вымаливают. Всё, оказывается, просто: потому что девушкам интимные отношения не нужны, они им неприятны, а нужны только мужикам, грубым самцам!
      И решил тогда для себя: зачем же я буду грубым самцом, зачем же буду удовлетворять лишь себя, делать хорошо только себе, если ей это не нравится? Лучше пощажу девушек и не стану к ним лезть – даже когда очень захочется, даже если не буду иметь женщин всю жизнь! Зато не доставлю им неприятностей, страданий и неудобств. Да и вообще, не стану ползать на коленях и унижаться, пусть себе живут спокойно! Как и я.
      Потом уж мы, дети, тайком почитывали Медицинскую энциклопедию, других источников информации об «этом» нас не было, не считая "скраденной" иногда из маминой тумбочки беллетристики. И картина любви духовной и физической никак не хотела складываться в одно целое, распадалась на куски. С одной стороны – энциклопедия с её «фрикциями» и «пролонгацией коитуса», с её нарочито схематичными рисунками органов, из которых ну ничегошеньки было не понятно (хоть бы фото какое прилагалось, пусть чёрно-белое и некачественное) – как там чего происходит на самом деле. С другой стороны – художественная литература с её полунамёками и недосказанностями: «Войдя в неё, он провалился в блаженную пучину», а потом «растаял в океане счастья». А как провалиться в пучину с помощью тех самых фрикций и как растаять благодаря пролонгации – об этом нигде ни слова! И тогда уже приходилось прислушиваться к похабным россказням старшеклассников, которые не в лучшую сторону, но довершали наши представления.
      Однако то, что «ей это неприятно», глубоко запало в подсознание и помешало мне завести девушку в те годы, когда все это делали.



      Наш общий любимец, хрупкий и застенчивый с виду Гинзельберг, по-прежнему смел и блестящ в своих лекциях на квартире у Раи. Когда он садится у рояля, а мы, десятка полтора студентов, располагаемся вокруг него тесным кружочком, в тишине гостиной повисает напряжённое ожидание оригинальных идей, остроумных мыслей, новых углов зрения и парадоксальных выводов. И оно непременно оправдывается.
      Обыкновенно после оставляющих неизгладимый след «квартирников» с Гинзельбергом, когда все потихоньку расходятся, мы с Элей остаёмся на некоторое время почаёвничать в компании Раи и Кости. Две парочки такие, превосходно!

      На этих «междусобойчиках» мы выбираем новые темы для следующих лекций или просто треплемся. Если я пытаюсь острить (повторяю, например, старую студенческую хохму: «А Чайковский, выходит, тоже химиком был, как и Бородин, раз написал ”Растворил я окно”!»), то Рая заставляет себя не смеяться и даже не улыбаться, как остальные. Она выше этого, она предпочитает покрасоваться сама, чтобы слушали её одну, чтобы только ею восторгались! Может часами рассказывать о своих театральных детях, о своих постановках. Рая влюблена в свой театр, вкалывает в нём сутками. Это хорошее качество, конечно! Но подозреваю, что потому и одержима она так этим театром, что там она – царь и бог, там находит она удовлетворение своему тщеславию. Впрочем, я несправедлив, она действительно этим делом серьёзно увлечена, да и в трудолюбии ей не откажешь.

      Что же до личных наших с Раей отношений, то о ней (во всяком случае до того дня, когда Эля поведала мне о раисиных чувствах ко мне, в чём я по-прежнему сомневался) я всегда думал как о старшей подруге, и не более того, несмотря на её иногдашние закидончики – с поцелуем тем странным, например. Вот уж к кому меня нисколечко не влечёт физически ни с какого боку! Совершенно не в моём вкусе ни тело, ни вообще вся её физика. Хватает и духовных контактов!
      Тем не менее, в свете полученной от Эли информации, отныне я в отношениях с Раисой собран, чуть насторожен и всё время пребываю начеку, готовый не допускать более непрошенных поцелуев и прочих прелестей. Да их уже как-то давно и не следовало – может, наконец отошла от меня уже Райка-то.

      По прежнему играю Эле у Силантьевой, готовимся к экзамену по вокалу. Спорадически заглядывает к нам посидеть Снегов, и тогда помещение наполняется его хорошо поставленным рыком.
      – Помню, в Италии надо было мне петь Кочубея в "Мазепе". И не где-нибудь, а в «Ла-Скала»! Прихожу в театр на дневную репетицию, пробую тихонько голос в коридоре: «А-а-а…» – не звучит! Что такое? Не звучит и всё! Рыхлый голос какой-то. Только накануне всё прекрасно было! Я опять громче: «А-а-а-а-а!..», затем слова арии напеваю: "Пан гетман! Всё, что пожела-а-аешь ты, ждать не заста-авлю", – глохнет звук! А вечером мой выход. В чём дело? Спектакль срывается, я в ужасе. Позор! Бегу к директору театра. Подхожу к его кабинету, открываю дверь, и вдруг бамс! – ударяюсь шляпой о косяк. На мне, оказывается, шляпа тогда была широкополая такая от солнца, я и забыл. И она весь звук глушила!

      В те дни Снегов к нам зачастил. То есть – в 302-й класс. Приходит вот уже весь конец апреля! Сидит, треплется, иногда пытается приобнять Элину, а иногда вытаскивает из недр сценической памяти очередную историйку из серии «Когда я был в…»
      – Ну, как у тебя, Оля – "неаттестаций" ни у кого нет? Если что, присылай ко мне, разберусь с ними.
      – Пришлю, Женя, пришлю! Ты уж с девушками умеешь…
      – Помню, в Швеции… – и Снегов начинает энную байку из прошлой оперной жизни. На смену ей приходит другая:
      – Когда я был в Испании…

      Между прочим, скоро он будет присутствовать в качестве завкафедрой на нашем экзамене по вокалу. Каждый из нас должен спеть комиссии во главе с ним по три произведения: арию, романс и современного автора. А у меня в репертуаре припасена такая фишка для него, что и сказать страшно!.. Моим вокалистом, басом Михаилом Калиновским, предложена была мне старинная ария Генделя для баритона, сюжет которой отсылает ко временам рыцарства: нужно завести противника перед поединком, раззадорить его, взять на «слабо». И герой бросает ему такие слова:

Жалкий, презренный трус и раб,
Знай: как соперник мой ты слаб!

    В этом месте арии у меня с моим маэстро был отработан гордо-пренебрежительный жест: правая рука размашисто опускается, вытягивается вперёд, и указательный палец останавливается на воображаемом конкуренте. На кого же мне направить при пении этой фразы во время экзамена свой указующий перст – не на Евгения ли Валентиновича?




      Майские праздники промчались. Несколько свободных дней начала мая вновь провёл я с детьми – Дашей и Арсиком. Это было счастье! Мы ездили в Репино на велосипедах, катались в лодке по заливу. Вот ради чего стоит жить!

      А потом вернулась учёба. Поездки на метро и автобусе в Академию, встречи с… хм… однокурсницами, усиленная подготовка к летней сессии.
      Эля с 12-го мая потеплела как-то. И кажется, наконец-то повернулась ко мне всем своим существом, отозвалась на мои порывы!
      В глазах появилась мягкость, в голосе душевная теплота. Даже позволила один раз поласкать её, когда скрылись в 310-м классе. Чуть размякла и не сопротивлялась, но времени у нас было мало, оставалось всего несколько минут до лекции. Может, с Жоржиком порвала?

      14-го мая пара по контрапункту отменилась, у нас освободился часик времени между лекциями до следующего занятия в 20.45 по спецдисциплине "Анализ полифонических форм". Решили с Элей порепетировать к экзамену по вокалу. Она поёт, я аккомпанирую. Тем более, что и на экзамене она хотела бы, чтобы я ей сыграл – ведь Элина Заостровцева числится концертмейстером у Силантьевой, и Элина же Заостровцева её студентка, то есть формально она должна сама себе аккомпанировать. А это, конечно, непрофессионально и сразу напоминает салонных дамочек 19-го века за фортепьянами.
      Вечер, но светло, солнце в окно вовсю заливает. Взяли на вахте ключ и уединились в 308 классе – том самом, где я с ней объяснялся летом. По-прежнему цветочки в горшках, уют.

      Кстати, я первым в мире сделал одно открытие. Жаль, Нобеля за него не дадут! Оно вот в чём: мужчина-концертмейстер, особенно аккомпанирующий солисткам-вокалисткам, должен хорошо чувствовать женщин и уметь их ласкать, как никто другой предугадывая их желания. Потому что привык ловить дыхание, заранее чуять спиной и нутром малейшие нюансы в исполнении, которые она делает или только хочет сделать. Всё это легко перенести и на секс.
      Она пела арии Вивадьди и Страделлы, романсы Рахманинова и Андрея Петрова, а я аккомпанировал. Неплохо Эля сегодня звучала, даже «мясо» появилось в голосе, как говорят вокалисты, – так я ей тогда и сказал. Её мягкий альт хорошо ложился на прекрасную музыку.
      Под конец она вымолвила:
      – Ох, разогрелась от пения! Хоть раздевайся.
      – Так и разденься! – я ей в шутку.
      – А вдруг войдут?
      Похоже, она и вправду готова была скинуть блузку. Неужели? Вот удача! Я вскочил и заперся изнутри.
      Не ломаясь и не кокетничая, она стянула с себя весь верх. Резво выскочили на свободу ладненькие упругие груди. Выскочили игриво и танцуя, с радостным изумлением, не веря своему счастью. Не слишком большие, но вытянутые длинными треугольниками с острыми вершинками вперёд, словно рвущиеся вдаль носы кораблей. С идеально круглыми сосками-колпачками цвета кофе с молоком, задорно и лукаво мне подмигивающими, каждый в обрамлении нескольких тёмных волосков. Давненько не видел я их, с прошлого июля!
      Ликуя внутренне, я старался делать вид, что ничего особенного не произошло. Что всё идёт в колее, что так и задумано заранее! И не стану я сразу лапать её, это пóшло и низко; предадимся лучше возвышенному искусству «бель канто», "прекрасного пения".
      Так Эля и спела топлесс всю программу заново. Хорошая случилась у нас подготовка к экзамену! Наверно, никто в этом заведении со времени его открытия ещё не репетировал вокал без верха. Вот только мне новая забота появилась во время аккомпанирования: того и гляди, чтоб не мазать мимо клавиш! А то ведь отвлекающих моментов много, целых два!
      Потом она попила со мной чаю в таком же виде. И только после этого оделась (лекция скоро начнётся), мы вышли в коридор и на лестницу, чувствуя от происшедшего разморённость и благодарную разнеженность друг к другу.



      Такие, разморённые и разнеженные, спустились мы двумя этажами ниже, где уже начиналась новая пара у Ольги Остаповны Курч, прекрасного специалиста. Девиц там наших десятка с два уже набралось, в 112-й аудитории. Раи, к счастью, нет. Сели с Элиной рядышком, найдя «на галёрке» свободную парту, и стали усиленно пытаться вникнуть в предмет. Разбирался стиль последней, Десятой симфонии Сергея Слонимского "Круги ада".
      Сидим, въезжаем в тему, что-то пытаемся записывать вдогонку. Вдруг часа через пол – энергичные шаги в коридоре. Деловые такие и чуть-чуть нервные: хып-хып-хып… У нашей двери затихли. Эля только успела шепнуть: «Это Райка, точно! Вот увидишь», – как снаружи торопливо подёргали ручку двери – заело! – и тогда ногой по ней: хлобысь!
      Массивная дверь, отброшенная пинком тяжелобёдрой ноги, едва не смела своей тяжестью уважаемую госпожу Курч, и в раме косяка – в самом деле она, кто ж ещё? – обозначилась запыхавшаяся, извиняющаяся и растрёпанная Раиса. Элька потом целый месяц прикалывалась при каждом удобном случае по поводу этой раисиной манеры появляться на лекциях при помощи пинка в дверь.
      Уселась та, короче, за свободный стол у окна, тоже повъезжала минут десять в предмет, а затем… Ну, пришла ты с опозданием, так сиди и молчи в тряпочку, не возникай – ан нет же, надо образованность свою показать! Совершенно не в тему, в обход сериальных транспозиций музыкальных рядов Слонимского, Раиса вдруг небрежно вставила:
      – А скажите, Ольга Остаповна, знакома ли вам теория релятивной сольмизации и как вы лично к ней относитесь?
      Соседки молча и уважительно глядят на Раю: ого, в струе свежих течений! – а ей лишь того и надо, – этих взглядов. Ради них и старается! Хотя вероятно, её и вправду интересует эта тема, но ведь можно бы и после лекции подойти да потолковать, чтобы не ставить сейчас преподавательницу в неловкое положение, а то вдруг та не в курсе? Но наша Остаповна не лыком шита: она ей тут же, не ударя в грязь лицом, обстоятельно всё объяснила и по релятиву, и вообще по музыкальной системе Карла Орфа, которая стала известна в нашей стране, оказывается, ещё двадцать лет назад.

      Ну какой бес её принёс сегодня, эту Райку? Сидела бы себе дома, раз и так знаниями вся башка забита! Так нет же, сюда припёрлась – учёность проявить! Теперь не суждено нам с Элей после лекции вновь уединиться в свободном помещении и продолжить интимное общение. А ведь это для меня так ценно – именно теперь, когда Эля вдруг сделала шажок ко мне, снизошла, позволила полюбоваться своим нагим бюстом, чего не было почти восемь месяцев! Сколько времени ещё она такой будет – неведомо; но сегодня вот уже пятый день она смотрит нежно, даже поощрительно. И не исключено, что он же станет последним: этот настрой у неё может прекратиться когда угодно, уж я-то Элю знаю.
      Раиса, ясное дело, о том понятия не имеет – вот и обламывает мои надежды. Теперь придётся возвращаться по окончании учебного дня втроём, никуда от неё не деться – ведь нельзя же, чтобы Рая проведала, догадалась, что мы тут без неё междусобойчиками занимаемся! И придётся мне вновь терпеть на обратном пути мелкий стёб надо мной их обеих, не может ведь одна из них отстать в этом от другой! – и пытаться кое-как парировать этот стёб по мере моих скромных мозгов.

      В общем, пошли мы обратно домой нашей троицей, далеко не святой. Как же это по-студенчески – ещё со времён средневековья – бродить a’trois (по-французски – втроём)! Правда, студентами в те времена были исключительно юноши, а тут со мной, наоборот, парочка подруг. Но тогда я ещё не относился серьёзно к роли Раисы в наших с Элей отношениях, она была мне просто «развлече», как любит выражаться Элина. Не более, как к «развлече» и относился я тогда к нашему возвращению из академии втроём, когда мы беззаботно перебирали ногами, болтали обо всём на свете и подкалывали друг друга.
      Пересекая с нами сквер, Раиса вдруг остановилась возле памятника Есенину, повернулась ко мне и спросила:
      – Славик, а ты когда-нибудь сочинял стихи?
      – Да, пробовал. И довольно много.
      – Ну, и как? Показывал кому-нибудь?
      – Ладно уж, признаюсь вам с Элькой – вы же мне друзья?
      – Друзья. Хотя судя по той твоей "лекции" у неё дома, зимой – теперь уж мы для тебя не пойми кто! Помнишь, ты ещё доказывал тогда, что дружбы между "М" и "Ж" не бывает?
      – Да ну, давно это было, не помню уж... Короче, посещал я тут пару месяцев ЛИТО – литобъединение в Доме литераторов. Это совсем недавно было, нынешней зимой. Там начинающие поэты показывали маститой поэтессе свои творения и выслушивали критику.
      – И что сказали по поводу твоих стихов?
      – Знаешь ли, я свои стихи так и не решился там прочесть, раздумал. Не понравилась мне вся эта декорация: сидит в углу помещения ведущая, прокуренная дама в летах; сбоку на креслах амфитеатром – человек тридцать-сорок публики, каждый жаждет показать свои шедевры; и вот выходит лицом к залу читать свои вирши какая-нибудь юная стихотворица. А затем принимаются за дело бородатые критики из «бельэтажа»: посверкивают золотыми очками и зубами да раскурочивают по косточкам каждую строчку из прочитанного. В общем, сжирают прилюдно ту девочку вместе с туфельками! Она от возмущения немеет, дрожит, затем, как водится – в слёзы. Наконец своё мудрое заключение произносит главный судия, курящая ведущая («Курить в этом помещении имею право только я!»), примиряя обе стороны и закрывая императивно вопрос. Жертва анализа садится на место, выходит "на подиум" следующая – и всё повторяется. Вот такой антураж! Не хотелось мне оказаться на их месте, потому и смолчал.

      Спутниц моих позабавил этот рассказ. Мы добрели уже по Арсенальной до Невы и под тёплым ветром пошли прямо над водой по набережной. Я продолжал:
      – В общем, решил я больше туда не ходить. И кроме того, понял: не моё это дело – поэзия. Чтобы чего-то достичь, литературе надо отдаваться полностью! А мне вовсе не до того сейчас.
      – Чем же ты так занят? – спросила Рая.
      – Будто не знаешь! Работами, семьёй, добыванием куска хлеба. Время-то какое настало…
      (Да Элей, Элей я занят, ничто больше в голову не лезет!)
      – А жаль, что бросил ты стихи, Славик. Мне кажется, у тебя должно неплохо получаться, – в голосе Раисы проскочили нотки безнадёжно влюбившейся девятиклассницы, но скорее всего, она сама себе подыгрывала, – ты ведь поэт в душе!
      – Ага, есть немножко, это-то и мешает мне в жизни трезво смотреть на вещи и на людей.
      – Почему ты так думаешь? Кто тебе сказал такую чушь?
      – Ну, хотя бы мой директор из музыкалки. Он мне частенько так снисходительно замечает: «Вы идеалист, Вячеслав Михайлович!»
      – Дык это же прекрасно – быть идеалистом! – с жаром воскликнула Рая, не оставляя интонации влюблённой школьницы.
      – Что ж тут прекрасного?
      – Ведь мир творят идеалисты! Разве ты об этом не слышал? Вспомни хотя бы музыкантов великих – Шуберта или Шостаковича. Они ведь по жизни были в какой-то мере идеалистами.
      Так и не понял Славик, серьезно она или опять стебалась.

      В тёплых густеющих сумерках наткнулись на толпу из чуть ли не сотни рыбаков, кишевших на набережной. Мягкость и спокойствие майского вечера были разрушены суетой и рыбацким ажиотажем вокруг важного в жизни Питера события: корюшка пошла!
      Идём, стараясь не задеть торчащие удилища. Одни рыбаки сосредоточенно смотрят на уходящую вглубь Невы леску, другие азартно тянут рыбу, третьи ревниво следят за успехами соседей. Корюшка пошла!
      – А вы много наловили?
      – Нет ещё, десятка два всего.
      – Крючок надо другой.
      – Вон туда, туда бросай!
      – Да отойди ты, пацан, мешаешь!
      – Осторожно, здесь леска, запутаешь мне всё!
      – Видишь, там шевелятся под водой?
      – Сейчас ещё косяк подойдёт.
      – Держи ведро!
      – Бросай!
      – Скорей!
      Корюшка пошла.
      Перешагиваем через снасти, беседуем о симфониях Чюрлёниса.

      Так и подошли к Финляндскому, к метро. Дальше мне и Рае нужно было ехать в подземке (по счастью, в разные стороны), а Эле удобнее на троллейбусе, он прямо на Васильевский шёл.
      Попрощались. Эля направилась к остановке – стройная и плавная, в длинной развевающейся юбке. Как же облачно она умеет ходить! Лёгкая цветастая косынка тоже игриво развевалась вослед, пытаясь, словно ребёнок, подражать маме-юбке.
      – Плывёт! Ну плывёт же! – восторженно произнёс я поневоле, глядя ей вслед.
      – Скажи уж прямо, Славка, что она тебе оч-чень нравится!
      Ой! Тут я осадил себя на скаку и с этого момента опасался впредь затрагивать в разговорах с Раисой «элькину» тему.




      Прихожу в 302-й класс, а Элька мне с ходу:
      – Снегов тут заходил. Заявил громко: «Последние новости: Эля любит Славика!» Ой, я уржалась! Надо ж так загнуть…
      И Ольга Арсеньевна тут же посмеивается.
      Ну во-от… Если все они в таком несерьёзном ключе относятся ко мне и к моим переживаниям – значит, всё? Дело худо? Ничего, значит, Элина ко мне и не имеет, раз с таким смехом констатирует то, что мне дорого? Выходит, отсохло у неё ко мне?
      А я-то, олух, изо всех сил скрываю наши отношения… Так нет же: надо их пополоскать прилюдно, надо их высмеять! И свести таким образом на нет.

      Ну, Снег! Ну, трепач! И бездельник к тому же: со студентами почти не занимается, точит лясы на разные политические темы (он коммунист и голосовал недавно за новорождённую КПРФ) или лапает девиц по тёмным коридорам. Да ещё наушничает Полянской, он у неё нештатный осведомитель о внутренней жизни академии. Часто вижу: идут оба по коридору, и он всё вьётся вокруг неё. Забавная картинка: рослый широкоплечий Снегов увивается вокруг невысокой плотненькой деканши.
      Или вот сидит у Силантьевой и несёт околесицу: «Эля любит Славика!» Не понимаю, почему Ольга никогда ему не намекнёт, что он ей мешает работать? Терпеливо дожидается, когда он сам догадается уйти, и осторожненько поддерживает с ним разговор. Может, это идёт ещё с Мариинки, когда он был всесилен и когда все его боялись? Может, и мне надо его бояться?
      А ведь он, благодаря своей связи с ректоршей Полянской (подозревают, что не только деловой), и здесь, в академии, тоже всевластен! Так что я могу после своей спетой арии не закончить учёбу. Вылечу, как пробка, когда во время слов о сопернике укажу пальцем на завкафедрой!
      Но не это меня волнует, а совсем другое: неужели и вправду у неё ко мне отсохло, раз она так?.. Всё одолевают меня унылые раздумья по этому поводу. Как у того мальчика-старшеклассника в старом фильме "Я вас любил", который всё допытывается у своей девочки: "А как ты про меня думаешь? А как ты ко мне относишься – положительно или отрицательно?"

      С того дня, 17 мая, начало холодать. Тяжёлые чернильные тучи ползли на Петропавловку и напарывались на золотую иглу шпиля, раздиравшую их напополам.
      И у Эли в отношениях ко мне намёк на тепло как-то сам собой пропал. Исчез, испарился! Как и не было его.
      А действительно ли пропал сам собой? – или… неужто она руководствуется расхожим пошлым принципом, что парня своего надо постоянно немножко выбешивать? – чтобы он был всё время на взводе и тянулся к тебе. Нет, Элинка не такая, она никогда так делать не будет! Во всяком случае, сознательно.
      Кончилось время моих гулянок с подругами, когда позволяла погода. Дожди начались, корюшка прошла. Эля охладела, как и погода. Чего я опасался, то и вышло: тот день «без верха» был первым аж с самого октября, с того поцелуя в кабинетике ТСО, когда она повернулась ко мне лицом (а теперь и бюстом). Но продолжение заглохло!.. Не ворвись тогда Райка в класс с помощью пинка ноги – может, ещё хоть пара дней была бы у нас сладких. Не так уж много и случалось у меня с Элей светлых, счастливых минут!..
      И вообще, забегая вперёд, скажу: к сегодняшнему дню, когда всё это описываю, то есть весь прошедший год, от зимы до зимы, Райка – со своими поцелуями, со своим деланьем из меня своего мнимого любовника в глазах других, добиваясь даже постели со мной – активно вклинивалась между мной и Элиной… и сумела-таки, где могла, подпортить нашу любовь, подгадить нашим отношениям при помощи разных своих чисто женских всяческих хитроштучек. Если б не Райка, не было бы стольких дополнительных страданий у меня. Хватило бы и самой Эли, с её поворотами «к» и «от».
      Любопытно, встречается ли она ещё с Жоржиком?

      Холода ещё больше наступали по всему фронту, даже снег как-то раз из тучи ссыпался в районе Стрельны. Правда, быстренько стаял. Я как раз тогда ехал в 36-м трамвае на Турухтанные острова и попал под этот редчайший майский снегопад. 75 лет назад, а если быть точным – 24 мая (любит Славик историю!) неожиданно обрушился на Санкт-Петербург такой же сильный снегопад. Засыпанными тогда оказались Невский, Садовая и весь центр города, хоть и тоже ненадолго. Даже фотография сохранилась, видел в каком-то журнале.
      Такое ощущение, что никогда не наступит лето. А ведь середина мая!
      И она… навсегда ли охладела?
      Вот когда я крепко подосадовал, что не использовал на полную катушку этого её потягновения ко мне. Ведь столько его добивался! Запоздало жалел я теперь, что не прочувствовал те пять дней «оттепели» с 12 по 17 мая, не расслабился и не погрузился в них. Продолжал напрягаться, рефлексировать и анализировать вместо того, чтобы испить их по капельке в блаженстве и ни о чём не думать!

      А экзамен по вокалу 19-го прошёл благополучно: как раз во время моего выхода перед комиссией Снегова вызвали в деканат. Так что пришлось мне указующий перст опускать в пространство. Пронесло, никто ни о чём не догадался!




      И вновь по контрамаркам Силантьевой ходили мы 21 мая в Мариинку. И опять на оперу Прокофьева, юбилей ведь! На сей раз глядели-слушали уже давно и повсеместно официально признанную «Любовь к трём апельсинам». Силантьева там исполняет партию одной из трёх апельсинных принцесс. Уже, понятно, в одетом виде (а жаль).
      Да, умеют они ставить! Яркая, зрелищная, красочная мариинская сцена надолго осталась в глазу.
      Эля была в лёгком светло-зелёном платье. Кольку захватила, потому как опера-то сказочная, для детей. А он ведь ребёнок ещё для неё, хотя и пубертат.

      После спектакля позвали, как водится, к себе. Пошли мы ножками, недалеко ведь: через мост лейтенанта Шмидта, да по Ваське немного – этак коротенько, минут сорок всего топать. По дороге трепались, и вот тут-то я случайно поцапался с Элей.
      Сам вначале не понял: отчего вдруг она на меня наскочила? Но поцапался достаточно яростно, так что удивлённому Кольке пришлось даже полушутливо нас разнимать. И опять-таки виной стала, как позднее выяснилось со слов Эли, моя беспробудная глупость.
      Вначале мне казалось, что я был стороной пассивной. Невинно спросил у неё, когда проходили над Большой Невой:
      – Ты какое из сухих вин больше любишь – белое или красное?
      – Под настроение, – отвечала она.
      – Значит, в твоём потайном баре в нише стены, как в том фильме про Иван-Васильича, хранится и то, и это. Знаем-знаем, не скроешь! – вот так состришь чевой-то "не совсем уклюже", и тут же начинаешь жалеть.
      – Ага, давно о таком тайнике мечтаю!
      – Главное – чтобы ключик был персональный!
      – Само собой.
      – И тогда ты под настроение вынимала бы оттуда вино той страны, которое предпочитаешь в это время суток? – столь же неуклюже перефразировал я Булгакова.
      – Не дразни.
      – А хочешь, дам классный совет, как пианист пианистке, где хранить спиртное? Чтобы не догадались. В пианино! Удобно и никто больше не проведает из немузыкантов вроде вашей «матильды». Открываешь нижнюю панель – и там, возле рычагов от педалей, до фига ещё места для бутылок!
      – Кретин ты, Славик!
      С чего это она вдруг?.. И так яростно.
      Пришлось обороняться словесно:
      – Я тут ей ценные даю советы, паньмаш, да ещё бесплатные, а она оскорбляет ни с того, ни с сего! За что?
      – Заслужил потому что!
      – А почему, почему всё-таки заслужил? Ответь!
      – Потому что дурак!
      Ну, я тоже полез в бутылку после этого разговора о бутылках, а не надо бы. Вот Кольке и ничего не осталось, как нас разнимать.
      Выяснилось потом: в нашем лёгком поначалу трёпе я шутя и походя брякнул с плеча именно такую тайну, которую от Кольки-то она пуще всего и берегла! Не допёр того, что берегла даже не столько от «матильды», которая тоже не прочь иногда винца хлебнуть, сколько именно от него, чтобы он родительнице не сболтнул. А тут я сам сболтнул лишнее. Трепач – находка для шпиона!

      За «всехным» столом делились с матерью впечатлениями от культпохода. Я старался исправить вину перед Элькой, растекаясь сведениями о прослушанной опере:
      – Это самая первая вещь Прокофьева из поставленных на сцене, причём в Америке. И там же какой-то бизнесмен предложил автору рекламировать на сцене его, продавца, апельсины! Между прочим, наш оперный театр, Ленинградский, хотел отправиться с этими "Апельсинами" в Париж, но ему запретили. И знаете, почему? Потому что этот дряхлый придурковатый король с его окружением очень уж напоминал Брежнева с его Политбюро! А либретто к опере Прокофьев сам написал. Он на операх ведь собаку съел, ещё до «Апельсинов» сочинил их несколько. И первую, как известно – в восемь лет!
      – Видишь, Эля, Славочка у нас какой образованный! – резюмировала «матильда» (когда меня хвалят, мне всегда чуется издёвка). – И тебе надо учиться поактивнее!
      Я вступился:
      – Да разве она не учится? К сессии готовится вовсю, да ещё на курсы английского пошла. Она ведь от природы умная!
      (Надо ж подольститься!)
      – У Эльки весь ум в одно место ушёл! – ляпнул Колька.
      Почему-то я пришёл в восторг от этой фразы. Прелесть! «В одно место…» Восторгался, понятное дело, про себя. Не выдавая.

      Потом Элька оборонила, что у неё завтра днём есть дела в Автово. Наверно, что-то в ателье сдавала пошить, и теперь забирать надо, решил я.
      На другой день, как втюрившийся сорванец-школьник, я прождал её три с половиной часа на выходе метро «Автово», чтобы подловить и, если не затащить к себе, то хоть погулять, что ли. Но так и не увидел! Может быть, она имела в виду сам район Автово, а не станцию метро, и приехала туда другим путём?
      И вообще, что за манера – сказать: «дела» – и всё! Ну хоть бы одно-два словечка добавила – какого плана дела? Ведь раз при матери сказала открыто – значит, ничего личного. А может, это именно мне и был намёк? Чтобы приехал туда. Но в таком случае почему не появилась?
      Ой, а вдруг это всё-таки Жоржик? Свиданка у них в том районе. Да ещё и с продолжением. Стоп, стоп, притормози, Славик!

      Может быть, тогда-то и началась эта полоса безнадёжной моей любви, несчастной страсти, отчаянной и обречённой охоты за Элиной, которая продолжается по сей день? Полоса, изредка прерывающаяся светлыми всплесками счастья, вот как те пять майских дней, а затем подобное повторялось пару раз, о чём рассказ впереди. Полоса, длящаяся несколько последних месяцев, в результате чего я и стал к сегодняшнему дню занудным неудачником, никаких ответных чувств у предмета воздыхания не могущим вызвать. Так мне представляется.
      А вдруг я ошибаюсь? И ошибаюсь чудовищно...







      Жара!.. Вот кто мне наконец помог. Помог моему давнишнему стремлению вновь овладеть Элиной, дабы действием сим возвыситься для себя обратно. Она, жара, была моей помощницей и сообщницей, моим союзником и инструментом. Она пришла в Питер, потому что понимала, насколько это важно мне.
      Такая страшная жара в Питере бывает раз в десять лет. Мой северный город не создан для неё! Но в ту последнюю неделю мая город накрыла небывалая жара – душная, парная и самая, пожалуй, сильная за весь 1993-й год. Ничто не спасало горожан, которые млели от всеобъемлющей горячей и липкой духоты. Она изнуряла мой город, который редко подвергается такой напасти. Она плавила асфальт Невского проспекта и смоляные швы на крышах двухвековых зданий. Она заставляла девушек-продавщиц Гостиного Двора набрасывать форменные голубые халатики прямо-таки на ничего, на голые тела.
      Горячий, колеблющийся и медленно вращающийся воздушный поток лениво струился вверх от улиц и гранитных набережных. Жара размягчала кости, расплавляла мозг, расслабляла мышцы, подкашивала ноги, манила распластаться где придётся и забыться.

      Такой и возлежала Эля в тот день, 24 мая, на столе 308-класса – томная, размякшая и обессиленная жарой. Стоять или даже сидеть не было сил. После лекций, ближе к закату, она зашла в класс, где я занимался. Просто так зашла, проходя мимо. Вряд ли специально, из желания со мной уединиться. Обронила лишь:
      – Уф-ф, куда здесь можно примоститься? Не могу больше вертикаль держать.
      И в изнеможении улеглась на преподавательский стол, смиренно дожидаясь, когда я закончу разучивать к экзамену Вторую рапсодию Листа. А мне вспомнилось вдруг по ходу разучивания, что месяц назад, в конце апреля где-то, в этом же 308-м классе я однажды вечером заперся с Элей, надеясь на... если не "это" (которого не случалось меж нами аж с июля), то хоть какой-то намёк на сближение. И тут в дверь громко заколотили! Быстренько приведя себя в порядок и отперев, я увидел нашего дирижёра Бартенса, бомжового вида мужичка с всклокоченной бородой.
      – У меня тут, извиняйтеся... вещи кой-какие остались, хотел забрать. И мне бы тут ещё позаниматься надо. Вы не могли бы в другой класс перебазироваться?
      Последнее слово он выговорил с трудом. От него шибко разило коньяком, а ещё лимоном с грецкими орехами. Ясно дело, он собирался именно здесь продолжить начатое, и где-то в недрах выдвижного ящика преподавательского стола у него в этом помещении – я был почти уверен – хранилось главное для задуманного мероприятия: початая или непочатая бутылка "Арвеста", "Арарата" или "Двина".
      Ладно, так и быть. Мы ушли, всё-таки это его класс. Стали искать другой, но свободного помещения больше в тот вечер не оказалось. Пришлось мне ограничиться привычным провожанием Элины "до хаты".

      Это воспоминание проносилось сейчас в мозгу, пока я играл задорный финал листовской Рапсодии: фа-диез-мажорную танцевальную коду, от которой ноги сами просятся в пляс. Но мне стало уже не до Листа – тем паче, что жара ну никак не располагала к её заводному ритму! И скорее по привычке, нежели в надежде на близость, давно почти утраченной, я обернулся, чтобы слегка поласкать Элю – погладить талию, шею и спину, бархатные мочки ушей. Плюс невесомо, намёками, ложбинку между грудей. В ласках своих я не заходил дальше.

      Она лежала молча. И тут по её расслабленности я почуял, что сегодня – можно! Сегодня с её горячим и слабо дышащим истомой телом она позволит мне сделать всё, что захочу, а не ограничит меня, как раньше, когда мои вольностям был поставлен строгий негласный предел, дальше же Эля без объяснений пресекала мои поползновения.
      – О-о-о-о, – обречённо выдохнула она, когда до неё дошли мои намерения, однако на большее у неё не было сил.
      От зародившегося желания тело её ждало от меня дальнейших действий, намекало на них. Ни капли сопротивления я не почувствовал, когда продвинулся к её ногам и начал обнажать и ласкать всюду, как хотелось и где хотелось. Я понял, что мне дана зелёная улица.

      Как же долго я этого ждал! Смакуя и не спеша, я обцеловывал каждый сантиметр её тела, поначалу нарочно избегая знойных мест и приближаясь к ним поэтапно, кругами, до последнего оттягивая сладостный миг, после которого Эля не сможет уже прикидываться безразличной, и когда можно будет круто повести вверх по нарастающей её стихийное вожделение.
      Она не остановила меня и в определённый миг, тот самый миг, который решает всё, не увернулась, вопреки обыкновению, а продолжала лежать всё в той же позе, на боку, прикрыв глаза, и лишь от головы до пят пробежала по всей Элине чуть заметная волна. Сдерживая свою плоть, словно клодтовский укротитель коня, я всё упоительнее впивался губами в новые участки её тела, тут же открывая очередные островки с холмиками и ощущая кожей губ трепет, которого она не могла сдержать.

      Наконец решился. Бережно уложив Элю поудобней на стол, на котором в то утро уважаемый Бартенс, возможно, выставлял семестровые оценки по хоровой практике, а затем в одиночестве закусывал любимый коньяк лимончиком, я потянулся было за покрывалом с простынёй, которые хранил в "путяге" на этот случай ещё с осени; но она, увидев лишь край его, отмахнулась пренебрежительно-вяло:
      – Зачем? Ну его, убери на фиг!
      Ей фиолетово всегда – мягко возлежать или нет; это я у неё «любитель комфорта», как она прикалывается частенько. А возлежала Эля на полированной поверхности стола как-то боком, наискось, и лень ей было даже повернуться поудобней для себя и для меня – настолько разомлела она от доставучей жары. Однако я сумел-таки извернуться и пристроился хитрым манером тоже как-то сбоку, стоя наклонно, но это-то и придавало нашему долгожданному для меня соединению остроту, пикантность.
      Сперва осторожно, как бы разогреваясь (куда уж далее!), а затем всё энергичнее я начал неистовый танец, и элишкино тело запело в такт ему и тоже напряглось, как струна. Если сама хозяйка его и не хотела выдавать своей от меня зависимости, то тело её не могло скрыть своего ликования, восторга. Его проняло! Оно само задвигалось подо мной в упоении – гибкое, отзывчивое, музыкальное. Вот где не помешала бы заводная тема листовской рапсодии!
      И всё же музыка появилась: Элишка – о радость! – не смогла удержаться от того, чтобы не начать постанывать в такт моим колыханиям, моему упоённому танцу. Молчать она уже не могла…
      Наконец дрожь заметалась по всему её телу сверху вниз и обратно, как полоумная. Весёлые носы кораблей кружились в безудержном канкане, оба они (или обе?) вибрировали и переливались в солнечных лучах.
      До вершины мы стремительно добрались почти синхронно. Чудесный вечер! Десять уже месяцев не было так. Чтобы полностью, чтобы всё до конца.
      Нас в упор поливало золотом заходящее майское солнце. Хотелось продлить это до бесконечности! Ощущения от нашего столь неожиданного соединения были особенно острыми в такой знойно-парной вечер.

      Никакого желания не было возвращаться, как обычно, после происшедшего по домам. И что же удивительного в том, что, встретившись через полчаса на выходе из института с Раисой, мы так и прогуляли втроём до ночи? Опять a’trois, втроём!
      Вышли через Гренадерский мост на Петроградскую. По ней топали разными мелкими улочками, коими богат этот район, и наконец после пары часов гулянки оказались в Александровском парке у метро “Горьковская”, незнамо как туда забредя.
      Было часов уж одиннадцать вечера. Духота всё ещё висела. Мы шлялись по парку и трепались. С их стороны по традиции уже – язвочки и щипки в мой адрес.
      И не помню уж, кому из нас троих первому залетела в голову мысль купить бутылочку ликёра. Кажется, Рае.
      Тогда только ещё появлялись у станций метро шеренги этих наспех сляпанных ларьков, за стёклами которых призывно переливались, подсвеченные снизу разноцветными лампочками из дешёвых гирлянд, всяческие импортные напитки, невиданные и непробованные доселе. Хорошо ещё, что на подделку не довелось пока нам попасться! А то ведь люди в ту пору травились и умирали даже, як кажуть.

      Купил я им вишнёвый ликёр. И каждой из обеих – по шоколадке «Баунти» (безостановочно тогда рекламировавшейся по телеку в полуминутном ролике; это нарочито двусмысленное, с придыханием: "Баунти – райское наслаждение!" не преминуло породить в народе кучу анекдотов из серии "ниже пояса").
      Влезли на холмик, что над кафе «Погребок», и сели там на скамейку. Рисуясь, я вскрыл зубами пробку и дал девицам поочерёдно откушать из горлышка. Уж не помню, кому первой дал, да и не всё ли равно!
      Потом и сам хлебнул, но поплыл после этого далеко не так резво, как мои спутницы. Тепло нам стало, хорошо! Все вокруг как-то вдруг залюбили нас, да и мы их.
      На соседней скамье две девицы, блондинка и наоборот, тоже что-то пили. Я позвал их к нам – вошёл во вкус! Они подсели на нашу скамью со своей бутылкой. Брюнетка недвусмысленно касалась меня, то есть моих светлых брюк, своими пышными бёдрами. Мы все пятеро солидарно чокнулись обеими нашими полулитровыми ёмкостями. Я и четыре девицы вечерком ("посади козла в огород"). Оказалось, что у них точно такой же вишнёвый ликёр – там же купили, где и мы, совпали пристрастия! От этого обстоятельства я начал раскручивать знакомство с новыми объектами женского пола, так и дышащими сексуальным голодом, но мои верные подруги поспешили меня увести.
      Развлекались мы, короче, нехило!




      В час ночи присели все вместе на одинокую скамейку где-то в районе Мюзик-Холла. Я в середине, девицы по флангам. Элина, сомлевшая уже прилично от долгой ходьбы, жары, ликёра и ещё кой-чего, прилегла мне на колени – точнее, я сам её уложил, ибо увидел, что глаза у неё слипаются (но наблюдалось также и то, что она по-прежнему разумна и прекрасно осознаёт, с кем имеет честь и что делает), а мы с Раиской принялись вести культурные беседы о театре. То есть я в основном слушал, а она бесперебойно вещала о репетициях, сценах и действиях, о декорациях и занятиях с детьми, не забывая превозносить при этом себя и свои заслуги перед развитием детского музыкального театра в Петербурге. Долго такое выносить всегда утомительно! Есть люди, которые чётко разделяют работу и отдых, но Райка – не из таких.
      Дабы развлечься, я незаметно поглаживал волосы и грудь дремлющей на мне Эли и боялся спугнуть эти милые минуты. Эля же, как она потом призналась мне, всё ждала, что мы с Райкой съедем на обочину и начнём разговаривать о чём-нибудь этаком… более интимном, чем театр, поскольку витали-таки мы в ликёрном облаке, витали! Ну, о какой-нибудь там чувственной любви, что ли, и обо всём том самом, шо при ей такое разное. Пользуясь тем, что она, Элька, спит. Но Рая не шла пока дальше мимолётных намёков, а я не поддерживал их, как прежде, потому что знал: Эльку не проведёшь!
      Наконец удерживать беседу в культурном русле стало всё труднее. Раиса всё же несколько раз откровенно попыталась со мной заигрывать. После последнего её двусмысленного намёка Элина резко поднялась и объявила:
      – Всё, отправляюсь досыпать домой. Ну вас всех!
      Удерживать её не было смысла, и мы пошли провожать подругу. Тучков мост разводится в 2.20, но мы успели ещё словить извозчика, я сунул ему червонец, и мы распрощались с Элей до завтра, условившись, что она зайдёт к Рае в 11 часов, и мы позанимаемся опять втроём.

      А потом зачем-то мы вернулись снова с Раиской в сквер у метро. Брели одиноко среди деревьев, и дорỏгою возник у нас интересный диалог. Она насчитала на нашем курсе трёх девственниц.
      – Как ты их вычисляешь? По глазам, что ли? – спросил я.
      – А разве не видно? По всему – как ходит, как смотрит на всех? На парней, например…
      – И кто же это?
      – Сам попробуй догадаться.
      – Ну… Катя Ласточкина, Кира Леман. . . та-а-ак: а кто же третья?
      – Ты что, забыл?
      – Ну не могу я вспомнить. Может, из прогульщиц кто-нибудь?
      – Да Элька же наша, Заостровцева! Не думаешь же ты, что у неё кто-то уже есть?
      Что тут ответить? Поспешно согласиться, что да, Элина девочка ещё, было бы слегка подозрительным. К тому же не было уверенности, что Райка меня не испытывает и не ждёт, что я проговорюсь, не премину похвастаться, коли уж у нас с Элей было что-то! А ведь именно по этому вопросу она, похоже, какую-нибудь информацию у меня и пытается выпытать (прошу прощения за тавтологию, некогда искать слова). И потому я (по наитию) сыграл распалённого безответной влюблённостью юного Вертера, рискуя, как старый еврей из анекдота, перехитрить самого себя:
      – Конечно, есть! Я просто уверен в этом! – кипятился я, нарочно разгорячая себя. – Ведь у неё же был мальчик – помнишь, ты сама предлагала ей как-то зимой позвонить ему от тебя, проводил чтоб! Когда мы засиделись до ночи.
      – Не думаю, что у них уже что-то было, – глубокомысленно заметила Раиса. – Элька слишком осторожная! И разборчивая.
      – Ну и что! – с жаром доказывал я. – Ей ведь 23 осенью будет, давно пора попробовать. Ведь он наверняка её добивался. Думаешь, отказывала она ему?
      – А ты думаешь, нет? – Рая вроде бы начала колебаться сомнениями. – Она ведь больно умная по жизни!
      И я понял, что как будто убедил её: она почти согласилась, что да, Эля уже не девственница. Не третья на нашем курсе!
      А я, споря с ней, внутренне хохотал, потому что всего несколько часов назад Элина стонала и извивалась в моих руках там, на столе 308-го класса, обессиленная и разнеженная жарой. И я ещё не отошёл от всего этого великолепия – томительного зноя и слепящего заката, острейших ощущений и осознания долгожданной удачи!
      Теперь же нарочно косил под фильку, под дурачка этакого. Потому как рассчитывал (и надеюсь, правильно рассчитал ), что из этого разговора Рая сделает для себя следующий вывод: если Славик имеет что-то к этой гордячке Эльке и намерен притязать на неё, то до сих пор ни шиша от неё не получил! Отсюда и эта его страстность в разговоре, и ревность к тому, другому.
      Тонкая игра. По мне!

      Незаметно дошли до той же скамейки, где сидели совсем недавно втроём (и даже немножко впятером), и зачем-то стали друг друга подначивать: а слабо, мол, ещё бутылочку ликёра?
      Я подумал: почему нет? Гулять так гулять. Тем паче, что я в этот день отпускные получил, и даже поболее, нежели ждал – редкий случай, обычно бывает наоборот. Они мне карман оттягивали (понимал, само собой, что очередная девальвация рубля не за горами – просто так ведь лишних денег не дадут!), потому и отправил Элю на такси широким жестом!
      Постучались в один из ларьков, сонная девица открыла нам окошко. Из ликёров выбрали на сей раз ореховый, тоже ранее не пробованный. И пошли продолжать наш загул!

      Четвёртый час ночи был, жара чуть спáла. Но всё равно я себя весьма комфортно чувствовал в летних брючках и рубашке. Не считая босоножек, на мне всего эти две вещи и были из одежды! Те самые,что и тогда, почти год назад, когда мы гуляли возле Петровской набережной, и Эля впервые одаривала меня интимными ласками. Не было ведь времени одеваться, всё осталось там, в 308-м классе, включая покрывало с простынёй (не забыть завтра туда зайти пораньше и забрать, а то ведь Бартенс может заподозрить, найдя интимные предметы белья, что не он один в этом классе развлекается по вечерам, хоть и по-своему). А Рая была в юбчонке и лёгкой блузке, под которой всё же угадывался небольшого размера лифчик (это же не Элина!), слишком уж благообразно приглаживались блузкой два этих излишне твёрдых холмика.
      Перейдя через мостик, вошли в Петропавловку. Ночью крепость выглядела таинственно, романтично (вот сейчас-то, господа иностранные туристы, и нужно вам смотреть её, вот когда дух её проявляется! – а не при солнечном свете). Редкие фонарики, тени какие-то неясные колышутся. Жутковато...
      Взобрались мы на крепостной вал и сели на травку. Беседовали, отхлёбывая ликёр, всё более и более откровенно, и уже не только о культурных явлениях. Раиса выкладывала мне всё подряд: впечатления детства, школьные эротические страхи, рассказы о друзьях и подругах, об отце-художнике, и наконец, жалобы по поводу семейной жизни с Константином. Мол, разладилась она у них! В том числе и интимная. Тяжко ей поэтому приходится (и в глаза мне глядит с мутно-лукавым намёком).
      Я подхватил тему:
      – Ну и чем же бы я тебе помог?
      А она, отметая мою игру в недопонимание, врубила с ходу – отчаянно и весьма прочувствованно:
      – Ты что, хотел бы меня трахнуть? Я же вижу, вижу! Ты ведь меня желаешь, правда? Пожалуйста, хоть сейчас. Я готова, трахни!
      – Сама-то этого хочешь?
      – Мне всё равно…
      – Тогда не буду.
      Меня слегка обидело это её «всё равно», хотя я и не имел никаких планов на Райку. Не зная, что ещё добавить, я проговорил с ненужной важностью:
      – Всё же я достаточно уважаю Костю, чтобы подкладывать ему такую свинью.
      «Если уж пополнять коллекцию, то не за счёт жён своих приятелей», – добавил мысленно, допивая из горлышка. И твёрдо решил на том для себя остановиться.
      А Райка расчувствовалась – от спиртного ли без закуски (про "Баунти" я на этот раз забыл), от облома ли, – и её понесло! Принялась выкаблучиваться: разгуливала бесстрашно по стене крепости, а потом, вняв моим мольбам, спустилась вниз и пошла чесать сквозь всю Петропавловку, по её узким улочкам и гравиевым дорожкам, освещённым несколькими фонарями. Не знаю уж, куда спешила – тем более, что траектория маршрута её была весьма прихотливой. Я держался от неё метрах в тридцати, стараясь ни на миг не выпускать из наблюдения. Пару раз она круто поворачивала назад, я едва успевал прятаться за углы Монетного двора и Ботного домика. На третий раз она меня заметила и заорала: «Не ходи за мной!» – да так, что рыбы в Неве проснулись от её вопля.

      Кончилось тем, что мы вновь оказались у входа в крепость, и там я чуть не силой усадил её на какое-то бревно на берегу Кронверкского пролива. Успокаивая, обнял за плечи. Она выглядела уже совершенно невменяемой: голова мотается, сама извивается сексапильно и что-то ещё философствует при этом о театральных принципах Наталии Сац. А горячий ночной ветер колышет длинную траву и её, Раисы, пышную шевелюру.
      Поглаживая по-дружески – успокоительно и безо всякой похоти – райкины плечи, я заметил, что лифчик её съехал куда-то набок и уже вот-вот позволит одной груди выстрелить в воздух высвободившимся из неволи соском. Мне стало почему-то страшно любопытно: какой он у неё формы? Ещё в розовой школьной юности я придумал особую теорию, объясняющую характер женщины по форме её сосков. Большие и плоские, например – у добрых «коров», готовых дать каждому воспылавшему, вытянутые такие шарики вроде вишен – у истеричек и стерв, правильные безупречные пирамидки – у шлюх, большие и жирные соски – у преуспевающих дам, твёрдые и объёмные – у умных и волевых, аккуратные светлые «копеечки» – у педантичных маменькиных дочек… ну, и так далее. Желая восстановить статус кво под раисиной блузкой, я нежным ювелирным движением подхватил посередине лифчик левой рукой, правой при этом придерживая её не слишком упругую грудь. И почувствовал под ладонью нечто жалкое и беззащитное, как переспелая хурмина, с соском, по форме близким наощупь к «истеричному». Но прямо вынуть и взглянуть, подобно циничному медику, я не посмел – не хотел всё же наглеть, пользуясь райкиным состоянием. Только и позволил себе слегка растянуть эту секунду натягивания лифчика до нескольких, пока Раиса, бледная и отрешённая, притулилась на краю бревна и бормотала что-то.
      И тут её вырвало. Я едва успел отнять руку, а она – отвернуться назад и припасть к бревну грудью. Рвота повторялась снова и снова. Я сбегал к воде, набрал её в горсть и побрызгал на перебравшую однокурсницу. Потом стал шарить в портфеле: питья не осталось, зато нашлось яблоко. Протянул его, она промычала что-то и отвернулась, затем схватила яблоко, вскочила и стала ходить кругами по газону. С жалостью наблюдал я за ней с бревна. Она бродила, трясла головой, откусывала от яблока крупные куски и постепенно приходила в себя.
      – Пошли домой, – сказал я и повёл её к деревянному Иоанновскому мосту.
      Она вяло тащилась по траве, причитая при этом:
      – Ну зачем ты со мной связался, со старой пьяной тёткой? Брось меня в воду! Прямо в Неву!
      Когда переходили мост, я всё удерживал её, порывающуюся взобраться на узорные перила; а затем она вдруг рванула на самую середину моста, грохнулась там на колени посреди дощатого настила, как Раскольников на Сенной площади, и заголосила:
      – Несчастная я, несчастная, какая же я несчастная в этой жизни! Никому не нужна. Жить не хочу!
      Тут я разозлился на неё уже всерьёз и потащил домой через Большую Посадскую и Малую Монетную, через Сытнинскую, Саблинскую, Съезжинскую и Зверинскую. Я волок под микитки, словно в плохой комедии, наклюкавшуюся Райку, подхватив теперь уже внаглую её за плечи и хилые сиськи, иначе поддерживать вертикаль было невозможно, – а она месила ногами и рыдала.
      Геморрой мне, короче, достался с этой Райкой. Видела б нас в тот момент Элина!
      Но Элька смотрела уже третий сон: она, конечно, тут же по возвращении завалилась баиньки, подрыхнуть-то всласть – её стихия. А я тут, как последний кретин, вожусь с окосевшей Райкой!
      Нехилое наше "развлече", начатое на закате, блестяще продолжалось и на рассвете.

      В общем, доставила эта тётенька мне хлопот, пока я волок её по улицам, по лестницам, а затем до дивана в столовой.
      Светало по чуть-чуть. Рая забывалась иногда нервозным сном, но больше всё пробовала продолжать изливать мне душу, пока окончательно не притомилась, затихнув на полуслове.
      Пробуждение её было драматическим: внезапно ей стало плохо. Сердце. Она страшно побледнела и как-то вся растеклась по подушкам. Только хватала ртом воздух да вздрагивала изредка. Я, как мог, отхаживал её – давал валокардин, поил водой, растирал – в общем, возился с ней, как с дитём малым.
      Часов уже в девять из спальни вывалился Константин. Едва он нарисовался в дверях столовой, как его благоверная накинулась на него:
      – Ты вот там валяешься на кровати, как убитый, и ничегошеньки не знаешь, а я тут чуть концы не отдала! Спасибо Славке. Если б не он… Ухаживал всю ночь за мной, такой заботливый, ты бы видел!..
      Идиотское было у меня положение. Я не знал, что и сказать.
      – Ну чего, сейчас-то всё нормально? – вяло спросил Костя, зевая.
      – Ага, как видишь. Теперь уж я – как огурчик! Что бы я без Славика делала? Он совсем не то, что ты!
      Константин, равнодушно выслушав выговор и поняв, что его помощь больше не потребуется, ушёл в мастерскую дописывать полотно. Через час Рая начала собираться на работу, ей непременно понадобилось смотаться зачем-то в свой театр в Озерках. Оделась уже. Но на пороге ей вновь поплохело. В одну секунду побелев, рухнула, как подкошенная, на стул, который я успел подставить. И опять глотала таблетки, а я ещё целый час уговаривал её не ездить, отлежаться дома. Она всё не желала, всё рвалась в свой любимый театр! В общем-то, и доехала бы, не впервой ей так, но я не хотел рисковать.
      Наконец убедил её, осталась. А тут и Эля пришла, как договаривались, одиннадцать уж было – не потому ли и Рая никуда не поехала всё-таки оттого только, что ожидался элькин приход? Или это уж моё тщеславие нос высовывает?
      Раиса и ей с ходу поведала, как я с нею тут нянчился. Вот это уже совсем некстати!




      Майская жара продолжалась. Продолжалось и моё блаженство! Мы встречались с Элей ещё раза два-три в академии до окончания месяца, и всё у нас проходило так же замечательно, как и тогда. Я ходил счастливым, я порхал мотыльком, выходил погулять в одиночестве белыми ночами и обнимал большую берёзу на газоне перед домом.
      Если это не любовь, то что?

      Мнимый читатель может спросить: а как это мог ты, негодник, шляться и пьянствовать с какими-то девками днями и даже ночами? А семья? А дети?
      Отвечаю: семью свою – жену Анну со чадами нашими Дашей с Арсиком – я пристроил на лето к бабушке на дачу в Песках, и периодически навещал их там. Ездил хотя бы раз в неделю, хотя дорога неблизкая – полтора часа электричкой, да ещё час на автобусе. Да, Славика на всё хватало! Зато в дороге читал книги и учебники по контрапункту и английской консортной музыке…
      К тому же и ученики у меня ещё оставались частные, мотался к ним в разные концы города.
      А сам оставался жить в опустевшей квартире на Охте, готовиться к сессии. Квартира эта стала нам теперь не очень-то и нужна в качестве места для свиданий, как прошлым летом (к тому же и ту комнатку на Удельной я понемногу подготовил на всякий такой случай), потому что мы поняли, что и "путяга" сгодится покамест для встреч – ближе, доступнее, удобнее и чаще. Там есть парты, столы и даже диваны! К тому же лекционная пора закончилась, а следовательно – народу в академии стало мало, а свободных классов много. Есть где развернуться!




      Всё кончается когда-то, кончилась и майская жара, длившаяся аккурат неделю. Кончилось и всё хорошее, с нею связанное. Знойный всплеск наших с Элей отношений поглотила госпожа История, чтобы никогда больше их не повторить.
      «Пришли дожди и холода», как поёт Александр Дольский, популярный бард. Наш, питерский! Лет десять назад я им увлекался и много слушал.
      С самым началом лета, с первого же дня июня наступила непогода. Обычная наша петербургская непогода с рваными серо-фиолетовыми тучами. Они обложили город, они носились над Невой, ежеминутно меняя формы, и своими чёткими краями вычерчивали в небе динозавров и прочих монстров. Косые переменные дожди кололи руки и лицо резкими угрюмыми струями. Мокрый леденящий ветер пронзал до рёбер даже под курткой, которую снова пришлось надеть.

      Эля тоже похолодела. Стала неприступной, непонятной какой-то. Все мои попытки сблизиться, овладеть ею или хотя бы растормошить душевно и телесно проваливались – я получал молчаливый отвод. Она по непонятной причине стала со мной так сдержанна и так далека! Теперь мы встречались лишь изредка и лишь в коридорах.
      «Пришли дожди и холода»… Песня эта сутки напролёт крутилась у меня в голове. Мне было пронзительно одиноко. Я бродил мокрыми набережными Невы и Охты. Встречал тщедушным телом нервные порывы северного ветра, налегая на него грудью, как ледокол на толщу льда.

      Итак, Эля почему-то отстранилась от меня в эти пасмурные дни. Отчего, что стало поводом? Я чувствовал себя одиноким и тоскующим в чужой, недоброжелательной среде и желал хоть в ком-то найти понимание и утешение!

      «Пришли дожди и холода»... Пасмурные дни провоцировали меня лечь в постель с последней «бэ», ощутить хоть чью-нибудь ласку, свою нужность кому-нибудь. И что из того, что однажды, в начале второй недели июня, открыв на вечерний звонок дверь и увидев на пороге вернувшуюся с торговых сосисочно-полевых своих мытарств Маринку, я не смог удержаться от того, чтобы не провести с ней ночь под общим одеялом – слишком уж обстоятельства и состояние моё тому способствовали.
      С Маринкой всё получилось легко. В ней-то я и нашёл понимание вкупе с утешением. Да и она была рада этим прощальным объятиям: на другой день уезжала к себе на Брянщину.
      Я же, проводив её поутру в благодарность за удачную ночь до самого поезда, отходившего с Московского вокзала, покатил после этого в «путягу» – взять в библиотеке кой-какие ноты. Думал так: ну и что, Элька наверняка тоже эти дни с Жоржиком встречалась! – вот она, наверно, и такая… ледяная со мной поэтому.

      Брёл задумчиво по пустому коридору, и вдруг услышал из-за двери одного класса звуки фа-диез минорного этюда Скрябина – того самого, который, я знал, играет Эля (он из её экзаменационной программы за 4-й курс). Обычно она стеснялась своей игры при мне, особенно разучивания. Видно, специально прикатила сюда позаниматься.
      Заглянул – и вправду Элька! Сидит прямо в жёлтой своей куртке за клавишами.
      – Привет, – говорю.
      А она пальцем на горло показывает: я мол, сегодня без голоса.
      В общении со мной она берегла свои связки и большей частью молчала, а если что и говорила, то односложно и страшно охрипшим голосом, аж зябко от него становилось.
      Я встал рядом с ней, локти поверх пианино, голову на локти, она же откинулась на спинку наклонённого назад стула почти горизонтально – и так сидела: молчаливая, ироничная. Говорил в основном я.
      – Где это тебя прихватило?
      Молчание. Глупый, стало быть, вопрос. Пришли ведь дожди и холода.
      – Перегуляла небось?
      Слабый кивок
      – А поменьше гулять надо с кем не следоват!
      Вновь кивок. И лёгкая улыбка чуть-чуть через силу.
      Мне стало жаль её. Захотелось проявить такое же участие, как она тогда, в декабре, когда я температурил.
      – Может, могу вам послужить хоть чем-то?
      – Спасибо. Послужил уже, – тихо и хрипло так, до жути. (Намёк понял: она и прежде простужалась всегда после наших соитий, хотя их и было-то в конце мая, как и прошлым летом – пальцев одной руки…)
      – Да нет же, Элька, я не об этом! Я из целебных имею в виду всяких там снадобий – надо чего?
      Мотание головой.
      – Ну, хоть какую-нибудь мелочь?
      То же.
      – Ты говори, не стесняйся! Я для тебя всё достану хоть из-под земли, ты же меня знаешь. (Вот бахвал, почто ляпнул? У меня что, дядя – фармакологический министр? Не следует подобными посулами раскидываться по-пустому.)
      – Керосин.
      Или она это просипела, или мне показалось.
      – Что? Керосин?!
      Кивок.
      – Ты что, горло им мажешь?
      Кивок, глубокий и долгий.
      – И больше ничего разве не помогает?
      Мотание головой.
      – Ладно, попробую достать, ерунда какая, я-то думал! – весело резюмировал я беседу, совершенно не представляя, где в наше время можно раздобыть керосин. Но с другой стороны – это всего лишь керосин, не цианистый же калий, который тебе просто так не продадут ни в одной аптеке.

      Дабы развлечь, стал рассказывать:
      – Представляешь? Маринка тут завалилась – не запылилась! Так некстати, экзамены ж на носу! Разошлась с тем парнем крутым, что нанимал её тыкву сажать, и вернулась вчера. Возникли у этого выскочки-нувориша конкуренты, "обули в лапти" его, да ещё мафия наезжать стала. Теперь за жизнь его и копейки не дашь! Ну, она быстренько сообразила, что к чему, и слилась тут же, типа ни при чём. Сбежала! Вот что значит – не только за деньги наниматься! Да ты не думай, жить с ней не собираюсь. Сегодня уж умотала к себе на родину – поняла, что в детсадике работать спокойнее!
      Эля вдруг просипела с полным безразличием в голосе:
      – Ты гляди там не подцепи от неё чего-нибудь.
      (Самая длинная фраза её за сегодняшний день).
      – Что ты! Я и смотреть в её сторону не хочу, потаскушка такая! Пускай другие смотрят. А мы давно с ней – просто приятели!
      Я не то, чтобы совсем уж бессовестно лгал в красивые элины глаза, я и вправду так полагал; а минувшая ночь была просто жертвой совпадений, пустячком, единичным случаем, столкнувшим наши слабости – маринкину на передок, а мою – от одиночества. Дожди и холода виноваты, а не я!
      Но, однако, Элька-то какова? Всё просекла одномоментно. Не упрячешься от неё, хрипухи!
      Мне стало не по себе до мозга костей, и я уехал, оставив её наедине со Скрябиным.

      Следующие три дня были посвящены активным розыскам керосина. Оказалось, что это не ерунда, совсем даже не ерунда, дружище Биттнер! Я носился по хозяйственным магазинам, аптекам и стройбазам. Потом кто-то сказал, что в Парголово должна ещё сохраниться керосиновая лавка, последняя у нас на весь город с областью. Сгонял туда на электричке – лавка-то есть, а керосина в ней ни капли: он появляется, сказали мне там, раз в полгода. Это ж надо: так недавно, кажется, в каждом доме жгли керосинки, и нехитрой этой жидкости повсюду было – хоть залейся! Нынче же – во как, дефицит.
      Наконец, обзвонив всех знакомых и разыскав престарелую бабушкину подругу, у которой с древних времён ещё сохранилось некоторое количество нужного мне вещества, я оказался счастливым обладателем маленькой склянки с керосином, и с этой драгоценной бутылочкой помчался прямиком на Васильевский. Дверь мне открыл Колька, я сунул ему эту стекляшку с просьбой передать болезной сестрице – и умотал тут же! Поехал к себе домой – готовиться дальше. С Элей встречаться поопасился: жгло собственное предательство с Маринкой.




      В конце концов мне до того надоело торчать дома одному, что вечерá (растягивавшиеся, бывало, до утра) я начал вновь проводить в раисиной тусовочной квартире, где атмосфера была куда более творческой, нежели в моей халупе. Мне нравилось просыпаться в просторной мастерской её покойного отца, до потолка уставленной ценными книгами по искусству, преимущественно по живописи, просматривать ранними утрами, когда все ещё спали, репродукции полотен великих живописцев. Это возвышало. Оттого меня и манило туда, в ту обитель.
      Каких-либо поползновений ко мне интимного характера со стороны Раисы я не очень-то опасался, рядом был Константин, да зачастую ещё пара-тройка приятелей или приятельниц (как правило его, но бывали и её) , так что Рае всё равно было не разбежаться, и вообще мне казалось, что эти её петропавловские пассажи были попросту вызваны двадцатью четырьмя градусами алкоголя, и больше повторяться не будут.
      Да и не до обсасывания всяких там личных заморочек было: 38 объёмных экзаменационных билетов требовали уважения к себе, и мы попеременно писали и читали друг другу ответы на них. «Мы» – это не только я и Рая, но и прочие курсовые наши девицы, случавшиеся рядом; бывало, мы специально договаривались собраться в определённый день и час, чтобы поделиться ответами на билеты, заранее распределёнными меж ними.
      Мне тоже поручалась часть билетов, причём несчастному Славику, как единственному джентльмену, подсовывались самые сложные темы, вроде кантаты «Иоанн Дамаскин» Танеева, по которой какой-нито литературы фиг отыщешь. И приходилось, дабы не потерять перед курсовыми девками лицо, рыть землю носом, раздобывая материал, а он зачастую был в наличии только у Кузякиной.
      Эля, понемногу оклемавшаяся от простуды – керосин ли помог, или природа-мать – тоже мало-помалу стала посещать эти наши «междусобойчики». Понимала, что самой ей экзаменационную программу не осилить!

      Однажды после одной из этих «конференций», где присутствовали, помимо Эли с Раей, ещё с десяток студенток, плюс какие-то друзья-режиссёры, я сел поиграть в шахматы с Гелей – была среди нас бойкая такая девчонка Ангелина, даже не с нашего курса, а с параллельного, ей тоже предстоял экзамен, – все годы учёбы мотавшая лекции напропалую, а прошлым летом вообще вместо сессии рванувшая на заработки в Италию, собирать виноград. Сидел я с этой рыжей зеленоглазой сангвиничкой Гелькой за журнальным столиком у окна. Костя всё крутился рядом, подсовывая мне стакан водки и маринованный кабачок, а я и так уже до этого хлебнул по ошибке полстакана её, приняв за воду (разыграл он меня!), и теперь я всё порывался, валяя дурака и утрируя хмель, провозгласить:
      – Нет, ты постой, Гелька, я хочу сыграть с тобой как мужчина с женщиной, до победного конца! – а сам по ходу матча следил краем глаза и затылком за Элей, чтобы не пропустить её ухода и проводить домой, ведь за полночь уж было. Да и народ из квартиры почти разошёлся, так что гам и табачный дым поутихли. Незаметно увлёкся игрой и потерял Элю из виду; ладно, думаю, предупредит же она, что уходит!
      Но почувствовал вдруг спиной: как-то пусто в доме стало. Я – в переднюю, затем в кухню: где, спрашиваю, Эля?
      Народ не знает. Рая же невинно так отвечает:
      – А она ушла! Не хотела тебе мешать с Ангелиной развлекаться, попросила не беспокоить.
      Я разозлился и выбежал на улицу – может, думаю, догоню ещё! Каким же путём она пошла?
      Пометался туда-сюда по набережной Ждановки – не увидел! Помчался прямо через мост к элиному дому: если, думаю, успею увидеть её дошедшей благополучно, так хоть спокоен буду. Идти ей с полчаса. Достиг 35-го дома и встал под деревом на другую сторону улицы. Жду... Минут пятнадцать проторчал. Решил уже, что прошляпил, как гляжу – идёт! Жёлтая ветровка и чёрные джинсы. Хоть темно, но разглядеть можно.
      Прошла неподалёку от меня к подъезду. Я уж думал – не заметила меня, пасмурно в этот день было, и белая ночь оттого была тёмно-серой. Собрался даже окликнуть, чтоб увидела хоть славиков подвиг и оценила, а она вдруг обернулась уже от самой двери ко мне и покрутила пальцем у виска. Я остался стоять пригвождённым к дереву, а она исчезла.

      P.S. На деле, как узнал я несколько позднее из элиных уст, было всё иначе, нежели мне представлялось. Даю ситуацию глазами Эли (если б я был писателем, то знал бы, что в литературе такой приём называется револьверной композицией, то есть взглядом на событие с точек зрения разных героев).
      Так вот, уходя от Раисы, Эля сказала:
      – Пойду сообщу Славке, что собираюсь – пускай меня проводит!
      На что Рая, стерва, ответила:
      – Да не отвлекай ты его – видишь, как он Гелькой увлёкся! Пусть себе играет, не трогай мальчика.
      Ну, Эля и ушла, что ж ей ещё оставалось.
      А что не подошла ко мне, прозябающему под деревом, так это оттого лишь, что не была до конца уверена, я ли это. Темно ведь было!

      Вернулся я тогда в раин дом, больше некуда возвращаться было, метро не ходило и мосты развели, и проиграл в шахматы вместо ушедшей Гели с Константином до шести утра, как оно частенько бывало и прежде. Я вообще пристрастился за последние месяцы к шахматам, мы играли с ним по нескольку партий за ночь, и счёт у нас шёл примерно вровень, с неизменным небольшим перевесом на его стороне.
      Мне нравилась эта спокойная интеллектуальная игра, за которой можно было побеседовать о чём-нибудь более глубоко и содержательно, нежели в суете дня. В одну из таких ночей, проведённых со мной над чёрно-белыми квадратиками в табачном дыму и с традиционной стопкой водки в свободной руке – Рая уже ушла в спальню – Костя поведал мне такие факты из своей биографии, о которых никогда, за полтора десятилетия совместной жизни с супругой, не рассказывал ей самой: о неоднократных вызовах его в КГБ по поводу его картин и скульптур, не вписывавшихся в рамки соцреализма, о предложении внутренних органов выслать его в Америку, от чего он отказался, об их неоднократных угрозах его свободе и о 17-ти пунктах статей, подведённых органами под него.
      Обалдеть! Под чем же мужик всё это время жил! И так спокойно мне об этом повествует…
      Воодушевлённый его откровенностью, я и сам один раз, хлебнувши лишнего и глядя вслед удаляющейся Элиной фигурке, брякнул:
      – Эх, что она со мной делает, что делает!
      Но на это моё открытое признание в сокровенном Костя, пожав плечами, невозмутимо и даже как-то рассеянно-безучастно уронил:
      – Ну что ж!.. Можно.

      Если же Рая во время этих шахматных сражений не уходила спать, а крутилась рядом, ревнуя меня к обществу мужа, то непременно норовила подкинуть какое-нибудь гадостное замечание. Ладно бы она просто бесцеремонно вторгалась в игру:
      – Славка, вон ту пешку давай ешь… Да не ладьёй! Дурак ты, надо было меня слушать!
      Но она ещё и склонна была к обобщениям типа:
      – Костик, ну с кем ты связался? Он же играть не умеет!
      Случалось нам играть и днём. И если рядом была Элина, то несчастному Славику приходилось совсем уж туго: расходились они вовсю! Элька просто язвила, а Райка так и норовила как-то меня опустить. Стебались обе надо мною всласть!
      По тугодумству своему я всё это проглатывал, снося терпеливо и позволяя им вволю поиздеваться: ну не успевал никак парировать с лёту их приколки, мозг был в эту сторону не расшевелен, не смазан машинным маслом, дверным гелем, графитной смазкой или чем там ещё...
      Расходились они, бывало, до того, что даже Костя заражался их весёлой вредностью. Он добродушно включался в их стёб и на ходу придумывал какую-нибудь чушь:

ДОрОгой Вячеслав,
ты мене послушай:
если есть аппетит -
ты иди и кушай!

      И идиотски похохатывал при этом.
      Затюканный отточенными клювиками девчонок, я лишь улыбался беспомощно и… молчал! Нет, чтобы тут же отпасовать каким-нибудь экспромтом, не менее дурацким:

ДОрОгой Кинстинтин,
ты мене послушай:
ты дыми свой никотин
и не зуди мне в уши!

      – либо что-то подобное, на смех девицам. А то ведь ляпаю невпопад что-то мудрое, когда не надо, и оттого кажусь ещё бòльшим дурачком, или напротив, не могу такую вот глупость брякнуть вовремя, когда она именно и нужна. В общем, я был кроткой такой мишенью, от которой рикошетом ничто не могло отскочить, а потому пуляй, сколько душе угодно!
      Ну, хорошо: я глуп, я в их компании козёл отпущения, удобная цель для язвительных стрел, сам так себя поставил, я вообще недостоин их интеллектов и всего их круга, со мной и говорить-то не о чем! Но тогда почему они всё-таки тянутся ко мне, стремятся видеть меня в своём обществе? Видно ведь, что не от скуки и не для развлечения, а в самом деле хотят пообщаться!
      Раиса и Константин просто звонят и просят приехать, причём без всякой фальши и иронии, на полном серьёзе. А Эля, хоть и не звонит никогда сама, но тоже тянется в наше общество. В чём причина?
      Чувствую ведь, хоть она и тщательно это скрывает.




      Так и прижился я в тот июнь незаметно в квартире Кузякиных, стал в ней как бы привычной частью интерьера. Раисина мама-искусствовед Мария Ароновна уехала почти на весь этот месяц по приглашению в Испанию. Всю середину июня встречи на раиной «фатере», шахматы с Костей и беспощадные шпильки в мой адрес со стороны девчонок продолжались. Может быть, они вымещали на мне свою взаимную ревность?
      И всё же я имел у них репутацию «играет, как бог», к великой моей досаде, и не умел изменить это их мнение. Я говорю об игре на рояле, не в шахматы же. Мы с Элей тогда готовились к экзамену по фортепиано, он ей назначен был после основной сессии – в ряду должников и двоечников, по причине отъезда её преподавательши; я же шёл в общем потоке и должен был сдавать 19-го со всеми. Рая едва ли не ежедневно требовала, чтобы я проиграл ей от и до всю свою экзаменационную программу. А это были: Интерлюдия и фуга Хиндемита, 18-я соната Бетховена, 20-й этюд Шопена и Вторая распсодия Листа (навсегда слившаяся для меня с той жарой в конце мая).
      Если рядом случалась Эля, я смущался и начинал активно отбрыкиваться но Раиса поднажимала, и я обыкновенно сдавался. Это, убеждала меня Рая, необходимо для того, чтобы выдрессировать меня игре на людях. А то ведь, по её словам, с моими нервами и неуравновешенностью всего можно было ожидать от меня при выходе на сцену.
      У острой на язычок Эли было другое объяснение, то самое:
      – Чтобы тебе рот заткнуть, а то глупости сплошные брякаешь!

      Рая, если слышала такие элины замечания, едко подсмеивалась.
      Но, оставаясь со мной наедине – дома ли у неё, на улице или в метро – Раиса разговаривала со мной вполне серьёзно, без дураков. Почему? – я вроде бы не давал ей повода, чтобы она в этих случаях перестраивалась на серьёзный лад в общении со мной, без приколок. Видать, в ней самой что-то повернулось в отношении ко мне.
      Вместе мы выбирали тему для очередной лекции Гинзельберга (темы заказывались нами в основном из учебного курса, но иногда мы желали какую-либо побочную «лекцию», не связанную с экзаменационными билетами, и он честно готовился неделю-две), вместе обменивались художественной литературой и впечатлениями от прослушанных концертов. Хотела услышать Раиса мой совет и в отношении Товия. Парень заканчивал 8-й класс гимназии, заканчивал неважно, нанятые Раей репетиторы тащили его изо всех сил, втягивая за уши в 9-й класс. Перейти бы ему в школу средней руки и закончить её уж как умеет – тем временем бы и окреп психологически, и выбрал бы себе дальнейший путь. Ан нет, у Раи ведь амбиции! Замыслила перетянуть его в 8-й класс музыкалки-десятилетки при Консерватории – престижно ж! Можно будет с гордостью сообщать об этом всем знакомым. И вот стала советоваться со мной, в класс какого редкого инструмента определить мальчика – фагота, гобоя или контрабаса (потому как на рояль ему туда – только во сне). Мне вся эта идея с переводом в десятилетку была крепко не по нутру, инфантильный и женственный парнишка там затюкается, закомплексуется; но заикнись я об этом – и прощай наша любовь-дружба! Рае ведь нужен был вовсе не совет, я это видел (чихала она на советы и всегда делала по-своему), а чтобы кто-либо постоянно одобрял её мысли и действия, восхищался ею. А отнюдь не спорил.

      В числе прочих «обсуждалась» со мной и проблема Константина – как лечить его от алкоголизма. Тут я тоже только поддакивал. Рая сообщала мне такие о нём штуки, что просто уши вяли! Он у неё был и жлоб, и законченный наркоман-алкоголик, и даже шизофрению она у него выискала. Много позднее до меня дошло, что говорилось мне это затем, чтобы отвратить меня от Кости, чтобы приходил я к ней, а не к нему. И в некоторой степени она достигла цели: на время - может быть, в течение недели - я действительно стал чураться Константина. Тем более, что именно в те дни он ушёл в очередной запой, и общаться с ним стало затруднительно. И хотя его завидное здоровье и крепость разума позволяли ему даже после двух-трёх бутылок оставаться вполне пригодным для общения, не всегда при этом его присутствие было сносным, терпимым.
      Да и Райка была в эти дни какая-то нервная, часто срывалась по пустякам. Без конца кричала на Товия. Бывало, говорю с Костей по телефону, а она на сына, слышу, так орёт в этой же комнате, что я на другом конце провода морщусь. Не от половой ли её неудовлетворённости шло сие? – ведь говорила же она мне тогда, на стене Петропавловки, что разладилось у них с Костей. Или это я сам настолько озабочен, что вижу в поведении людей лишь эту сторону (с Элей же у меня весьма редко бывает, а с законной, с Анкой, и того реже). Нет, всё же культурный человек не должен позволять себе такой ор, пусть он и семи пядей во лбу, и образован изрядно. На райкином примере я очередной раз увидел, что культура и образование не всегда ходят под ручку друг с другом.




      – Славка, что делать? Чего-то башка у меня стала часто болеть. Не знаешь, как лечить?
      – Знаю, конечно: трахаться надо чаще!
      – Вот-вот, я как раз сама об этом думала! Только не могу найти пары подходящей.
      – Ладно-ладно, поиздевайся. Я ещё возьму верх над тобой, учти!
      – Ага, возьмёшь! Так же, как над Костей в шахматы.
      Мы шли с Элей по Каменноостровскому, коротая путь дурацкой болтовнёй. Чуть-чуть у нас наладилось внешне, но подстёбывания её никуда не исчезли. Частенько она подъелдыкивала меня теперь по поводу шахмат.
      – Ничего, я ещё его переиграю!.. Кстати, одну партию я сегодня у Кости выиграл.
      – Да он тебе специально проигрывает! Непонятно разве? Чтоб интересней было.
      – Для чего это?
      – Хочет тебя завести. Развлекается!
      – Зачем же так? Я люблю на равных, пусть и в проигрыше буду, но чтоб по честноку. Ты уверена, что он и в самом деле мухлюет и поддаётся?
      – Ну конечно! Между нами, игрок из тебя никудышний.
      – Так чего же он вообще тогда со мной сидит? Если я такой идиот.
      – А делать не фиг!
      Всё-то Элька знает, всё понимает с ходу, на всё у неё есть объяснения. А вот мне приходится многое разжёвывать. Смотрю и в упор не вижу!

      Перед этим мы с ней сидели вдвоём на широкой Райкиной тахте. Водрузились туда с ногами и рожали в муках свои курсовые по анализу музыкальной формы. Сдача курсовиков на носу, а у нас конь только ещё начинает валяться! Уткнулись каждый в своё: я – в 26-й концерт Моцарта, а Эля, не мудрствуя лукаво, взяла для разбора его же Вариации на тему Дюпуа – те самые, что собиралась играть в качестве крупной формы на экзамене по фортепиано, наравне с фа-диез минорным этюдом Скрябина (который тогда учила, хриплая), 7-й сюитой Генделя и "Мелодией" Рахманинова – эта пьеса как раз для её длинных пальчиков! Не зря дал Заостровцевой эту вещь Игорь Маркович Тайманов, препод её по роялю и сын великого шахматиста.
      Рая ушла на кухню сообразить на троих кофейку. Тут-то и вздумалось Эльке подурачиться: защекотать Ломакина. А я щекотки абсолютно не выношу! Невротик ведь с детства. Отбрыкивался, прижатый ею в угол, и умолял, хохоча сквозь слёзы:
      – Уйди, пожалеешь!
      Но она лезла и лезла настырно. Как вдруг… я и сам не понял, как оно так получилось: гляжу – она уже сидит на полу с ошарашенным видом. Сбросил я её! Ногами.
      Раз в год, если меня довести, я способен психануть. И Эле я об этом говорил прежде! Так что неча тут…
      Ёлки-палки, ну и физия же была у неё обалдевшая! Секунду посидев, она взъярилась, вскочила на ноги и бросила мне в лицо:
      – Так со мной никто ещё из мужиков не обращался!
      Я в ответ ещё ближе приблизил свой нос к её носу и намеревался столь же яростно не смолчать в ответ – мол, значит, буду первым и прочее, как… вплыла в этот момент в комнату Рая с подносом в руках. Ах, какой пассаж!
      Когда она застукала нас, впившихся друг в друга глазами на предельно близком расстоянии, её сразу заколотило, и чтобы скрыть это, она продефилировала через всю комнату, поставила поднос зачем-то на подоконник, и лишь после этого произнесла ледяным тоном:
      – Я вам не помешала?
      Сверхбанальный вопрос в сверхбанальной ситуации.

      И вот поэтому я как бы в извинение пошёл провожать Элю в тот вечер. Но приколки её после диванного случая стали ещё более резкими! Из-за этого я вновь не спросил, помогает ли ей керосин – как не успел спросить тогда, когда догонял её ночью, и как не мог ещё раньше спросить на фоне тех же приколок надо мной её с Райкой. Из-за этого же так грубовато и ответил на её провокационный вопрос насчёт «башка болит», чувствуя, что она нисколечко не обидится.
      – Короче, я так понял, что от головных болей тебя кое-кто другой лечить будет. Ага?
      – Конечно! Я ведь тебя Райке передала.
      Опять меня передают! Как футбольный мяч. Как те брошенки.
      – Зачем? Я не просил.
      – Не вы, мужики, такие вещи решаете! Мне её жалко стало.
      – Да мне-то её жалко тоже, но ведь это не значит, что я из жалости буду с ней… это, хип-хоп… да ещё практически при муже.
      – Она захочет – будешь! Ты ведь у нас добренький. И нашим, и вашим угодить пытаешься!
      – Не-етушки! Она стервочка по природе. А я от таковых всегда удирал, только пятки сверкали!
      – От неё ж не удираешь! Меня только удивляет, как быстро ты переключался всё это время с меня на неё и обратно.
      – Ах, так вот что тебя задевало! Правда, задевало?
      – А ты как думаешь?
      – Да не привлекает меня эта Райка ни с какого боку!
      – Привлекает или нет, но она тебя доведёт, чую, до того самого.
      – Не пори ерунды!
      – А потом будешь оправдываться, что сам не знаешь, как так получилось.
      – Не-а!.. Ну ладно, я тебе обещаю торжественно: если «это» у нас с ней случится – тут же тебя проинформирую. Как подруге клянусь!




      – Что-то мне сегодня Рэм Андреич приснился, – сообщил Константин поутру нам с Раей, это он про своего тестя. – Сидит будто на крыше и пишет пейзаж. И вдруг раз – и улетел куда-то! Или в реку нырнул и не появился больше.
      И потом, когда мы уже уселись с Костей сыграть до завтрака партию-другую (шахматные турниры продолжались), поведал мне:
      – Хороший мужик был! Бывало, поллитровку разопьём поутру, как проспимся – и садимся в нарды играть. С ним интересно было играть! Потом уж по мастерским расходимся.
      Рэм Андреевич Кузякин, Заслуженный художник РСФСР, раин отец, скончался за несколько лет до того, и по случаю юбилейной его даты (не без подачи Раисы, конечно) шли передачи о нём в то лето по радио и телевидению. Заслуженного он получил за какую-то конъюнктурную картину про революцию 1917 года, не помню её названия, но писал вполне искренно, безо всяких идеологических расчётов.

      После вечернего провожания Элины, когда я поклялся её известить, если у нас с Раей что-нибудь случится, я возвращался в квартиру, где всего пару-тройку часов назад скинул Эльку с дивана, и встретил на улице Костю. Он, оказывается, оставил мне записку: "Ждал тебя. Теперь ухожу. К."
      А уходил он в ночной магазин за «Агдамом». Я даже запаха этого дешёвого винного пойла не могу выносить, а ему по фиг, его организм всё выдержит.
      Мы присели на лавочку во дворе под платаном, и он открыл металлическую крышку-шапочку зубами, как я тогда, когда пил с подругами ликёр. Подыгрывая ему, я удивился:
      – Здорово у тебя получается вскрывать!
      – Поживёшь, как я, и не такому научишься. Вот, гляди!
      Он вынул из нагрудного кармана лезвие бритвы и вставил его между зубами и губами. Потом резко дунул – и бритва, прочертив в воздухе светящийся след, воткнулась в морщинистую кору платана. Я обалдел. А он, попивая «Агдам», рассказывал:
      – Недавно ко мне бывший зэк подсел, когда я сидел на этом месте. Вид-то у меня бомжовый, вот и тянется ко мне такой контингент. Он меня научил этому, по-тюремному называется «мыта». А можно ещё и с большого пальца, щелчком. Это уже будет «лиска».
      Костя действительно походил на сильно опустившегося мужичка. И не подумаешь, что за бомжовой внешностью скрывается мощный ум, недюжинный талант живописца и неимоверная физическая сила (когда к нему пристали какие-то гопники-старшеклассники, он поскорее ушёл от них – не потому, что испугался, а потому, что не ручался за себя и мог ненароком убить кого-нибудь из этих малолетних придурков).
      Потом мы поднялись с ним в квартиру и читали полночи друг другу вслух «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева. Костя меня и познакомил с этим манифестным произведением поколения шестидесятников, ставшим только теперь знаменитым.

      Утром Рая принесла нам завтрак. Вроде бы – семейная идиллия: заботливая супруга обслуживает свою половину, труженика кисти и холста. Но, как признавался мне Костя, «приласкает на рупь, а гадостей наговорит на сто».
      – Ешь, мỳжа, подкрепляй свой творческий организм.
      – А ты что, жόна, с нами не садишься? Давай вместе подкрепим!
      – Нет уж, мужа. Мы же в разводе, забыл? Не полагается. Я только потому тебя и кормлю, что вы со Славкой вместе, а то хрен бы ты у меня получил.
      «Мỳжа», «жόна» – так с придурью они друг друга называли, и на тот период у них был какой-то непонятный мне обоюдоусловленный развод. Не на полном, разумеется, серьёзе, но с оттенком досады и обречённости – не спрячешься, мол, за романтикой от бытовых реалий, – так дети вдруг иногда принимаются серьёзно и сосредоточенно играть в войну. Рая с Костей, как считалось, вместе не жили. В смысле – не ели и не спали. В точности я, понятное дело, не утверждаю – не проверял и свечку не держал, хотя и предостаточно среди них крутился день и ночь. Но не было же всё это придуманным для меня-зрителя спектаклем! Не того полёта я птица.

      А какого ты лешего, скажи на милость, крутился в чужой семье, которая и без того трещала по швам? У тебя вообще-то супружница есть и дети, если не забыл ещё. Вот и отправляйся к ним!
      Да потому крутился, что жена и дети были у меня на летние месяцы хорошо пристроены на бабушкиной даче в Песках – там воздух, лес, залив, и очень хотелось думать, что не больно-то я и нужен был им в ту пору. Потому крутился, что я тогда, между прочим, сессию сдавал и должен был хотя бы по одному этому обитать в городе! А что мне делать в своей одинокой конуре на Ржевке, не баб же туда водить, а с Раисой вместе куда легче готовиться. Да и не возражала она, мягко говоря, против моего пребывания рядом с ней, а мне это нельзя сказать, что совсем уж не нравилось. Нужность свою чувствовал. И вообще, что вы ко мне пристали? – интересно мне было, вот и всё, приключений наживал на свою задницу! Всё вам скажи. Да просто к Эльке я таким образом был поближе, вот и крутился здесь. Встречались мы в этом только месте, а мне не хотелось – слаб, чего там! – ни минуты пропустить её присутствия тут, надо было видеть её возможно более часто. Ну, надо! И всё тут.
      Не ведаю, кому из них первому эта нелепая идея вскочила в голову, о разводе понарошку, скорее всего – Раисе. В ту пору Константин лихо закладывал, ежедневно по паре бутылок опустошал, завидное здоровье! А кому ж это понравится, если в одном доме живёшь? Он, понятное дело, становился невыносимым, в подробности не вдаюсь, ибо всё это до боли известно сообитателям алкоголиков…

      Затем мы немного поготовились с Раей к экзамену, стараясь не касаться друг друга локтями (надо же как-то замотивировать, говоря на шпионском диалекте, моё поведение!), и наконец, все залегли на боковую: Рая – в их с Костей комнате на широкой тахте, где он «отмокал» и до игры в шахматы (она же их спальня, гостиная и мастерская); супруг её, опустошивший ещё одну бутылку, так и завалился под столом на кухне, не окончив партии, а я отправился в отведённую мне мастерскую уехавшей в Испанию раисиной матери, самое просторное помещение в квартире.
      Там хорошо: вся поверхность стен увешана картинами Рэма Андреевича, в углу – его рабочий стол, сохраненный, словно в музее, в неприкосновенном виде после его кончины (внушительное такое старинное бюро резного дерева), на стул накинут его пиджак и рядом – резное кресло с высоченной спинкой; в шкафу, протяни руку, уникальные издания по истории живописи. Часть телепередач о нём снималась, кстати, в этой комнате, здесь же его вдова рассказывала о нём на фоне музыкального оформления из произведений Бетховена и Шнитке, которое подбирала Раиса, советуясь почему-то всё время со мной, но сделав потом всё равно по-своему. В общем, вся обстановка мастерской настраивала на возвышенные материи: мне нравилось, как я говорил уже, просыпаться поутру в этой комнате и, неспешно осознавая, где я нахожусь, медленно обводить глазами стены, все в объёмных фолиантах и книгах с живописными шедеврами. Ради этого духовного возвышения можно и потерпеть элинину ревность и райкин не совсем сносный характер.

      Ночью Раиса пришла ко мне. Я привык к тому, что она и прежде частенько приходила ко мне потолковать по душам, пообщаться. Но тут она пожелала общаться не сидя, а улёгшись рядом со мной на узком диване – вроде как так удобнее. Да ещё забилась ко мне под одеяло – вроде как холодно. Ладно, фиг с ней, пусть себе лежит. Я даже обнял её одной рукой за плечи – вроде как чтоб не упала, а она склонила голову мне на грудь – вроде как другого места не нашла. Так мы и прообщались до зари.
      Обещание своё Эле я помнил и не собирался иметь с Раисой интима, но просто полежать рядом и поболтать о разном – почему нет, это же не нарушение слова!



      Когда уж занялся рассвет и стали прорисовываться из тьмы прямоугольники окружающих картин, возникла опасность быть застуканными в таком положении Константином – вот-вот он мог выползти из-под кухонного стола и начать бродить по комнатам. Рая уже собралась было уходить досыпать к себе, но под занавес вдруг сказала:
      – Славка, а ты вообще умеешь с женщинами-то обращаться? По-моему, ты какой-то неуклюжий в этом плане! Хочешь, подарю тебе книгу "Дао любви"? Это перевод с китайского. Чтоб научился разным тонкостям!
      – Спасибо, есть у меня эта книга.
      А она, совсем уж расшалившись, заявила игриво:
      – Знаешь, я вообще-то от природы рыжая. Вот, гляди!
      И приоткрыла моему взору волосы на лобке. Я и в самом деле был немало удивлён такому обстоятельству, да ещё и утрировал нарочно свою реакцию от столь потрясающего зрелища. И пока пребывал я в состоянии наигранного шока, Рая, весьма довольная собой, кокетливо выскользнула из-под одеяла, а затем из комнаты, Наверно, отправилась обратно на свою «досадную укушетку», то есть на тахту.

      Константин и вправду вылез вскорости из столовой и вездеходом, не разбирая дороги и валя на ходу табуретки, начал шляться по всей квартире в поисках Раи. Первым делом завалился, понятно, ко мне. Словно только что разбуженный им, я сказал, что она, дорогая супруга его, по всей вероятности, видит сон так примерно седьмой, лёжа в своей постели. Он повездеходил туда, в соседнюю комнату, но отчего-то так и не приметил спящей на тахте жены. Вернулся ко мне, потыкался, шатаясь, по мастерской, заглядывая за все портьеры, затем обшарил третью комнату и оба коридора, где Раи тоже не обнаружил. Так и слонялся он по всей квартире, пока вновь не уполз в столовую. Тогда я, не выдержав, встал, пошёл в их комнату. Убедился, что Рая-таки примостилась на тахте, на обычном своём месте, только забилась в угол и укуталась с головой в одеяло, которое особо и не приподнялось от её комплекции – вот и не ухватил он её своим налитым глазом. Я хотел уж возвратиться и сообщить Косте об этом открытии, как Рая вдруг подняла голову – не спала, а притворялась! – и проговорила тихо:
      – Славка, останься здесь. Посиди со мной в комнате. На вот тебе книгу, почитай! Сядь вон там у костиного стола за мольбертом, он тебя и не заметит, если придёт.
      Без энтузиазма, досадуя на свою податливость, я сел, куда попрошено. Минут через десять в комнату впал Константин. Я не мог видеть их с Раей из-за мольберта и высокой кафельной печи. Послышался скрип тахты под его крепким телом, а затем тихие раины увещевания:
      – Костюша, всё в порядке. Я здесь спала! Ты не заметил, Костюша. Где? На кухне, под столом так и спал. Ты ещё со Славкой играл, помнишь? Да спит, наверно, в мастерской. Нет, он не пил. Костюшенька, ты ведь на дачу собирался. Поспи, а потом поедешь.
      Я начал злиться и досадовать на Раю. Ну какого лешего она меня сюда усадила? Глупейшее положение! В этой семейной картинке я остро чувствовал себя лишним – и не мог выдать своего присутствия. Попытался отвлечься книгой, но чтение в голову не лезло, оставалось тихо сидеть и ждать, когда Костя отправится с объятья к Морфею или хотя бы к Рае. Тахта заскрипела – по-видимому, она улеглась рядом с ним. Может, она намеревалась позаниматься с ним китайским дао в моём присутствии? Я надеялся, что это не так, и что легла она с ним затем, чтоб побыстрее его усыпить. Причём, судя по звукам, не поместилась с краю, а перелезла через мужа и устроилась между ним и стеной. Я решил подождать, пока он не начнёт похрапывать, а затем незаметно выскользнуть из комнаты.

      Прошло минут двадцать. Хозяин как будто бы заснул. Я уж намеревался было высунуть нос из своего убежища, как неожиданно раздался гулкий грохот. Вот оно что: Константин, засыпая, сверзнулся на пол! Он стал мычать что-то, сидя на полу с закрытыми глазами, уже видный мне, и я всё-таки не выдержал и вскочил. Решил сделать вид, подойдя к ним из-за его спины, что только что вошёл, услышав шум из другой комнаты и прибежав взглянуть, что случилось.
      Славная картинка: «мужа» сидит на паркете и мычит, а «жона» прикладывает ему мокрое полотенце к голове. Я встал сзади, но Константин сквозь щёлочки век всё же заметил меня и обалдело спросил:
      – Так ты что, здесь был всё это время?
      Удивительно дело, всё соображает даже в таком состоянии! Не проведёшь его ни в шахматной диспозиции, ни в комнатной – вот что значит глаз художника!
      Никто ему не ответил. Рая только продолжала успокоительно:
      – Костюшенька, сейчас уложу тебя опять, успокойся!..
      – Нет, ты скажи, жона, – не унимался он, – Славка что, так и сидел здесь всю ночь?
      Причём безо всякого раздражения спрашивал, просто очень удивлённо. Рая всё пыталась вновь отвлечь, а он своё:
      – Нет, ты скажи!..
      В идиотнейшем всё же положении я очутился из-за своей мягкотелости. Хуже, чем тогда, когда отхаживал Раису после ночной гулянки.
      Мы всё же убедили его, что я лишь недавно вошёл, да ведь так оно и было, он сделал вид, что согласился. Мы водворили его на место и вскоре он захрапел. Мне не хотелось более оставаться в этом доме ни секунды, мало ли что ещё случится, и я сбежал домой – тем более что экзамен предстоял по фортепиано, нужно было заниматься.
      Рая же осталась откачивать муженька. Чем? Сексом – так она поведала мне на другой день по телефону. С гордостью поведала, что дождалась его просыпа – и там уж постаралась изо всех сил, превзошла, мол, саму себя! И благодаря её стараниям к вечеру супруг (муж, объевшийся груш) принял, как она сказала, человеческое обличье.
      – Он всё-таки сильный мужчина, – призналась она мне, не знаю уж зачем. Или не хочу знать.



      Как-то незаметно, походя сдали 17 июня первый сессионный экзамен по ИТМП. Той же Шитиковой. Проскочили все благополучно, ура-ура! Оставалось на очереди ещё три предмета: анализ музыкальной формы, фортепиано и ИОМ – история отечественной музыки. Вот этот последний экзамен – уже серьёзный, весьма и весьма. Не зря я год назад гонял по нему Элю у меня дома в тот "неприкасаемый" раз!
      На следующий день Костя собрался уехать на дачу дней на пяток: пожить на чердаке с магнитофоном, нарубить на будущее дров, подышать-покурить и отпиться, наконец. Но уже с утра успел влить в себя столько градусов, что стал не в состоянии куда-либо выехать. Хотя всё порывался, пока Рая не уложила его кое-как на тахту, где он утихомирился и забылся.
      А мы с Раей сидели тем временем в столовой и вели беседы.
      – Собираюсь его лечить. Надо найти хорошего экстрасенса! Я бы и сама могла, но тут нужен кто-то посторонний.
      Однако, она не слишком низкого мнения о своих способностях!
      – Он у меня страшно ревнив, – тут же сказала она вдруг ни с того, ни с сего. – Никого не терпит рядом со мной!
      – Почему же он тогда видит меня столько времени перед своими глазами – и спокоен?
      – Сама не могу понять! – Рае, по-видимому, хотелось как-то меня зацепить. – Одного моего знакомого год назад он спустил с лестницы.
      – Зачем же и меня не спускает? Зачем терпит, общается, играет со мной в шахматы?
      – Может быть, считает себя не вправе это делать? Он ведь сейчас безработный. Я его содержу!
      – Вот оно что!.. А я-то думал, что слишком я незначительный для него чувачок.
      – Может быть, и так!
      (Ну, спасибо, добрая моя подруга!)

      На самом деле, раины объяснения были ложны, и причина индифферентности Константина лишь в том, что ему просто не с кем было играть в шахматы и вообще проводить досуг – вот и всё. Я потом уж это понял: как человек творческий, он жил в своём запертом мире, а к окружающему относился достаточно безучастно, постольку-поскольку.
      Он действительно сидел пока без работы, получал пособие. В тот год на нашем телевидении стала властвовать Бэлла Куркова, около сотни человек попали под секиру сокращения – в том числе и Константин. А найти работу по режиссёрской части не так-то просто! Звал его, правда, к себе тележурналист Александр Невзоров, ему требовался хороший режиссёр, у самого-то выходит по этой части грубо. Видно, и сам он это осознаёт, раз приглашает Костю. Костя отказался, и я не вникал, почему.
      В прежние времена он мог жить главным своим делом – живописью, писать на заказ портреты-пейзажи, тогда это нехило оплачивалось. А сейчас заказчики поисчезали, кошельки пусты, как и те щи, что хлебает нынче Костя. Да ещё водку. Потому что – во время пришло! – теперь дешевле напиться, чем наесться.

      Хотя и напился он крепко, но после обеда всё же прикандыхал к нам в столовую и сел со мной играть очередную партию. Я обалдевал: качается, доску еле фокусирует глазами, фигуру не может схватить с первого раза, промахивается пальцами – и всё равно идёт со мною вровень! Неужто я столь уж хреновый игрок?! Автор политического детектива увидел бы в таком его поведении расчётливое актёрство и знак, дающий мне понять: я, мол, всё вижу, не сбрасывайте с Раисой меня со счетов!
      Но ведь раньше-то я выигрывал у него иногда! Выходит, права Элина, что он иногда нарочно мне поддаётся, чтоб интереснее! Не желал я никак признать её допущение, что я почти абсолютный нуль в шахматах.
      Играет он всегда, как художник: кинув взгляд на доску, каждый раз словно рассматривает её заново, моментально оценивая диспозицию и предвидя нужный ход. А пока я раздумываю над своим, он как будто напрочь забывает, как стояли фигуры. Я же, напротив, по-музыкантски разворачиваю партию во времени, вижу её в процессе.
      Потом он ещё проспался с часок и стал всё же собираться на дачу. Я поехал его провожать на Финляндский вокзал. Зачем-то Костя захотел, чтобы я его проводил – просто так, верно, не с кем трепаться было; а может, не хотел меня наедине с Райкой оставлять. Мы доехали с ним до "Финбана", где на дне прихваченной с собой сумки на ремне он обнаружил пачку денег – советских «десяток» и «полтинников», которые были ещё в ходу тогда, но доживали свой век последний месяц уж. Он обрадовался: на поллитру хватит! Купил тут же бутылку "Столичной", да ещё на пару портвейнов осталось. Продовольственная программа дачных дней была решена.
      Тут же один из портвейнов раскупорил зубами и, пока ждали поезда, прихлёбывал из неё за философской беседой со мной. Предлагал и мне хлебнуть, но я отговорился, ибо собирался дома в тишине крепко позаниматься к экзаменам и добить курсовик. После расставания я поехал к себе, а он отправился в Осельки, где они из года в год снимали домик у бывшей певицы из Малого оперного.
      Оказавшись уже к ночи у себя дома, я намеревался втянуться на какое-то время перед сном в неохваченные пока билеты по музформе и русской музыке, таковых покамест немалое количество оставалось. Чтобы потом Элю поразить, ха-ха, своими знаниями.



      Однако втянуться не удалось. Было уж за полночь, когда позвонила Рая:
      – Славик, приезжай ко мне ночевать!
      – Это ещё зачем?
      – Не хочу одна, хочу с тобой. Ты же мой друг, поддержи одинокую дамочку!
      – Поздно вообще-то, – возразил я неуверенно. – Не соберусь.
      – А ты собирайся быстрей, успеешь в метро на последний поезд!
      – Готовился я тут сейчас в ванну залезть, – всё ещё мялся я, – чтобы выглядеть о’кей. И отоспаться вообще-то надо! Завтра ведь рояль сдавать.
      – У меня и залезешь, и отоспишься! А я тебе отглажу утром к экзамену рубашку и брюки. Я здоровски глажу, когда-то ведь работала костюмершей в Малом оперном. Там знаешь какие объёмы приходилось переглажиывать? Да ещё с кучей складок и рюшечек. Ну давай, как подруга прошу! Не тяни, выходи сразу сейчас.
      Что было делать? В те дни я чувствовал романтический подъём, носился между домом, академией, детской музыкальной школой и учениками в ярко-красной куртке, с развевающимися волосами и робин-гудовской бородкой, отпущенной зачем-то с зимы; я летал на молодых крыльях, которые теперь основательно у меня подрезаны, выступал много в концертах, кругом цвёл и благоухал июнь, всё лезло из земли и разрасталось буйно и пышно, а впереди было почти всё лето, и я был любим… как же это было давно, вечность прошла с тех пор, хоть по календарю минуло лишь семь месяцев, и всё не то нынче, не то и не так: тело не слушается, мысль бежит неукротимо, и уже не источаю я ту молодую энергию, которая и притягивала ко мне противоположный пол.
      Не было вовсе у меня тогда желания подрываться и нестись куда-то в ночь! Даже в белую. Но я был тронут её зовом, тронут своей нужностью (Элька бы хоть раз позвонила вот так и попросила приехать!), а потому и шёл через пять минут после звонка скорым шагом по светлым ночным улицам. Знойная духота наполняла их. Несмотря на полуночное время, она висела над городом, проникала, непрошеная, в квартиры и в наши тела, вызывая в них эротическое томление и подталкивая к отчаянным порывам.
      Всё-таки Рая тонкий психолог: позвонила в последний момент, чтобы не было времени у меня одуматься и изменить решение, которое я должен был принять после беззащитной интонации её голоса. А может, поехал я из любви к авантюрам, к хождениям над пропастью? Потому как не было у меня намерения овладевать ею, честное слово!

      У Раисы влез под душ, щеколду на двери нарочно не закрывал, только задёрнул матовую занавесочку, и хозяйка заходила несколько раз под разными предлогами, однако видела только мою макушку. Под конец, распалившись по ту сторону занавески, даже игриво предложила потереть спинку. "Нет уж, как-нибудь сам справлюсь!" – крикнул я из-за своей "баррикады".
      Спать лёг не в её комнате, а на своём излюбленном диване в мастерской. Правда, лёг уж чуть не с середины ночи, половину которой мы, конечно, просидели в столовой, треплясь по душам, раз уж я приехал.
      Часть этой половины ночи мы всё же пытались сделать перед самими собой вид, что занимаемся историей музыки и музформой. Читали хрестоматии Кандинского, Келдыша, Способина. Но занятия наши прерывались какими-то невнятными объяснениями с её стороны о том, что как это вот так иногда бывает, что женщина далеко за тридцать может влюбиться в молоденького мальчика, и тому подобное; я сделал вид, что её не понял. Теплая ночь согревала и возбуждала нас, окна в кухне были отворены нараспашку.
      В одно из откровений Рая вдруг судорожно закурила, стоя под форточкой, из которой тянуло запахом цветущей липы (нынешним летом что-то рано зацвела липа в Питере). А я и не знал, что она курит! И вообще, как-то её всю перекашивало и перекручивало изнутри, заметно было.
      Остановились мы на двухчастных трёхтемных репризных формах, которые всё пытались изучить и в конце концов отложили на утро, разойдясь по своим комнатам и задремав наконец. Но когда стал заниматься рассвет – так же, как в позапрошлую ночь, когда проснулся Константин, она всё же затащила меня к себе в постель – под избитым предлогом, что никак ей, видите ли, не согреться одной, хотя оба мы понимали, что это туфта. Прямо пришла ко мне и попросила обогреть! Под влиянием накатившего хулиганского драйва я пошёл в её спальню сразу из мастерской и залез решительно-обречённо к ней под одеяло, никаких самцовских чувств к этому объекту женского пола не испытывая. Ну не зрело, ей богу, во мне ничего такого!
      Мы долго ворочались, не снимая белья и лёжа в обнимку. При этом старательно избегали эрогенных зон друг друга.
      Это было зенитом нашего с нею физического контакта. Да-да, я принципиально не касался её интимно! – во всяком случае, не касался таким образом, чтобы это можно было бы принять за намёк на продолжение. Как же можно, мы ведь просто друзья! Поэтому словно сговорились, что никто из нас не начнёт первым.

      Молчали и целый час не могли уснуть. Нет, всё-таки дома бы я отоспался получше! И как теперь играть буду на экзамене? Рыхло, без подъёма?
      Рассвело. Была ма-аленькая такая вероятность быть застуканными Константином, буде он надумал бы вдруг вернуться спозаранку с дачи (электрички уходили оттуда с полпятого утра), но это лишь прибавляло остроты в ситуацию, да и привык я уже к его нежданно-негаданным появлениям во время моих ночных «междусобойчиков» с Раей. Бывало, он нарочно вваливался в кухню, всячески нам мешая в нашей учёбе – то ли из вредности, то ли просто дурачась по нетрезвому делу, и Рая всё никак не могла его удалить. Меня он, кажется, в такие минуты в грош не ставил. Поэтому, даже если бы застукал со своей благоверной в постели, то повёл бы себя, думается, великодушно, не стал бы резать и увечить, было бы кого!
      Мы всё же поспали часика два-три в то утро; потом я в очередной раз проиграл Раисе на её старинном немецком пианино всю свою экзаменационную программу, стараясь не увлекаться и не включать эмоции, это полезно. Она накормила меня завтраком (скорее, это уже был обед) и с профессиональной ловкостью отгладила мне одежду, говоря при этом:
      – У тебя запах хороший. От всей твоей одежды и от тебя самого. Бывает, мужики дурно пахнут, а у тебя запах особенный, приятный для женщин!
      Затем благословила и отправила сдавать экзамен, взяв с меня обещание вечером вновь встретиться здесь, у неё.

      С утра вдруг похолодало. Над махиной Невы угрожающе нависли рыхлые, тёмно-мышиного цвета, недобро, буйно и бурно раздувающиеся тучи. Вот отчего такая парилка была вечером и ночью! Значит, дождь вот-вот хлынет. Она-то иногда и провоцирует, летняя парилка наша питерская, неадекватное поведение, сжимая и отключая мозг, будя основные инстинкты. Это я давно заметил! Будь вечером попрохладнее, я бы, может, и не примчался к Раисе на ночь... Ладно, Славик, хорош оправданий искать! То в холодах, то в парилке. Думай лучше о том, как сегодня выразительнее провести эти скрытые подголоски левой руки в бетховенской сонате.
      Но в голову лезло другое. Ехал я, смотрел на тучи в окно автобуса и думал: может быть, это всё-таки моя стихия – гульба, женщины, а вовсе не корпение над столом за сочинительством музыки и стихов или за клавиатурой фортепиано?
      Нравилось мне, что держусь, как обещал Эле, что не стремлюсь овладеть Раисой сексуально. Это был мой перед Элей козырь – если Райка и надумает ей из вредности позвонить и сообщить: Славка, мол, сегодня со мною спал! – я резонно отвечу: ну и что? Ты не привыкла, что ли, что мы готовимся вместе к экзаменам? Ведь ничего же у нас не было, то-то и оно, я же поклялся сказать, если будет!
      "Спать с кем-то" ... Дурацкое выражение, придуманное коммунистами в 1920-х годах. Чуть позже появилось – "переспать". Она с ним переспала, он с ней... Но ведь "спать" и "заниматься сексом" – в общем-то, противоположные по смыслу выражения! Невозможно делать то и другое сразу.
      Да, мы впервые переспали сегодня с Райкой в общей постели, но именно от слова "спать", на секс там и намёка не было! А сторонний наблюдатель, если он гнида ползучая, всегда может подобную ситуацию повернуть и подать по-своему, не в твою пользу. И не отмажешься ведь! Может быть, в такие ситуации разумнее и вовсе не вляпываться? Надо бы думку эту обмозговать на досуге.
      Итак, значит – гульба, а не сочинительство?




      Сыграл на экзамене прескверно! Пересидел: пришлось больше трёх часов дожидаться своей очереди, неловко было лезть перед девицами нашего и других курсов, вот и пропускал всех вперёд, джентльмен долбанутый! Все хотели отстреляться поскорее и говорили:
      – Ты, Славик, в любом случае хорошо сыграешь, каким бы ни пошёл. А мне надо выйти на сцену пораньше, а то руки совсем замёрзнут!
      Так и торчал под дверью актового зала, пока ливень бушевал за окном и молнии сверкали. В результате у меня самого до того отмёрзли пальцы, что пришлось перед своим выходом на сцену несколько раз сбегать по лестнице с четвёртого этажа на первый и обратно ради обогрева.
      Как результат, когда шёл к роялю, сердце от этой беготни колотилось, как сумасшедшее, коленки дрожали, руки совсем не слушались. И нате вам: сыграно было всё рвано – и Бетховен, и Шопен, и Хиндемит, но особенно – листовская Рапсодия вышла такой скомканной и неритмичной, что просто-таки сплошное неприличие! Было, думается мне теперь, полное впечатление, что пианист вышел на сцену "под мухой". Комиссия была настолько ошарашена: да Ломакин ли это? – что никакой оценки не поставила, а разрешила переиграть через две недели 2-го июля, на каковой день были назначены все должники. И Эля в том числе, но не по своей вине: пианист её, профессор Тайманов, уезжал до этого срока на конкурс в Германию; таким образом судьба снова, в который уж раз, сводила нас с Элиной вместе.

      Потому и не планировал увидеть её на этом экзамене. Думал, в такую погоду, в грозу, будет дома отсиживаться и керосин лакать. Но нет – я с ней неожиданно столкнулся в тот день: приехала на репетицию хора. Вот уж не ожидал, что в ней такое учебное рвение проснётся! Не в дирижёре ли их девчачьего хора тут дело? Интересный и яркий парень этот Олег Спартанский. Что-то такое-этакое, давно подмечаю, между ним и Элей иногда проскакивает! Он малость на неё запал, а она и не против, даже сама мне в этом признавалась. Потом ещё скажу о нём подробнее, если не забуду.
      Мы не виделись с Элиной целую неделю. После того "безголосого" 3 июня было у нас всего две встречи: 9-го, когда я заигрался с Гелькой в шахматы и потом бежал за Элей ночью над Невой, и 11-го, когда провожал её и пообещал сказать, если что-то между мной и Раей случится.
      Всю эту неделю я представлял Элину загадочной и прекрасной; но почему-то теперь, здесь, когда увидел её среди других курсовых девчонок – осунувшуюся и слегка сегодня сутуловатую, что особенно бросалось в глаза при её высоком росте, в простом тёмно-красном свитере, а не в платье с блёстками, – она мне резко не понравилась: какая-то чужая, некрасивая, непривлекательная. Я постарался скрыть это своё впечатление и весьма любезно, поскольку были мы на людях, с ней пообщался, светски расспросив о здоровье (с горлом, сказала, стало лучше – помог керосин, выходит!), и даже проводил домой – просто доехали вместе в троллейбусе до Васильевского, трепясь ни о чём. Ливень уже пролился весь, пока мы все, кроме Эли, выступали на экзамене (не из-за грозы ли я так нервно играл? – вот и ещё причина для оправдания!), и теперь оставалось только вовремя обходить глубокие лужи.
      Проводил скорее по привычке, не зная, надо ли оно ей было. Чтобы хоть о чём-то поддерживать беседу (как-то вдруг не о чём стало с ней говорить, странное чувство), я именно это и пытался выяснить, пока шли по Среднему проспекту: нравится ли ей, что я её нынче вновь провожаю?
      И услышал именно то единственное, что только и мог услышать:
      – Делай, как тебе хочется!
      – А тебе? Я же не знаю, как ты ко этому всему… да и ко мне тоже.
      – К тебе – нормально! Как ты к своей Маринке, так и я к тебе.
      И резанули же меня тогда эти её беспощадные слова! Долго потом я не мог забыть их. Дурачина-простофиля -– не понимал ещё, что к женским словам вообще никогда нельзя прислушиваться, то есть вдумываться в их смысл, в их вербальное содержание. К интонации – да, надо! Ибо она выражает эмоцию, над которой как раз стоит задуматься, если не хочешь сбиться с намеченного пути. Но ни в коем случае не думать над самими словами! Просто воспринимать их, как музыку или, на худой конец, речь на непонятном языке.

      Но тогда я был удручён, выбит из колеи этим её высказыванием. Получалось, что я для Элины значу не более, нежели и прочие вращающиеся вокруг неё "мущинки" – Жоржик, Снегов или Олег Спартанский. И всё, что делала она мне хорошего, когда ласкала меня так или этак, либо когда отдавалась – было просто жестами дружбы, что ли, хорошего ко мне отношения, если вообще не ленью к сопротивленью (дурацкая рифма!) или всего лишь простеньким зовом плоти!
      Я мгновенно сник после её слов. Но достойную мину выдержал и разговор продолжил в том же тоне:
      – Значит, провожу, раз взялся. Доведу уж до ручки двери! Делать сегодня всё равно не фиг.
      Врал, конечно – просто хотел сбить цену этому своему провожанию!
      – Почему не фиг? Тебе ещё сейчас к Райке ехать.
      (Чёрт, откуда узнала? Мы ж действительно договорились. Неужели успела-таки Райка утром звякнуть и брякнуть, что спала со мной? Она способна на подобную гадость. Так вот почему она, Эля, такая сегодня… далёкая! Ну погоди, Раиса, поплатишься за вредность! Нет, скорее всего, Элина сама догадалась. Или даже просто так, наугад забросила?)
      – С чего ты решила, что я еду к Райке? А может, я поверну стопы вовсе не к Райке, а, например, к Райкиной?
      Была у нас на курсе такая девка, про которую все знали, что она активная потаскушка; её прошлым летом, когда у нас с Элиной всё только начиналось, Раиса приютила у себя на время экзаменов, потому что та жила далеко, в Сосновом Бору, тогда-то я и сказал Эле в полушутливом тоне, что Сонька Райкина шибко привлекает меня сексуально.
      – Тогда поторопись, до Соснового Бора далековато ехать! Да и дождь может снова хлынуть.
      – Ничего. Для любви не страшны преграды и расстояния! – самодовольно заявил я, а сам тем временем старался своим быстрым, нелепо подскакивающим шагом поспеть за плавным ритмом её летящей походки. Наверно, со стороны вид у меня был дурацкий: семенит рядом с Заостровцевой некий тип, на голову почти ниже её, в сиреневой кепочке, кем-то недавно подаренной, с дурацкой бородкой, и глупо юморит при этом, наступая иногда в лужи и забрызгивая элины чулки. Это всё я потом понял, уже погружённый в сознание собственного ничтожества. А тогда, пытаясь нащупать хоть какую-то нормальную тему вместо несуразного каламбура о Райке с Райкиной, рассеянно продолжал разговор – нам оставалось пройти какую-то сотню метров, – который, как оказалось, забрёл у нас уже в прошлое лето (какой-то пустяк был поворотом в это русло, какая-то деталь), потому что до меня донеслось:
      – А кстати, прошлым летом что я делала? Ах, да, прошлым летом я тобой занималась!
      Эту фразу я позднее тоже вписал в коллекцию элиных ФРАЗ. А тогда моментально впал от неё в ещё большее уныние: выходит, я был просто «делом», занятием от скуки, то есть опять же – «развлече». Отсюда следует, что любовь тут и не ночевала! И чего же тогда я, дурень, ждал от Элины? Способна ли она вообще полюбить?
      Тьфу, опять начинаю рефлексировать...



      В общем, довёл я Элю до дома, внешне бодрясь и дурачась, а в душе сжимаясь и горюя, а затем всё же поехал к Раисе. Ведь договаривались, а я паренёк обязательный. (Опять оправдываюсь! Но ведь... "Нет человека, который не нуждался бы в оправдании перед самим собой!" – прочёл я в мемуарах великого певца Шаляпина).
      По дороге подумал: а может, зря не затащил Соньку Райкину сегодня к себе домой? Была ведь возможность! Дело в том, что она тоже сдавала в этот день «фоно», играла архислабо, рада была трояку с минусом, устала к концу дня и не хотела тащиться к себе в Сосновый, завтра ведь с утра ей опять сюда, в путягу.
      Всё это выяснилось в её мимолётной болтовне со мной, пока стояли в коридоре. А я возьми да и предложи ей поехать ко мне: мол, всё равно квартира пустая, я там не ночую (а где ночую – скромно умолчал), и она тут же спокойно и запросто согласилась. Мне оставалось только подождать её и отвезти к себе! Вполне возможно, что если б я остался в этот раз на ночь у себя дома и не поехал к Райке, Райкина без церемоний залезла бы ко мне в постель – и тут не исключаю, что я и сам не удержался бы от охотничьих инстинктов. Это всё же не Райка, на которую у меня ничего и не поднимается вовсе! Сонька – бабёнка как раз в моём вкусе с чисто физической стороны (страшно сказать: больше даже Эли, куда больше), так что всё было бы о’кей, я уверен.
      Тогда ещё мог я при случае развлечься с какой-нибудь Райкиной, хотя сейчас сам удивляюсь этому. Через три дня – уже никак нет (скоро дойду до этого), а тогда мог.
      Но тут случилось неожиданное появление Эли, моё на неё переключение (вынужденное или нет? – даже сейчас сам себя тогдашнего не пойму: нехотя и с досадой я переключился, либо по привычке и обязанности, или же, наконец, с радостью и облегчением; пожалуй, скорее всего тут второе из этих трёх предположений-догадок), провожание её домой и проч. и проч – так и не дождался я, в общем, эту Соньку. Попросту слинял от неё по-английски, втихаря. Нехорошо, понимаю: почти затащил уже девку к себе в постель и тут же бросил, обманул! А сама-то Софья Райкина – уж и не знаю, ждала ли ещё контакта со мной или просто так брякнула да забыла…

      Теперь же направлялся к Райке. Уж она-то меня точно ждала! Ещё, пожалуй, сильнее, чем в прошлую ночь. Так мне показалось при встрече. Глаза у Раисы, когда она открыла мне дверь на мой звонок, горели каким-то похотливо-злорадным огоньком. А поскольку я бесился на элину фразу: «Ах, да, прошлым летом я тобой занималась!» – то из вредности и от обиды продолжал свою опасную игру с Раисой. Теперь-то понимаю, что двигало Евгением Онегиным там, на балу!
      А вот до какой степени наигранными были чувства Раи ко мне – не мог понять! Или не были? Кабы у нас случились, как положено, всякие там слёзы и бурные пространные объяснения (ну, какие в литературе 19-го века обычно бывают), я мог бы подыграть, написать ей стишки какие-нибудь, чтоб гладануть по шёрстке:

Оплетя притяженьем своим,
Незаметно, коварно и ловко
Затолкнула меня в мышеловку,
Где унижен сижу и гоним.
Мост меж нами теряет стропила,
И надежды все сходят на нет,
Но тянусь к тебе, как луноцвет
Всё стремится к ночному светилу.

      (Ну и убожество! Хоть это всего лишь мимолётная импровизация, всё одно поэт из меня никакой. А лучше сказать – никудышний!)
      Но нет. Разумеется, коленопреклоняться перед Райкой, как бы ей о том ни мечталось, я не мог себя заставить. Зато после брошенного мною Эле залихватского заверения, что ничего серьёзного у меня с Раисой случиться не может, мне даже легче было строить отношения с Кузякиной: теперь я мог гораздо выше приподнять планку игры в наших отношениях, ибо знал, что поставлен ей чёткий предел. Если б такого предела не было, либо он рисовался туманным, я был бы более робок и осторожен! А так – поскольку дал заверение Эле, то знал точно: в определённой заданной точке необходимо остановиться. Эти наши совместные ночёвки и даже несексуальные лёгкие ласки – всё это было здесь, по эту сторону красной черты!
      Рая может, конечно, использовать в своих целях сам факт, что я полежал один раз с ней ночью в постели! Факт этот можно повернуть, если припрёт, в какую хочешь сторону: Косте сказать, что ничего между нами не было, а Эле – что переспала со Славиком. И то, и другое будет правдой.
      Опять это "переспала!.." Спать-переспать, мать-перемать... Все попытки оправдываться-обеляться-отмазываться в таких случаях выглядят глупо. Только себя ронять! Как гласит древняя восточная мудрость: "Спорить с женщиной – сокращать своё долголетие".
      (Потом, уже в июле, Эля мне призналась: однажды Раиса напросилась к ним с «матильдой» на чай – мол по учёбе надо! – а за столом как бы между делом заявила-таки им обеим, что якобы «неделю со Славкой жила, как с мужем» – и скорее всего, теперь понимаю, всё для того ею и подстраивалось, чтобы это им сказать).

      ...И вновь была ночь под одним одеялом, и снова обоюдное избегание прикосновений к тем самым местам! Рая, как и я, никакой физически-интимной инициативы не изъявляла. Напротив, по молчаливой договорённости подыгрывала мне в избегании чувственных проявлений. Если я и клал руку, которую некуда было больше деть, на её тело, то «между двух огней» – на живот, а не выше или ниже. Когда нам пришлось раздеваться перед покладкой в постель, то обнажились мы: я – только до плавок, а она – до халата и лифчика с трусиками. Потом уж, под одеялом (чтоб не видеть, боже упаси, друг друга!) обнажились полностью со взаимного позволения, стеснительного такого обоюдопозволения – якобы мешает нам обоим бельё, впивается беспощадно в тело и всё такое – ладно уж, давай осторожненько скинем!
      Мне самому было забавно и любопытно, насколько далеко всё это зайдёт. Каждую минуту я помнил данное Элине обещание, и оно действовало охлаждающе. Да и раино петропавловское «мне всё равно» не забывалось и оказывало такое же остужающее действие. В общем, наши с Раисой "инь" и "ян" ни в какие игрульки меж собою не вступали.

      После содержательной беседы об Ирвинге Стоуне, Брэдбери, Хемингуэе и вообще об американской литературе мы уснули, утомлённые и довольные поведением друг друга.
      ...Я сладко дремал, когда на рассвете раскалённым шилом вонзился в мозг телефонный звонок. С натугой разлепив веки, я увидел, что Рая встала, дабы подойти к аппарату. По пути она хотела накинуть на нагое тело халат, но я движением руки попросил её не делать этого. И в те полминуты, что она подходила к телефону, поднимала трубку и начинала разговор, я с чисто мужским интересом разглядывал наконец её тело, блаженно откинувшись на подушки – ведь полностью обнажённой видел её впервые.
      А ничего фигурка для тридцати семи! Слажена крепко, зад подтянут, грудки стоят всё-таки твёрдо, и при этой стройности – неожиданно тяжёлые бёдра! Это смотрится лакомо и пикантно, особенно в сочетании с пышным рыжим кустиком, что топорщится густыми космами из-под круглого, без единой складочки, живота, покрытого рыжими же родинками, словно семена этого экзотического кустика.

      Недолго, однако, дано мне было созерцать голую Кузякину. После кратких телефонных фраз началась суматоха и круговерть. Повесив трубку, Рая вскрикнула:
      – Что же мы тут лежим? Мама вернулась из Испании, а я и забыла, что это сегодня! Она в Пулково уже. Спасибо, сестра сообщила, она и встречать поехала!
      Рае необходимо было спешно прибрать квартиру и встретить родительницу подобающим образом. А мы тут задрыхлись, как суслики в норке! Во номер был бы, если б её мать, мать её, накрыла нас утром в общей постели! Да ещё и старшая райкина сестра с ней. Не кинешься же ты им обеим, Славик, объяснять (к тому же, как пить дать – объяснять сбивчиво и невнятно), что это просто у нас дружба такая!..
      Мы стали в спешке прибирать квартиру: мыть посуду, пылесосить и вообще суетиться вовсю, как тараканы на сковородке. Мне велено было натирать полы какой-то электрофигнёй – в общем, романтика вся испарилась! И сам я вскоре испарился, слинял (как вчера от Соньки Райкиной), не желая сталкиваться в дверях с райкиными родственничками.



      Да не покажется странным гипотетическому читателю, что в этом повествовании, посвящённом истории моих отношений с Элиной Владимировной Заостровцевой, я так много страниц уделяю Раисе, вроде бы отступая от общей канвы! Но мне думается, что если уж рассказывать об Элине, то без Раи её образ не будет обрисован полно, ибо эта последняя органически вплелась в наш роман. И история моего падения в объятия Раисы – это не отступление, это трамплин для дальнейшего взлёта наших с Элиной отношений.
      Рая здесь, в этом сюжете, просто необходима! Если бы её не было, пришлось бы выдумать. Что общего между доктором Ватсоном при Холмсе и Пятачком при Винни-Пухе? А то, что они служат дополнением к образу главного героя, точнее – оттеняют его: без них этот образ был бы не таким ярким и выпуклым! Вот и Рая при Эле...

      23 июня мы с Кузякиной, как и договаривались, встретились в шесть вечера у метро «Василеостровская». Собирались вместе идти к Элине домой, чтобы там поготовиться к сессии. Когда договаривались по телефону, я предлагал сойтись прямо в элининой квартире: не знал, сколь долго продлится приёмный экзамен в музыкальной школе, где мне нужно было поприсутствовать в качестве члена комиссии. Но Рая непременно желала появиться у Элины со мною вдвоём! И готова была ради этого ждать меня на улице, сколько понадобится.
      Вид Раисы меня смутил, пронял жалостью. Выглядела она ужасно! Бледная, невыспавшаяся, растрёпанная… Майка из-под блузки на голом плече вылезает. На другое плечо съехала лямка от лифчика (Элька бы никогда такого на себе не допустила!), и всё это безобразие прилюдно и глумливо освещает бесстыдное вечернее петербургское солнце.
      До сих пор не понимаю, честное пионерское: действительно ли это от несчастной любви, или же всё увиденное мной было имитацией, игрой? Да неужели же и эта лямка – часть игры?
      Подойдя ко мне, Рая заговорила далёким загробным голосом:
      – Знаешь что, Славик? Я тут ночью передумала обо всём… Может, лучше нам сейчас расстаться и больше никогда-никогда не видеться? Пока не зашло далеко… Скажи мне откровенно своё мнение!
      Тронутый её предлагаемой жертвой, я напустил на себя рассудительность:
      – Даже если бы мы оба этого пожелали – не выйдет! Нам ведь с тобой на днях экзамены сдавать вместе, да и потом ещё год учиться. Так что пусть уж всё остаётся, как есть!
      – Да... Ты прав, – согласилась кротко.

      Рая накупила сумку разных продуктов – видимо, из гордости, чтобы не приходить к Эле с пустыми руками. Сыр «Пармезан», ветчина, кофе, пироги, фрукты. Эту сумку, вкупе со своими скромными кондитерскими дарами, я теперь и нёс, вышагивая рядом с Раей. Взглянув на неё искоса, я вновь был удручён её видом, и, кажется, впервые взглянул тогда на неё как на несчастного человечка, как на отвергнутую, неприласканную женщину. Не просто как на дополнение Элины! Эта последняя не так давно осуждала меня за мои такие быстрые переключения с неё на Раису и обратно. А ведь переключений-то по сути и не было, они не для меня с моею заторможенностью! Существовала в моей жизни одна только Элина. И всё! Только одна, правда. Рая же была как бы её придатком в моём сознании, аппендиксом (тьфу, какие-то неаппетитные физиологические сравнения лезут в башку!) – в общем, продолжением Эли. И только сейчас этот придаток отделился, превратился в отдельно взятую женщину, страдающую и оттого жалкую.
      Элина приняла нас, как всегда, сдержанно улыбаясь. Ни за что не поймёшь, что там, за улыбкой этой, кроется! Может быть, равнодушие. А может быть, напротив того, море страстей (м-да, Славик, от скромности не умрёшь!) – ведь она лучше меня самого чувствовала, что я вот-вот изменю ей с Кузякиной, а значит, ускользну из-под её надо мной власти. А с другой стороны – нужна ли она ей, эта власть? Или как собаке пятая нога?

      Уселись часов уже в семь за большим столом в комнате, покрыли его солидным слоем конспектов и учебников; лампу над ним на этот раз не включали, и так светлынь – белые ночи, однако, питерский конец июня. И пока втроём корпели над билетами, матушка элинина, по своему обыкновению, наносила нам неимоверное количество блюд. На этот раз без градусных напитков, как полгода назад, в декабре, когда я упился малиновой наливкой и толкал лекцию о невозможности дружбы между мужчиной и женщиной (что неумолимо и подтверждалось нынче развитием наших с Раисой отношений). Может быть, известно стало "матильде" про мою речь тогда, произнесённую с фортепианной банкетки, потому и поосторожничала теперь со спиртным? Вряд ли, Элька не трепачка.
      Пришлось конспектам потесниться, уступив место тарелкам. Упросили и саму хозяюшку сесть потрапезничать с нами.
      И потёк застольный разговор, разгоравшийся по мере продвижения пищепринятия всё более и более. Главными действующими лицами были «матильда» и Рая. Элина предусмотрительно молчала, улыбаясь задумчиво («развлекалась» – как после сказала мне), я же – о, лучше б я тоже помалкивал в тряпочку! – пытаясь поддерживать беседу, брякал иногда такое, что всем становилось ясно: ни хрена-то он, Славик, не просекает (в чём с беспощадной прямотой просветила меня потом Элина).
      Суть разговора состояла в раиных семейных отношениях, а конкретнее – в отношениях с Константином. Она жаловалась на него: мол, и характер ужасный, и пьёт чуть не по ведру каждодневно, и Товий-то его не признаёт за отца, и с тёщей отношения его обострились – короче, всё в таком духе. Анна же Глебовна, считающая себя всегда и во всём правой («близнец», однако!), в категорическом тоне безапелляционно советовала Рае: «Разводитесь!» И столь же категорически аргументировала свой чуть ли не приказ.
      Что до меня, я не стал бы вот так с плеча врубаться с советами в чужие семейные отношения, тем более выслушав только одну сторону. Ведь Анна Глебовна не знакома была тогда ещё ни с Константином, ни с Товием, так что судить могла о них только по раисиным характеристикам. Да собственно, весь образ Кости, нарисованный Раей, сводился лишь к тривиальному мужу-пьянице. А то, что он раз в семь её умнее, да и по-человечески интереснее и сложнее Раисы, это Анна Глебовна обнаружила уже потом, когда и Константин стал к ним похаживать в гости – сперва с Раей, а после уж и без неё, к великой её ревности. Тогда-то, после первого же прихода Кости к ним, «матильда» и сказала мне удивлённо:
      – А ведь шарики-то у него, оказывается, в голове крутятся!
      Не знаю, скольких пядей во лбу надо быть, чтобы такое услышать от «матильды», но из её уст это высшая и редчайшая похвала. Я-то в её глазах – тьфу, отмахнись и забудь! В смысле интеллекта.

      Но чтобы не выглядеть перед девушками совсем уж дундуком, я, когда заговорили о классической музыке, ввернул такую мысль, она давно меня занимала:
      – Вот интересно всё-таки, почему публике (а она в основном из любителей, согласимся) из тридцати двух фортепианных сонат Бетховена нравятся именно минорные его сонаты: 1-я, 8-я «Патетическая», 5-я до-минорная, 14-я (так называемая «Лунная»), 17-я ("Буря" или «с речитативом»), 23-я («Аппассионата»). А все остальные 23 мажорные сонаты, выходит, отданы на откуп профессионалам!
      – Ну, наверно, это потому, что минорные более доступны, – ответила Рая. – «Публика дура», слышал такое выражение? Его многие музыканты употребляли. И правильно!
      Ну, себя-то Раиса, ясное дело, к дурам не причисляет.

      Когда она ушла домой, я остался дописывать курсовую по анализу музформы. Нарочно остался: рассчитывал оказаться в конце концов наедине с Элиной и, даст бог, пообщаться не по-дежурному, а интимно – не в смысле даже физического контакта, а просто по душам, потому что у себя дома она со мною как-то больше раскрывается, нежели в других местах. Тут ей комфортнее.
      Но как-то не склеивалась у нас в этот раз беседа. Эля была напряжённой, будто ждала чего-то. Отвечала односложно, погружённая в себя.
      Вдруг ближе к полуночи, когда я уже намеревался уходить, как обычно в это время, чтобы успеть на метро, зазвенел телефон: Рая! Прям как тогда, у меня дома.
      – Славка ещё не ушёл? Позовите скорее!
      И мне:
      – Я у «Васьки». Приходи, ты мне нужен. Срочно!
      Я был весьма удивлён. Вот, говорю, Раиса зачем-то зовёт. Идти ли? Не знаю.
      А они мне все с улыбкой: идти, мол, конечно, раз зовёт! Да ещё так отчаянно. Значит, что-то ей надо позарез! Может, конспект какой.
      Пришлось скомкать работу, и уйти по скорому. Досадно, ч-чёрт!



      Подгребаю к метро – а там Рая ни в каком не в отчаянном положении, а стоит себе спокойно и беседует с педагогиней нашей Хазановой Евгенией Цезаревной, она у нас по эстрадной музыке и актёрскому мастерству преподаёт – только что столкнулись, как выяснилось, у выхода, та с дачи возвращалась. Беседа у них интеллектуальная, всё о театре, новых веяниях да бенефисах.
      Пришлось и мне подключиться, не стоять же истуканом! Что-то умное пытаюсь выдать посередь разговора, а сам всё думаю: зачем Рая меня вызвала? Просто чтоб подгадить? Боялась, что у Эльки ночевать останусь? Да нет уж, скорее всего – элементарно для того, чтоб показать им, как моментально я бегу я на её зов, только свистни. Ведь не объяснила же она сразу причины вызова. Значит, ничего экстренного не было, коль она спокойно разводит тут светские беседы!

      Когда распрощались с Хазановой и побрели по аллее вдоль 7-й линии, Рая всё же попробовала замотивировать свой вызов, пусть и весьма неуклюжим образом: мол, поцапалась сейчас по телефону с Константином, который тоже недавно вернулся с дачи, и ушла из дому. Где будет ночевать – ещё не решила, захотелось меня повидать, чтоб успокоил её. Вот и позвонила из метро, жетон у неё только один нашёлся для телефонной будки, поэтому не успела сказать подробнее. (Хитрость?)
      Ну что ж, минут десять у меня до последнего поезда метро ещё оставалось, как раз на успокаивание, чтобы потом вернулась она домой к уже уснувшему Косте. Присели на уединенную скамеечку под вековой липой, собрался я уж приступить к выполнению успокоительной миссии, и тут Раю прорвало: стала бурно признаваться мне в любви – уже такой, настоящей! Причём в объяснении своём всё залезала на меня, садясь спереди, как влюблённая школьница.
      – Никогда у меня такого не случалось! Впервые голову потеряла, – твердила она.
      И снова я великомудро пытался растолковать ей её:
      – Это психологический эффект такой. У меня тоже так бывает: если тебя отвергнут в одном месте, тут же хочется нестись в другое, где тебя примут! Советую всё ж-таки вернуться домой, всё перемелется.
      Она возражала, а я возражал ей. В общем, выбило меня её поведение из колеи, потерял я чувство времени, и когда оба мы спохватились, то поспешили к метро, теперь уже она меня провожала. На улице у входа распрощались, поцеловавшись впервые нормально, и помчался я к эскалатору. А там стоит дюжий бугай, который его только что закрыл (на четыре минуты раньше!), и не пускает.
      Бог свидетель, я честно собирался уехать домой в ту ночь! И если б сбежал по неподвижному эскалатору (в чём я и пытался чрезмерно эмоционально убедить того дуболомно-непрошибваемого секьюрити), как раз успел бы сесть и доехать на последнем поезде до своих Пороховых, то есть до "Новочеркасской". Но как ни старался я прорваться сквозь бугая, уговаривая его пустить меня, мы только раскалились оба до того, что под конец он просто вытолкал меня из метро, грозясь ментами. Разъярённый, я выскочил обратно на улицу, не зная, куда идти.


      Что делать? Такси хватать?.. Как-то не привык слуга ваш покорный на извозчиках разъезжать, особенно в единственном числе, то бишь катать себя любимого. Не того полёта птица! Да и мосты разведут скоро...
      Побрёл по проспекту, думая о том, где скоротать ночь. Зашёл в телефонную будку. Постоял там. И совсем уж решился было звонить Элине. Они бы с матерью впустили меня, конечно же, на ночь, раз дело такое, безвыходное. Им бы оно даже было б и стёбно – очередное, в общем, «развлече». Приколов потом хватило б на полгода! А Эле-то к тому же и лучше было бы на душе, что я под её надзором.
      Уже вынул из кармана жетон, единственный, так и не использованный в метро, собираясь бросить его в щель автомата. И вдруг сквозь стекло увидел медленно влачащуюся по проспекту Кузякину. Бредёт понуро, под ноги себе смотря. Если уж ей неохота к себе домой возвращаться, то мне туда соваться тем паче нет желания – там теперь всё святое семейство в полном составе. Зачем мне крутиться среди этого Монмартра? Вышел зачем-то из своего укрытия и поплёлся позади Раисы, метрах в двадцати.
      Тут-то меня и осенило: комната! Моя пустующая 11-метровая комнатушка на Уделке в доме-корабле. Ещё в апреле-мае я всё приготовил там для свиданий с Элей, как задумывал. Вот где для нас пристанище! Далеконько, но если словить тачку, игра будет стоить свеч. Ибо опять обещает быть забавной: смогу ли я, вновь проведя ночь возле Раи, но уже в иной обстановке, по-прежнему удержаться от овладения ею? Смогу ли пройти по лезвию ножа? Славка ведь любитель авантюр.

      Бывает, мы не отдаём себе отчёта в наших поступках, когда находимся во власти момента. Но тем и прикольнее наша жизнь, что никогда не ведаешь, какой экзамен она подсунет тебе сегодня, сейчас…
      Это был какой-то лихой порыв. Не испытываешь ли разве потребности в благородном и благодарном рыцарском жесте для дамы, которая только что призналась тебе в своих чувствах, пусть и почти безответно? Если уж в моих силах любезно предоставить ей искомый ночлег, отчего бы этого не сделать?
      Скоренько догоняю Раю, с которой распрощался несколько минут назад. Одной рукой хватаю её, другой торможу какой-то жигуль. Водитель сначала не хотел тащиться в неудобный дальний район, но быстро согласился: «Ладно уж! По глазам вижу – парень ты хороший, как не помочь!», – понимающе глядя на мою спутницу.
      И помчались мы с Раисой в район Удельной-Озерков, в ту самую комнату, что недавно разгрёб я для Элины. Рая повиновалась безропотно. Позволила везти её, куда мне заблагорассудится. Элька бы сейчас так!




      Зачем я это сделал? Какого лешего повёз её? И по сей день не умею этого объяснить, хоть и попытался только что это сделать (не совсем уклюже, но попытался). Просто захотелось тогда номер выкинуть. Бывают же заскоки!
      Ага, могу ведь ещё и вот как оправдаться перед собой за тот финт ушами: не было у меня тогда понимания, что везу туда именно Раю. Раю как таковую. Раю в собственном соку.
      Ведь я столько раз представлял себе в деталях, как ухищряюсь привезти Элину в ту комнату, что сейчас делал всё на автопилоте, по готовой программе, везя туда "как-бы-Элю", то есть тот самый элин придаток в виде Раисы, за неимением самой Эли. Говоря напрямую: мысленно я вёз туда не Раю, а Элю. Генеральная, короче, репетиция! С таким же успехом я мог бы себе представлять, что везу на этом "бомбиле" Монику Белуччи, Шарлиз Терон, Синди Кроуфорд, Анджелину Джоли, Памелу Андерсон или даже мою любимицу Сандру Буллок! Объяснение дебильное, конечно – так пьяница с очень-очень умным видом объясняет, почему он пьёт. Но оно тоже имеет место быть! Как альтернативное.

      Машина, не сдерживаемая светофорами, теперь только жёлто мигающими, резво пересекла Петроградскую, пронеслась мимо родного дома Раисы (башня у Ланской, в большой круглой комнате верхнего этажа которой когда-то располагалась мастерская её отца-художника), и, вырулив на узкий проспект Карла Маркса – ой, нет, он недавно стал уже Большим Сампсониевским, – споро помчалась к Светлановской площади.
      Сидя рядом на заднем сиденье, Рая склонилась мне на шею, я же обнимал её за плечи и раздумывал, какую линию поведения выбрать на ночь. Решил: мягко, но твёрдо дать понять, что ничего меж нами по-прежнему быть не может! Ляжем порознь, там ведь у меня, кроме старенькой скрипучей кровати, ещё и кушетка есть. Туда и примощусь!
      ...Тут откуда-то издалека донеслись до меня раисины слова:
      – Ну, это по-пионерски совсем – ресницами щекотать! Ты, оказывается, ещё маленький.
      Я, оказывается, не то, чтобы маленький, а просто, моргая в задумчивости, цеплял ей ресницами щёку. А она приняла это за особую ласку, дареную исключительно ей! И тут же не преминула высказаться на сей счёт.
      Вот! В этом и заключалась великая и принципиальная разница между ней и Элиной: та никогда ничего не называла вслух, нам вполне хватало воздушных полунамёков.

      Серый облупленный дом каждым кирпичиком напоминал мне о далёких днях, проведённых в нём, со всем букетом запахов насиженного уюта и беспечного детства.
      Пока поднимались по лестнице, пропахшей гнилыми овощами, я вспомнил, как прошлым летом привёз к себе в одно из наших свиданий Элинку, а ключи захватить позабыл. Несолоно хлебавши, возвращались мы к метро, и Эля шлёпала по лужам босиком под тёплым ливнем. Сразу расставаться не хотелось, и мы полтора часа просидели на станции, разговаривая среди шума вагонов о том и о сём; тогда-то она и пробовала допытаться: зачем она мне, семейному? Какого рожна мне ещё надо? А я тщился ей объяснить, какого.
      Я вздрогнул: а сейчас-то ключи при мне? Видимо, нешуточный страх отразился при их поисках на моей физиономии при бледном свете лестничной лампочки, так что и Рая взволновалась. Но ключи оказались тут, я их постоянно возил теперь с собой, надеясь в конце концов уломать Элину «удалиться под сень струй», здесь ведь всё было подготовлено для возможного, так долго и бесполезно ожидаемого свидания. Пришлось сделать перед Раей вид, что я её разыграл.

      Простенькая и заваленная тюками комнатушка вызвала у Раи брезгливую гримаску:
      – Здесь-то мы и будем ночевать?!
      – А что? Хоромы тесноваты, конечно. Зато спокойные! Я здесь прописан, но не живу.
      Невольно сказанулось у меня это извиняющимся тоном, хотя стыдиться было нечего: всё у меня прибрано любовно на случай неожиданного посещения этого оазиса Элинкой, всё приготовлено для беззаботных сладких объятий. Жаль только, что не мог я сейчас включить музыку, ночь всё-таки. Подходящие к случаю пластинки с любимым Элей фламенко и разными спокойными диксилендами лежали наготове у видавшего виды проигрывателя.

      Стараясь не разбудить спящих соседей, я проводил Раю в ванную, а сам начал расстилать свежую постель (непочатая упаковка белья из бязи с прошлого августа лежала в шкафу для Элины), откупоривать коньяк (терпеливо дожидавшийся элининого визита), раскладывать эротические фотоальбомы (хранившиеся в тумбочке для элининых глаз). Не по назначению приходилось теперь использовать всё это хозяйство!
      Худо, что тормознул я с закусоном. Хоть бы конфет шоколадных докумекал купить по дороге! Пришлось пить так.
      Отхлёбывая мелкими глотками коньяк из узеньких стаканов для сока (других не было), Рая рассеянно листала альбом с фотографиями «ню» из старых чешских журналов, которые я в своё время коллекционировал. И вдруг ни с того, ни с сего завернула:
      – Славик, а скажи мне такую вещь: какие у тебя отношения с Элькой? Ты с ней хоть когда-нибудь целовался?
      Застигнутый врасплох и одурманенный коньячными парами, я тормознул сразу соврать: «Да ничего не было!», а стал плести какую-то околесицу:
      – Ну, это ещё прошлым летом было, в конце третьего курса. Я ею тогда поувлекался, провожал пару раз домой – ну и… целовался. Немножко!
      – А потом? – ревниво спросила она.
      – А потом семья засосала, дети… Как-то не до того стало. Вот и всё!
      – И как она целуется? Хорошо умеет?
      – Прямо! Она ж девочка ещё, ты сама говорила.
      Ну какого дьявола её понесло не в ту степь? Зачем она – здесь! – и про Элинку? Да и ты, Ломакин, хорош: не надо было эту тему вообще подхватывать, замял бы как-нибудь, и дело с концом!

      Кажется, Рая почувствовала облегчение от моих последних слов. А может быть, нарочно завела этот разговор о поцелуях, чтобы возбудиться? Потому что начала выделывать какие-то невероятные эротические пассы руками и головой, призванные, по-видимому, завести меня. Изображая накал страсти, она нервно откидывала голову назад, заламывала за неё руки и при этом искоса глядела на меня – так, как глядят со страниц глянцевых коммерческих журналов глянцевые коммерческие красотки. Похоже, она считала своё тело не менее роскошным, чем у них!
      Но даже после коньяка я не ощущал от её действий никакого завода. Напротив: призванные заманить, они только отталкивали меня от Раисы! Вместо страсти я видел судороги нервозной интеллектуалки хорошо за тридцать, с большими амбициями и взглядом затравленной крысы.
      Если она рассчитывала меня возбудить, то ей это не удалось ни на грош. Я не намеревался иметь её сегодня, я был спокоен, я был великодушен; сладко было, конечно, от сознания, что она может стать моей, лишь захочу, но в те минуты я действительно не желал Раису, не собирался овладевать ею! Отталкивала эта нервная, наэлектризованная плоть.

      Я взялся стелить себе на кушетке у противоположной стены.
      Рая смотрела непонимающе.
      – Что ты, Славка, делаешь? Нам и здесь было бы не тесно!
      – Ничего, так будет спокойнее. И тебе, и мне.
      – Зачем же ты привёз меня сюда?
      – Надо же было где-то ночевать.
      – Но раз уж я тебе доверилась…
      – Не хочу злоупотреблять своим положением.
      – Да ведь ты уже спал со мной рядом! И не раз.
      – Ну и что? Это было в твоём доме. Там ты хозяйка, твоё слово закон. А здесь позволь мне самому решать!
      – Да брось ты, Славик, выёживаться! Ложись сюда, вот тебе местечко.
      – Нет уж! Я как-нибудь отдельно.
      И тут Рая трагически вскрикнула:
      – Так ведь не поверят же!!!
      …Не знаю, что со мной стало, но почему-то этот аргумент меня сразил. Словно под гипнозом, я как-то сразу сник, обмяк волей – и покорно улёгся рядом с Раисой. Кто не поверит? Где те люди, перед которыми мы собирались отчитываться в проведённой ночи? – эти соображения неизвестно отчего не пришли мне в голову. Скорее всего, иной, менее дурацкий довод, меня бы не убедил. Женская интуиция подсказала ей единственный путь к её победе надо мной в этой нашей затянувшейся игре.

      Нереальность, противоестественная натянутость той ночи до сих пор вызывают во мне сомнения: считать ли Раю очередной и последней пока своей победой? Включать ли её в число женщин (уж и не помню, сколько их всего было – десяток, полтора?), которыми я овладел физически? Определённо могу сказать одно: хуже той ночи у меня до тех пор ни с кем ещё не бывало! Всё делалось через силу, всё было окрашено для меня ожиданием утра, когда откроется метро и можно будет сбежать из этой комнатушки, за ночь мне опротивевшей.
      Конечно, я ублажал свою спутницу, как умел, ведь ей это было в те минуты необходимо – ласкал её щёки, ягодицы, плечи, живот с кучей родинок и аппендицитным шрамом, ляжки и груди с сизыми, кричаще выпуклыми сосками почти кубической формы – тут-то и разглядел их хорошенько: однозначно истерический тип, у Элины-то совсем иная песня! Довести толком дело до конца так и не сумел – вулкан прорвало ещё на пороге райских врат. Тем не менее Раиса вдруг возопила, что теперь непременно залетит, что я должен был догадаться сам, не дожидаясь её ценных указаний! – и тут же помчалась в кухню обшаривать полку холодильника соседей в поисках лимона, всенародного средства в таких случаях.
      Всё это напомнило мне суету у неё дома перед приездом матери; да ещё показалось, что она нарочно придумала этот возможный залёт, дабы я каким угодно образом почувствовал вину перед ней! Найдя искомое, вновь скрылась за дверью ванной, а я ждал её, сидя на краешке кровати, как побитый пёс – во всяком случае, именно побитым псом мне полагалось сидеть по роли.
      Наконец угомонившаяся Раиса появилась в комнате, и мы, примирённые, вновь улеглись под одеяло с благим намерением уснуть. Голова её, щекоча мне грудь и подбородок жёсткими пружинками зивитков, покоилась на мне, как совсем недавно в такси. Мы немножечко поговорили об открытой недавно психологами пользе супружеских измен (не сами ли изменщики напридумывали такое?), а затем я читал ей на память стихи: винегрет из Гумилёва, Блейка, Соллогуба, Бёрнса, и под конец – моего любимого Державина, оду «На смерть князя Мещерского» (захотелось чего-то возвышенно-философского!).
      Стихи подействовали на Раю умиротворяюще, она разнежено прикорнула у меня на груди. Я же не спал и с нетерпением ждал утра, ждал открытия метро, чтобы распрощаться навсегда со всей этой хренотенью, в которую влип. Несмотря на предстоящее объяснение, мне хотелось поскорее встретиться с Элиной.
      И ведь я искренне рвался вечером домой! Как чувствовал. Зачем мне это не удалось?



      "Не долго на груди твоей в забвенье дева отдыхала..."
      Безо всякой жалости я растолкал Райку в полшестого утра: пора было собираться, открывалось метро. В полусне она поднялась с постели; видок у неё был ещё тот, как после ночной качки на корабле.
      Одевалась сомнамбулически; задев, порвала ниточку бус на шее – единственного предмета, который она не снимала с себя в эту сумбурную ночь. Ценные бисеринки разлетелись по комнате, и я, чертыхаясь, долго ползал на карачках и выковыривал их из щелей паркета. Наконец сделал вид, что собрал все, взял Раю под руку и вывел на воздух.
      Вообще-то эти утопающие в зелени старые районы, бывшие землевладения графов Шуваловых и Ланских, выглядят весёленько так и беззаботно – с их детскими площадками, с пышными древними липами и берёзами. В семидесятые, правда, сделали из этого района спальный, появилась тут куча новостроек с девятиэтажками, изогнутыми под тупым углом, с простором между ними. Если они освещены солнцем, то среди них довольно отрадно гулять. Что иногда и делаю, отвожу душу.

      Но сейчас мне было не до отведения души, как человеку, у которого болит зуб. Рая выглядела бледной и полоумной. Хотя была она практически трезва, и сейчас я просто держал её за руку (уходя, мы испили коньяку ещё по полбокальчика), мне было куда страшнее смотреть на неё, чем после той петропавловской гулянки.
      Она прошептала:
      – А знаешь, Славка, я ведь впервые за все пятнадцать лет изменила мужу! Гадкая и мерзкая тварь я после этого, – она отняла от меня руку. – Пусти, хочу броситься с крыши!..
      Она решительно направилась к подъезду ближайшего дома. Я догнал её, схватил за плечи и затряс:
      – Очнись, дура! Всё перемелется, теперь ничего не изменишь. Езжай-ка домой!

      Пока ехали в метро, я чувствовал тошноту и пакость какую-то под ложечкой. Было желание направить на себя пожарный брандспойт с такой мощной струёй, чтобы с ног сбивала, и отмыться дочиста.
      Расстались на станции «Чёрная речка» как два преступника, связанные отныне страшной тайной. Она просила не провожать, пообещала доехать и дойти без приключений. И сразу залечь на тахту, типа тут и была с ночи, чтобы избежать подозрений живописцев-домочадцев. Они привыкли к её гулянкам за полночь.

      А я вместо своей квартиры отправился к Эле. Пешком, поскольку было ещё рано. Оставалось долгих три часа для того, чтобы осмыслить минувшую ночь. В одиннадцать утра в академии должна была состояться консультация для нашего курса к экзамену по музформе у усатенького доцента Стоянова, вылитого Новосельцева из "Служебного романа", на которой нам необходимо было поприсутствовать. Я намеревался зайти за Элей в полдесятого и отправиться туда вдвоём, как договаривались заранее. Лучше мне было встретиться с ней не где-нибудь на перекрёстке, а у неё дома – там, где расстались вчера, словно и не было этих кошмарных ночных часов.
      Ранним утром, наблюдая пробуждающийся город, мой город, я долго, нудно и отупело брёл по Коломяжскому и Богатырскому проспектам, по набережной Чёрной речки, затем по Каменноостровскому и Кронверкской набережной, мимо Князь-Владимирского собора, потом через Тучков мост и вновь по Среднему проспекту, как накануне поздно вечером – и всё думал остатками невыспавшихся мозгов: чёрт его знает, зачем оно так получилось? Скорее всего, взыграл всё тот же спортивный азарт: даёшь количество побед! Он-то и не позволил упустить, раз само шло в руки (вернее, сама шла). Но не покидало и ощущение того, что для Раисы всё-таки это не что иное, как игра. Пусть не без доли подлинных чувств с её стороны, пусть далеко зашедшая, пусть для неё и самой сегодняшний зигзаг был неожиданным, но всё же – игра! Ну, и насчёт её измены номер один – верил я в это едва ли фифти-фифти.
      Эля была для меня сейчас как хрустальный родник, к которому хотелось припасть и пить, пить, чтобы очиститься от мути внутри.



      И я припал: при первой же возможности оказаться с Элей тет-а-тет в её комнате, рухнул тотчас на колени и принялся упоённо целовать голые ноги под юбкой. Она снисходительно позволила мне это делать, пока одевала что-то там сверху. Правда, недолго: быстренько стряхнула меня и стала складывать тетрадки в сумку.
      Через три минуты Эля уже шла рядом со мной по проспекту в сером с блёстками платье – утренняя, свежая и душистая, это только я почти не спал ночь и был поэтому такой пришибленный. Поверх платья набросила ветровку ярко-жёлтого цвета, как тот лимон, куски которого Раиса втыкала в себя минувшей ночью, если вообще втыкала (блин, ещё ведь соседям звонить, извиняться за украденный фрукт!).
      Когда дошли до трамвайной остановки, Эля посмотрела на меня с интересом и спросила:
      – Чтой-то вы какой-то потрёпанный сегодня. Случилось что-нибудь?
      – Да как тебе сказать…
      Сказать-то надо было, обещание своё я помнил, но в самом деле: как? – за три часа хождения падший ниже плинтуса Славик так и не смог изобрести более или менее убедительного оправдания своим ночным подвигам! Не успел найти те слова, которыми можно было свой рассказ приличным образом оформить, смягчить.
      – Ну давай уж, колись!
      – Да вот думаю, как бы «помяхше» сформули…
      – Думать вам вредно! Не ваша стихия.
      Она встала на гранитный уступ возле стены здания, чтобы удобнее было высматривать трамвай, так что мне поневоле пришлось стать ещё меньше ростом, – и оттуда, с высоты, поглядела на меня с холодной иронией:
      – Что, Райку затрахал?
      Я вздрогнул: зачем же так сразу? Невиноватый я, и неподготовленный вовсе!..
      Застигнутый врасплох, я забормотал, залепетал, залопотал что-то – о том, что, мол, так получилось, ты не вини, я пал жертвой всего сразу, и тэ дэ, и тэ пэ… Она выслушала меня со всепонимающей улыбкой и промолвила лишь – так и хотелось бы сказать: очью бешено сверкая! – но было хуже: в глазах её я увидел лишь спокойное презрение:
      – И ты мог после этого ещё ко мне под юбку лезть!? Ну ты и бабник!
      И бедный Славик съёжился, облитый с ног до головы ледяной струёй.

      Через сорок минут наша группа в два десятка человек расположилась сидя вокруг рояля, у которого препод наш Стоянов вещал о строении музыкальных произведений и отвечал на вопросы по поводу послезавтрашнего экзамена.
      – …четырёхчастной или вариационной формы. И не думайте, красавицы мои, что мы непременно планируем кого-либо из вас «засыпать», «завалить», и так далее. Вам нечего переживать: мы будем обращать внимание лишь на знание материала, пусть и не доскональное, на умение расчленить элементы композиции. А это не так уж и трудно при наличии известной доли внимательности и…
      И ведь проскочила у Эли в слове «бабник» микроскопическая крупинка восхищения! Впрочем, не бред ли это моего воспалённого воображения?
      – … в этом случае разделы музыкальной формы называются…
      Была среди студенток и Кузякина. Так же усердно, как прочие, строчила преподносимый материал в тетрадку. Но – с явно отсутствующим видом, прозрачным и призрачным. По моему, она не врубалась в доцентовы речи, это на неё не похоже…
      О, музычка пошла! Стоянов заиграл на рояле отрывки из ре-мажорного концерта Йозефа Гайдна. Люблю этот концерт, незамысловатый и праздничный!
      – … в отрывках, которые я вам исполнил, ясно прослеживается…
      Перед консультацией я и Эля поздоровались с Раиской – типа, давно не виделись! И даже малость поболтали в окружающем гуле голосов.
      Разумеется, во всё время нашего общения втроём Эля вела себя безупречно, стоя напротив окна с обычной своей лёгкой, непонятной и невозмутимой улыбкой. А если и была в уголках её глаз некоторая настороженность – то может быть, и это мне опять-таки просто мерещилось?
      – … осталось поговорить о трёх-пятичастной форме…

      Какое счастье, что Райка причапала сюда на велике, в нелепых синих штанах типа «банан», так что не получалось у неё «пройтиться пешкодралом» с нами. И это замечательно – нехай себе крутит педали, попутного ей ветра! Иначе превесёленький был бы ситуэйшн: идём мы, как обычно "a’trois", но при этом Эля обо всём уже знает, а Рая абсолютно уверена, что нет! Дык что же – каково оно мне-то осозновать сие! – и вот я между ними, как что-то там где-то там должен болтаться, юлить и изворачиваться, вновь изображая шута горохового, когда мне совсем не до того!
      А так – распрощались мы по окончании консультации у входа в «путягу». Прощание носило формальный характер – всё равно ведь завтра встретимся на экзамене! В итоге Рая – вялая, бледная и всклокоченная – укатила от нас на набережную Невы на своём "Аисте". И помахав ей ручкой, пошли мы с Элей сквозь прохладный балтийский ветерок, заигрывающе раздувавший её жёлтую ветровку, – оба, кажется, слегка обалдевшие и растерянные от этой палки в колесе нашего романа (ну конечно же, виноватый я!), и не знающие, как держать себя друг с другом дальше.
      Молчали весь путь до элиного дома. И только на подходе к нему я сказал, чтобы что-то сказать:
      – Чувствую себя так, будто червей тухлых объелся.
      Она быстро взглянула на меня и ответила тихо:
      – Эх, Славик…
      И больше мы не оборонили ни слова. Даже при прощании.




      В тот вечер, после моего обещанного Эле признания в измене, мы с ней не смогли заставить себя прийти как ни в чём ни бывало в квартиру к Раисе, хотя она и звонила нам обоим поочерёдно часов в восемь уже, звала опять вместе готовиться. Сидели поодиночке в своих пенатах и зубрили ответы к билетам. Несмотря на успокоительные речи по поводу лёгкой сдачи экзамена, Стоянов загрузил нас изрядно.
      Но на следующий вечер я уже, как обычно, сидел с Константином за шахматной доской – само собой, сидел в антрактах между подготовкой к музформе. Всё должно оставаться по-прежнему во избежание подозрений. Не прекращать же резко посещений дома сего без какой-либо мотивации! Не поймут. Ещё и заподозрят что-то.
      К тому же на исходе дня я почувствовал всё-таки нехватку материала, у Райки же его – для добрых 90 процентов билетов. А завтра уже сдавать! В общем, скрепя сердце, решил всё же съездить, поддался райкиному напору:
      – Давай, Славик, заваливайся ко мне, вместе погрызём гранит науки!
      А сзади неё, слышу, Костя кричит:
      – Кто там, Славка? Пусть подгребает! Третий день уже носа не кажет. Забыл нас, что ли?
      И поехал поэтому. А может, не только поэтому? Да что же это я вновь перед собой темню! Едва ли не единственное, что толкало меня не порывать с той квартирой – возможность встречаться в ней с Элей (при везении даже наедине) – она ведь тоже ходила к Рае для подготовки к экзаменам, из тех же практических соображений по поводу материала. Да если даже и не для интима мне с ней видеться, а просто так, то где ж ещё? Эта квартира к элиному дому гораздо ближе, чем моя, да и не хочет она ни в какую в моих стенах свидания устраивать – соседей ли боится или просто не желает смущать семейный уют? А может, опасается, что по каким-нибудь незаметным мне признакам оставит свой след – запахом ли одежды или ещё чем – и всё для жены моей откроется?
      Так что остаётся нам видеться либо у Эли дома, либо здесь, у Раи – не в кафе же тривиально приглашать! К тому же Петербург – городок маленький, глаз и ушей на всех хватит.
      Оттого и прибыл я по старой памяти к ним – почитать "Музыкальную форму как процесс" Бориса Асафьева и другую недостающую литературу, закрепить положение друга семьи, уважить желание её главы поиграть в шахматы. Теперь-то мне даже легче стало с Раей общаться: разрешилось между нами то, что висело напряжением последние месяцы. Посидели мы с ней в мастерской, написали с десяток билетов (Костя не особенно прикалывался сегодня над нашим творческим союзом), затем поужинали все вместе (примирились уже они, что ли?), и я присел за шахматы.
      А всё же было мне не по себе, когда сидел я с Костей над резными фигурами: не покидало ощущение, что он всё знает и понимает! И может быть, из-за этого чувства вины перед ним я, во-первых, продул три партии подряд, а во-вторых, остался опять на ночь, не уехал домой. Но не будем бегать от себя – оттого остался, что Рая ещё в начале вечера сообщила мимоходом:
      – Утром обещала Элька зайти после одиннадцати, чтоб мы все втроём отправились в путягу.
      На радостях я и сел с Костей играть, решив остаться здесь до утра. А после наших турниров он отправился творить – но не на холсте, а на стене.

      Дело в том, что за прошедшие двое суток Костя развернул новую деятельность: взялся расписывать в постмодернистском стиле стены туалетных апартаментов. Когда я пришёл в тот вечер, этот его новый шедевр близился к завершению. Со стен глядели на зашедшего сюда, словно глумясь над ним, какие-то жёлтые глаза косматых чудищ посреди обломков стульев и советских лозунгов начала двадцатых. Присутствовали в этом конгломерате и музыкальные инструменты, и фрагменты троллейбуса, и рыбы с арбузами, и какие-то диковинные иероглифы, и ещё много всяких непонятностей.
      Оказывается, в тот поздний позавчерашний вечер, когда Рая бесцеремонно вытащила меня своим звонком от Элины, он, тоскуя в одиночестве, позвонил Эле и сказал :
      – Хреново мне что-то, Элька, настроение мерзопакостное. С Раей поцапался, хочу развеяться! Что делать?
      Она, умница, тут же и присоветовала, не раздумывая:
      – А ты распиши сортир! Сразу легче станет на душе.
      Он так и сделал. И теперь добавлял уже последние штрихи белилами с углем, дымя "беломориной" и приговаривая:
      – Не оценят у нас в совдепии такую работу. Вот в Америке за эти стены тут же выложили бы тысяч пятьдесят долларов!
      Прислонясь спиной к стене ванной, я сидел рядом и наблюдал за его неспешными любовными мазками, а из стоящего на полу магнитофона разливались звуки фламенко: это Костя раздобыл для Эли новую кассету и захотел сам сначала послушать, понять этот стиль. Эля как-то призналась мне, что она отчасти цыганка по происхождению, и поэтому сама не своя до фламенко. Вот мы и раздобывали отовсюду для неё такие записи.

      Так и слились навеки воедино в моей памяти испанская гитара с нервными переборами струн, душная глухая ночь и мерзкое чувство вины – той гаденькой вины победителя, какую наставляющий рога чувствует рядом с обманутым им супругом, к которому, в общем-то, относится хорошо и даже с почтением, – а рядом работающий над сортирной стеной Костя и наши с ним высокоинтеллектуальные беседы о живописи и литературе Возрождения, о его любимом Штильмарке и о «Тошноте» Сартра.
      Прилёг я на диване в столовой часу уже в шестом, но спал тревожно: всё чудился мне звонок в дверь от Элины, всё порывался я бежать открывать, боясь, что Рая опередит меня.
      И в самом деле – чуть не прозевал! Все мы заспались, и лишь заслышав сигнал звонка, я кинулся открывать, не успев даже надеть шлёпанцы. Почему-то мне хотелось непременно самому открыть Эле и впустить её в квартиру.

      Она нарисовалась в проёме – стройная, ладная, манящая, и я не удержался от порыва обнять и поцеловать её, пока не появились Райка и прочие жильцы. Но Эля не дала мне этого сделать! – увернулась.
      Что с ней такое?
      Я запсиховал. Какая-то она неприступная, ледяная вдруг стала. Ничего ещё не поняв, я всеми внутренностями почуял, что это неспроста, что это важно! Заворочалось нехорошее предчувствие. И во весь общий завтрак (теперь уже вшестером, с искусствоведшей и Товием) сидел я вздрюченный, уткнувшись носом в свою тарелку, хоть как бы и не в ней был.
      В конце завтрака Раиса неожиданно объявила, что экзамен по анализу музформы решила сегодня не сдавать! Перенести на осень. Она, мол, ещё недостаточно подготовлена, стыдно идти. Как мы ни пытались отговорить её вместе с матерью и Костей, чтобы не ломалась и не валяла дурака, она упорствовала.
      Мне она позже, когда вышли в коридор, намекнула, что это из-за меня. Надеюсь, что оно не совсем так, дело в другом: она взяла себе для разбора неимоверно трудную штукенцию – вставной эпизод «Бориса Годунова», который не вошёл в окончательную редакцию оперы Мусоргского. И, понятное дело, не успела как следует подготовиться! Все мы понимали, что истинная причина отказа – в её обычном тщеславии: был риск получить не «пять», а это было бы для Раисы трагедией.

      Я сел допечатывать на машинке свой реферат (то ли дело у меня – первая часть 26-го "Коронационного" концерта Моцарта с его двойной экспозицией, фантастически гениальная по тематизму и мелодике вещь! – тогда как за Модеста Петровича я ни за что бы не отважился взяться), Эля пристроилась рядышком – как и я, дописывать свою работу, а Рая смоталась тем временем в магазин и сготовила обед.
      Вся эта спешная кутерьма с подготовкой, попытка надышаться перед смертью, то есть перед экзаменом – он уже идёт полным ходом, девчонки наши сдают, а мы всё тут возимся! – отвлекла меня на время от тревожных мыслей об Эле. Мне удалось по уши зарыться в работу. Часа в три Раиса оторвала нас и накормила обедом, чтоб имели силы перед предстоящим испытанием, после чего мы с Костей сделали последнюю отчаянную попытку убедить Раю «сдать анализ» сегодня и не тянуть до осени.
      А пока мы возились с Раей, Элина взяла да и ускользнула незаметно из квартиры. Как тогда, когда я играл в шахматы с Гелей. Уехала сдавать экзамен одна! Без меня.
      Вот это номер! Не желает она, выходит, со мною общаться.
      Я был убит этим её поступком. Просто впал в оцепенение! Как в забытьи, собрался и вышел вослед, благословлённый Раисой.
      – Ну, умотала и умотала, плюнь ты, Славик, на её выходки. Подруга называется! Думай лучше об экзамене, – успокаивала меня на посошок Рая.
      Элю я так и не нагнал по дороге, хотя очень старался, перескакивая из автобуса в трамвай и наоборот. Не исключаю, что она нарочно поехала другой дорогой, на другом транспорте. А может, и тачку словила, лишь бы со мной не встречаться. С неё станется!



      И вот дошёл я в своём повествовании до самого драматического момента наших с Элей отношений. Он стал их кульминационной точкой и главным испытанием для меня. Гвоздём торчит в памяти то 26 июня, вечер которого я сейчас запечатлею, чтобы хоть немного облегчить её, память.
      Экзамен по анализу строения музыкальных произведений сдавали мы с Элиной вдвоём – запускали нас в маленький классик парами, и мы оказались в одной связке. Так получилось: нагнал я её аккурат у дверей экзаменационной аудиториии, мы подошли к её порогу одновременно, но нас ведь так и привыкли видеть вместе, не будешь же при однокурсницах обнажать трещину в отношениях, сплетен потом не оберёшься, нас и запустили по старой привычке вместе, пришлось покориться.
      Как только Элина вошла, она тут же сказала доценту:
      – Пусть только Ломакин первым сдаёт, а я поготовлюсь побольше.
      И со смешком добавила:
      – Чтобы не слушал ту галиматью, которую я буду плести.
      Я так и сделал, уважая её волю. Почти сразу пошёл отвечать, благо был неплохо подготовлен.
      Стоянов долго не терзал: он прекрасно относился к нам с Элей, лекции его мы посещали достаточно стабильно, а со мной он был давно знаком ещё по совместной работе в 38-м музыкальном интернате, где я отрабатывал когда-то практику, так что мы были в какой-то степени коллегами. Я уж не говорю о наших с ним творчески-деловых контактах весь учебный год, касающихся фонотечной моей работы. Почему-то он очень меня уважал, и экзамен вылился просто в приятную беседу. Эля на протяжении её тихонько сидела в уголке класса, готовилась.
      После моего "выхода на сцену" мне надлежало сразу удалиться. Поэтому, получив свою зачётку с высшим баллом (не вполне заслуженным), я поспешил на вахту за каким-нибудь ключом – готовить класс для… Ну конечно, я надеялся на это, да ещё как! Ведь после экзаменов, как мне казалось, выжатая Эля наиболее доступна.
      Выбрал из предложенных классов 305-й – он и светлее, и просторнее, да и столько с ним уже было связано... И с ним, и с Элей. Предупредил вахтёршу, беря под расписку ключ: «Пусть Заостровцева зайдёт ко мне, дело есть!»
      Расстелил на тахте мягкое ложе, на столе расставил красивые рюмочки, спрятанные до этого в фонотеке, рядышком водрузил на скатерть гроздь бананов и квадратную бутылку «Амаретто». Разумеется, не настоящего итальянского «Амаретто», а недорогую его имитацию, продававшуюся во всех ларьках, с подслащенным ароматизированным спиртом – впрочем, имитацию очень неплохую, довольно вкусную, с ярким запахом ядрёных косточек миндаля.
      И стал ждать...

      Она вошла.
      Метнувшись к ней радостно («Ну как?» – «Нормально»), хотел остервенело зацеловать, заласкать… но она снова вывернулась из моих рук, как и утром. И снова ледяно как-то вывернулась.
      – Ты чего??
      – Всё. Хватит! – остановила Эля меня жестом.
      Я застыл.
      – Что это ещё с твоей стороны за выверты? – спросил её ошарашено. – Садись-ка за стол. Объясни популярнее!
      Я почему-то засуетился, откупорил «Амаретто», усадил её, налил.
      – Ничего у нас больше не будет! Ухожу от тебя.
      То, что она сказала это со всегдашней спокойной улыбкой, добавлять излишне. Но от её интонации меня прожгло сверху донизу: я понял, что это уже всерьёз! Игра закончилась.
      И от растерянности зачем-то ляпнул глупость:
      – Из-за Райки, что ли?
      – Нет. Не только! Из-за тебя самого.
      – Но ведь я сразу… я же сразу тебе всё рассказал! Как обещал. Ведь так?
      – Вот это ты хорошо сделал, что за дуру меня не держал, – проговорила Эля быстро и резко. – Вот за это тебе спасибо!
      – Ну, как же... я ведь поклялся, что скажу… если что.
      – Тогда-то ещё – ладно, с кем не бывает. Но когда я тебя и сегодня утром у неё увидела, то поняла: всё! Как отрезало. Ничего с собой не могу поделать: у меня если отрезает к кому-то, то сразу! И насовсем.
      Железные когти этой длинной для Элины тирады вонзились мне в сердце, как ни напыщенно это звучит; но не до словесного оформления мне, ей богу! В ту минуту я понял, что да – отрезало. Это финиш!
      Ну и остолоп же я! Не смог предвидеть такого поворота? Уж сегодня-то вовсе не обязательно было у Раисы ночевать, причин особых не было! А вот для Элины эта ночёвка оказалась решающей. Потому-то и выскользнула она из моих рук, завидев меня утром в той фатере!
      Какой же дундук ты после этого, Славик! Думал: ничего особенного, ночую и ночую здесь, как обычно. А она, выходит, не простила!
      С пару минут я сидел на другом конце стола молча, осознавая фатальный поворот. Ком торчал в горле... Затем попытался принизить её фразу до пустячка, изречённого дитём, до шуточки:
      – Это что – окончательно и бесповоротно? Между нами всё порвáто?
      Поднося к пересохшим вдруг губам приторное медово-миндальное зелье, я резиново улыбнулся, ожидая, вероятно, что она изречёт: «Ну чего ты испужался, дурачок? Я просто прикололась. Иди ко мне!..»
      Но она кивнула решительно.

      Не находя ответа, я спутался мыслями и, набычившись, принялся молча кусать губы, отчаянно ища выхода из положения. Наконец попробовал заговорить – и испугался своего голоса: он звучал по-чужому, издали.
      – Вот ты говоришь – отрезало. А разве что-нибудь у тебя ко мне было? Ты никак и вправду… любила?
      И Элина, чуть улыбаясь мне участливо и снисходительно, легонько кивнула.
      Любила! Она способна любить! Мог ли я подумать?
      Её откровение меня потрясло.
      Я ещё старался сохранить ироничный тон:
      – Любопытное открытие! Я-то всегда полагал, что ты это со мною – так… дружеские услуги, что ли. От хорошего отношения.
      – "Дружеские услуги"? Ха! Ты что, рехнулся? Разве по дружбе такое делают? – редко я видел её возмущённой. – "Дружеские услуги" – надо ж так загнуть!..
      Она саркастически рассмеялась, а у меня ком подкатил к горлу. И чем сильнее я сдерживался, тем меньше мог с ним совладать, с этим проклятым комом.
      Наконец он взял верх: непокорные слёзы нашли выход. Вот подлые! Тоже мне, мужик. Осознав, что скрыть их не удастся, как вообще невозможно что-либо скрыть от Элины, я постарался держаться гордо: поднял голову и смотрел на неё в упор, не мигая.
      А слёзы бежали и бежали. Ладно. Пусть! Что ж теперь поделаешь, пускай видит мой позор.
      И чтобы как-то сгладить его, я начал говорить. Рассказывал ей, как счастлив был с ней в минуты близости, какое блаженство испытывал, когда она слушала меня, играющего, обнимая сзади, как думал о ней всегда… Говорил, что после неё все прочие женщины кажутся пресными! Поведал даже, как обнимал берёзу – после того особо памятного вечера с ней…
      Говорил негромко и ровно. Она молчала – слушала.
      Мы ели бананы, пили слащаво-горькое «Амаретто», а я глотал слёзы и рассказывал о своей любви. Не отрываясь, я смотрел в её лицо, расплывавшееся в полуметре от меня. А слёзы всё текли, унося с собою мою честь.
      Наконец замолчал. Плохо сознавая, происходящее, я понимал только, что это серьёзно. Но понимал и то, что не смогу её оставить.
      Что-то надо делать, что-то срочно решать! А мозг отказывался думать. Я всё падал и падал вниз – как в её глазах, так и в своих; я был в эту минуту ничтожеством, брошенной в грязь половой тряпкой.
      Наконец упал до того, что вновь переспросил:
      – Вправду любила?
      И опять – лёгкий кивок.
      Что мне ещё оставалось сделать, сказать? Я не знал. Спросил только:
      – А куда же я дену теперь всю эту свою нежность, которой столько накопилось к тебе? Она ведь сидит во мне занозой, не даёт жить нормально!
      – Сублимируй её во что-нибудь, – последовал ответ.
      Эх, Элина, какой же ты можешь быть жестокой! Или это я сам уже до того размяк и размок, что нормальный для её всегдашней ироничности ответ воспринимаю как жестокость?

      Последняя мизансцена меж нами в тот вечер запомнилась мне такой: я стою у окна, прислоняясь головой к шкафу, а она, обернувшись в дверях, говорит:
      – Ну, я пошла. Спасибо за угощение!
      У меня в глазах – пелена от горя, не могу найти слов, последних и важных. Смотрю на неё, как больной, обессилевший пёс, которого покидают умирать в лесу. Жду, что хоть подойдёт она на прощание. Жду милости! Но она, поколебавшись на выходе (может, и хотела подойти, да пересилила себя), бросила только:
      – Не унывай! – и вышла.
      А я стоял и стоял у стены. Забыв обо всём, потеряв чувство времени. Голова кружилась – и вовсе не от «Амаретто», а от потрясения, которого не переживал ещё никогда.
      Забыл я, между прочим, и о том, что обещал нашему органисту Варшавскому Григорию Владимировичу по его просьбе записать в этот вечер на магнитофон концерт учеников его класса, в котором должны были исполняться на двух роялях редчайшие старинные органные произведения; мне это и самому было небезынтересно, и накануне я с энтузиазмом принял его просьбу. И вот – вылетело из головы, хоть человек я обязательный. Уронил себя в глазах этого маэстро, ради учёбы у которого и поступил когда-то в академию, хотя так и не удалось мне поучиться в его классе органа по разным причинам.
      Стоял долго, очень долго. Потом пошёл. Теперь мне надо было много и нудно ходить, чтобы притупить боль, и я пошёл из академии куда глаза глядят. Не мог обычным образом возвращаться домой в общественном транспорте, среди людей, и потом сидеть в четырёх стенах. Надо было расходиться, расшевелить своё занемевшее нутро.
      Не доехав до дома, я направился в сторону Ильинского сада, где река Лубья впадает в Охту. Но любоваться видами пустыря с прудом уже не мог. В голове у меня непрерывно стучало это её: «Всё! Отрезало», и только теперь я мог обстоятельно продумать элинины слова, вникнуть в их смысл.
      Тьфу ты, как нелепо оно вышло! Ту ночь с Раей она, выходит, мне ещё простила – хоть нелегко ей это, кажется, далось. Не простила другого: того, что снова заночевал у Райки потом. Вот в чём загвоздка-то!
      И ведь ночёвка та была для меня вовсе не обязательной, я просто так приехал, по привычке. А не должен был этого делать по элиным понятиям! Только теперь я осознал – во всяком случае, так мне показалось – элинину натуру, только теперь всему бы между нами и начаться… А оно, напротив, закончилось. Какая глупость!

      Шёл часа три. От железной дороги над Зыбиным ручьём свернул влево и углубился в поля. Пряный аромат травяных зарослей, тёплый и спокойный июньский вечер, закат. На ходу сорвал два колоска тимофеевки, один подлиннее, другой покороче, это были мы с Элиной. Глядя на них, я раздумывал, как преодолеть этот удар, как вытащить всё на прежний уровень и возродить наши отношения. Колоски эти и по сей день торчат у меня дома из-за картины на стене, и никто не знает, какой памятью они для меня являются.
      Слегка стемнело. На выходе в город стали попадаться редкие люди. Они жили и гуляли вокруг, никуда не торопясь и ни о чём не страдая. Не ныло у них в груди, не переворачивался для них мир!
      Ну как же так: любила раньше, а теперь – не любит? Ведь по логике должно быть наоборот! Как раз теперь, когда мне определённо открылось, что любила – любила ведь! – я мог бы стать уже другим с нею: не нерешительным и осторожным, а уверенным в себе любовником. И всё могло бы у нас отныне превосходно наладиться! Но – поздно.
      Сколько я прошёл? Десять, двадцать километров? Мне всё было мало. Хотелось ходить ещё, до смерти от усталости: всё продолжало меня съедать пережитое унижение.
      Долго же я буду помнить это 26 июня! День Великого Облома. Потерпеть такую конфузию… Потерпеть от гордой и беспощадной Элины, которая всегда, во всех ситуациях оказывается выше меня!
      А как хотелось бы увидеть её хоть разок побеждённой, беззащитной, как и подобает женщине! О! Сколько бы я отдал за то, чтобы хоть когда-нибудь она побыла на моём месте, чтобы она плакала, а я торжествовал бы, чтобы я был хозяином положения! Никогда, видно, не бывать тому. Не тот она человек. И не думаю, что мне удастся сделать её такой.

      Уже в первом часу ночи появился дома. Так и шёл без передышки несколько часов. Тело ныло и гудело. Было душно.
      Я опустился на стул и отупело сидел какое-то время, всё ещё осмысливая происшедшее. И вдруг рядом ожил телефон, я аж подскочил от его пронзительного звонка. Кто это ещё? Ночью!
      Снимаю трубку – райкин голос. Чёрт, я и забыл совсем про неё! Голос интимный, вкрадчивый: как, мол, состояние? Как сдал?
      А у меня глубинная злость заворочалась на неё – и не столько оттого, что Раиса была причиной сегодняшнего моего крушения (вернее, спровоцировала его), сколько потому, что она опять со мной играла, я это понимал: ведь наверняка знала уже, как я сдал – уверен был, что звонила Элине, да и сюда пробивалась не раз, иначе не звякнула бы так поздно: ждала, выходит, моего прихода.
      Всё это пронеслось в голове, пока я отвечал: нормальненько, мол, сдал, благодаря твоему благословению.
      – Где ж ты был столько времени? Ведь ты давно уже сдал, в пятом часу!
      (Ага, вот она себя и выдала!)
      – Да так… Шлялся всё по полям да лугам.
      Она приняла это за шутку от нежелания отвечать правду, а это-то и было правдой. Но не рассказывать же ей обо всём, что случилось, ёлки зелёные!
      Рае всё хотелось потолковать на какие-то очередные душевные темы, я еле отвязался. Сказал: спать хочу, устал – потом, мол, встретимся, заеду! В общем – отшил, как мог.
      Глядя в потолок, разлёгся на диване. Не спалось даже после утомительной ходьбы. В груди новая какая-то ноющая боль появилась, тупая и ровная. Лежал, думал...
      Как же так получилось? Теперь, именно теперь, после объяснения, что-то всколыхнулось во мне – новое, свежее, и эти чистые волны унесли и похерили всё, что было во мне лишнего, наносного, неискреннего – мою пошлость и лживость, мою мелочность и двуликость. За этот вечер я стал лучше, чище, светлее! Стал таким, каким ей, Элине, наверняка хотелось меня видеть всегда. Но как раз тут-то всё и оборвалось, и ничего этого уже не нужно...
      А может, всё-таки нужно? Может, цель любви именно в этом: подтолкнуть к осознанию, к очищению? – а потом уж можно и исчезнуть, возникнув где-то в другом месте. Там, где есть ещё в этом надобность...







      Любовь правит миром, она гвоздь Общей Теории Всего. Это по крупному счёту. А в обычной нашей земной жизни любовь, помимо своей возвышенной созидательной силы, имеет и оборотную сторону: она – хищница, беспощадно пожирающая время, эмоции, энергию, образование, здоровье, дела, деньги, чтение, отдых и ещё кучу всяческих бытовых и просто милых ценностей, вплоть до самых мелких. Всё это безжалостно и добровольно приносится в жертву Эросу, Венере, Афродите или кому там ещё.

      Особняком стоит любовь студенческая, у неё своя специфика: регулярные встречи на лекциях и сессиях; зачёты и экзамены, определяющие общие интересы; почти постоянное пребывание на глазах соучеников; мало возможностей для уединения, зато много возможностей для частых встреч. То и другое способствует аккумуляции страсти, коя способна при случае взорваться ярким пламенем.
      Любовь у молодых – одно дело: юные создания часто закрывают глаза на всякие земные неудобства, игнорируют препятствия, которые взрослыми считаются определяющими и часто непреодолимыми. Любовь у зрелых, тем более семейных (я имею в виду любовь на стороне) – это уже совсем другие заботы: тут часто приходится жить двойной жизнью, продумывать и просчитывать, предпринимать и подстраховываться, и в то же время быть терпимым и великодушным к проявлениям неопытности и незрелости.

      У меня все эти типы любви переплелись: я и студент, грызущий гранит музыкальных наук, и молодой человек 25-ти лет, в жизнь вступающий, и зрелый муж-отец, проживший уже четверть века и долженствующий знать эту самую жизнь и учить других её познавать. В одних случаях дитя малое-неразумное, не умеющее отдавать себе отчёта в своих мыслях, разговорах и действиях, контролировать их; в других – умудрённый уже не мальчик, но муж, начитанный и всегда могущий дать правильный совет в трудной и запутанной ситуации. Вот только сам не всегда справляюсь с ситуациями, в которые себя загоняю…

      Теперь-то, с конца июня – а точнее, после нашего объяснения по окончании предпоследнего экзамена по музформе (не считая сдачи рояля) – и началось с моей стороны оно, серьёзное, вовсе не такое, как прежде. Если до этих последних дней я способен был пренебречь где-то нашими отношениями и даже при случае переспать с какой-нибудь Маринкой, Райкой или Сонькой, хоть и увлекался при всём при том Элиной уже второй год, а последние месяцы очень даже сильно увлекался, – то именно теперь моё чувство к ней выкристаллизовалось, приобрело огранку, всё лишнее отсеклось, отсеялось, и отныне я бы уже ни за какие коврижки не пошёл налево от неё, Элины. Не то, что не позволил бы себе этого, а просто не хотелось больше никого и ничего иного!



      До утра не спал в ту июньскую ночь, не получилось уснуть ни на минуту. Ну, ещё бы, такая встряска! Получил Славик по заслугам. А принимать заслуженное не хочет, рыпается ещё что-то!
      «Ухожу от тебя…»
      «Сублимируй её во что-нибудь…»
      «Не унывай!.»
      Никогда в жизни теперь не возьму в рот "Амаретто" – даже самое подлинное, самое дорогое! Слишком яркими будут ассоциации.
      В полумраке вырисовывались два колоска, сорванные несколько часов назад. Я их воткнул за рамку пейзажа над моей кроватью. Глядел на них, освещаемых призрачным светом белой ночи, и думал. Напряжённо думал о том, что делать дальше.
      Что-либо необходимо было предпринять, и я чувствовал, что решение должно вызреть. Сидеть сложа руки я в ближайшее время уже не смогу!
      Больнее всего было узнать, что всё-таки любила…

      К утру боль чуть притупилась. Её вытеснила надвинувшаяся неведомо откуда решимость. Это была целая гранитная глыба решимости – она самоуверенно поселилась во мне, не спрашивая позволения, отчего мне пришлось перестроиться и посчитаться с её присутствием.
      Только бы не ошибиться вновь, только бы составить верный план действий! С этими мыслями я и встретил первые солнечные лучи.
      В самом деле, Славик, хватит сопли распускать! – если появилась надежда всё поправить, то стоит пробовать. Только не сидеть сложа руки и не ныть. Действовать!
      И когда солнце наконец засияло во всё небо, я в неимоверных творческих муках разродился решением, которое тут же признал гениальным.

      Решение такое. Я делаю благое дело: направляюсь отсюда, из Пороховых, в Обухово к Д.А.Гинзельбергу и беру у него килограммов семь литературы, нотной и музыкальной, к предстоящему экзамену по ИОМ, он ведь давно уже предлагал нам (кому-нибудь из нас – мне, Рае или ещё которой-либо однокурснице) это сделать. Затем, чтобы не быть собакой на сене, везу всё это добро домой к Эле и там готовлюсь с нею. Таким образом, настреляю сразу много зайцев: не впустить меня к себе она не сможет, я ведь приеду не просто так, а с благородной миссией помощи. Помогу ей в подготовке к сложному экзамену, это может её смягчить в отношении меня. И наконец, уж в этом-то деле, то есть в истории отечественной музыки, я смогу быть на высоте, в отличие от всяких там амурных хитросплетений, в которых то и дело запутываюсь. Потому на высоте, что в любом случае знаю на эту тему гораздо больше её. Тут уж она передо мной безоружна, факт!
      А я – я буду собран, строг с нею, заставлю штудировать побольше, натаскаю по всем билетам и этим хоть отчасти искуплю то унижение, которое вчера при ней претерпел. При всём этом, пребывая возле неё (главное – оказаться рядом, найти неоспоримый повод!), постараюсь наблюдать за ней ежеминутно, не ослабляя внимания, вслушиваться в каждое её слово, ловить каждый её жест… и тогда, быть может, мне удастся где-нибудь, в чём-нибудь подметить её слабину – не как студентки, разумеется, а как человека, – и за эту слабину в таком случае не премину ухватиться, от этой слабины стану раскручивать свою линию (эх, не оступиться бы!), а там, даст бог, со временем и поправлю всё, верну её любовь!..
      Да, пожалуй, это единственный вариант, который в моей ситуации сработает.
      А по дороге, покуда буду мотаться туда-сюда, концы-то неблизкие (уже само по себе это всё легче, нежели валяться дома и страдать!), хорошенько продумаю, какие слова найти для рассказа обо всём происшедшем между мной и Райкой – вот не продумал же тогда, а зря! – слова сильные и убедительные, чтоб проняло её, Элинку, чтоб повернула она вспять свою политику.

      … И всё-таки, всё-таки: каково мне было теперь – только теперь! – узнать, что любила!.. Значит, прав оказался Снегов? Значит, верно подметил старик? А почему же сама ни разу не намекнула? Опасалась, видно, чего-то. А может, оттого, что просто разные у нас с ней положения?
      А сам-то что, Славик, не мог, что ли, догадаться?! Ведь случаи к тому были. Однажды пришёл я к Элине домой, а «матильда» мне:
      – Что же вы вчера не пришли, Славочка? Эля уж так ждала, уж так вас ждала целый день!
      Разумеется, она, «матильда», никаких видов на меня ну ни на полстолечко не имеет, оттого и может без задних мыслей говорить то, что есть. Но тогда я поопасился какие-то выводы для себя сделать из её слов, и даже постарался эти слова забыть. А зачем? А затем, что сама Эля постоянно опровергала их, слова те, различными своими фразами. Ну, хотя бы этой: «Отношусь к тебе, как ты к своей Маринке!» – значит, я для неё не больно-то много и значу. Или – той, не менее пренебрежительной: «Ах да, прошлым летом я тобой занималась!».
      Вывод: не любила! Только такой ведь и получался вывод из её слов, ну правда же? Да и никто, никто Славика не любил – так ей и скажу. Ну, если не сегодня, рановато ещё, то потом как-нибудь! Спасибо, добавлю, хоть такая вот Райка нашлась, втюрилась да на шее висла, я хотя бы ей буду благодарен, а то ведь совсем одинок был, неприкаян… Скажу, скажу! – пусть её проймёт, пусть слова эти на неё хоть капельку подействуют. Поймаю, хитрец этакий, древним избитым способом в сети жалости! Это будут мои первые шаги в том направлении, которое я избрал. Так и стану продвигаться поступательно и неуклонно, медленно поворачивая возникшее у неё чувство отторжения меня от неё вспять. Назад к тому, что было.
      А что? – если б сообщила мне прежде, что любит, я был бы иным, не дёргался бы и не жил тройной жизнью; был спокоен и не мучился бы от элининой недоступности, когда входил, весь сжимаясь внутренне, в их с Силантьевой 302-й класс. Был бы лучше, увереннее в себе.
      И теперь моя задача номер один – сделать всё это явью. Что же, вперёд! – терять мне нечего.

      Так раздумывал я семь месяцев назад, пока проделывал далёкие концы по городу, моему городу: Пороховые – Обухово – Купчино – Васильевский. Гинзельберг любезно снабдил меня всей необходимой литературой для подготовки. Милейший человек, в отличие от своей "сержантки", как на нашем курсе прозвали его пышнотелую супругу, топорную тётку, преподавашую одно время у нас основы безопасности. Ходили слухи, что он и женился-то на ней исключительно по той причине, что в далёкую студенческую пору когда-то по наивности с ней два раза поцеловался. И посчитал после этого, что как честный человек, обязан теперь опутать ею свою жизнь. Гипертрофированная порядочность! Жаль нам его.
      ...К послеобеденному времени я уже подкатывал к элиному дому с грудой книг в рюкзаке. Сердце колотилось, когда приближался к двери. Только бы она была дома! Ведь без звонка приехал нарочно, планировал нагрянуть как снег в мае.
      Открыла Анна Глебовна. Задыхаясь от подъёма с грузом, выложил ей причину визита. Она, конечно, благожелательно впустила, даже не став дослушивать окончания мотивировки моего нежданного заезда. Как и всегда впускала. Ничего же не знала, понятно, о наших с дочей перипетиях!
      А тут и главная героиня выплыла из недр. Захолонуло: дома! Едким копьецом остро кольнуло под сердце, когда встретился с Элей глазами – ведь так свежо всё было, суток не прошло, и слова её убийственные продолжали ещё звучать в ушах. Но я собрался с волей и…

      И просидел в доме сём допоздна! Причём оставался почти всё время с Элей наедине, если только не кормила «матильда». Учили мы билеты. Но прикасаться сейчас к Эле – ни-ни, это нарушило бы выстраданный за ночь стратегический план. Ни мизинцем! Только учёба.
      Я и в самом деле находился весь вечер на коне, пришпоривал его и парил в небесах над Элинкой, растолковывая ей билет за билетом. Она только слушала внимательно и робко да конспектировала. А что ещё оставалось?
      И может быть, именно то, что я был на высоте и общался с нею оттуда, свысока, как с нерадивой и бестолковой ученицей – это как раз и нравилось ей? – тогда как для меня было опасным экспериментом.
      Похоже, да, нравилось! Потому что из-за чего бы тогда у неё и вырвалась к концу вечера та ФРАЗА, которая увенчала мои неимоверные усилия, стала моей главной победой, добытой острейшими страданиями, мучительными раздумьями и многочасовым напряжением?
      Положив голову на руки и раздумчиво глядя на меня, Элиша – ни с того, ни с сего, безо всякой связи с балетом «Ярославна» Бориса Тищенко, который я ей в тот момент разъяснял, – вдруг тихо произнесла почти про себя:
      – Эх, Славка, хочу я от тебя оторваться – и…
      Троеточие в конце этой фразы было выразительнее любых заменяющих его слов! Именно оно, молчаливое, грянуло праздничным аккордом ярко и радостно для меня, именно оно сказало мне столько, сколько не вместилось бы в множество страниц текста. Вот это ФРАЗА! Вершина ФРАЗ за минувшие полгода.
      Я ликовал. Но роль свою довёл, не сорвался. Не ответил ничего такого – напрашивающегося, типа: «А ты и не отрывайся!», – а лишь прикрикнул:
      – Ну-ну, не отвлекайся!
      И продолжал натаскивание. А жирная полосатая Клеопатра, развалившись на диване, жмурилась, подрагивала пышным хвостом и внимала моему рассказу о «Ярославне».

      Ушёл поздно, совсем поздно, почти как тогда, четверо суток назад; но уж к Райке теперь – фиг вам, ни за какие вкусняшки!
      Ехал домой с чувством победителя. ФРАЗА вернула меня к жизни. Понял: не всё, мой юный друг, потеряно! Можно ещё осторожно и постепенно, словно паутинку, раскручивать то, что сегодня достигнуто. Возвращать Элину к тому состоянию, в котором она её произнесла.
      Тогда я ещё не понимал, что Эля – вовсе не тот человек, которого можно программировать! Она всегда была и будет непредсказуема, и на этой непредсказуемости будут строиться все дальнейшие наши отношения.



      Я не форсировал поворот в элининой душе, когда на другой день, 28 июня, вновь приехал к ней заниматься вдвоём. Вёл себя аналогично вчерашнему – строго, по-менторски.
      Но, похоже, на радостях слегка переиграл! Потому что, когда уходил, Эля спросила у меня строго, но с искоркой в глазах:
      – А теперь скажите мне: почему вы сегодня кривлялись весь вечер?
      На следующий день постарался исправиться, был проще, был собой.
      Когда в качестве звукоиллюстрации я заиграл Эле на её белом рояле фрагменты из «Перезвонов» Валерия Гаврилина, входивших в билеты, она тихо и удовлетворённо сказала в паузе:
      – Люблю людей талантливых!
      Конечно же, это относилось к замечательному ленинградскому композитору, не ко мне же! А потом, уже во время музыки, Элина ещё тише, почти про себя пробормотала:
      – Надо ж так вляпаться!
      И я вновь проигнорировал её слова. Внешне.
      Отношения наши стремительно теплели! И всё же позавчерашнее объяснение пролегало ещё меж нами кровоточащим швом, мешало взять и просто сблизиться, как нам обоим хотелось. Это было бы нелогично.

      Шов этот, впрочем, с каждый днём зарастал на глазах. Подготовленные слова – про Раису и всё такое – казались теперь глупостями, я их так и не высказал. И не надо, ибо появилось между нами нечто большее, нежели то, что слова эти могли бы в Эле вызвать!
      К Раисе я, разумеется, теперь носа не казал и всячески избегал её, как мог. Но в тот вечер Кузякина категорически затребовала меня к себе, узнав, что гинзельберговские книги у меня. А ей для некоторых билетов они были совершенно необходимы, завтра ведь уже сдавать ИОМ! Некрасиво с моей стороны было бы зажилить добро и не поделиться. И не было возможности отказать Раисе и не привезти эту музыкальную литературу к ней хотя бы на ночь, на последнюю ночь перед сдачей. Тут она безусловно была права!
      Поэтому я вынужден был в последний вечер пребывания у Эли направиться от неё поздно вечером прямиком в раины хоромы, и Эля знала, куда меня провожает. Но всё равно: расстались мы с каким-то нежным и глубоким пониманием, словно принадлежа отныне к общему тайному ордену, в который никому иному нет доступа. Эля прекрасно понимала моё нежелание идти туда!
      По дороге думалось – что сказать Райке, если начнёт приставать с объяснениями, заставляя признаваться: зачем покинул её на целых три дня? Не звонил и не появлялся. Ведь собирались вроде бы все вместе готовиться! То бишь с Элькой и другими однокурсницами. Почему заныкал книги и молчал о них в тряпочку? Отчего не пытался узнать, что у неё, Раи, на душе и как она поживала всё это время?
      Ну, так что же ей на всё это сказать? Что люблю другую? Какая тривиальность…

      Так оно и вышло: изучение билетов часам к двум ночи плавно перешло в выяснение отношений – сперва как бы по верхам, не особо серьёзно со стороны Раи. Но как только я залёг подремать в мастерской, она, сидя рядом в отцовском кресле, доверительно и бархатно принялась подкатываться: что со мной? Почему стал таким? Почему изменился к ней? Ведь любил же её! Любил! (С чего взяла, что любил? Ей хотелось так думать, понимаю, но я ей такого не мог сказать!) Я долго слушал, а потом не выдержал и выдавил из себя как бы с трудом:
      – Не могу я двоих любить в одно время… старомодный я, Рай…
      – У тебя что – ещё кто-то есть, кроме меня?
      И с чего она взяла, что у меня роман лично с ней? Не особо подумав, я принялся плести какую-то ахинею:
      – Да есть тут одна особа, мы уже не первый год с ней…это… живём.
      – Ну и кто же она? Знаю, знаю, что не скажешь, хоть клещами из тебя тяни!
      Она драматически сникла, сидя в высокомерном деревянном кресле с высокой резной спинкой, жалкая и разбитая. Мне захотелось приласкать и полюбить её – хоть на сейчас, но я справился с собой. Посидев, Рая медленными шагами покинула комнату. А я заставил себя поскорее заснуть, так надо было.
      Проснувшись на заре, обнаружил у себя под подушкой записку. Вот она, лежит передо мною, я её сохранил. Гляжу на райкин заковыристый почерк с наклоном в обратную сторону и переписываю слово в слово:

      «Зачем тебе всё это понадобилось? Тебе было забавно?
      А сейчас ещё смешнее?
      Рада за тебя, за вас обоих. Значит, теперь у вас всё определилось.
      Ну что ж, если мне удалось стимульнуть ваши отношения – это прекрасно, и я опять-таки рада, рада, рада за вас.
      Смейтесь.
      Мне тоже весело».

      Поутру не было никаких намёков на ночной разговор и её довольно истерическую записку, из текста которой я понял одну важную вещь: Раиса, похоже, не была уверена, что говорил я именно об Эле. Прекрасно, мне того и надо!
      Поболтали о постороннем. Я сел писать шпаргалки к последнему в этой сессии сегодняшнему экзамену, если не считать предстоявшую нам с Элей отложенную сдачу фортепиано 2-го июля. Рая принялась стряпать завтрак.
      В этот момент появилась в квартире Элина: ей надо было забрать какие-то свои конспекты. Она спокойно – слаба богу, поняла уже кое-что! – отнеслась к моему оговоренному с ней накануне присутствию здесь.
      Рая усадила всех за стол. Были здесь, кроме родительницы её и супруга, да нас с Элей, ещё рыжая Гелька и режиссёр Бека Аланбеков, уволенный недавно по сокращению – дюжий знойный молодец; эти тоже где-то ночевали в доме, не знаю даже где. Режиссёр, по-моему, на антресолях в прихожей.
      При Эле тихая поутру Рая теперь вдруг вошла во вкус и не скупилась за трапезой на колкости в мой адрес. Но получалось это у неё, между нами говоря, далеко не так тонко и со вкусом, как у Эли! Да ещё она с чего-то вдруг решила нас всех споить (а может, себя?), вынув из «закромов Родины» бутылку настоящего бренди – и где только в наши дни люди такое откапывают? Костя с Бекой дружными воплями приветствовали этот её порыв и затащили меня третьим в свою компанию безработных режиссёров.
      Налили понемногу всем – деликатес, однако, надо отведать! По ходу завтрака Рая всё более и более отпивала сие крепкое зелье, и её прилюдные издёвки надо мной набирали обороты и высоту. В конце концов меня это достало, я поблагодарил и ушёл из-за стола, чтобы в мастерской дописывать «шпоры». Но постепенно комната вокруг меня наполнилась народом, гомоном и табачным дымом, невозможно стало собраться с мыслями, и я перебрался в райкину спальню, примостившись полулёжа на широком подоконнике.

      И пяти минут не прошло, как ввинтилась туда сама хозяйка и стала бесцеремонно вытряхивать из меня ответы: зачем я всё это вообще затеял (видимо, она имела в виду ту ночь в моей комнатушке), если не любил её, а если любил тогда, то почему сейчас оставил – и проч., и проч. Будучи под влиянием бренди, как и она, я тоже расчувствовался и начал с подоконника что-то там отвечать ей, а надо бы помалкивать! Потому что она, едва почуяв мою слабину, села на меня верхом – и понеслось:
      – Ты сам не понимаешь, кого ты любишь! Ты просто мелкий псих. Неустойчивый и беспринципный! Это хуже предательства – такое поведение, когда человек везде гадит и пакостит. Тут напачкал, там тоже – и исчез! Таких знаешь, как называют? Пачкунами. Ты – пачкун!
      Ладно, думаю, пусть выговорится. Имеет право! Стерплю.
      А она, распаляясь всё круче, перешла и вовсе к прямым оскорблениям (не хочется даже повторять их здесь!) и закончила свою обвинительную речь тем, что приказала:
      – Чтобы ноги твоей больше не было в моём доме! Убирайся вон!!
      – Как скажете.
      … Эх, прощайте, элитные апартаменты! Много часов провёл я в вас, возвышаясь духом, а теперь придётся, видимо, искать что-нибудь другое, на вас похожее. Вот меня уже и гонят отсюда прочь...
      Я направился к выходу и, присев на полу, начал зашнуровывать туфли. А Рая побежала за Элиной, приволокла её в прихожую и принялась тыкать пальцем, показывая ей меня, как диковинную зверушку:
      – Ты посмотри, Элька, он обиделся! Он ещё и обижаться умеет? Во дурак! Бери его с той стороны, потащили в комнату!.. Да ты, Славик, настоящий мазохист!



      Вечер того же дня, 30 июня. Сдаю экзамен по ИОМ, истории отечественной музыки. Последний из теоретических. Вынул билет, сижу, готовлюсь. Кругом ещё с десяток человек.
      Билет попался скверный, как раз по нему-то и не знаю ни рожна. Как же упустил? Смотрю в него – и грущу. Вот незадача вышла: всегда ведь, на всех курсах, сдавал летние сессии о’кей, особенно экзамены по музлитературе, и надо ж было так сегодня увязнуть!
      В это время преподавательшу нашу Самсонову Татьяну Петровну вызывают в деканат. Прямо как тогда Снегова вызвали, когда я пел свою арию! Минут на десять мы все остаёмся в аудитории одни. И тут просовывается в дверь Райкина носатая физиономия с еврейской шевелюрой! Не ожидал увидеть её сегодня в "путяге", думал – сидит сейчас дома и допивает свой бренди. Она ведь не только музформу, но и этот экзамен отложила в последний момент на осень (чтобы, боже упаси, не ответить хуже кого-то другого!) и вновь, чуть ли не от дверей вернувшись, не поехала с нами сдавать.
      – О, Славка! Над чем мучаешься?
      – Да вот, попалась мне Восьмая симфония Шостаковича и фортепианный Хачатурян. Ни хрена не помню, кроме его известной "Токкаты" ми-бемоль минорной! Скорблю заранее о низшем балле.
      – Стоп, рано скорби предаваться! У меня это как раз есть в конспектах! Погоди, сейчас найду…
      И быстренько отшпарила мне вслух всё, что записано в её тетрадке, пока преподша отсутствовала. Итог: получил на выхлопе «отлично» в зачётку. Спасибо судьбе в виде Раиски!
      В благодарность проводил её до остановки. Приехала, говорит, сдать книги в библиотеку (не знаю, верить ли), чтоб долгов не оставалось за этот учебный год, а завтра уезжает на всё лето с мамой и Товием в свои Осельки на дачу к певице. Но в трамвай с ней не зашёл и далее не поехал (даже запасной ключ от её квартиры забыл вернуть на радостях по поводу самого факта избавления), отбоярился чем-то и вернулся дожидаться, когда сдаст Элина, она шла последней.

      Был у меня по поводу Эли свой план. Дело в том, что в этот день ровно год назад, 30 июня, она стала моей, такие даты я крепко запоминаю. По такому случаю и намеревался, оставшись с ней наедине, произнести такой монолог:
      – Может, я немного мистик, но для меня даты имеют огромное значение. Сегодня год! После того, что у нас с тобой на днях произошло, я многое понял, изменился – и сейчас я, кажется, именно такой, какого ты любила прежде. Но тогда я был лицом вымышленным, воображаемым тобой! И если у тебя ко мне ещё не всё прошло (ой, наглец Славка!), то давай в последний раз (ой, хитрец!) отметим вроде как. В конце концов мне не столько секс важен, сколько сознание того, что ты опять моей побыла. Только давай не здесь, не в путяге! Здесь не хочу – мы же не бездомные, чтобы по углам запираться; у меня ведь, ты знаешь, есть комната, которую держу для тебя, не продаю и не меняю, она давно пустует и тебя ждёт (о том, что с Райкой там переночевал совсем недавно, как-то вдруг подзабыл резко). Вчера я всё приготовил к встрече, там тебе будет хорошо (действительно, приезжал накануне и прибирался, скрывал следы преступления). Знаю-знаю, ты говорила, что не любишь чужой ауры в жилищах, но ведь там ауры никакой и не может быть, там пять лет уже никто не живёт, в комнате той. В ближайшее время мне её, возможно, придётся обменять на пригород, детям нужна дача, занимаюсь как раз этим, так что прошу тебя: давай навестим её в последний раз!
      Такую я подготовил речь. Но едва принялся за неё, заведя Элю после экзамена в свободный класс, как она остановила меня протестующей фразой:
      – Что это вы как сговорились сегодня? Вот и Жоржик звонил утром, звал на свидание – у него тоже какая-то там дата со мной связана. Оставьте вы все меня в покое, подрыхнуть хочу дома нормально после экзамена!
      О как оно повернулось-то, Михалыч! Всё оказалось не в тему. Элина попросту не восприняла меня с моими словами и намерениями всерьёз.

      По дороге домой переживал неудачу, не умея сразу переключаться, а с Элей это умение необходимо: вновь она себя непредсказуемо повела, не предвидел я такого поворота, не пришло в голову, что она может повернуть дело в шутливую сторону. На всё настраивался, только не на это! Всегда в таких случаях выбиваюсь из колеи, ничего не могу поделать со своим дурацким темпераментом.
      Расстались мы до второго июля, до общего экзамена по роялю, разъехались по домам. Тут уж совместно готовиться несподручно, тут нельзя слиться в экстазе над учебниками, как в подготовке к предыдущим экзаменам, тут каждый должен корпеть над клавиатурой сам по себе.
      ...А не веду ли я себя, как ребёнок, у которого отнимают любимую игрушку?



      Второго июля, в пятницу, приехал в «путягу» пораньше, к половине первого, чтобы встретить Элю уже в подготовленном классе – так, на всякий случай! Да и то лишь ненамного её опередил: она тоже прибыла необычно рано для себя, к часу. Почему – сейчас расскажу.
      Настроился теперь на любой поворот событий – в шутливую ли, серьёзную, лирическую, конфликтную, ласковую сторону всё у нас повернёт, – пусть уж река наших отношений сама течёт куда хочет, сама выбирает русло! Упросил мысленно себя ни за что и ни на что не обижаться, куда бы оно ни повернулось. Взял сам с себя обещание такое.
      Выбрал 310-й класс, снеговский, который хорошо закрывается изнутри и укомплектован кожаным диваном – не для себя ли на такой случай приготовил старый бабник? Да и рояль там неплохой, «Бехштейн», тогда как в других классах стоят простые «Красные Октябри» (дрова, одним словом). Старика сегодня не должно быть, вроде бы он в отпуске уже, рыбу удит в Вуоксе, она его страсть наравне с донжуанством.
      Сел заниматься и начал проигрывать всю экзаменационную программу медленно и без эмоций – это полезно бывает, особенно мне. Но мысли при игре лезли не об экзамене: она, Эля, по моим расчётам должна была за минувшие три дня переварить моё поведение последней недели и прийти сегодня уже серьёзной – такой, с которой можно наконец нормально потолковать, – и тогда уж я заставлю её проникнуться, потянуться ко мне, уж это должно было бы у меня получиться, сегодня я был непривычно самоуверен.
      Предполагал, что войдёт она ко мне в класс тихая, лирическая, медленная. Так должно было свершиться по логике.

      И вновь не угадал! Она ворвалась ко мне, как ведьма на метле – с грохотом, взведённая до предела, и ещё с порога заговорила громко-возмущённо:
      – Ты представляешь? Отправились мы с «матильдой» в магазин с утра, возвращаемся – и дверь не можем открыть, ключ сломался прямо в замке! Мы, как две идиотки, проторчали полтора часа у двери. Вызвали папца с работы, он на служебной машине примчался с лекции, но тоже так ничего и не смог починить. Я и приехала сюда! Без нот и в ночной рубашке. Только платье домашнее сверху накинула – думала, пожру как человек и оденусь нормально, когда вернусь. Ты ко мне не лезь, я сейчас голодная и злая! Не решила ещё, буду ли сегодня сдавать фоно в таком виде… А на осень тоже не хочется переносить, всё забуду!
      Я сказал, что нет, переносить не стоит. А стоит попробовать сыграть сейчас, пока комиссия в сборе. Объяснить экзаменаторам ситуацию, там ведь все свои – может, скидку сделают на обстоятельства?
      – Весёленькая, конечно, история, – я постарался перехватить элькин настрой, – Сдавать экзамен по роялю в ночной рубашке – это что-то новенькое в истории фортепианной педагогики!
      Она ушла к своему преподавателю Тайманову рассказать о случившемся и порепетировать, а я тем временем пошёл и преспокойненько сдал экзамен. На сей раз играл уже много лучше, чем тогда, «рвани» не было, темпы все выдержал, полифоническую ткань выявил более или менее рельефно и пассажи на мелкую технику почти не смазал; но «пятак» мне поставить уже нельзя было, потому как переигрывал с того ещё раза. Поставили четыре.
      Ну и ладно, плевать, у меня сейчас только Элина в мозгу засела! Сознание, что на ней под простеньким домашним платьицем одна только ночная рубашка из белья, не могло меня не возбуждать до крайности, я только об этом и думал. Она, значит, сейчас много доступнее! – так мне хотелось полагать, хоть и понимал я, что дело не в том, что на ней надето, а в её настрое ко мне! Этот последний мог у неё на сегодняшний день оказаться каким угодно: от готовности отдаться без всякого кривляния и ломания сразу после экзамена до полного и категорического неприятия меня. Вот и попробуй раскуси!

      Ей всё-таки позволили сыграть, как есть. Сам Игорь Маркович уговорил её сдать сегодня и напутствовал на успех! Элиного выступления я не слышал, побежал в магазин за дополнительным харчем, она ведь не поела с утра, как выяснилось. Правда, самое начало её игры я всё же полюбопытствовал послушать из-за двери «предбанника» в зал. Начала с Генделя, сразу вошла в нужный темп и пошла такт за тактом ровно, уверенно. Мне бы такое самообладание во время сдачи! А с середины первой страницы, зная, что Эля не любит таких подслушиваний, убежал накупать в дополнение к привезённому сладкому ещё и всяких шинок-грудинок для бутербродов. Да ещё её любимую сгущёнку, до которой она сама не своя. Надо было успеть!
      Вернувшись – Эля тем временем ещё ожидала в коридоре результатов решения комиссии – я постарался накрыть стол с возможным в моём положении шиком, на этот раз без спиртного, с чаем и тортиком, плюс разные прочие закуски, а возле дивана – была не была! – спрятал в выдвижной ящик снеговского стола чистую простыню, накрывшую собой ведомости с оценками студенток. И стал дожидаться...

      Она вошла. На этот раз – расслабленная, мягко улыбающаяся, покорная. Даже какая-то шутливо-покорная – мол, делай со мной сегодня, что пожелаешь! Такой же она и тогда была, в майскую жару, когда возлежала на столе 308-го класса. И я мгновенно почуял, что сегодня, как и в тот раз, не только можно, но опять можно всё! Готовность отдаться выражалась всем элиным видом. Мог ли я предполагать, что она с самого утра будет на настроена на «это»?! А ведь была. Выходит, и вправду что-то в ней за эти дни повернулось – а значит, не пустыми были все мои усилия!
      Позабыв поинтересоваться полученным ею баллом (потом оказалось, что пятёрка – позор тебе, Ломакин! – а впрочем, я очень за неё рад), без труда раздел Элину полностью и уложил на простыню, в свою очередь заранее брошенную на диван (хвала тебе, Ломакин! – за то, что предусмотрительно запихал её в ящик стола, а теперь ловко и эффектно выхватил в последнюю секунду). Смиренно улыбаясь и уже не подтрунивая над «любителем комфорта», Эля мягко и пластично поддавалась мне каждым движением.
      Наша взяла! Ура, победа!.. Всё не зря, всё рано или поздно вознаграждается.
      Она – кроткая, одомашненная, бессловесная и безропотная. Я – ошалевший от нежданной удачи, взбудораженный и разлохмаченный. Всё получилось у меня прекрасно, шлагбаум поднялся и открыл дорогу вперёд, а не подвёл, как бывало – именно оттого, что сегодня всё случилось внезапно, что не настраивался я заранее и не взвинчивал себя долго-долго...

      … Потом она стояла передо мной нагая, опять залитая солнцем, как и год назад, когда я слагал по поводу этого явления вирши, и говорила:
      – Ну, как я вам? Очень изменилась за это время?
      – Класс! Как с подиума! Только ноги пополнели чуть-чуть.
      – А-а! Это меня «матильда» всё кашей откармливала перед экзаменами.
      А я сравнивал её с той Элиной из прошлого лета и видел, что она осталась всё такою же – стройной, блистательной и таинственной, со скромной гордостью являющей мне себя.
      ...Разнеженные, мы ели всякую лакомую снедь и пили крепкий чай, лёжа на кожаном снеговском диване в одеяниях Адама с Евой.
      – Вкусно, чёрт возьми! – приговаривала Эля по своему обыкновению, уплетая из банки сгущёнку ложку за ложкой.
      И всё было бы замечательно, если б не спросила Ева Адама про Змия... то бишь про Райку. Спросила игриво и без всякого предисловия – то ли именно затем, чтобы застать врасплох, то ли в ней это свербило всё время:
      – Слушай, а Райка-то случайно не залетела от тебя?
      – Да вот, заявляет теперь, что залетела, – ответил я зачем-то очень-очень серьёзно. – Но я не верю, этого быть не могло!
      – Ах, вот ты какой! Значит, у вас всё-таки было? Было? Я-то думала…
      Она шаловливо схватила в одну руку чашку, а в другую – мой провинившийся отросток и принялась окунать-макать его в горячий чай:
      – Вот тебе! Вот тебе за это!
      Больно, чёрт возьми... Хоть я и настроился с утра не обижаться, что бы ни случилось, но такого поворота опять-таки предвидеть не сумел. И от неожиданности тут же вдруг против воли по-детски разобиделся: хороши шуточки!
      Ну да, да, конечно! Заслужил, согласен. Она абсолютно права! Признаю сей факт через силу.

      Перечитывал вечером своего любимого «Вечного мужа» Достоевского:
      "Любовнику она была верна – впрочем, только до тех пор, пока он не наскучил. Она любила мучить любовника, но любила и награждать".
      И понял, что дело исключительно во мне, в моей поганой натуре: даже если получаю от Элины то, что хотел – всё равно комплексую, анализирую, всё равно недоволен (уж найду чем!), и кажется, что уж следующий-то раз наверняка будет идеальным… и так до бесконечности!



      В выходные 3-го и 4-го не виделись.
      Эля всё собиралась навестить Кольку, который уже начал обитать в ДОЛе «Орлёнок» (детском оздоровительном лагере, как теперь называются бывшие пионерские лагеря), да как-то тянула с этим делом. Я позванивал ей в эти дни, намереваясь подловить момент, когда выйдет она из дома, и затащить в свою комнатку – она ведь недалеко от станции Удельная, через которую Эля должна ехать по-любому. Мне и самому надо было отправляться в ту сторону, к семье: экзамены уже отгремели, так чего ж здесь торчать, в городе? Меня ждут там, на Приморском шоссе, на берегу Финского залива.
      Но я всё оттягивал возвращение к семье, надеясь поймать случай и осуществить то, что предлагал Эле в первую годовщину – устроить очередное свидание там, на комнатушке, а не в классе. Тем более, что «путяга» теперь отпадает до осени!.. Раиса, по счастью, тоже – точнее, её квартира отпадает как место для свиданий с Элей (тебя ведь только это интересует, Славик, не лукавь). Правда, запасные ключи я так и забыл вернуть Райке-хозяйке, а сразу после экзаменов они все уехали на дачу, придётся теперь подлавливать кого-то из святой семейки. Остаётся та комната.
      И далась же мне тогда эта Уделка! Зациклился на ней. Я ведь парень упёртый, должен свершить задуманное, иначе будет не по себе! Там, в комнатке, вновь всё было подготовлено для свидания, на этот раз с закуской: дорогие шоколадные конфеты, новый коньяк, сгущёнка и даже деревянный бочонок алтайского мёду.

      Наконец в понедельник ближе к вечеру надумал всё же поехать в Пески, соскучившись по детям и отчаявшись дождаться новой встречи с Элиной наедине. А по дороге заглянул к ней домой, на 14-ю линию. С бутылкой сухого, к слову. Повод – отметить окончание сессии. Повод не выпить, конечно, а Элю повидать!
      В дверях столкнулся с «матильдой» – она выбегала в "придворный" магазинчик прикупить чо-нить к обеду. Минут на десять мы остались вдвоём. Но за это время, понятно, особо не развернёшься – тем более, что телефон зазвонил в коридоре, и Эля взяла трубку.
      Пока я раздевался, она стоя с кем-то трепалась томно-разнеженным голосом, я не вслушивался. Но когда опустился на пол расшнуроваться (как тогда у Райки, тьфу!) – голые до самого неба ноги оказались аккурат перед моим носом! Ух ты!.. Ну, и не хватило у меня, понятное дело, воли от них отстраниться: нежно облапил эти две изящные драгоценности (Сан-Сергеич-то не дурак был, знал ведь в них толк и нам о том поведал в стихах!) и начал поглаживать со всех сторон светлую ароматную кожу, да ещё и снизу вверх принялся осторожненько так проходиться, стараясь ни дюйма поверхности не оставить неохваченным. Эля нисколько не вздрюкнулась от моей наглости – напротив того: ей это, похоже, было по кайфу! Стояла, паче чаяния, спокойно.
      И тут до меня дошло: да это же её драгоценный Жоржик звонит!
      – Сегодня не выйдет… Никак. Нет, что-вы-что-вы, мы вас очень ценим! – тихонечко ворковала она тем временем с бархатно-ленивыми, обречённо-снисходительными интонациями. – Как же я могу про вас забыть! Подожди, потом увидимся, куда ж денемся.
      А я млел от блаженства, лаская её нижнюю половину, пока она объяснялась с любовником. Был в такой ситуации пикантный перчик, она тоже это понимала и чувствовала. Мы были с ней заодно. Главное – чтобы Жоржик не почувствовал этого оттуда, с того конца провода! Не просёк, что Эля не одна.

      Когда вернулась «матильда» и позвала нас за стол – я начал спрашивать о Кольке: как, интересно, он там адаптировался? Надо бы проведать.
      Она сказала, что пока вестей не было. И тут я возьми да и заяви:
      – Кстати: я ведь как раз сейчас туда еду, в те края! Завтра навещу его, если хотите. А то вон и Элю могу с собой сейчас прихватить!
      Сказал в шутку, не рассчитывая на то, что отпустят Эльку, да ещё на ночь; но "матильда" вдруг, развеселённая винными парами, уцепилась за моё предложение:
      – Так давай, Эля, поезжай! Славочка тебя и проводит.
      У Славочки сердце сладко захолонуло: вот она, неожиданная удача! Моментально сложился план: дороги Эля не знает, потому предложу ей проехать от метро на автобусе (хотя остановка электрички тут же, рядом с метро) – якобы так быстрее, а он останавливается прямо у "того" дома. А там уж… откажется зайти – её проблемы, а я сделаю всё возможное!
      Эля немного посопротивлялась материному предложению, не очень-то хотелось ей сейчас срываться из дома, но была она расслаблена вином и долго бороться с волей родительницы не сумела. Мы скоренько собрались и вышли.

      И Славе на славу удался его коварный план! Только когда Эля очутилась у подъезда, ведущего в ту комнату, она всё поняла. Ух, как она взъярилась, засверкав на меня зрачками! Я же – сама невинность: так получилось, прям вот совсем почти случайно.
      Приготовился нажимать, упрашивать, но она, поколебавшись несколько секунд, махнула отчаянно рукой и направилась к двери – мол, чёрт с тобой! Может, и сама была в душе довольна таким поворотом. А может, оценила мой трюк и сдалась.
      В комнате поугощал я её припасёнными яствами (плюс коньячок – тот самый, Райкой недопитый), а затем слегка заколебался: с чего начинать? Но она сама подсказала, сидя с ногами на тахте у окна:
      – Поцелуй ножки! Люблю, когда мне ножки целуют.
      В нормальном состоянии она бы так никогда не сказала, уж я знаю, а вот после сухого, да ещё капельки коньячку… Вновь целуя и лаская, как и два часа назад, её длинные и ровные, идеально сужавшиеся сверху донизу ноги, я распалялся и распалялся всё более, так что мы сами не заметили, как оказались под одеялом (вот тут я последний раз пребывал, хм, с этой… с Раиской).
      Я лёг на неё, и она впала в полусонную негу, прикрыв ресницы и прошептав:
      – Ты меня всё ещё любишь?
      – Тебе это важно?
      – А ты как думаешь?..

      Казалось бы – вновь победа! Свершилось то, чего я ждал так страстно и нетерпеливо. И в этот момент судьба крепко пристукнула меня по башке: моё мужское естество мне отказало! Не банан, а кожура от банана. Я уж пытался возбудиться изо всех сил, отхлёбывал то и дело коньяк, даже поливал им себя, разотчаявшись – всё без толку. Вот и говорите после этого, что всё в мире справедливо и уравновешено. Когда надо – этого не происходит, а когда нельзя – извольте, пожалуйста! Умирал же я тогда со стыда, вися перед девчонками своего 8-го класса во время урока физкультуры на турнике во всей красе, а парни безжалостно ржали над моими оттопырившимися трусами и дразнили потом целый месяц!
      А тут – и я, и она хотим этого, ждём, а он… Элинка даже, запрокинув голову и прикрыв ресницы, часто-часто зашептала мне в ухо:
      – Ты только скажи, чего тебе хочется – всё, всё для тебя сделаю!
      О, золотые слова, о ФРАЗА! Украшение моей коллекции! Сверкающий бриллиант среди россыпи её ФРАЗ. А я уже не мог ему порадоваться, я был сломлен, моё войско разбито наголову, оставалось позорное бегство.
      Теперь буду длительное время мучиться этим поражением, мой и без того чудовищный комплекс получил новую порцию весьма жирной и калорийной пищи. Ну как же не переживать, скажите на милость? Ситуация, которую я любовно моделировал столько месяцев, реализовалась как по нотам, а тут – такой бэмс! Я не оправдал своих надежд. Точнее – он не оправдал.

      И вот я лежал на Элине, шепчущей «Скажи, чего тебе хочется!» – лежал беспомощный и втоптанный в грязь, и пил с горя всё больше и больше, поминутно протягивая руку к коньячной бутыли. А чего мне хочется? Да ясно чего – и ничего больше!
      Потом-то я осознал, что не с того конца всё делал, в самом буквальном смысле. Пытался возбудить себя, а надо было – её! Переключить на неё всё внимание без остатка – и, не отрываясь, спокойно и безо всякого перевозбуда заниматься только ею. Тогда и сам тоже... Вот тебе и весь рецепт! Все мы сильны задними мыслями.
      Стал я с тоскою щемящею глядеть в окно, на железную дорогу. Потом повернулся – а Элина сидит уже одетая. Вот это в её стиле!
      – Куда ж ты? Давай ещё!
      – Нам ехать далеко!
      Я стал невнятно уговаривать, но почувствовал, что здорово поплыл от принятого и ничего у меня не выйдет с уговорами. Слова вязнут. Начал тоже одеваться (вероятно, так же сомнамбулически, как тогда Райка), и вдруг слышу – каблучки застучали уже по лестнице!
      Ладно, думаю, приберу бардак позднее, а сейчас – вперёд, вдогонку! Кинулся вослед, но… лестница какая-то круглая стала… и улица тоже...
      Где же Эля?.. А-а-а, вон идёт вдалеке!
      Сфокусировал на ней глаза и тут же взял себя крепко в руки – перед кем угодно раскисать, только не перед ней! – догнал и, поравнявшись, шёл уже ровно. Старался изо всех сил. А она, оказывается, успела разведать у прохожих дорогу до станции и собралась ехать одна!

      Вот так же точно она и тогда, в тот «неприкасаемый раз» ускользнула, когда впервые пришла в мою квартиру на Пороховых. Вспомнил я теперь вот какую вещь. Я ведь подумал тогда, уже в прихожей: а не сделать ли вид, что как раз сейчас прорвало вдруг у меня плотину, что не выдержал, и обнять её – а вдруг не станет противиться, я ведь доказал уже всё ей и себе, ведь не коснулся её ни разу! А тут просто совершить попытку. Ну не получится – и не надо! В общем, порыв такой сыграть. Но когда окончательно решился – она уже вышла на лестничную площадку, точно так же застучали каблучки.
      И стали мы в тот раз спускаться без лифта – такие молодые, гибкие, наэлектризованные и нереализованные, а навстречу поднимается деваха-соседка – неповоротливое, толстое и некрасивое создание. Выпятилась на нас бестактно, как баран на новые ворота! Так и проводила глазами до самого низу. Мне-то плевать, пусть думает, что хочет: мол, жену услал на дачу, а сам тут развлекается! Я про эту деваху и забыл почти тут же. А вот Эля мне при новом посещении моей квартиры, когда назначал я уже ей наше следующее свидание, возьми и да и скажи:
      – Не пойду, у тебя соседи злые!
      Но я всё-таки уговорил её. Значит, помнила о той толстухе, в отличие от меня, и всё равно шла! Значит, сила сильная толкала её на это!
      Тогда-то я и оценил, чего стоило ей появляться у меня последующие три раза (а четвёртый – когда ключ забыл), тогда-то и пришлось вспомнить про эту заваленную с самого переезда вещами комнатушку на Уделке, тогда-то и обустроил я её для свиданий, пока Эля жила в Новгородской области. В таком виде и простояла она целый год. А я тут почти и не появлялся, разве что для подготовки райских кущ ("райских" не в смысле – для Райки; тьфу, и вспоминать не хочется!) с целью будущих встреч с Элиной.
      И сейчас наконец-то провёл здесь долгожданное свидание. Удачное в смысле того, что она наконец-то пошла за мной сюда, и неудачное в совсем другом плане...



      И вот мои раздумья по поводу случившегося провала. Не месть ли это матушки-природы за то, что в юности шёл против неё? – ведь тогда, в годы учения моего в музыкальной десятилетке, вокруг меня порхало превеликое множество девиц на любой вкус, и плоть моя меня постоянно подзуживала, что можно и нужно жить с кем-либо из них интимно. Ведь двадцатник скоро, через каких-то два года! Я же из-за сидящего во мне беса противоречия года четыре года подряд изображал из себя уставшего от жизни мудреца, которому до фонаря девичьи прелести; не вытаскивал носа из книг, в основном философских; меня так и привыкли видеть с книгой под мышкой или в руках. Более того: я сознательно ходил сутулясь, шаркающей старческой походкой, дабы не провоцировать себя и их.
      Скорее всего, это оттого, что я попросту боялся подойти к каждой нравящейся мне однокурснице (а симпатии мои сменялись несколько раз на протяжении всей учёбы), не знал, как это делается. Либо же подозревал, что если уж увлекусь которой-нибудь из них, то уж тогда заброшу и предам всё, чем жил до сих пор, безоглядно отдамся своей страсти и ринусь с головой в омут, поправ все прежние свои жизненные ценности и даже близких мне людей!

      Был у меня, правда, учитель, который однажды наставническим тоном сказал мне доверительно наедине:
      – Найди себе, не размениваясь на мелочи, одну, постоянную, лучше намного старше себя, только не втягивайся в это дело, а живи с ней в меру, сколько плоть просит, не переставая в то же время духовно и интеллектуально развиваться. Это нужно тебе и для уравновешенности психики, и для физического здоровья, и для того, чтобы ничто не мешало твоему образованию.
      Возможно, я и не послушался бы в то время таких слов, посчитав их кощунственными. Как же так, а где же любовь? И неужели найдётся такая, что сама со мной захочет? И молодые-то девчонки, думал я, ко мне не слишком активно тянутся! Чувствуют, небось, что я их сам их избегаю и боюсь.

      И когда по-гусарски усатый, молодой и усталый дерматолог, к которому мне посоветовала сходить классная руководительница по поводу юношеских угрей, монотонным голосом говорил мне:
      – Это временное явление; когда вы начнёте жить половой жизнью (я вас, понятно, к этому не призываю!) – они пройдут, – я отчаянно думал: как всё легко на словах! А на деле-то: ну как же ею начать жить, этой самой половой жизнью, как?! Вот здесь я, несчастный Славик Ломакин, а во-о-он там, вдалеке, какая-то взрослая жизнь проходит, в том числе половая, которой я, наверно, никогда не смогу жить, слишком уж как-то всё сложно получается: найти женщину, да ещё и такую, которая захочет посмотреть на тебя, замухрышку, да ещё и познакомиться поближе... нет, этого я никогда не смогу! Видно, так и придётся остаться на всю жизнь девственником.
      И продолжал читать умные книги, попутно занимаясь втихаря отчаянным самоудовлетворением. В результате всего этого только в 22 года впервые познал женщину, мою будущую жену, да и то далеко не сразу у нас всё наладилось, чуть не год приспосабливались друг к другу. Но в дальнейшем с Анной-то у меня осечек, подобных этой, никогда не случалось, тело моё всегда послушно отзывалось на неё, когда мы ещё спали вместе.

      Потом уж Элина мне так объяснила однажды это явление, этот мой облом с ней в постели:
      – Я для тебя слишком хороша. Ты чувствуешь подсознанием, что я – не твоя! А тебя с детства воспитали, что чужое брать нехорошо. Вот он у тебя и противится!
      Тогда я, помню, отшутился:
      – Это, пожалуй, будет восьмым объяснением! Семь я уже для себя придумал.
      А сам подивился, в который уж раз, её толковости: ведь она в точку попала! Что правда, то правда – я с ужасом замечал, что занятия «этим» с Элиной по мере разгорания моих мучений по отношению к ней становились для меня тяжким трудом, на износ. И нужны мне были только для самоутверждения, для попыток не уронить себя в наших четырёх глазах, а вовсе не для физического удовлетворения и облегчения.
      С другими женщинами всё получалось у меня относительно удачно – наверно, всего лишь оттого, что я по ним не страдал. Был безразличен, не перевозбуждался, и это главное! Что же до Маринки-воспиталки, то с ней я вообще превосходил сам себя, удивляясь своему «крутому мачизму», меня хватало на всю ночь почти без перерывов – а всё потому, что я не благоговел перед ней, не робел и не терялся, а спокойно и уверенно брал своё.
      Кстати, когда в последний приезд Маринки, в дожди и холода, я провожал её на поезд, нам встретилась в метро Раиса (Петербург ведь, как уже здесь говорилось – город маленький!); мы проехали втроём несколько остановок, болтая ни о чём, а потом Рая успела перекинуться со мной несколькими словами:
      – Кто такая?
      – Так, подружка.
      – Грязненькая девочка, сразу видно. Гони её от себя!

      На станции пришлось ждать с Элей поезда минут сорок, за это время я почти отошёл от хмеля. Но не от позора своего!
      Сидели на скамеечке детской площадки и трепались. Да ещё купили бутылку пива на двоих – Эля посоветовала, «чтоб стоял лучше», а я до тех пор пива и не пил вовсе. Горьким и противным оно мне показалось после любимых ликёров, но я превозмог себя и через силу допил свою половину бутылки, имея в виду элин совет.
      Пиво разморило Элинку, и всю дорогу в электричке она спала у меня на коленях. Как ни странно, это-то и было для меня высшим блаженством, и до сих пор та дорога в поезде – одно из самых счастливых воспоминаний, связанных с Элей (куда там сексу какому-то!): стук колёс и она, спящая, как ребёнок, на мне, которому доверилась.
      Забавно, что счастье оказывается нередко совсем не там, где мы его ищем!

      До колькиного лагеря «Орлёнок» добрались только к половине одиннадцатого вечера, когда дети уже заснули. Перемахнули через стену. Чтобы не будить весь корпус, в котором ночевал колькин отряд, влезли в окно к знакомой вожатой Илоне Цыплёнковой (она со мной училась когда-то) и посидели за чаем и печенюшками какими-то в комнатке для воспитателей. И вновь пришлось бедному Славке развлекать «троих девиц под окном» (Илона привела подругу, другую вожатую), ну совсем как тогда в гостях у "Кайфищи". Не особо вдумываясь в содержание развлекаемого материала (не до того, слишком много чего сегодня случилось, да и под парами ещё был), нёс какую-то пошлую околесицу:
      – Жалко старых авторов – гениев, между прочим! – которые не подозревали, что некоторые их слова, строчки или названия будут невольно вызвать сегодня похабную ухмылку. Вот, например, Пушкин: «…Как будто меч целебный мне отсек страдавший член», или «Кончаю. Страшно перечесть». Сегодняшние дети несколько иначе их воспринимают, честно говоря. Одна школьница даже спрашивала в отчаянии: «Ну как же она могла так написать, эта Татьяна? Как же могла?!» А ещё – романс «Уснули голубые» Глинки (здесь автор слов, поэт Кукольник, имел в виду волны) или «Танец розовых девушек» в балете «Гаянэ» Хачатуряна. Не прыснуть в такие моменты и ничем не выдать своей реакции – это уже признак культуры. Но её у нас всё меньше!..
      Прикрыв глаза и сидя в тёмном уголке с ложкой и открытой банкой сгущёнки в руках, Эля предавалась, по своему обыкновению, «развлече». А я распалялся и продолжал трепаться абы о чём:
      – Никогда не понимал, почему женщины – именно женщины! – любят делать две вещи. Первое – вперемешку насыпать конфеты-сосучки в фантиках и без фантиков. В одну коробку или тарелку! Как же так? Фантики грязные, эти конфеты где-нибудь в кузове грузовика, может, рассыпались и их подбирали с земли. А те, что без фантиков – прямо ведь к тебе в желудок пойдут! Как же можно их смешивать? И второе непонятное – насчёт туалетной бумаги: все мои знакомые женщины вешают её в туалете на подставку свисающей стороной к стене. Это ведь неудобно! Может, просто так экономнее расходуется? – дефицит ведь.

      А затем с чувством выполненного перед «матильдой» долга я распрощался с девушками, вылез обратно в окно, а потом через забор. И пошёл бродить по ночному лесу, с целью: а) выветрить спиртное и не являться с его духом к семье, жившей в селе по соседству; б) подвести итог сегодняшней истории, сделать выводы из происшедших событий; и в) продумать план действий на завтра – чтобы и с Элиной побыть подольше (авось удастся исправить конфузию), и в семье чтоб моей отлучки не было заметно. Это и было самой сложной задачей.


      Спиртное выветрил; пришёл в дом, когда все уже спали, и просто подлёг на кровать. Итог таков: то, чего пытался добиться целый год, удалось: затащил-таки, пусть и хитростью, Элину в свою комнату. Но что получил таким образом? Да ничего! Хотя... это надо будет ещё проанализировать.
      А вот касаемо плана на следующий день, в течение которого Элина собиралась побыть здесь, то всё сложилось для меня более, чем удачно: Анна уехала на целый день в город за покупками, а дети с бабушкой и её подругой ушли до вечера в лес за грибами и черникой, мне же позволено было остаться, как только что успешно выдержавшему трудную сессию, отмокать дома. Так что я был предоставлен самому себе. Но я предпочёл предоставить себя предмету обожания, причём вновь постоянно пытался смоделировать такую ситуацию, чтобы мы вдвоём побольше находились в одиночестве, вдали от посторонних глаз. Для этого я предложил Эле поутру, лишь только встретились в «Орлёнке» (она уже наобщалась с Колькой) сходить со мною за молоком в соседнюю деревню, на гору.
      – Покажу тебе обалденное место с видом на залив! – расписывал я.
      А сам рассчитывал повести её обратно лесом, благо знал эту местность, знал и глухие уголки, где можно уединиться. Там и овладеть ею. Ну что вы хотите: зациклился Славик на этом – и точка, ёлки зелёные! Совсем голову потерял. Должен был я доказать себе, что вчерашний прокол, несмотря на роскошную обстановку (не в «путяге» на столе, а в цивильных условиях, на мягкой постели, лучше некуда) всё же случившийся, был лёгким недоразумением. И пока не снято оно, не выправлено, всё равно места себе не найду. Упрямый, чёрт!
      Но в Эле (ещё этого мне не хватало!) за ночь крутая перемена произошла. Вчера ещё шептавшая: «Всё, всё для тебя сделаю!», сегодня она вдруг преобразилась, стала гордой и отстранённой. Когда шла рядом со мной плывущей своей походкой по дороге через прибрежные холмы в деревню – в ярко-жёлтой куртке, в длинной плиссированной юбке с мелкими чёрно-белыми узорами, сливавшимися в одно серое, высокая и стройная, плавная и неразгаданная – я взирал на неё искоса и робел, такой неприступной она выглядела.
      Конечно, я поддерживал беседу о разных разностях, но весы внутри меня были перекошены тем, что я вчера «не добрал» в интимном смысле, нужно было срочно выправиться. Хуже нет, если вот так недоберёшь, и всё это в тебе клокочет, разливается по телу и отравляет сознание. Начинаешь, неудовлетворённый, вести себя глупо и неадекватно.
      Когда я брал молоко у нашей тёти Клавы, Элина предусмотрительно осталась за калиткой – не хотела, чтобы хозяйка видела нас вдвоём. А обратно повёл я Элю, не знающую здешних мест, уже не верхами, а лесом. И незаметно завёл на одну из знакомых полянок – под предлогом отхлебнуть парного молочка. И когда мы, сидя на брёвнышке, отпили его, ещё тёпленького, я, преодолев робость, попытался увлечь Элю в кусты. Она не далась. Я ей в сердцах высказал:
      – Элиша! Я больше не могу! У меня запой этим делом.
      – Не люблю, когда ты так говоришь.
      – Что же мне делать? У меня это и в самом деле, как запой! Я собой не владею.
      – «Запой»… Придумал же слово.
      – Да неужели ж ты сама ни капельки не желаешь? Ни за что не поверю.
      – Потому и не желаю, что у тебя это как запой.
      Так ничего и не добился. Только ещё больше себя вскрутил. Осталось зверское психическое напряжение. Оттого и продолжал занудствовать жалобно и неуверенно:
      – А может, ты просто в лесу не хочешь? Может, лучше тебе в цивильной обстановке? Вон Райка со всей своей честной компанией умотала на дачу, а я им запасной ключ не успел вернуть. Поедем туда, в их квартиру! Там сейчас пусто.
      – Ага, чтоб я там райкину косметику нюхала?
      О кретин, Славка, о недоумок! Пока ведь ему не скажешь впрямую, не дойдёт.
      – В чужой квартире не могу, дома не хочу, лучше уж на улице под кустом! – призналась Эля.
      Запоздало призналась, хитрая: кусты-то уже позади к тому времени остались, и возвращаться некогда.
      Шли мы по Приморскому шоссе, шли против ветра, и юбка её до земли, в чёрно-белых узорах, развевалась и оплетала стройные ноги, которые я целовал вчера. А на элиных губах играла джокондовская улыбка, за которой то ли всепонимание, то ли пофигизм полный. Выглядела Элина на все сто, я должен это признать, хотя вроде бы мне не 17 уже, и я не в той возрастной стадии, когда содержание автоматически переносится взвинченным любовью воображением на форму.
      Почему она так холодна со мной?

      Не ведал я ещё тогда, узнал осенью только, что Жоржику в то лето его друзья оставили в безраздельное пользование двухкомнатную квартиру где-то там же, на Васильевском, и что в этих-то аппартаментах, на мягкой постели, в нормальных условиях он и владел от случая к случаю моей Элинкой, заставляя её сладостно вздрагивать в такт и перекашивать личико от наслаждения его мужскими достоинствами. Которые вели себя куда лучше моих, и которые она, уж наверно, не оставляла без внимания.
      Всё это я домысливаю, пользуясь скудными сведениями, добытыми по крупицам месяцы спустя – и уверен, что не ошибаюсь; а тогда я только смутно догадывался, что здесь что-то не так. ("У него с этим делом всё о-кей! Аппарат у него как часы работает, просто идеально – так она хвалилась мне потом, осенью. – А отдохнуть ему надо было всего минут десять – и мог всё сначала!" Правда, хвалилась Эля уже тогда, когда решила от него уходить, потому что "он жлоб всё-таки").
      Больше мы не виделись до самого конца сентября, когда у вечерников снова начались занятия. На другой день она уехала на матушкину дачу в Новгородской области, а я переселился к своим. Давно пора было.



      Август. Очередь к сексопатологу в частной платной поликлинике изрядная.
      Вона как оно – сколько же мужиков, оказывается, имеет проблемы с «этим»! Ожидающие в основном на вид от сорока до шестидесяти. Только один молодой парень – в очках, «всезнайского» вида.
      На двери табличка: «Проф. Малаховский Г.В.». Наверно, нехило он на нас поднимается, этот профессор! Номерки-то к нему очень даже кусаются.
      Какая-то простоватая тщедушная бабуся шкандыхает по коридору. Всматривается близоруко в номера кабинетов по обе стороны. И поворачивается ко мне – наверно, как к самому здесь мелковозрастному:
      – Милянькай, мине к сиксологу. Иде тут сиксолог?
      Очередь дружно прыснула.
      Бабка обиделась:
      – Чаво смяётеся, я ж не для себя! Подумали тоже, дураки... Я для внука! Он просил яво записать.
      – А сам-то чего не пришёл? Стесняется? – спросил один из «возрастных».
      – Сам ить в колхозе сичас работаеть. Послали туда курс ихний студенческай.
      Молодой в очках пошутил:
      – Картошку, небось, таскает ящиками? Дак там за день так утаскаешься, что никаких тебе женщин не нужно!
      Очередь помолчала, а затем мужчина средних лет философски изрёк:
      – Да, мужики… Если б не бабы, мы бы давно уже к звёздам летали!

      Профессор не намерен миндальничать. С порога грубовато бросил:
      – Какие проблемы? С чем пришёл?
      – Ну, это… у меня не получа...
      – У меня тоже не получается: я здесь, а жена на даче! – нетерпеливо перебил он. – Говори конкретно: что, где, как?
      …В результате визита прописал он мне какие-то капли (для отвода глаз, не иначе) – пантокрин на спирту, да ещё назначил курс гипноза, у него же. В общем-то, и не гипноз это даже, одно название. Потому что не индивидуальный, а групповой, оттого и цена сравнительно божеская. Да и вообще полной фигнёй этот гипноз оказался: ложатся на десяток коек десяток человек, профессор гасит свет, заставляет непрерывно глядеть на тускло мерцающую лампочку в центре помещения и включает магнитофонную запись со своим голосом, а сам уходит. Мы лежим и слушаем:
      «Я уверен в себе. У меня всё получается в интимной сфере. Я верю в свою мужскую состоятельность…», – и так минут сорок.

      Абсолютно ничего не дали мне эти его восемь сеансов! Всё равно не начал я верить «в свою мужскую состоятельность».
      Мне ведь необходимо было всего лишь как-то в собственных глазах подняться, чтобы себя хоть чуть-чуть зауважать. В жизни моей происходили всякие беды и несчастья, и просто глупые обломы, вроде вот этого… А я жить и любить хотел вопреки всему. Как там: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!» Гениально сказало «наше всё».
      Жаль, далеко мне до такого владения пером, потому и описываю вяло и коряво свои «страдания юного Вертера». А лучше сказать – пародию на них, профанацию этих самых страданий.



      Наконец после лета встретились с Элей, вернувшейся с дачи, 21-го сентября это случилось. Опять два месяца не виделись, как и прошлым летом!
      Хотя групповые занятия ещё не начались, но в качестве аккомпаниаторши она должна была уже появиться у Силантьевой. А у меня был ещё «хвост», несданная хоровая практика. Учусь я в общем-то неплохо в нашей «путяге», но есть предмет, который мне никогда в жизни не давался – эта самая хорпрактика. Руки от природы зверски зажаты и корявы, так все преподы говорили. Не хватает плавности движений, «воздуха», нужного при дирижировании. Из-за всего этого ещё в десятилетке «дирхор» был единственным предметом, по которому я имел стабильную тройку.
      Да ещё дело осложняло то неудобство при хоровом дирижировании, что левая рука управляет высокими голосами, а правая – низкими, а при игре на фортепиано всё наоборот. Это сбивает с толку.
      К тому же здесь, в АМВО, я по этому несчастному предмету ещё и к Птицыной попал. Той самой, от которой Элька ушла в позапрошлом мае! Я вот так не могу – повернуться и уйти, больно робок.
      Ух, как Птица надо мной издевалась! Гонор показывала, как тогда Эльке, в позапрошлом июне, когда Элина в конце концов развернулась и вышла (хотя на этой-то почве мы и познакомились, спасибо Птице). Во время экзаменов и зачётов зловещим голосом приглашала: «На подиум, пожалуйста!» От этих страшных слов я моментально зажимался, дирижировал коряво. И разумеется, тоже больше трояка, даже с минусом, у меня по этому предмету ну никак не выходило.

      Майский же зачёт я вообще не сдал, и вот по какой смешной и нелепой причине. Поставили передо мной восемь девушек «птичьим клином», чтобы я всех видел и смог исполнить с ними разученную пьесу. Справа альты, слева сопрано, двумя четвёрками. Я приготовил руки для ауфтакта, поднял глаза на этих красоток – и тут же меня пронзило: у всех четырёх, что с левой стороны, глаза голубые, а у всех, что с правой – карие! Как будто нарочно подбирали, хотя это случайность, конечно же. А если нет – тогда выходит, что сделал я любопытное открытие: чем темнее у девушки глаза, тем ниже у неё голос! Эта неслучайная случайность выбила меня из колеи, так я и не смог собраться с духом и доучить произведение с этими девицами. В комиссии, по счастью, была не только Птицына, и отношение ко мне остальных хоровиков было, в общем-то, доброжелательным, поэтому разрешили пересдать после лета.
      И теперь что-то там напоказывал уже один, без девиц, и получил наконец «зачёт». А потом поспешил в 302-й класс, куда, я знал, Эля пришла аккомпанировать на вокале, впервые в этом семестре осчастливив академию своим появлением.

      Она сидела за роялем, такая же стройная и свежая, только платье на ней было какое-то новое, цвета электрик, а поверх накинута тёмно-синяя кофточка.
      – О, Славочка появился! Значит, чай ставим, – приветливо встретила меня Ольга Арсеньевна. А Эля как раз доканчивала что-то играть студентке, у которой кончался урок. Видимо, показывала произведение из заданного на полугодие вокального репертуара. Музыка незнакомая, но по стилю вроде Рахманинов. Из-за этого мы толком с ней и не поздоровались, но это к лучшему: пусть наша встреча выглядит так, будто мы вчера только расстались, а не два месяца назад! Это сделает нас ближе.
      И вновь, как в прошлом учебном году, пили чай втроём.
      Пока застольничали, Эля сказала, что ей сегодня вечером надо «козла подавить». В переводе с элиного на русский – попеть в церкви. Подрабатывает Элина, как и многие студенты, таким образом. По этой причине она не могла уйти с работы вместе с Силантьевой, а должна была ещё часик посидеть в классе (служба начиналась в восемь), переждать. Силантьиха прекрасно понимала, что я хочу на этот час остаться наедине с Элькой, которую давно не видел, а потому деликатно ушла пораньше.

      И раз уж освободился этот час, то Эля села за фортепиано учить новую программу. Не глупостями же всякими-такими нам заниматься! А Славик должен был на фоне своего любовного томления убирать и мыть чашки с кипятильником, бегая с ними в коридор, вытирать стол, а затем умильно любоваться из угла таким знакомым профилем с высокой спиной.
      Задали Элине из крупной формы сонату Шуберта, и она терпеливо разбирала её, преодолевая сложности пунктирного ритма в обеих руках. Разогревшись, повесила кофточку на спинку стула, благо тепло было. Я не выдержал, осторожно приблизился и приобнял легонечко её сзади, пока играла. Она особо не обратила внимания и не удивилась – видно, ждала чего-то такого. Продолжала играть, а я тем временем вдыхал божественный аромат элиных волос и шеи, щёк и ушей, и даже как-то умудрился почти незаметно для неё проникнуть сверху под платье. Там, к моему пущему ликованию, ничего больше не оказалось, и я наполнил обе ладони восхитительным теплом.
      Так и играла она, охваченная мной спереди и сзади, целых несколько минут. Раз уж позволено мне было порезвиться на ограниченном пространстве, то я постарался выжать из этого пространства всё, что можно. Понятное дело, что, распалившись, тут же попытался это пространство расширить. Но Эля прекрасно понимала, что буду робко и нудно к ней приставать сегодня, как и всегда почти. Поэтому просто отстранила меня – как раз в тот миг, когда я распалился и настроился на бòльшее. Молча и спокойно увернулась по своему обыкновению, как муху отогнала. Стала одеваться и собирать сумку. Хочется особо отметить (для кого? – для себя, что ли?), что и уворачивается от приставаний Эля не резко и нервозно, а удивительно изящно и элегантно.
      Как полагается в таких случаях, я сначала изобразил возмущение:
      – Больше так не делай! Мужики это плохо переваривают.
      – Не для вашего слабенького желудка! – был незамедлительный ответ.
      (Ага, ей нужны, значит, другие, сильненькие!)
      А уж тогда я изобразил печальку:
      – Ну вот, теперь «их» ещё сто лет опять не увижу!
      – Увидишь, куда денешься.
      Мы ждали троллейбуса уже довольно долго, на остановке стало прохладно. Принялись по старой привычке подкалывать друг друга всякими фривольными штучками. Говорю ей:
      – Понимаешь ли, у меня за это время возник по отношению к тебе сенсорный голод.
      А она в ответ:
      – Сделать вам, что ли, специфический массаж?
      И я ей в тон:
      – Сделайте, сделайте, у вас это классно получается!
      Фиг же ж сделает, подумал я. Но вообще-то это её: «Увидишь, куда денешься» – обнадёжило. К тому же я заметил, что пикировались и язвили мы уже не так остро и колко, как полгода назад, в марте, а гораздо мягче. Всё-таки летние события, случившиеся между нами, сказывалась.

      Однако ведь попытка овладеть опять не удалась, ведь отстранилась – с чего бы? Ведь летом у нас вроде как всё наладилось! Разрешилось, объяснилось, разрулилось. И теперь Эля по логике должна устремиться ко мне после долгой разлуки, как после того лета 92-го, с поцелуем в кабинете ТСО! Что же с ней случилось? С глаз долой – из сердца вон?
      Не мог Славик допереть своей мизерной мозгой, что причина элементарна, она на поверхности: обручальное кольцо на пальце и два «спиногрыза» дома. И очень даже благородно Эля себя со мной ведёт! А я того не разумел. Вот же придурками становятся мужики, когда они не той головкой думают!
      Короче, не понимал я её этого отстранения. Решил на ходу: всё, хватит с меня, надоели её выходки! Завтра в академии буду с ней сух и отстранён, молчалив и независим, овеян ледяным ветром и окутан мраком тайны, опоясан ножнами неприступности с кинжалом язвительной иронии в них, да ещё оплетён, обдут, окружён, охвачен… леший его знает, чем там ещё.
      А она, пока шли, говорила:
      – Славка, сделай мне ксерокс романса: «О, позабудь былые увлеченья!» Хочу оставить на память.
      – То есть, сие означает, если я правильно понял, что всё, у тебя в жизни прошедшее, было просто увлеченьем?
      – Ага!
      И, хохотнув нервным смешком, добавила:
      – Я поняла, что это мой романс по жизни! Теперь уже без него жить не смогу.
      Вот это заява! Хм… что бы такое ответить? Ничего не придумал лучше, как поумничать:
      – А я вот не перевариваю старинные душещипательные романсы! Там чувства какие-то неестественные – преувеличенные, напомаженные, ходульные. И размазываются, как в Одессе говорят, белой кашей по чистому столу. Предпочитаю любовь выражать прямо – пусть резко, пусть даже матом, но чтоб было настоящее чувство, сильное, а не картинки какие-то.
      Когда сошли с троллейбуса и попрощались до завтра, она сразу направилась на «халтуру» и не дала мне поцелуя. И во все следующие проводы больше не давала! Хоть бы раз в благодарность за то, что провожаю! Только говорила иногда:
      – Спасибо, что проводил, – как одаривала.
      Горда. Хоть и чертовски привлекательна. И пусть в ней мало общего с княжной Мэри, но я всё же хочу быть при ней Печориным, а не Грушницким.


      На другой день случайно увиделся в коридоре академии, выйдя из силантьевского класса, с Юлькой Мартиросян. Она моя давняя подруга, ещё в музыкальной школе вместе учились. А теперь на параллельном курсе. Знойная брюнетка со вздёрнутым носиком, прелестная и простая. Вот с кем надо бы мне поддерживать дружбу, вот кому я могу полностью довериться! Она знает о моих отношениях с Элей – правда, не до самого конца, а только то, что я влюблён в Элю и что с женой Аней разладилось (её она тоже давно знает).
      И главное – умеет слушать! Ей действительно интересны чужие проблемы, и она имеет дар сразу их понять. Редкое качество.
      – Элька тебя не ценит. Ты милый! – сказала Юля.
      Я вынес ей в коридор чашку кофе, чтобы мы не мешали нашими разговорами занятиям вокалом у Силантьевой. Мы болтали и пили кофе, сидя на подоконнике.
      С Юлькой у меня практически нет секретов. С весны мы не виделись, поэтому спросил её:
      – Где была летом?
      – Ходила в поход на Рицу. Нас человек десять группа была. Мы с моим парнем давно расстались, сидела одна, позвали – вот и пошла.
      – И как?
      – Классно! Ночевали в палатках. А один раз в каком-то доме. Мне пришлось спать в одной комнате с сыном хозяина, симпатичным парнем. Поговорили перед сном на разных кроватях, стали засыпать. И вдруг слышу: «Не могу больше, изнываю! Давай вместе ляжем!» Что делать, дала ему, чтоб не мучился.
      В это время Эля вышла из класса, увидела меня с Юлькой и затащила нас обоих в класс, чтобы перекусывали в нормальных условиях. У них как раз перерыв случился. Поговорили вчетвером за столом. Юля при своей обычной бойкости слегка смущалась, всё же она Ольгу Арсеньевну почти не знает.
      Силантьихе Юлька понравилась. Когда подружка моя попрощалась и ушла на скрипку, не обошлось без стёба в мой адрес со стороны обеих: любит, мол, Славик наш разнообразие! Вот и на брюнеток потянуло.

      Снегов вновь повадился в 302-й класс. Пришёл я туда однажды в начале октября, а он уж сидит в уголке за столом, на том самом стуле, на каком обычно сижу я. Перед ним чашки расставлены силантьевские, которыми вообще-то я заведую. Эля режет бутерброды с яичницей, своё фирменное блюдо, которое мы с ней вместе употребляем и к которому Снег всё равно не притронется, знаю.
      Увидел меня – осклабился:
      – Вот и Слава пришёл! Что-то вы здесь, уважаемый, много времени проводите – неспроста это!
      И принялся рассуждать о том, что вот ведь как бывает: мужчина всё крутится и крутится возле женщины, и в конце концов она к этому привыкает, он даже становится ей необходимым. И, зыркнув на меня хитро из-под очков, резюмировал:
      – Ну что ж, постоянство украшает мужчину!
      – Что-вы-что-вы, постоянством тут и не пахнет, – это уже Эля с удовольствием поклёвывает мою печень. – Я его вижу, как солнце в Питере, раза два в месяц.
      – Да неужели?! – мне послышалась невольная радость в знаменитом снеговском басе.
      – Ага. Мать меня спрашивает: «Почему Славик не заходит?» А я ей: «Очередь не дошла!»
      Вокруг смеются, а я не нахожусь с ответом. С достойным, остроумным ответом. Тугодумие – моя ахиллесова пята!
      Снегов продолжает преувеличенно удивляться:
      – Во-от оно как, значит! А я-то полагал, что сердце его принадлежит только этому классу!
      – Ну что вы, этому классу – только по понедельникам. Такой тип! – вовсю резвится Элька.
      Силантьева тем временем сама разлила чай и предложила маэстро:
      – Жень, попей с нами чайку!
      – Нет-нет, – поспешно отказался он и тут же спросил, чтобы уйти от темы питания, такого питания:
      – Но что, Эля, поёшь сегодня в церкви? Если что, давай подвезу.
      – Не, сегодня службы не будет. Завтра.
      – А кто вашему хору там аккомпанирует?
      – Никто, сами поём.
      – Неужели там даже пианино нет?
      Ну ё-моё, неужто до таких лет дожил маэстро, а не знает, что русское хоровое пение в церкви всегда было а'капельным? Что никогда в жизни вы не увидите пианино в православном храме? И найдя щёлочку, через которую можно втиснуться в разговор, я поспешил просветить своего маститого соперника:
      – Понимаете ли, Евгений Валентинович, аккомпанируют хору только в костёлах, то есть у католиков. И как правило, на органе. Вспомните, например, баховскую музыку!
      – Вот-вот! Меня всегда восхищал Бах, – Снегов заговорил с привычными жестами и патетическими интонациями закоренелого артиста, с придыханиями и понижениями голоса в нужных местах. – Возьмите его клавирные сочинения: какая живая интонация! Причём в каждой пьесе своя, новая, и ведь – обратите внимание! – у автора всё проставлено до последнего штриха: акценты, лиги, темп и все мельчайшие нюансы исполнения. Какое внимание к исполнителю, какая забота о нём!
      – Вообще-то Бах в рукописях никогда никаких обозначений не ставил, – скромно заметила Эля. – У него повсюду только голые ноты.
      – А как же это исполнять? Нужно ведь указать правильный путь!
      – Бах рассчитывал на умного исполнителя, который сам во всём разберётся.
      – Надо же! Это для меня ново, – Снегов был обескуражен, но не хотел подавать виду. А я сидел на неудобном краешке стула, жуя бутерброд с яичницей, и недоумевал: профессионал с таким стажем! – да любой мало-мальски грамотный музыкант, не обязательно даже пианист, конечно же, видел уртексты Баха и знает, что все редакции его произведений, тех же Партит, Сюит или ХТК (Бузони, Муджеллини, Петри, Бартока и прочие) – появились на свет уже в нашем веке, то есть много позднее после того, как Мендельсон «откопал» Баха через 80 лет после его смерти и явил великого Иоганна Себастьяна миру исполнением его «Мессы».
      Впрочем, какой Снегов пианист, я знаю от моей вокалистки Ромашиной, у которой в классе аккомпанирую: рассказывала она , что ещё студентом Консерватории перед экзаменом по фортепиано он заматывал себе большой палец бинтами и говорил комиссии: порезался, мол, не могу играть. Что делать? – ставили ему «трояк» и отпускали.

      Тут за ним пришли – надо было досрочно принять экзамен у беременной первокурсницы. Снегов неохотно поднялся со стула, а я тут же машинально пересел на своё привычное место, ещё тёплое от его зада, не докумекав обождать чуток, когда он хотя бы выйдет. Все трое дружно засмеялись:
      – Вот-вот, наконец-то наш Славик дождался!
      Опять комедийное подобие соперничества! Вышло так, будто я специально подкарауливал, когда он встанет с насиженного места. Я смутился и опять не нашёлся с ответным выпадом. Когда за ним закрылась дверь, спросил у Силантьевой, чтобы что-нибудь спросить:
      – Почему он всегда у нас от чаю отказывается?
      – Не знаю. Брезгует, наверно... Он такой, Женька. К другому привык!
      Ну, это мне тоже понятно: знаю от той же Ромашиной, на каких пирах он сиживал! Аж на правительственных. А тут – какие-то пошкрябанные чашки и домашние «бутерки»!
      Ещё в начале этих его визитов к нам он расспрашивал иногда меня о моей работе и зарплате. И узнав, сколько я получаю, искренне сокрушался:
      – Ой, Слава, как же вы так живёте? Как живёте?..



      В магазине «Плакат» у Троицкого собора продаётся роскошный настенный календарь с метр высотой – фотография всего города, моего города, с высоты птичьего полёта. Даже нет, написано: «Фото из космоса». Качество потрясающее: видны каждая пятиэтажка, каждое дерево! Да ещё, похоже, на закате снято, в ясный день – поэтому тени резкие, всё в объёме. Хожу вокруг, облизываюсь, как кот. Жаль, не по карману – аж 8 тысяч рубликов хотят за это роскошество! Кусаться стал мой город.

      И на другой день опять весь вечер у нас в классе (в смысле – в классе у Силантьевой) просидел маэстро Снегов. Трепался на музыкальные и сексуальные темы, мешал работать, обнимал и лапал Эльку. Озабочен, что ли, так шибко-много? Или меня подразнить хотел?
      А потом и Элька встала по ту сторону баррикады, потому как бросила мне мимоходом:
      – Ну и морда у вас сегодня!
      Ушёл мариинский солист нехотя часов уже в семь. Мы все тут же взбодрились, перекусили и стали петь (то есть Эля стала петь вместе Ольгой Арсеньевной, а я им аккомпанировал). Как всегда: дуэты из «Онегина», из «Пиковой дамы», да ещё арий и романсов немножко.
      И опять Элина недовольно спросила меня после пения:
      – Ну что у вас за морда сегодня такая?!

      Вскоре, выйдя по ТСО-шным делам в коридор, я увидел нервно прохаживающегося там Снегова. Сделал вид, что не обратил на него внимания, прошёл к себе в кабинет и поставил на переписку исполнение Ральфа Киркпатрика и Ванды Ландовски (Рамо, Куперен, Дакьен) – для лекции по французской клавесинной музыке у первокурсников.
      Потом вернулся к Силантьихе. А Снег уже там опять, как тут и сидел! Думал он, наверно, что не вернусь больше. Индюк тоже думал...
      Как видно, моё появление не добавило ему положительных эмоций. Он, скорее всего, ждал ухода Эли, чтобы подвезти её на своей «девятке», и я был ему в этом разе совсем некстати со своими провожальческими традициями.
      Когда я присел с ними за стол, Снегов принялся болтать всякие пошлости: выискивать, кто в Мариинке педик и всё такое. А потом, придумав наконец, как сделать мне больнее, брякнул:
      – Видел я тут нашу Элину с парнем. Ничего так себе парень, высокий и заметный такой! Мне понравился.
      Ой, удивил! Прекрасно я догадывался и без него, что она продолжает изредка с Жоржиком встречаться.
      Эля промолчала, только глазки слегка в мою сторону кинула: как, мол, Славик отреагирут на компромат? Как и Эля, обожает Снег подтрунивать надо мной, но далеко не так изящно у него получается. А тут что-то совсем разошёлся:
      – Меня всегда учили так: если возникает конфликтная ситуация – бей первым! Это закон.
      Какая-то задавленная гневливость ощущалась в нём сегодня, я её чуял нутром. Причём совсем не обязательно, что я тому причиной или даже Эля! Может, у него с Полянской что-то произошло? А не исключено, что и самочувствие не ахти.
      Я тоже был на взводе: Эля, как я знал, собиралась сходить вечером на дирижирование. Но пока Снегов чесал языком, стало уже поздно, и после снеговского долгожданного отбытия она решила уходить домой с Арсеньевной, так что вновь мы не остались вдвоём. Было на что досадовать!
      Нет, всё-таки: почему Ольга никогда не скажет ему: «Извини, Женя, нам работать надо!» – чтоб отшился. Мы-то с Элькой так не можем – этика, однако! Завкафедрой.

      Так я Элю и не проводил в этот вечер, ушли вдаль от меня обе певицы рядышком. Хотя я и предлагал ей: подожди, мол, мне только зачёт по чтению партитур сдать надо быстренько – и тогда вместе поедем! Нет, не захотела ждать. В другое время я бы плюнул на зачёт и поехал с нею, а тут был обижен на «морду» и всё же пошёл сдавать. Сдал нормально, поехал на трамвае домой (их-то обеих маэстро подвёз-таки, как я после узнал), а часов в десять вечера позвонил узнать, как доехала – и услышал голос Кольки. Он поведал мне любопытную штуку: Эля позвонила, сказала, что ночевать дома не будет, что «не волнуйтесь, мол, приду утром» – и всё.
      Где же, леший её возьми, она провела ночь? У Силантьевой? У Райки? У Жоржика? У Снегова? У неведомой подруги? Где???
      До сих пор так и не знаю. Конечно, пытался тогда узнать. Но глухо. Даже подъезжал потом обиняками к Эльке:
      – Знаю-знаю, у Силантьихи ночевала, с её кошками.
      – Ты что, совсем рехнулся?
      Только и всего. А прямого вопроса: «Где спала той ночью?» – она будто не слышала. Полное неприятие! Имеет, конечно, право, но всё равно досадно.
      И ещё вспомнил я такую штуку. Она мне как-то рассказала, что надавала пендалей Кольке за то, что попытался один раз влезть в её личную жизнь. С тех пор он таких попыток не делает.
      Пожалуй, и мне не следует. Дорожить надо тем, что есть!

      Она изменилась, какой-то пренебрежительной стала ко мне. Что или кто виной тому? Жоржик, Снегов? А может, Райка?
      Данная особа в ту осень опять начала ледоколить между нами с Элей, как и год назад. После лета Раиса стала со мной уж слишком токсичной! Может, не могла себе простить ту истерическую записку?
      Однажды я даже полушутливо пожаловался Элине:
      – Я почти физически ощущаю волну ненависти, которая идёт ко мне от неё!
      – Ага! Побываешь теперь в моей шкуре, – ответила она. – То-то я заметила, что Райка теперь наконец-то стала со мной нормально общаться!
      – Что ж делать, возьму огонь на себя, не впервой.

      Тем не менее всекурсовые «сходняки» в раисиной квартире продолжались, как и прежде. Такая вот помесь лекториев и «парти», которые приняты в Америке. Каждое первое и третье воскресенье месяца мы с Элиной встречались на них. По окончании, когда все расходились, нам, как особо избранным, Раиса предлагала ещё остаться. И мы с Элей оставались – куда денешься, всё равно учимся вместе, а так готовиться удобнее. Разумеется, ни о каких больше ночёвках в этой квартире и не помышлялось, мы вовремя уходили.
      Может быть, у Раи была потребность держать наши отношения под контролем? Или желала иметь нас перед глазами в выходной день? Так ведь спокойнее. А возможно, она просто хотела понаблюдать за нами обоими, сделать какие-то для себя выводы. Конечно, обе они по-прежнему истово стебались надо мной во время этих посиделок, разрушая рабочую атмосферу.
      Когда однажды в начале ноября мы вот так же остались, Рая рассказала:
      – У меня на прошлой неделе случился приступ с печенью, и я вылечила это дело «варварским» способом: пять дней голода плюс оливковое масло с лимоном. Да ещё пила собственную мочу, причём её надо сначала два с половиной часа варить на медленном огне.
      – Что ж, молодец! Воля на месте, – похвалил я. – Пять дней я бы не выдержал.
      – И знаешь что, Славка? Когда мочу долго варишь, она начинает пахнуть гиацинтами! Не веришь? Вот она у меня стоит в холодильнике, прямо в ковшике.
      Я испугался, что сейчас Райка принесёт свой ковшик и заставит меня нюхать содержимое. Но тут Эля выручила, спросила у неё:
      – Ты, говорят, сны хорошо объясняешь. Что это было? Скажи. Приснилось мне, будто плыву через огромное озеро и понимаю, что до берега мне не доплыть. Так и барахталась в воде всю ночь...
      – Ну, тут всё ясно, – безапелляционным тоном заявила Рая. – Вода для женщины означает сексуальность! Значит, тебя ждёт офигенный секс.
      Наконец я надавил на то, что давайте, девочки, хоть часик перед уходом плотно позанимаемся, хватит трёпа!
      Мы углубились в музыкальную литературу по французской музыке двадцатого века, покончили с «симфониями-минутками», «музыкальными обоями» и «французской шестёркой». А потом Райка ни с того, ни с сего выгнала нас, велев:
      – Ладно, идите уже домой, нефиг тут ошиваться!
      С чего это её прорвало? М-да, психика явно сдаёт.

      На другой день, в субботу, Рая внезапно ввалилась в фонотеку, когда я сидел там с Элей. Ничем этаким мы не занимались, просто разбирали грампластинки, новое поступление в подвластный мне фонд. Тем не менее Раиса злорадно вскинулась:
      – Ага, застукала вас! Возьмёте в долю? – и стала помогать нам сортировать пластиночные конверты, а заодно и язвить в мой адрес. Эля за компашку тоже стала прикалываться. Так и постёбывались они вдвоём надо мной. Совсем как прежде!
      – Не обижайся, Славка! Мы любя, – успокаивала Рая.
      А потом добавила:
      – Вообще-то ты не вызываешь глубоких чувств. Ты поверхностный человечишко!

      Эля по окончании разбора сказала, что пойдёт заниматься фортепиано и отправилась искать свободный класс. А Рае захотелось, чтобы я её проводил. Не знаю, на что рассчитывала. Я и в самом деле проехался с ней несколько остановок в трамвае, а затем под дурацким каким-то предлогом (забыл клавир "Снегурочки") выскочил из него и вернулся в "путягу". Опасное, вообще-то, рассекречивание наших с Элей отношений!
      Нашёл её с трудом, порыскав по всем классам. Она разучивала в одном из них финал Третьей сонаты Шумана, красивейшая музыка. А увидев меня, недовольно бросила:
      – Зачем ты это сделал? Зачем вернулся?
      – Ты занимайся, занимайся! Подожду в коридоре.
      Но она с досадой захлопнула крышку рояля и встала, собираясь уходить. Не хочет заставлять себя ждать?
      Пока я ходил в ТСО за сумкой, Эля направилась к остановке, меня не подождав. Я еле нагнал её, уже когда входила в трамвай. Не успей я – уехала бы без меня! Не хочет, что ли, сегодня со мной дело иметь?
      – Чего это ты? Я ведь специально Райку спровадил, чтобы к тебе вернуться!
      А она вновь отчеканила ФРАЗУ, которую я уже слышал летом:
      – Со своей Райкой разбирайся сам! Меня в это дело не впутывайте.
      Затем неожиданно сошла на ближайшей остановке (я остался стоять) и, обернувшись ко мне уже со ступенек трамвая, бросила резко – более резко, чем следовало от неё ожидать, это на неё не похоже:
      – Во ты у меня уже где сидишь! – и мазнула рукой по горлу.
      И такая досада, такая болезненная ярость просвечивала в этой ФРАЗЕ, что я даже… порадовался невольно: значит, не так уж она равнодушна, как представляется!


      Занесло меня в район Рыбацкого. Поехал купить ноты 4-й до-минорной сонаты Прокофьева, которую хочу выучить. Сказали мне вчера, что в книжном магазине местном она есть.
      И девяти лет не прошло, как здесь станцию метро построили, конечную. И видимо, конечной она будет всегда. Кругом новостройки, всё новенькое. Только вот эта древняя, из почерневшего кирпича водонапорная башня с красивыми арками-окошками наверху не вписывается в спальный район. Ей лет сто, наверно.
      И всё-таки горечь обиды гложет: я из-за неё вчера бросил Раису и прибежал обратно к Эле с её Шуманом, а она к этому так отнеслась! Ну почему, почему она, увидев меня вновь в академии, с таким брезгливо-высокомерным видом спросила: «Зачем ты вернулся?» Мне таких трудов стоило спровадить Райку и отделаться от неё, а Элина так со мной. «Ясное дело, тебя проводить!» – так я ей ответил, и она сразу встала из-за клавиш, сгребла ноты шумановской сонаты и пошла, как по неприятной обязанности, не стала дальше заниматься. Но я же сказал: «Занимайся сколько надо, подожду!» – так нет же, ушла. Не хотела меня задерживать? Или просто не могла заниматься, зная, что её ждут? И зачем села в трамвай, меня не дождавшись? – хорошо, что я тоже успел впрыгнуть в него. А может, и не надо было впрыгивать? – да и вообще возвращаться к ней, к таким вот унижениям. Пусть бы себе уезжала!
      Вспомнился недавний с Элей разговор.
      – Ты как-то говорила, что в детстве хотела быть мужчиной. Если б стала им, я бы тебе пожелал такую, как ты. Чтоб помучилась! Или помучился?
      Она весело рассмеялась. А потом добавила:
      – Ты только делаешь всё время вид, что сексуально озабочен, а сам…
      И снова ФРАЗА. Наверно, правильнее будет сказать – психоозабочен.

      По этому поводу ещё случай вспомнился из конца октября. Заглянул я в один из классов, услышав из коридора фа-минорного Шумана, того, которого Эля разучивала к экзамену – а там она не одна, а со своим преподавателем Таймановым! Занятие у них идёт. Хотел я извиниться и уйти, но Игорь Маркович попросил меня, зная о нашей с Элей (хм!) дружбе, остаться и послушать, а затем сказать своё мнение. Эля заиграла, а я сел в уголок – и сидел, похоже, с видом всклокоченным и отсутствующим, потому что Тайманов, когда я похвалил связку из экспозиции в разработку и покритиковал недостаточно глубокое проведение главной партии в репризе, вдруг спросил:
      – Что это вы, Вячеслав, какой-то сегодня озадаченный?
      Элька тут же вовсю развеселилась: у неё "озадаченный" означает почти то же, что и "озабоченный". Ну, а уж озабоченным я могу быть, по её мнению, только в одном плане! Так она мне потом и сказала.

      Но это, правда же, неправда? Не кобель я, которому нужно исключительно тело. Мне ведь ещё и душу подавай! Отсюда и мучения мои.
      "Только делаешь вид, что озабочен". Возможно, она и права.
      И ещё одну ФРАЗУ услышал я от неё на днях. Включать её в коллекцию не буду, слишком уж резко и вызывающе звучит. Она такая: "А если только трахать меня, то на хрена ты мне нужен?"
      Выходит, ей тоже душу подавай ко всему остальному. Присутствует ли в наличии таковая у меня или от неё уже ничего не осталось? Видать, сгорела синим пламенем...


      Неужели все несчастные в любви – мазохисты? Вот оно, впервые это слово появилось в моём рассказе! Давно назревало.
      Коли так, то и поделом им! Нам то есть. Сами, значит, того хотим!
      Зигмунд Фрейд, между прочим, отмечал, что моральный мазохизм – отличительная черта многих русских характеров.
      Что у меня к Элине? Совместимость некая особенная? Биополя совпали? Откуда такая буря в сердце, почему оно так болит? Я присосался к ней, как пиявка. С таким мощным психологическим полем, с таким притяжением мне не под силу справиться.
      Не нужны уже ни Маринки, ни Соньки, ни Райки, ни всякие Любови-Татьяны из газет «Сорока» и «Из рук в руки»! Не хочу. Только она теперь!
      А она-то что? Ведь тянется тоже всё равно ко мне, хоть и очень редко, под настроение, никоим образом от меня не зависящее – что бы я ни вытворял, как бы ни домогался её и чего бы ни подстраивал. И я, обмирая от страха неудачи, вынужден это её настроение ловить, подкарауливать и рефлексировать от обломов.
      Если всё, из чего состоит моя жизнь, собрать в кучу, которая имеет форму конуса, то Эля – недостижимая вершина этого конуса. Отчаянно и обречённо карабкаюсь я к ней, то и дело соскальзываю, но снова и снова ползу вверх из вредности, из упрямства.
      А чего я, собственно, хочу? Цель-то ясна мне разве? Жениться второй раз не собираюсь, да если б и женился на Эле – это всё не то: ясно представляю себе, как ходила бы она по квартире, одевалась, готовила и подносила еду, как бы мы совокуплялись – и всё было бы именно так, как хочу сейчас, я вообще-то люблю повседневную бытовуху и простые мелкие житейские радости. И может быть, ласки её, так редко мне даримые, были бы ещё слаще. Но! – в том-то и дело, что всё это случалось бы без ненормальности, без сумасшедшинки – той сумасшедшинки, что есть сейчас, – а лишь по обязанности, от сознания того, что она моя супруга. Без сознания украденного счастья, а ведь ворованные яблоки, как говорят, всегда вкуснее!
      Чуется мне, что ничего б хорошего из такого брачного союза не вышло: пришлось бы мне постоянно лезть из кожи, доказывая Эле, что я мужик (который не садится на колени к женщине и всё такое!), пребывать в вечном напряжении, терпеть её язвительные замечания, корчиться в муках от них и неловко пытаться их парировать, затем вновь и вновь с нечеловеческими усилиями реабилитироваться – и так каждый день, каждый час! В конце концов дело кончится тем, что сгорю раньше срока и загнусь, не доживя веку. Не достигнув, может быть, и сорока, подмятый ею психически.
      Или другой вариант – бесповоротно потеряю волю! Превращусь в слизняка, в подкаблучника. Оно мне надо? Лучше уж как сейчас.
      Есть и третий вариант развития событий: однажды потеряв контроль над собой или просто не успев подумать, совершу что-нибудь этакое... неблагородное, мягко говоря: кого-то предам, продам, подставлю или сделаю иную подлость, и выйдет это либо от минутного страха, либо случайно. И каяться будет поздно!
      Всю жизнь боюсь такого стечения обстоятельств. Иногда это даже случалось, но в минимальном, по счастью, объёме. А Эля такие вещи тонко чувствует и не переваривает. И тогда она просто прогонит меня от себя навсегда! Пошлёт куда подалее.
      Нет, ради этого не стану жертвовать тем, что имею! Тем, какие у нас отношения на сегодня.
      Не зря Элина бросает иногда с досадою: "Ваша Аня вам самая пара!" Да, моя Анна хотя бы не мешает мне быть самим собой. Даёт мне полную свободу!
      Так я думал минувшей осенью...
      Эт-то что ещё за такие гадкие и мерзкие рассуждения?! Свинья ты, Славик! А я-то и подумать не мог, что ты такой рассудочно-плоский, тривиально-циничный, эгоистично-земной, заурядно-примитивный, рождённый ползать, не способный на безрассудства и подвиги! Эх, ты…




      В понедельник сидел, как всегда, в силантьевском классе. У меня после той субботней неудачи и воскресных переживаний – срыв какой-то: полная апатия, обездвиженность. Представляю, каким я выглядел в их глазах! Вялым, замкнутым, оцепенелым и окаменелым. Хотелось сидеть и глядеть в одну точку. Это называется гипокинезией, так написано в психиатрическом справочнике, теперь-то знаю, во! А играть мне при этом на экзамене по вокалу Эле необходимо, он уже скоро. Поэтому приволочился через силу к ним. Однако не мог прикидываться нормальным, был таким, каким был.

      Снегову удалось забежать на минутки три, больше ему не дали с Элишечкой его любезной пообщаться, Полянская позвала в деканат (ревнует, что ли? – если, конечно, что-то знает или догадывается), и не можно было ему отказаться. Да и то в те три минуты, как зашёл он, Силантева с Элей как раз вышли набрать воды для чая, и я остался с ним наедине. Снегов, отвернувшись к оконному стеклу, сидел молча; я пытался из вежливости с ним заговорить, но он отвечал односложно, глядя в окно; тогда и я умолк. То ли у него свои заботы, то ли он так ревнует. А может, он тоже гипокинезией страдает?
      Когда ушёл, Элька с Силантьихой вовсю веселились и болтали, пытаясь этим компенсировать моё такое состояние. Я аккомпанировал арии и романсы, слова которых казались мне теперь особенно пошлыми, так как упрощали и опримитивляли то, что я чувствовал к Эле: «О, как же я страдаю по тебе!», «Сердце, лаской любви не согретое!» и всё такое. Последний романс тоже из числа элькиных любимых, она любит прикалываться по поводу этого названия. И сейчас они всё хихикали по поводу текстов, а я сидел квёлый.

      И вдруг Райка заглянула! Она вообще-то в этот класс никогда не заглядывает, но тут, видно, целенаправленно меня принялась искать и на вахте разузнала, где я.
      Элька от неожиданности брякнула ей с ходу:
      – Вы что, Славу хотите поиметь?
      Шуточки, однако! (Потом сама пожалела, что вырвалось).
      – Ну, примерно так, – ответила Раиса. – Хочу Славу с собой прихватить, дело одно есть.
      – Прихватите, прихватите, – поддержала её вдруг Ольга Арсеньевна, – а то он сегодня скучный какой-то!
      И ты, Брут? Что ж за народ эти женщины! – им бы только не скучать возле мужика. Он для них, выходит, всего лишь инструмент для развлечений, о как.
      Понимаю, в этом классе стебаться вполне уместно, он словно специально создан для приколок. Вот только обидно, что Элька такая едкая! То ли это натура её по жизни, то ли в самом деле здорово я досадил ей летом всей этой историей с Райкой.
      Вызвав в коридор, Раиса пыталась меня уломать на то, чтобы я съездил с ней прямо сейчас в «Детский мир» и помог закупить музыкальные инструменты для её детского театра. Самой ей не дотащить, сказала. Надеялась, что прокатит её план – а значит, она сразу двух зайцев подстрелит: и меня поимеет, и Элине покажет, как Славик ей покоряется без рассуждений!
      Конечно, надо было по-рыцарски помочь дамочке, но я отказался. Под предлогом того, что, мол, необходимо мне ещё успеть в фонотеке записать кое-что для утренней лекции.
      Ибо нефиг! Пусть другого дурака ищет. А то же ж каково бы это выглядело в глазах Эли: зашла Райка и заграбастала Славика! Он и побёг за ней безропотно, зайчик такой прикарманенный. Не пошла ли бы она куда подалее?
      Тем паче, что Славик однажды ведь уже побежал на её зов – в июне, когда она его вызвала звонком от Элины. И что из этого вышло?

      Потом уж подумалось: а может, и надо было поехать за этими дудочками и балалайками, коли здесь у меня что-то сегодня не склеивается? Хоть развеялся бы.
      Но нет, с Райкой не хочу больше дело иметь! Незадолго до этого она меня подставила. Причём перед всем курсом! Вот что случилось.
      Очередная встреча с Гинзельбергом у неё на дому проходила вскоре после моего дня рождения. Собралось, как всегда, человек тридцать. И вот по окончании "лекционной части" Рая во время чаёвничания вдруг встала и попросила минутку тишины. Все замолкли. Раей было объявлено о моей недавней "днюхе", после чего она торжественно вручила мне при всех какой-то набор из трёх рубашек неимоверной павлиньей расцветки, в девственно сияющей упаковке. Я был дико смущён, совершенно не ожидав такого поворота. И в то же время с ужасом почувствовал, что все наши девчонки за столом как-то притихли и насупились. Не услышал я с их стороны бурных аплодисментов и искренних поздравлений! Оно и понятно: почему нужно выделять из всего курса одного человека и поздравлять именно его? А не может ли такого быть, что у кого-то из них тоже день рождения сегодня? Рая же не поинтересовалась. Это во-первых. А во-вторых – потом уж Эля мне поведала по секрету, что Раиса ещё и деньги собирала со всех на этот подарок. Вот хитропопая! А поскольку все были уверены с её слов (кроме Эли, конечно), что у меня с ней бурный роман, что я без ума от неё, прекрасной и неповторимой, – то посчитали, видимо, что в этом случае дарить мне подобные вещи должно быть её личной прерогативой. И нечего их впутывать!

      Райка тогда, после моего ей отказа, умотала в "Детский мир" одна (если вообще не выдумала его!), а я проводил-таки Элю домой по старой памяти. Хотя и был, по словам Силантьевой, "скучный какой-то".
      У порога её дома вновь услышал:
      – Не унывай!
      Живо мне эти слова напомнили 26 июня, кольнув под сердце. Но компенсировала тем, что быстро поцеловала, говоря это, в губы. Может, в благодарность за то, что не повёлся на райкины каверзы? Или просто поддержать, утешить хотела?
      И тут же скрылась за дверью.




      Силантьева уехала на недельные гастроли в Японию, и мы сидели в классе лишь двое. Эля должна была замещать преподшу и проходить со студентками вокальную программу.
      По счастью, девицы не шли косяками, лишь изредка забегала одна-другая попеть, и пробыли мы наедине довольно долго. Был у нас «Tea for Two», «чай вдвоём». Само собой, в очень большой глубине души унылый Славик лелеял надежду: а вдруг что-то получится, вдруг сама захочет? Тем более, что она вроде как помягче сегодня со мной. Может, оценила, что я тогда с Райкой поступил не по-джентельменски? Не поехал с ней, куда тащила.
      Но мешала рабочая обстановка, а когда я совсем уж решился на какие-то если не действия, то слова, то она вдруг спохватилась:
      – А чего это я, как дура, здесь сижу? Мне ведь и самой надо позаниматься, раз такой случай! Экзамен скоро. Садись, Славик, за клавиши!
      И стал Славик заниматься с ней вокалом как со студенткой, работать над репертуаром. Ну, здесь уж я – в своей тарелке, могу вновь побыть на высоте, это мой козырь перед ней, едва ли не единственный (однажды он даже сработал: «Эх, Славка, хочу я от тебя оторваться – и …»). Она пела, я аккомпанировал. Но вначале распел её, как положено, силантьевскими распевками. А потом уж учили арии и романсы – Вивальди, Гендель, Рахманинов. Старались быть серьёзными, хотя скорпионьи царапки-приколки и тут временами выскакивали из нас. Передо мной ей всё же труднее, наверно, раскрываться, нежели перед Ольгой, оттого пела чуть-чуть через силу, и я ей это сразу заметил:
      – Хорэ смущаться! Иначе глубишь звук.
      И ещё что-то там профессиональное по-умному прибавил до кучи, дабы цену себе набить. Ничего, переварила! Попыталась исправиться. Понимает, что в этом деле я опытнее, ведь не первый год в классе вокала аккомпанирую.

      В восемь двадцать вечера за мной должны были прийти с лекции по музыке народов СНГ, чтобы я им установил во время занятия магнитофон для слушания примеров восточного фольклора, которые записал заранее. Вела курс приятная, улыбчивая такая башкирка по фамилии Фатыхова. И имя у неё интересное: Флиза Фаатовна. Ну как такой милой преподше откажешь? – работа есть работа: я даже записку оставил на двери кабинета ТСО, что буду в 302-м классе, пусть зайдут, когда понадоблюсь – тем более, что лекция была именно у нашего курса, и мне самому там надо было поприсутствовать, да и Эле тоже.
      Оставалось меньше часа. Певческий народ схлынул, никто в класс больше не заглядывал, хотя запираться нельзя было, могли в любой миг за мной зайти, поэтому просто уж так, ни о чём не думая, я пододвинул к себе узенькую кушетку и улёгся на спину, свесив на одну сторону ноги и продолжая разговор с Элей. И видно, чем-то её мой вид притянул: подошла, присела на свободный конец кушетки и, тоже продолжая разговор, положила на меня руки. Просто на грудь, поверх серого свитера. И слегка даже поласкивала меня ими.
      Чего это она?..
      Меня тут же пронзило мощное тепло от её ладоней. Сильная у неё, однако, энергетика!
      Была необычно серьёзной, участливой. Хотя и более далёкой, чем тогда, в июле. Я замер, как замирают, когда видят севшую возле себя редкую бабочку.

      Поскольку мы были не заперты, то не могли себе многого позволить. Как бы не обращая внимания на Элю, я смотрел вверх на лампу дневного света, расплывавшуюся у меня в глазах, и испытывал величайшее блаженство. Наконец-то она касается меня! Пусть через свитер (ими же с «матильдой» мне подаренный ко дню рождения), но это так долго желаемое прикосновение медленно оживляло меня. Внешне я был безразличен, а в душе трепетал и жаждал продлить это счастье. Она начала расспрашивать о моей нынешней жизни дома, в семье. А ведь прежде не интересовалась! Я рассказал ей кое о чём, в том числе и о пожаре, что случился у меня в квартире на днях. Не слишком бурном, но чувствительном. Она удивилась:
      – Что ж ты раньше мне не говорил?
      – А ты много мной интересовалась?
      Видимо, подействовало, стыдно стало, потому как усилила свой порыв, своё это потягновение ко мне после долгого перерыва – стала поглаживать весьма чувственно мою грудь и бока, а я просто лежал и глядел на расплывающуюся лампу, стараясь собрать две её полоски в чёткие контуры; пусть этот светлый миг запечатлеется в зрительной памяти и в душе. Со всем напряжением сил я старался не спугнуть его, не сдунуть, как капельку росы с сухого осинового листа, и молил судьбу, чтобы никто из певичек пока не вошёл к нам.
      А, кстати, по поводу моего замечания, что она не особо мной интересовалась, Эля ответила с грубоватой нежностью:
      – Да если б мы с тобой не проучились столько времени бок о бок – хрен бы у нас с тобой что-нибудь вышло! Я бы тебя и не заметила.

      Сколько это длилось? Двадцать минут или пятьдесят? Ощущение времени пропало начисто, со мной это редко случается. Я был счастлив: она вновь потянулась ко мне, я видел в её глазах участие к себе, интерес, заботу. И это было бальзамом!
      Но в реальное время всё же пришлось вернуться: ровно в 20.20 бодро ворвалась к нам Флиза, мы еле успели сесть, отпрянув друг от друга. Мне пришлось отлепиться от Эли, от этого сна наяву, и идти с Фатыховой в аудиторию, таща тяжеленный магнитофон – и как студенту идти, и как звукооператору (хоть чем-то отработать жалкие гроши, выплачиваемые бедному Ломакину академией). Элина, как я и надеялся, собрала потом вещи и пошла тоже вослед, сдав на вахту ключ от класса и выказав неожиданный интерес к музыке среднеазиатских народов. Не хотелось ей, видно, торчать одной в классе!
      На лекции я после кушетки был в ударе, шутил со всем нашим девчачьим курсом и громко объявлял ко всеобщему веселию девчонок названия азербайджанских макомов и армянских мугамов, музыку которых заранее подготовил и переписал на бобины:
      – «Апарды сэлэр сараны»!..
      – «Героглыным ат ойнадыты»!..
      В общем, впервые за учебный год был в приподнятом настроении. Ведь я получил отзыв от Эли! Тот самый отзыв, без которого так мучился. Как мало ей надо было сделать – всего лишь несколько прикосновений через свитер – для моего счастья! И сколько же я ждал этого!..
      В тот вечер я ненадолго успокоился, удовлетворился не только телом, но и душой. Впервые спал хорошо – после стольких горьких ночей!



      В конце ноября гулять по городу не очень-то сподручно, но я всё-таки проехался в 14-м трамвае до конечной остановки, до Гавани, и бродил среди каких-то молов, чтобы осознать, осмыслить происшедшее. Она сделала маленький шажок ко мне. Это огромное событие!
      Когда я лежал в тот вечер на кушетке и глядел не жмурясь на лампу, чувствуя на себе элины руки и безразличным тоном беседуя о всяком разном, я на всякий случай запустил осторожно:
      – Надеюсь, ты не пожалеешь, если придёшь завтра на пару часов пораньше?
      А назавтра у нас в полшестого должна была, как всегда, быть лекция по истории музыкальной педагогики, и мы с Элей обычно на неё ходили. На пару часов – значит, в полчетвёртого, я как раз тогда освобожусь от аккомпанирования на вокале. Так я замысливал. Ну конечно, ненасытный, я надеялся на большее, раз уж такое потягновение ко мне она соизволила совершить, а это хороший знак, это аванс, за которым следует… ну, в общем, я мыслил до противного стандартно, как «все мужики-сво». Честно сознаюсь. И почему-то был уверен, что она придёт.

      Не пришла!
      А я-то уж как готовился!.. На последние гроши накупил по дороге в академию вкуснях, приволок даже тайком из кабинета казначея Семён-Ефимыча радиатор и нагрел им 308-й класс, тот самый особый класс с диваном, где у нас случилось кое-что в конце мая благодаря жаре. Перед этим скомкал свой урок у певца Калиновского, хоть вокал люблю, и отказался от хорошего концерта в Капелле, куда меня звали.
      Мне хотелось взять именно этот класс, 308-й, в память о майской жаре, и я специально караулил, когда он освободится от любящего коньячок дирижёра Бартенса, чтобы никто другой его не оккупировал. Ещё и замок в этот раз не очень-то хотел закрываться изнутри, меня это не совсем устраивало, пришлось его развинчивать и вновь собирать, запарился с ним, но сделал это. Потом разложил яства красиво на скатерти, которую тоже привёз с собой, отгладив дома, потом заскочил к себе в кабинет ТСО, чтобы оставить на двери записку, что меня сегодня не будет, и там с трудом отделался от Райки, заглянувшей ко мне в кабинет – якобы ей позарез понадобилось переписать у меня на плёнку песни на китайские тексты «Волшебные ночи» Богуслава Мартину, чешского композитора. "Потом!" – сказал. Занят по горло, типа.
      Старался, памятуя прошлые неудачи, не вздрючиваться ожиданием. Увещевал себя: «Ну, придёт так придёт, а нет – встретимся всё равно на лекции, и потом уж сюда!» В общем, ждал и ждал опять, как не раз бывало, и вновь зря. Уж время близится, а Элички всё нет. А я на лекции как штык должен быть – опять же озвучиваю всё действо!

      Так и не дождавшись, пошёл, удручённый, на лекцию – а там на двери записка: «Сегодня занятие для 5 курса отменяется!».
      Каково? Что ж за день такой хреновый! Я ведь стольким пожертвовал, чтобы всё устроить!
      Впрочем, обида на Элину прошла: значит, узнала заранее, позвонил ей кто-нибудь, что ли – вот и не поехала; что же ей, специально ко мне приезжать, что ли? Что я за цаца? Что ей до меня? Кто я для неё?
      А вот этого-то до сих пор и не знаю. Знаю только, что Элина – случай особый, с ней нельзя прогнозировать события, и тем более форсировать их. С ней нужно просто уметь ловить свой момент! Вот как сегодня попытался.
      Враг с вами со всеми, еду домой! Дети ждут. Так решил несчастный Славик.

      Возвращаясь по коридору обратно, встретил своего старого учителя по фортепиано Станислава Венедиктовича Морено, недавно ставшего доцентом и очень этим гордящимся. Пригласил его в тот самый 308-й класс, не пропадать же сервированному столу (наврал – мол, день рождения отмечали тут у одной). Он за столом убеждал меня учиться дальше: поступать по окончании академии в магистратуру, затем через три года – защита диплома, а со временем и до старшего преподавателя дослужусь, лет за пять, и вообще – не хотелось ли бы мне разве быть завкафедрой? Заодно и научной работой заниматься. Лет через несколько публикации заимею, говорил он, тогда уж снова защита кандидатской – и через пару лет уже доцент, как и он! Достойный, по его словам, путь для мужчины.
      Но меня не тянет. Что-то здесь не то. Не для меня это! Служить и служить, задних пинать, передним зад лизать – и так всю жизнь? Никогда не смогу приспособиться, привыкнуть к такому существованию. Хочу жить свободно, черт возьми!

      Назавтра позвонил вечерком Эле. И что же оказалось? Ведь была вчера, была! Приехала, чуть только я ушёл. Куча дел, мол, не успела вовремя. Значит, и вправду – хотела?.. Вот досада-то!
      Так пролетела неделя и наступила следующая, вторая и последняя неделя без Силантьевой. Пришёл декабрь. Больше случаев устроить свидание не подворачивалось: то Эля не приезжала, то лекции у нас шли допоздна, то есть до закрытия академии.
      А меня уже несло. Очередной раз моя упёртость начинала мной играть! С каждым днём всё больше долбило желание повторить подстраивание интима, долбила надежда на более удачную попытку.

      "Я бы тебя и не заметила". Ну конечно, всё правильно! Я ведь прекрасно понимаю, что происходит, знаю себе цену. Кто я есть? Тощее непривлекательное ничтожество ростом всего-то 164, с большими ушами и «шампиньонным» носом. Депрессивное, занудное, вечно копающееся в себе и никому не интересное!
      Оно, ничтожество это, только потому и привлекло к себе внимание их обеих, Эли и Раи, что волею судьбы оказалось одной из вершин треугольника, яблоком раздора и предметом борьбы за власть между двумя особями «женскаго полу». И будь на моём месте любой другой (один ведь всего парень на курсе!) , всё сложилось бы примерно так же. В том-то и дело, что рядом со мной этих особей оказалось целых две! Так что мне, будем считать, просто "дико свезло".
      Женщина, читал я в какой-то вумной-вумной книжке про любовь, ревнует даже тогда, когда не любит (да-да, вот прям так и написано, чёрным по белому)! Но перед соседкой она подспудно желает показать свою власть над объектом «мужеска полу», причём объектом любым, даже бросовым, не очень-то ей и нужным. Главное тут – обскакать соперницу, воспарить над ней!
      Так что каждая из них обеих оказалась в данном случае катализатором для другой. Осина не горит без керосина!

      В следующий понедельник, шестого, мы вновь были одни в 302-м классе, вокальном. Может быть, Элине и в голову не приходило то, что мне: мы здесь наедине, есть возможность! А может, просто не придавала этому такого значения, как свихнувшийся на этом я. А потом тётка вернётся из страны восходящего солнца – и прощай наши тет-а-тетнички!
      Но в этот раз я, как уже битый, никаких особенных потуг не проявляю, мирно беседую и не лезу к ней, когда нет в помещении студенток. Эля, кажется, слегка растерялась от этой моей «холодности» (теперь уже моей) – ожидала, что ли, что буду упорно, как бык, к ней лезть-приставать? И надеялся, что эта незаметная никому, кроме меня, внутренняя её растерянность подтолкнёт что-нибудь такое мне сказать особенное, кроме пустяков – чтоб расшевелить (внешне-то было всё нормально, болтали о том, о сём).
      Хотел я уже начать осмелевать, но она заторопилась «на козла», то есть петь в храме. Что ж, проводил до самой Троицкой церкви на «Пролетарской», проехался с ней туда (зачем? – оторвал два часа от семьи, дома).
      Трепались по дороге обо всём, но вдруг она при прощании произнесла без всякой связи в предыдущим:
      – Ты всё-таки тормоз! – и скрылась в дверях.
      Почему она назвала меня так? Может быть, надо было мне там, в классе, проявить больше активности? Закрылись бы – и… а вдруг поддалась бы? Но я столько раз обжигался, и сейчас не хотел разрушать хотя бы то, что есть. Не надо мне опять горечи поражения, наелся!

      Через день, 8 декабря, я возжаждал встретить Элину в академии, знал, что по средам обычно приезжает она к половине четвертого. С огромным трудом выцарапал себе пораньше 112-й класс, единственный чудом свободный, чтобы подготовить его для свидания. Выцарапал скорее неправдами, чем правдами, в это время суток раздобыть у нас свободное помещение почти нереально, поэтому коварно записал его на имя отсутствующего в этот день преподавателя, дабы не зарился больше никто.
      Среда эта оказалась напряжённой, передёргался от утренней и дневной беготни и нервотрёпки: спозаранку была концертмейстерская работа в колледже, днём пришлось играть на концерте в музыкальной школе при нём (выступил как-то смазано, без подъёма, поскольку думал только о ней), да плюс навалились ТСО-шные дела (переписка с пластинок на плёнку, а потом и аппаратуру пришлось тяжелющую таскать на лекции каждый час – бегать по всем четырём этажам со всякими там колонками, магнитофонами и проигрывателями), совмещая всё это с моим преподаванием в ДМШ и параллельно собственной учёбой на индивидуальных предметах – вокале и дирижировании; так что времени для приуготовлений задуманного пиршества оставалось с гулькин нос, забегал туда, в 112-й, урывками в свободные минуты для красивого раскладывания на столе опять купленных на последние деньги вкуснях (грудинки-козинахи-вино), занавески еле-еле плотно закрыл, чтобы с улицы не зарились, класс-то на первом этаже, покрывало подготовил – так на всякий случай, горя страстной надеждой на…
      В общем, задолго ещё до её приезда перевозбудился, что часто со мной бывает: сердце прыгает, руки и коленки дрожат, глаза безумные, и не унять эту дрожь ничем. А ведь давно понял, что нельзя заранее настраиваться!

      Приехала Элина позже на час, хоть и не по своей вине – ездила, сказала, на Невский «с денежными делами разбираться», что-то ей где-то недоплатили. Уже темнело. Усадил за стол, кормил-поил, а сам заробел опять, как мальчик. Тем более, что пора было на лекцию собираться, у нас в полшестого «История зарубежной музыки» у профессора Н.А.Огарковой, предмет интересный для нас обоих. Да и сама Наталья Алексеевна – женщина яркая, чуть за сорок, то есть в расцвете, и ведёт интересно! Так что планировали на неё сходить, даже если не к началу.
      На несколько минут поднялись с Элей в бухгалтерию, ей надо было отдать полученную сегодня справку, а я так, за компанию. И там, в коридоре, с излишней торжественностью я сказал ей:
      – Итак, решай сама: можешь идти сразу на лекцию, а можешь сначала прийти в 112-й класс. Буду там ждать. Видишь, я тебе даю полную свободу! Выбирай.
      И с той же ненужной торжественностью удалился.
      Она пришла ко мне в класс. Я благодарно вскочил, стал обнимать, даже целовать пытался, а она словно ждала этого и боялась. Слегка уворачивалась, но стояла спокойно.
      – Пошли на Огаркову! – осторожно, мягко так попросила.
      А меня опять несло. Не мог совладать с дрожью внутри и со своим настроем на очередную попытку обладания. И вновь не отвечал уже за себя, за свои слова и поступки. У меня бывает. Отвратительное самому себе состояние!
      – Подожди, подожди немножко! – канючил я непрерывно. Теперь-то понимаю, что самым мудрым было и в самом деле нам обоим просто пойти на лекцию.
      – Ну пошли на Огаркову! – повторяла она, тоже жалобно.
      – Зануда! – крикнул я в сердцах, в пику тому, что Эля сама меня так частенько называла. Но вскрик этот потонул в тишине.
      «Двести лет прошло в молчанье». Мучительном и позорном. А потом я закричал:
      – Ну и что ты всё стоишь? Почему не уходишь на свою Огаркову? Уходи, уходи скорей отсюда!
      Она продолжала стоять молча. Тишина звенела.

      Тогда я сам собрался, прибрал остатки пира, замёл все следы преступления и ушёл. На трамвайной остановке подумал: «Зачем я с ней так? Она ведь не виновата! Надо бы её проводить – неважно даже, сейчас она уйдёт или после лекции, ведь это из-за меня она провела здесь лишний час. Выходит, это мой джентельменский долг».
      Вернулся к зданию академии. Окно 112-го класса ещё горело. Я стал ждать под деревом. Продрог на ледяном ветру дико: признаться, одежд на мне был минимум, всего лишь тонкие брючки, я ведь готовился к интим-ласкам и потому оставил всё лишнее в ТСО; а когда уходил, не стал туда возвращаться в таком своём отчаянном состоянии и всё это нижнее бельё надевать обратно.
      Окно погорело-погорело и погасло. Через несколько минут она вышла на улицу, подошла к остановке и стала ждать трамвая. Меня в темноте не видела, я стоял поодаль. Села в вагон. Там уж, внутри салона я и подошёл к ней. Но не говорил с ней всю дорогу, надуманная обида глодала меня изнутри. Какая-то на меня молчанка нашла. Зачем-то всем видом показывал, что провожаю её только по обязанности, из чувства долга. Наверно, это реакция была на дневной перевозбуд, от меня не зависящая. У самой её двери просто развернулся на все 180 и стал спускаться вниз (а прежде по обыкновению прощался долго, не желая расставаться и удерживая её разговорами и попытками поцеловать), и вот тут-то маленькое моё торжество случилось: она в каком-то порыве дёрнулась пару шагов к перилам в мою сторону и прерывисто-удивлённым голосом крикнула мне вниз:
      – Ты что?!
      Но быстро пришла в себя и исчезла за дверью. А я в состоянии «крутого облома» поехал домой, пытаясь по дороге внушить себе: ничего ведь особенного не произошло! Не испортил я так глупо всего того, что было за последнее время достигнуто неимоверными усилиями.




      Но на другой день накатило. Это был и нервный срыв, и депрессия от неудачи, и едкий стыд за вчерашнее. В таких случаях уже не могу с собой совладать.
      Шёл по телевизору, помню, фильм такой, «Поздний ребёнок» называется: там жених накануне свадьбы неожиданно влюбляется в другую и твердит одно: «Ничего не могу с собой поделать!». Посмотрев это кино в подростковом возрасте, я осуждал героя. Юношеский максимализм! А теперь понял. Всё, как и у него, у меня вертится вокруг единственной девицы.
      В таком состоянии и проработал весь день. Да, ничего не мог поделать, как и тот, со своей угнетённостью, подавленностью! С Элей не виделся.
      По обыкновению прокручивал в сознании все детали вчерашнего своего нелепо-настырного поведения и, сознавая его ненормальность, сознавал и то, что ничего уже не исправить. И от того самоедство моё разрасталось до неимоверных размеров! Грыз себя нещадно за неумение управлять ситуацией. То накатывала обида на себя, то на неё, Элину, за её неумение или нежелание понимать. А то вдруг возникали порывы поехать к ней и там, у неё дома, как-то спасти положение, подобно тому моему приезду к ней в июне. Уж совсем было собрался после работы махнуть к ней, но одумался и не поехал: это уже было, а я не люблю повторений! Хотя и всё время в эти повторения попадаю.
      Ну зачем, зачем я столько времени, нервов и мыслей ей отдаю? Меня поработила страсть к Элине, навязчивая идея вернуть прежнее беспечное обладание ею. После лета я настраивался на большее, а она с осени, напротив, отстраняется от меня. К тому же я плохо переношу, когда у меня что-то срывается, что-то выходит вопреки задуманному.

      На следующий день, в пятницу, депрессия моя вместо того, чтобы понемногу стихнуть, усилилась до невозможности. Как будто нечто неодолимое тисками сжимало меня со всех сторон, и едкая горечь в душе не давала двигаться, говорить, делать что-либо. Весь день я провалялся дома, благо был выходной, и можно было бы переделать массу всякой накопившейся домашней работы, своротить горы, а я был обездвижен, зациклен и не мог выйти из этого штопора.
      Рядом крутились дети, Даша и Арсик, я пытался поиграть с ними и старался, чтобы они и Анна не заметили моего болезненного состояния. Сказал только, что устал за эти дни. Но при некотором усилии (трудно было преодолеть одеревенение мышц, возникающее у меня при депресняке) выполнял для видимости некоторую домашнюю работу. А сам был занят мыслями об Эле и о том, какой пылкой и беззаботной она была тогда, в июле 1992-го, когда я оставлял ей записочки в перилах и имел над ней власть: ведь делала то, что я хотел! Ведь приходила сама ко мне домой! Теперь же представляется абсолютно невозможным, чтобы она сама вот так, запросто… Каким далёким казалось теперь то время, когда она ещё способна была на такие порывы! И даже препятствия, возникавшие на нашем пути, её не останавливали.
      Никакие усилия воли не могли отвлечь меня от навязчивых мыслей об Эле. Голову заполнила «идея фикс»: хочу её – и всё тут! Именно голову, а не тело. То есть хочу даже не обладания, а просто вернуть всё на места в наших с ней отношениях. На этом и сошёлся теперь для меня свет клином. Этим летом, не говоря уж о прошлом, я ещё мог как-то отвлечься другими заботами и даже связями, теперь же просто погибаю. Не могу переключиться!
      Всё моё сознание заполонила одна мысль: только вернув любовь Элины, вернув мою власть над ней и её желание мне отдаваться (не столько физически, сколько духовно), я сумею выплыть из засосавшего меня водоворота.
      Снова и снова в этот и следующий день, а затем и ночью, когда не спалось и я сидел над кухонным столом за какой-то книгой, чтобы при необходимости объяснить свою бессонницу, я возвращался мыслями и душой к тому жаркому позапрошлому лету, прокручивал в памяти все детали: пыльные перекрёстки, где мы стояли в очереди за арбузами; толкучку в метро, где было душно, как в парилке, и сарафаны с майками прилипали к горячим телам, а мы ехали ко мне; купание в Шуваловском озере, и её саму, Элю, отдающуюся мне с той юной страстностью, какую я доселе и не подозревал в ней, и какая теперь, вспоминаясь, доставляет мне столько мук.
      За окном стоял промозглый декабрь, ночное небо глядело на меня отрешённо и непричастно сквозь ледяное стекло, а я всё копался против воли в летних воспоминаниях и неудержимо сравнивал их с сегодняшним моим жалкеньким положеньицем. "Ты не властен над собой – таков удел влюблённых", – говорит восточная мудрость устами героини одного из фильмов Пазолини.

      Настала суббота – день, когда она приезжала в институт на хор, где пела в альтах. К вечеру я не выдержал и под благовидным предлогом посещения Публички всё же помчался в академию – затем только, чтобы встретив на лестничной площадке Элину, болтающей с Юлькой Мартиросян, весело и приветливо поздороваться с одной только Юлькой, а её, Элю, как бы и не заметить. Подойти с объяснениями не мог. Может, хотелось хоть как-нибудь задеть её, чтобы попереживала тоже? Или была во мне надежда на то, что сама подойдёт и заговорит?
      Дурак, неужели ты ждал, Славик, что она будет переживать по такому ничтожному поводу, как моё промелькивание мимо неё? «Значит, так надо было; я решила, что у тебя свои заботы», – говорила потом. Я-то специально потратил два с половиной часа только на то, чтобы пройти мимо неё, а она и не заметила, что не к ней обращаются с приветствием!
      (Вот и ещё мыслишка зазудела внутри: может, ты просто боялся себе признаться, что заробел от страха, Элю увидев? Боялся быть таким же занудным, как до этого, и выдать свою депрессию? Это было бы не в твою пользу!)
      Ну и как, получил удовлетворение? Пожалуй, нет. Только ещё острее накатило на меня ощущение безысходности моего положения, бессилия что-либо сделать для того, чтобы хоть на полчасика расставить нас с нею на те же места, что когда-то. Теперь уже и нынешнее наше с ней лето, каким бы оно ни было скомканным и мятежным, казалось мне далёким и невозвратимым в своих проблесках счастья, которые ведь были всё же, были в нём!
      Невозвратимым ли? А если попробовать вернуть всё любой ценой. Даже такой дорогой, как уход из семьи – пусть на время (навсегда долг не велит). Чтобы хоть пару недель пообладать Элей: увезти куда-нибудь её, дать понять, что ради неё я готов оставить всё – и этим путём добиться наконец того самого её покорного взгляда, которым теперь грезил. Может быть, тогда успокоюсь, одолею того дьяволёнка, что нынче меня обуревает?

      Вот, например, Москва.
      Увезти её туда и пожить в квартире у одного знакомого парня, к которому можно всегда запросто нагрянуть, он и интересоваться-то не будет, кто это со мной, у него у самого каждый месяц разные. А что? – увезти Эльку в Москву, уж это она оценит, и тогда одарит меня ласками, и я уничтожу в себе дьявола.
      Я гнал идею о Москве как заведомо дикую и абсурдную, но она всё копошилась внутри воспалённого мозга, и предательская мысль неудержимо, как весенние ручейки, бежала вперёд: сколько стоят билеты на двоих до Москвы? Как убедить Элю? Что она скажет своим домашним? Как сделать, чтобы Райка ни о чём не догадалась, если оба мы исчезнем на время? Что из вещей взять? Как мне объяснить семье? Я прекрасно понимал, что ни черта из этого не выйдет но мысли эти неотвязно вились внутри черепа, как мухи...
      Да это же дикость! Что мне важнее: эфемерная девичья любовь или то, что я в таком своём состоянии ради неё готов поставить на карту: семью, дом и всё нажитое с таким трудом и устроенное в основном так, как я хотел, и от чего не намерен был отказываться? Неужели можно швырнуть всё это ради единственной самой непостоянной, зыбкой, бесплотной вещи – влюблённых девичьих глаз?
      Ну хорошо, добился ты этого, Славка. А дальше что?
      А то, что сможешь ты наконец-то успокоиться и вернуться в семью, и всё встанет на свои места.
      Другого пути нет, что ли? Без таких жертв?
      Пока не просматривается.


      В последующие дни мысль о Москве то отступала, то вновь сверлила больной, воспалённый мозг.
      Из чего я мечусь? Не понимаю разве, что все жизненные ценности, среди которых есть и куда более важные, оказались у меня подмятыми одной-единственной навязчивой идеей: вернуть то, что было! Разве это нормально? Так быть не должно! Неужто не справиться с собой усилием воли?
      В том-то и дело, что я потерял над собой власть, что какая-то объективная сила воздействует на меня, так что самовнушение здесь не поможет. Организм мой словно изменил свой химический состав,
      Что там вырабатывается у человека при острых переживаниях? Адреналин, что ли? Кажется, я по горло им переполнен. Он разъедает нутро и отбирает силы.
      Нужно, дорогой Славик, больше двигаться, заниматься спортом, набираться положительных эмоций, чтобы отбросить к чертям это состояние, чтобы забыть Эльку и потом уж смеяться над тем, как мог я потерять голову от неё. Но никакого желания нет двигаться, бороться с захватившим меня помрачением.
      Изменить химический состав себя? Каким образом? Пытался даже позаниматься онанизмом, вспомнить розовую юность – ни фига, только ещё большее опустошение. Значит, не в этом дело, не в физической неудовлетворённсти. Вернуть! Что! Было!…
      Капризничаешь, Славик! Ах, ах, обидели юродивого. Отняли Элинку (дак если б кто конкретный отнял!), и потому желаешь её теперь в разы больше, чем когда-то.
      А интересный получается парадокс: чтобы вернуть то, что было, чтобы добиться элининой любви, надо искренне не желать её, стать безучастным («чем меньше женщину мы любим…») – и тогда, по законам странной женской логики, которой на самом деле нет, она сама придёт ко мне и даст понять, что хочет меня! Пожалуй, так. Но если я действительно стану равнодушным – не наигранно стану, а в реальности – то ведь тогда и мне самому она станет неинтересной и не будет нужна так, как сейчас!
      Запутался я. Совсем запутался в этих алогизмах, валяясь на диване в тоске и ожидании нового понедельника – того дня, когда Эля придёт работать у Силантьевой – в надежде на то, что побуду уже потом, по окончании работы, некоторое время с ней наедине. А если честно, в надежде непонятно на что.

      И вот – новый понедельник, 13 декабря. Как всегда, играю Эле или сидим втроём за чаем. И опять по разные стороны стола. Посвежевшая Силантьева привезла всем подарочки из Токио. Эле зонтик и расшитый коврик, мне – калькулятор "Casio" и какой-то потрясный зелёный чай.
      Студенток-певушек в этот день забредало всего человека четыре, болеют все. Обычные сезонные питерские простуды. Так что Арсеньевна рано ушла, и было время ещё у нас с Элей насидеться вдоволь. Но не мог я ничего из себя выжать, только сидел и смотрел на неё, одолеваемый своими мыслями о ней. Произнести не получалось ни слова, не шли они, слова-то. А вот мыслей об Элине проносилось довольно много, когда я глядел на неё, подмечая обострённо каждую чёрточку, каждое мельчайшее движение её – и всё это пытаясь расшифровать для себя.
      – Ну, чего смотришь? – спросила она в конце концов. – Вот и Снегов так же точно приходил до тебя сейчас. Уставился и глядел молча! Говорю ему: «Ну что?» – а он просто молчит и смотрит.

      Опять Снегов! Твою мать! Вновь эта дурацкая параллель его и меня. Насколько она нелепа, настолько же и назойливо напрашивается из-за таких вот случайных совпадений в поведении, несмотря на огромную разницу в возрасте, в положении, в возможностях, в «регалиях» и т.д. Таким образом провоцируется взгляд на ситуацию как на комическую: два воздыхателя-соперника, старый профессор и юный студентик, а она обоими крутит и забавляется. Причём первому при всех его заслугах и статусе ничего не светит, отчего он жутко завидует второму, у которого куда больше возможностей быть постоянно рядом со своим предметом – а значит, и больше надежд! Отсюда и ревность, выглядящая особенно забавно в глазах Эли и Силантьевой.
      Мне кажется, что Снегов – при том, что, возможно, он тоже горит, как и я (я ему в этом не отказываю, это вполне допустимо и не возбраняется, это можно, нешто я не понимаю?) – своим присутствием возле нас с Элиной принижает и пародирует моё чувство к ней. Мне это неприятно.
      Таким образом, его горение к Эле – низменная пародия на горение моё! А я бы хотел чистой, романтической страсти, глубоких и ясных чувств с обеих сторон, не окрашенных пошлостью, которую он привносит. Мне пока ещё чужд тот цинизм в отношении к женщинам, замаскированный профессионализмом, который присущ пожилым артистам с богатой дон-жуанскими похождениями биографией, к коим профессия их, как правило, столь располагает. Потому так болезненно и реагирую на передразнивание моих чувств!

      Ладно, подумал я, не буду глядеть молча, как Снегов – и стал что-то говорить. Выдавил несколько не значащих ничего фраз о появившихся в меня в рубке ТСО новых редких записях, о теме прошедшей у Раисы очередной встречи-лекции, на которую нам с Элей не удалось попасть; заодно упомянул, что саму Райку не видел уже третью неделю.
      Это было правдой, я в самом деле избегал с ней встречаться, и один раз даже спрятался за колонну в вестибюле, завидев её (ага, значит, всё-таки видел!), а на лекции она, как и Эля, слава богу, не приходила всё это время, ибо занята была в своей школе новой какой-то театральной постановкой. Вот только звонила мне пару раз, тут уж поговорить пришлось с нею по телефону, никуда не денешься. А личного общения с ней избегал, хотя и звала она меня к себе, потому как трудно ей было, ещё и болела сильно в эти недели, что-то опять с печенью (наверно, ковшик тот не помог!), а я так и не исполнил дружеского долга, не навестил её – и только для того, чтобы сейчас Элине сказать: «Не видел третью неделю». Если точно – две недели и два дня.
      И что же? Элина не поверила!
      – Зачем врёшь? Нехорошо.
      Меня это оскорбило: стоило забрасывать интересную подругу, чтобы услышать такое!
      Я всё же попытался доказать ей на пальцах, что не вру – и услышал:
      – Хочется верить.
      А когда надевал ей шубу в гардеробе, Эля снисходительно (как мне показалось) произнесла:
      – Не смотри на меня собачьими глазами!
      М-да-а… Укольчик нехилый. Заслужил ли я?



      На другой день, 14 декабря, всё же поимел счастье встретиться с Раей. Легка на помине! Шумно ввалилась ко мне в кабинет ТСО с какой-то огромной коробкой. Не в окно же выпрыгивать! С третьего, на минуточку, этажа.
      В коробке оказался вибрафон.
      – Гляди, Славка! Купила на собственные деньги для своего театра. Попробуй звук!
      Я поиграл на вибрафоне мягкими молоточками, проверил по её просьбе настройку и с солидностью опытного мастера дал оценку:
      – Ну что ж, инструмент вполне себе концертный. Можно в твоих спектаклях кучу эффектов делать! Например, целотонной гаммой или увеличенными трезвучиями, это создаст сказочную атмосферу.
      Поговорили ещё немножко. Интересно, что без Эли Раиса общается со мной реально серьёзно и уважительно, без всяких там «поверхностный человечишко» и «не вызываешь глубоких чувств»!
      На лекции со мной не пошла, а умчалась на такси со своей коробкой, которую я помог спустить до улицы. Машина, оказывается, всё это время её ждала у входа! Так я и не понял, зачем она приезжала – неужели только вибрафоном передо мной похвастаться?
      Элины в тот день на учёбе не было, ходила слушать выступление пианиста Игоря Тайманова во дворце Кшесинской, всё же она ученица его, неудобно не прийти. Об этом я мимоходом упомянул Раисе. А иначе бы она, может, и отпустила бы извозчика…

      Поздно вечером размышлял опять об Эле и своей затее с Москвой. Поехать, что ли, да убить в себе этого упрямого лукавого, а заодно доказать ей любовь свою – пусть узнает, на что наш брат способен!
      Глупо? Ага, ни к чему. А с другой стороны… что, если хотя бы дать понять, что я готов на это? Пусть она и откажется, даже если предъявлю ей билеты, а откажется несомненно, и пусть они пропадут – плевать, главное ведь то, что докажу этим очень и очень многое! Может, так и сделать: излить ей свои чувства, высказать то, что накопилось к сегодняшнему дню, разрешить наши недоразумения, разъяснить ей всё – и под конец эффектно вытащить на свет божий эти два билета! Пусть оценит, пусть наградит благосклонностью.
      Надо будет подготовить что-то типа речи, обращённой к ней, и разродиться ею в каком-нибудь из классов или у себя в кабинете – дома-то у неё не стоит, могут услышать, номер-то будет!
      Пока гулял на следующий день за Невской Заставой и любовался зимней Невой, всё гнал от себя эту московскую идею – но непрошенные мысли сами собой бежали и бежали. Я как бы разговаривал с Элей. Точнее, это был, конечно, монолог – сумбурный и самому до конца не понятный:

      – Придётся тебе открыть, почему я бегал столько времени за тобой. Попробую выразить суть. Ты – в центре моих желаний, потому что я не мыслю свою жизнь без запретного, без некоей дьяволинки! Не было бы наших с тобой отношений – не было бы и смысла, содержания в моей жизни, при её внешней насыщенности. Я заряжаюсь и становлюсь собой только с привнесением этого запретного плода в мою судьбу. А плод уже и страсть к тебе усиливает.
      И ведь это продолжается уже полтора года! Видишь, сколько времени извёл я на тебя? Ждал тебя часами у метро или на лестничной площадке, ждал в пустой раисиной квартире или в академии, бросая всё ради этого. Разве так поступают только для развлечения? Да нет же, просто плюют и уходят. Значит, ты – нечто большее для меня.
      Но что именно – тебе трудно понять! Ты не читала Лютера, не читала «Братьев Карамазовых», «Доктора Фаустуса», тебе трудно представить это состояние раздвоенности, диалога с люцифером, который то в тебе самом, то принимает реальный облик. Ты – иной человек! Привыкла, что за тобой бегают, что тебя ждут. Твоя философия, твоя установка такая: «Кому надо – найдёт!» Ты не замечаешь обид, которые раздариваешь вокруг! Как должное принимаешь внимание к себе, поклонение себе, а это ведёт к нечуткости.
      Да, симпатичная, с фигуркой и всё такое! Но личная жизнь с твоим характером у тебя не сложится, чую. Тебе, пожалуй, нужен грубый мужлан, который тебя подчинил бы себе полностью. Может быть, я и сам мог бы таким побыть, но зачем? Вот и ищешь всё кого-то и чего-то иного – от того, что деликатничаю с тобой!..
      Есть, есть в тебе шарм. С детства рядилась в красивые платья, а это много значит для самосознания. Чувствовать себя женщиной… и мне не важно, сколько у тебя было и будет, и кто именно. Всё равно сейчас ты более меня никого не любишь, я знаю. Так почему боишься близости? Привыкать не хочешь? Но ведь мы с тобой сто лет друг друга знаем, и можем друг другу говорить всё, чего другим не скажем. И куда уж дальше-то привыкать?
      И вот теперь я выхода другого не вижу, как устроить нам с тобой побег в Москву, пожить там несколько дней вместе, чтобы утрясти отношения. Может быть, в первую же ночь всё между нами разрешится в ту или иную сторону, и любовь сама собой придёт к развязке?
      Между прочим, мы ведь с тобой ещё ни одной ночи не провели вместе, всё только днём или вечером оно случалось... Как мне достучаться до твоего сердечка?

      Вот такая свистопляска в форме чуть ли не доклада с какими-то неуместными историческими экскурсами происходила в шальной голове Славика, пока он глядел на лёд Невы, отхлёбывая изредка по глотку коньячка, чтобы руки не зябли. Да-да, вижу теперь сам, когда написал всё это (нечего мне указывать!), что в этих сентенциях присутствует изрядная доля эгоизма и нежелание поступиться собой...




      Через два дня Эля должна была приехать на хор («нáхор», как она выражается) – там её и сцапаю! Там и предложу Москву, а то ведь так и буду мучиться, если не попробую. Такой уж я упёртый, если что задумал – сделаю, иначе не успокоюсь.
      И предложил! Как мне казалось, убедительно. Вот как это случилось.

      В пятницу 17 декабря был у нас отчётный концерт хоров академии, как всегда и бывает перед Новым годом. Каждый курс – свой хор. Событие, однако!
      В большом хоровом 419-м классе проходила репетиция. Весело проходила, с девчачьими приколками! Тем более, что дирижировал моим курсом тот самый Олег Спартанский, о котором я уже говорил. Пообещал тогда ещё рассказать о нём побольше, да вот чуть не забыл. Исправляюсь.
      Итак! Олег вчерашний студент, недалеко ушедший от наших девчонок по возрасту. При слове «студент» обычно представляется такое вот субтильное существо – тощее, в очочках и с книжкой под мышкой. Фига с два! У Олега вместо книжки – трубка в зубах (обычно пустая, для понту), вместо очков – широкая курчавая борода и пышный «конский хвост» на спине до пояса. Сам он далеко не тощий, а... как бы это сказать поделикатнее… фактурный, вот! В общем, весьма колоритная личность. А если ещё добавить его саркастический острый ум, мощную харизму и неженатость, то понятно, что он представлял для девиц жгучий интерес.
      Что до его отношения к женскому полу, то и здесь он был не дурак, а как раз напротив того: очень и очень разборчив. Почему я так думаю? Да потому, что из всех моих однокурсниц он проявлял наибольший интерес именно к Элине Заостровцевой. И я оценил его выбор. Молодец Спартик! Знает в этом деле толк.
      (Напрашивается встречный вопрос: а как Элина к нему? И тут придётся признаться (кому, себе?) в одной интимной вещи, а точнее – фразе, которой однажды Эля меня одарила, потому что лучше не скажешь, и придётся скрепя сердце процитировать её слова: «У меня к Олегу ничего нет, но «она» у меня живёт своей жизнью, тянется к нему: как только он подойдёт и скажет что-нибудь – она уже вся мокрая!» И добавила, что иногда он пытался с ней объясниться, но лишь только доходило до главного, он вдруг смущался, обещал ей позвонить и всё высказать по телефону, да так и откладывал каждый раз объяснение).
      Лично у меня с Олегом никаких прямых контактов не было ни по учёбе, ни по работе; один только раз я ему пожаловался, что не даётся мне хорпрактика, на что он бросил сквозь бороду, посасывая трубку: «Просто заниматься надо, работать!»
      Спартанский легко справляется с нашими оторвами-студентками в количестве двух с половиной десятков и крепко держит их в кулаке. Пели они Глинку, Чеснокова, Гаврилина и что-то там ещё, мне не до репертуара было, потому что я подстраивал опять уединение в классе.

      Сначала, правда, поошивался на репетиции, покрутился вокруг хора и послушал пение. А потом решил уйти – во-первых, готовить свидание и разговор о Москве, а во-вторых – боялся выдать себя, потому что глаза мои то и дело притягивались к Эле, стоявшей с края.
      Но тут одна наша разбитная студентка, та самая Сонька Райкина, сунула мне в руки видеокамеру: поснимай, мол, наше выступление! Ух ты, настоящая видеокамера, даже цветная! Не иначе, кто-то из богатеньких любовников подарил.
      Ладно, остался в аудитории. Да ещё и репетицию немножко запечатлел. Водил камерой по всем лицам, пока пели. Всех снимал равномерно, как мне казалось, но тут Райкина громко сказала в паузе:
      – Славик, ты чего всё на левый фланг наводишь? Ты давай всех снимай!
      Однако намёк! Ведь на левом фланге стояли как раз Эля с Райкой. Кто из них подразумевался?

      Потом был сам концерт. Впервые в жизни я оказался не только слушателем, но и видеооператором.
      Спели удачно. Даже сам маэстро Спартик был, похоже, доволен, судя по его физиономии на поклонах. Всё выступление наших девиц я слушал, само собой, впол-уха, и не только потому, что процесс видеосъёмки отвлекал. Важнее было другое: предвкушал уже то, что будет после концерта!
      Класс мне достался на этот раз какой-то левый – 217-й, кажется – другого вахтёрша для меня не нашла, потому что все помещения были расхватаны для девчачьего переодевания, хоров-то много выступало. Ничего, там есть стол, это главное!
      Как всегда, тщательно подготовился, запасся – вкусности и крем-ликёр, на этот раз киви… Сунул незаметно Эле в руку ключ после концерта, проходя мимо неё. Там номер класса есть на бирке, 217. "Двести" – значит второй этаж.
      И вот она пошла туда, в этот класс, переодеваться. Отдельно от остальных, которые кучковались по другим помещениям, обнажаясь там совместно.
      А поскольку на Эле была только концертная одежда – чёрная юбка с белой блузкой, да бельё под ними – это означало, что надо всё это добро с себя снимать и облачаться в прежнее, в чём явилась. Я-то, простачок, думал, что смогу присутствовать при этом священнодействии, потому как отношения наши всё же были, мягко говоря, достаточно близкими. И когда Эля открывала класс, я как бы невзначай оказался рядом. Но она вдруг стала кокетничать и выталкивать меня из дверей, заставляя подождать в коридоре.
      О'кей! Я отошёл в сторонку, чтобы снующие вокруг люди не заподозрили чего – типа я не я, и к этому классу отношения не имею.
      Вдруг гляжу – не успела Элька дверь за собой прикрыть, как возник из ниоткуда сам Спартик и тоже принялся ломиться в этот класс. Меня в своём похотливом ослеплении даже не заметил. Может быть, распалился за сегодняшний вечер запахами множества легко одетых женских тел? И дальше вёл себя уже неосознанно, думая далеко не верхней головкой. Ничего, это бывает! Что уж тут такого-этакого...
      Когда Эля увидела, что и он за ней увязался, чтобы пролезть тихой сапой в класс, то возопила, перекрывая коридорный гомон:
      – Ну чего вы все ко мне лезете? Одного выставила – теперь другой!
      Она гневно выпихнула его упитанный живот из дверного проёма и быстренько заперлась изнутри. Тут-то он меня и увидел! И понял, что не только он оказался сегодня в дураках.
      Олег встал у окна на другом конце коридора, с глубоким интересом наблюдая за галкой, расклёвывающей на соседней крыше пустой стаканчик из-под мороженого. Так и стояли мы по разным концам коридора, как два идиота, делая вид, что знать не знаем один другого. Мне тут же вспомнился сюжет из передачи «В мире животных», когда в брачную пору у лягушек куча самцов лезет на одну самку, пихая и отталкивая друг друга.
      Ну и чего он не уходит? Ведь облом схлопотал, ясен перец!
      Но Спартик, похоже, решил поиграть в «кто кого переждёт». Весёленькое дельце! Мне-то ведь приходилось так и так ждать: у меня там, в классе, все вещи остались. А он о том не ведает, думает – из-за него стою!

      ...Конечно, случись эта поездка в Москву, она бы стала украшением нашего с Элиной романа, страдающего бедностью внешних событий. Но её не произошло, хотя я всё-таки и высказал Элине, как и собирался, своё желание туда с ней поехать – зная наверняка, что откажется.
      Люблю внезапность. С того понедельника, с молчаливого моего смотрения на неё "собачьими глазами", я пропал (может быть, оттого, что обиделся на эти "глаза", сам не понимаю) – не виделись не перезванивались, – а тут вдруг возник на концерте хора, к которому никакого отношения не имею. Потому как решил всё равно эту свою задумку высказать, чтобы сбросить с себя! И хотя сам уже не верил в поездку, решил всё же активно поуговаривать Элю насчёт Москвы, сыграть страсть.
      И сыграл! Сказал-таки – не совсем такую речь, как придумал во время прогулки по Невской Заставе, а скорее обрывки той речи. Когда Олег понял, что ему сегодня не светит, и ушёл, мы всё-таки остались поужинать в том 217-м классе, а за трапезой я и принялся впаривать Эле про белокаменную.
      Но она, как и следовало ожидать, отказалась:
      – Твоя Анка меня съест!
      А я кричал:
      – Да ты понимаешь, что я рискую всё потерять? И тем не менее иду на это!
      (Какое-то странное удовлетворение испытываешь, изображая страсть без внутреннего энтузиазма, горя нарисованным огнём).
      Она ответила, что глупо вот так всё терять, а я в запале крикнул:
      – Дура!
      Это, конечно, слишком. Зачем так взвинтил себя, зачем выдал обидное слово? Эля же, если разобраться, абсолютно права!
      Но она с полным спокойствием отнеслась к «дуре» и не обиделась вовсе:
      – Мне и Жоржик так сказал недавно, тоже дурой обозвал.
      Ах, вот оно что! Он уже называл её так? Мило.
      А Эля добавила:
      – Кстати, и про мужлана грубого, который мне только и подошёл бы, он тоже говорил!
      Тут я вспомнил о Спартанском:
      – А ловко ты Олежку отшила! Прям картинка была.
      И тут Эля доверительно, как с истинным другом, поделилась:
      – Да просто почуяла, что сама уже начинаю таять под его натиском, расслабончик одолевает – и ничего не могу поделать с собой! Сейчас поддамся. Потому и вытолкала его поскорей...

      Вот тебе и "ха-ха два раза"! После этих откровений Элины (тут не без ликёра из киви!) я не рискнул приставать, просто поехали к её дому. Вставать в очередь за Жоржиком и Спартиком? Нетушки, увольте! Не по мне оно.
      В дороге поговорили ещё про Жоржика. Узнал я две, три… нет, даже четыре интересные вещи. Первое: именно он сделал Элю женщиной. «И какие ощущения?» – спросил я. Она ответила: «Помню только, что это было ужасно!»
      Второе – то, что тогда в трамвае, год назад, они не просто так стояли в давке, об этом я упоминал уже, а она ещё и делала ему хорошо. Недаром я по её глазам что-то заподозрил тогда!
      Третье: все фильмы, на которые он водил Элю, почему-то всегда оказывались отличными – высококлассными и содержательными (а я до сих пор со стыдом вспоминаю, как повёл её первый раз в видеосалон).
      Ну и наконец четвёртое, самое важное:
      – У меня к нему – всё!.. Рельсы кончились.
      – Ух ты! А как же хорошие фильмы? И вообще сам-то он знает об этом?
      – Да, я ему так и сказала. Насчёт рельс.
      – А он?
      – А он, похоже, не понял.
      – Не дошло ещё, не осознал?
      – Наверно. А у меня если уж к кому отрезает, то насовсем!
      Знакомые до боли слова. Ткнули они мне под ложечку острой спицей! Слишком помнилось ещё то, летнее, 26 июня. Я торопливо отвёл разговор от опасной темы:
      – Что, и всегда было с ним плохо в этом плане?
      – Нет, конечно, что ты! Бывали у меня с ним моменты, когда я была просто счастлива.
      – И ты ему после всего этого отставку дала?!
      – Не знаю, если б он опять появился – может, и не выдержала бы. Я ведь тоже не железная!
      – Ничего себе заява! Спасибо, как говорится, за откровение.
      – Зато он любит меня одну. Не Маринку ещё, не Райку, а только меня!
      Сказано это было с претензией на дидактическую интонацию, но из-под неё пробивался органный пункт глубокой наболевшей досады.
      Однако... «Рельсы кончились» – интересная ФРАЗА, мне понравилась. В копилку!




      Москва – громадная деревня. Аляповато, вкривь и вкось понатыканы без какого-то внятного генерального плана разномастные и разноцветные здания всех эпох. Аж в глазах пестрит! Кругом широченные улицы и площади. Бредёшь и бредёшь по бесконечному проспекту под непрерывный, изнуряющий рёв и гул машин – маленький, никчёмный человечек, заброшенный и потерявшийся, никому не нужный.
      Над проспектом вторым ярусом нависает улица, выше – пешеходный переход, и венчает всю конструкцию железная дорога сверху всего этого, над которой в свою очередь тоже проходит мост для людей. Жутко становится от этого нагромождения путей, давящего на психику и не обладающего никакой эстетической ценностью, а только сугубо практической. Как в индустриальных районах Нью-Йорка, где я никогда не был и вряд ли буду.
      Всё бурлит, кипит, спешит куда-то! Автобусы, троллейбусы и метро принимают и высаживают людей чуть ли не на ходу. Всё-таки в Питере жизнь куда спокойнее; глядя на бестолковую московскую суету, начинаешь это понимать. Может быть, наша сдержанность – из-за более холодного климата? Ничего общего, как я в очередной раз убедился, практически нет между Москвой и Петербургом.
      Столичный человейник живёт вовсю, шевелится и дышит. Броуновское движение людей и машин создаёт особую среду, пропáсть в которой, раствориться и скрыться ото всех легче лёгкого. Куда проще, чем в лесу! Если тебе захотелось одиночества – не надо ехать на край земли, в тайгу, в поля или горы. Там ты будешь сливаться с природой, она поглотит тебя, примет под своё крылышко, не даст исчезнуть. Московские улицы в полдень – лучшее место для уединения!

      Да, я всё-таки поехал в Москву! Один. Взял за свой счёт целых пять дней и махнул – требовалось утрясти своё вздрюченное нутро, прийти в себя, подумать и осознать. Что именно осознать – я не очень-то осознавал, но чувствовал, что необходимо сгонять куда-то из дома и развеяться. К тому же давно настроился на это.
      Туманно и невразумительно бросив что-то на ходу Анне в объяснение своего отъезда – сказал, что поеду навестить московских родственников, – я вскоре оказался в вагоне, который мчался в южном направлении. И не просто в вагоне, но ещё и в одной постели с белокурой красоткой… ой-ой, погодите, сейчас всё объясню!
      Ну, в общем... это просто забавный такой поворот случился. Дело в том, что когда езжу в Москву, то беру билет не в плацкартный, а в общий вагон, а с такими вагонами (их всего-то два-три во всём составе) ходит только один поезд, 27А, отправляется он в 10 с чем-то вечера, а в Москву приезжает в 7 утра. Билет в общий вагон самый дешевый из всех, дешевле даже сидячего. Это когда на две полки, нижнюю и верхнюю, продаются три билета: один пассажир располагается наверху, а двое других уж как-нибудь вынуждены устраиваться внизу, обычно оба сидят. Но сидеть всю ночь – не скажу, что комфортно, поэтому я всегда стараюсь прийти пораньше и занять верхнюю полку, чтобы растянуться во весь рост. Я вообще люблю больше верх – там спокойствие и независимость. Но в этот раз другой такой же умник нашёлся: гляжу – верхнее боковое место уже занято! А на нижнем боковом ехала со мной высокая, как Эля, блондинка лет тридцати. Мы долго сидели лицо в лицо, разделённые столиком, глядя в окошко и перекидывась редкими фразами, а потом решили всё-таки прилечь. Но не рядышком, а валетом!
      Накрылись одеялами, каждый своим. Туловища наши по разные концы этой узкой полки ещё поместились, а вот между ними все четыре ноги посередине – вовсе наоборот! Её стройные длинные ноги всё время спадали на пол, лишь задремлет. Наконец я пожалел её и предложил: «Девушка, если вы не против, я могу их придерживать рукой», – «Совсем не против!» – кокетливо отвечала она. Я обхватил эту красоту и зафиксировал обеими руками на своём поясе. Так мы и ехали всю ночь: она спала, а я обнимал её ножки. Но думы мои заняты были Элей, кем же ещё.

      Я действительно остановился у московской родни, которая всегда прекрасно меня принимает. Угощает и передаёт кучу подарков моим детям. Конечно, они это делают от души, я и сам поступал бы так же на их месте! Мы всегда рады увидеться.
      Но с другой стороны, для меня это унизительно – приезжая в гости к родственникам, получать от них подачки на бедность. Пусть это под благородным соусом, пусть говорят, суя мне деньги: «Дашке и Арсику на гостинцы!» – но сам факт, что не я им привожу эти самые гостинцы (всякие покупки мои «к чаю» не в счёт), а они мне дают, уязвляет. Хоть и отбиваюсь слабо и застенчиво, они всё равно энергично рассовывают купюры по моим карманам, ну совсем как элинина «матильда» суёт мне еду. И приходится брать, как приходится садиться у Элины за стол, съедая вместе с пищей драгоценные минуты общения наедине.
      Едкая горечь начинает разъедать против воли, когда вижу шикарную московскую квартиру с видом на пруд, а в коридоре импортный велосипед с широкими шинами и переключателями скоростей, о котором давно мечтаю и понимаю, что мне до такого, как до Луны. Нехорошая это, конечно, горечь! По большому-то счёту я рад за них, за прекрасных людей, что всё это имеют.

      Шатаясь целыми днями по Сретенке, Стромынке, Бутырке и Сущёвке, я раздумывал об Эле. О том, что между нами после лета понемногу воздвиглась толстая непробиваемая стена. Бьюсь в неё головой вот уже сколько месяцев! Интересно, эта стена существует в реальности или только в моём воспаленном мозгу, скованном страхом?
      Считается, что любовь – это счастье, даже неразделённая. Но какое может быть счастье, если я просто болен, болен своей идеей фикс, захватившей меня всего! Мне нужен, крайне необходим отклик от неё, без этого мучаюсь и переживаю.
      Да любовь ли это? Или просто эгоистичное желание власти над другим человеком? Упрямо добиваюсь своей цели – покорить, овладеть, вернуть лето! – и регулярно терплю в ответ нелепые поражения. Из-за этого стал неустойчивым в своих настроениях.
      Надо бы отключиться от этой погони, жить ровно и спокойно! А то ведь малейший облом случается – и тут же мощный резонанс, депрессивное состояние. Но ведь отрицательные эмоции сокращают срок жизни, данной нам для положительных. Во выдал!
      Этому акту близости, буде он меж нами произойдёт, я придавал огромное значение: он, как казалось, должен был прекратить мою депрессию и исцелить мою вконец разболтанную психику, вернуть равновесие в душе. Думы все только о ней, хоть изо всех сил пробую не думать. Не удаётся. Бесит меня, бесит, что холодна стала! Попал в силки, в сильнейшую психологическую зависимость.
      Заклинило меня, заклинило вусмерть. А это не есть хорошо. Как выйти из этого штопора? Надо что-то с собой делать.

      Что именно? Ну, во-первых – проанализировать свои состояния, ощущения в различные моменты наших с Элиной отношений: острых, будничных, драматических, счастливых, обидных, нежных, «прикольных» и т.д. – и какую-то вывести из этого формулу, чтобы стать владеющим ею (кто владеет информацией, тот владеет миром, а проще: знание – сила!), вооружиться пониманием её натуры, её слабостей... Так-то оно так, но это же было уже летом, было!
      Во-вторых, не засорять более чистоту наших отношений всякими пошлостями, хохмами, байками, к чему меня иногда прорывало, и этим я ронял себя. Но ведь и от этого я давно отказался!
      В третьих, не переводить всю ситуацию на себя-ненаглядного (глаза б не глядели!), а то выходит, что в этой своей любви к ней я себя люблю едва ли не больше, чем сам свой предмет. Себялюбец несчастный! Вот эту линию надо будет потом додумать особо.
      Но самое главное, то бишь в-четвёртых – оставить свою идею фикс насчёт покорить её своей любовью, овладеть и вернуть то, что было хоть на день. Понимаю же рассудком, что два раза в одну реку не войти! Однако иначе не успокоюсь.

      Такая же примерно идея фикс одолела меня лет десять назад, когда я был девственником, не целовавшимся и не целованным. Тогда я и не надеялся, что вообще когда-нибудь у меня со всеми моими комплексами кто-нибудь появится! Но при этом меня отчего-то захватила мысль, чисто умозрительная – что для полного понимания мира, его законов, для целостной концепции жизни, складывающейся в моём 17-летнем мозгу, осталась мне только одна малость: познать женщину. Любую. Женщину вообще. Мне казалось, что тогда уж всё встанет на места в моей голове! А без этого кирпичика картину построения мира якобы не понять.
      Обалдуй! – думается теперь. Ведь полнее и острее, чем тогда, я ни до, ни после не жил и не чувствовал, не понимал жизни.
      Однажды даже подстроил в то время такую ситуацию: заперся в классе с однокурсницей, активной и весёлой, с которой у меня были дружеские отношения, заманив её фотографиями с нею, которые специально раньше напечатал, просидев ночь в ванной. То есть просто, когда она зашла, закрыл на ключ дверь изнутри. Думал – всё, дело сделано, теперь она покорится! В благодарность, что дарю ей эти фотки. Стал неумело приставать. Но она набросилась на меня с яростной лекцией о том, что если буду так продолжать, то плохо кончу – и всё такое. Она оказалась намного более сильной психологически натурой, чем я. Пришлось выпустить и страдать дальше от несовершенства картины мира.
      Ладно, это так, не совсем в тему.

      Возвращаясь к Эле. Всё не то!.. Фортуна от меня отвернулась, звезда моя погасла. Пустота! «Мир скукожился оцепенело», – родилась во мне первая строчка стихотворения, но дальше не пошло.
      Ну когда же она потянется ко мне хоть чуть-чуть? Эй, не надоедай ей, Славик! Сиди и молчи в тряпочку. Тогда, может, и потянется!
      В тоске глядел я на сегодняшнее моё жалкое положение и всё сравнивал его с тем несравненным летом-92, когда всё у меня получалось само собой, когда летел я вперёд, ни о чём не задумываясь. И она шла ко мне, тянулась. Сама! Всё было так остро, свежо.
      Может быть, моя драма именно в том, что Элина тогда мне, говоря пошлым языком, «дала» – мало, но дала, а так была бы у нас нормальная дружба, без примесей.
      Впрочем, нет. С ней – нет! С ней не могло быть просто дружбы, и я сразу это знал. Значит, хотел сам влипнуть. И влип! Теперь я никто, я побит и жалок. Может быть, это оттого, что пожелал больше, нежели в состоянии предоставить мне судьба? Захотел слишком многого и сразу?
      Верно Сан-Сергеич подметил: "Запретный плод вам подавай, а без того вам рай не рай!"

      Моя любовь хищно пожирает меня изнутри. Отбирает мысли, здоровье, время. Вот уж полгода это тянется. Может, хватит? Пора бы уже: а) за себя взяться – делать зарядку, заняться фигурой и прикидом; б) самоедству своему объявить бой; в) несчастных и без меня хватает, надо выглядеть всегда о'кей, любят как раз таких; г) любят и тех, кто не выговаривается сам, а слушает других; при встрече направлю её в её русло – чтобы сама поговорила побольше о себе, д) заглушать боль свою сердечную (ведь болит пока, ведь люблю) борьбой со временем, сгущать его планами своими (сделать таким же плотным, как в ранней молодости!), чтобы больше успеть, это вырабатывает характер; е) при встречах поменьше смотреть на неё, чтобы самому не распаляться.
      Ёпона мать! Что она со мной делает, что делает… Это уже не любовь, это клиника.

      Так раскидисто думал я, без всякой внятной цели курсируя по Москве.
      А что, если Элина так же глубоко чувствует, как и я, только выразить не может или не хочет и ловко скрывает? А я-то, дурень, полагаю, что она к нашей с ней ситуации относится легкомысленно!
      Надо как-то это проверить. Сказать что ли, ей в шутку: «Всё, переключаюсь на Райку! Не могу более выносить твои закидоны!» – и успеть словить первую её мимолётную реакцию (первая, не контролируемая ещё секунда – наиважнейшая). Может, подействует? Пожалуй, нет.
      Не хочу ли я слишком многого? Поигрался мальчик – и хватит! Будь доволен тем, что было. А то ведь как будто получил уже право на неё – смею подойти и обнять, положить руку ей на грудь, когда мы наедине. И обижаюсь, если она отталкивает меня (а так она делает каждый раз в последнее время), я-то ответных её ласк ожидаю как должного. Не так ли? Отсюда и все обиды.
      И не оттого ли ещё они, что если она и обращает на меня своё благосклонное внимание, то делает это как-то мимоходом, без отдачи (на мой субъективный взгляд), как дань природе или моему напору – и только; как человек, не успевший утром позавтракать и, спеша на работу, жующий по дороге бутерброд. Оттого и копится во мне неудовлетворённость! Но не та, не физическая. Это было бы слишком просто.
      Вероятно, нет у меня к Элине мощного сексуального влечения. А только психологическое.

      Опа! Так-так... вот и ещё догадка появилась: не может ли такого быть, любезный мой страдающий Славик, что душа твоя болит вовсе не в области Элины, а совсем в другом месте? Не исключено, что это всего-то-навсего некая психическая болезнь, а сама Эля как таковая – только мотивация для этой болезни, удобно найденное объяснение.
      Что, разве не так? Ты купаешься в депрессии будто бы по поводу недостижимости Элины, по поводу невозможности полностью овладеть ею, и даже не физически в первую очередь, а душевно; по поводу того, что она не может вдруг взять и покориться тебе целиком, как ты якобы того желаешь; по поводу твоей почти постоянной отставки. Оное «почти» как раз и подзаряжает периодически твой внутренний аккумулятор, не давая ему сдохнуть полностью: если Эля и снисходит изредка до тебя (как тогда, когда лежал на кушетке в свитере, или ещё раньше, в майскую жару), то распаляешься ты после этого ещё сильнее! И соответственно, ещё больше депрессируешь.
      Однако не просекаешь ты, Славик, простую штуку: в этом не поражение твоё, а наоборот, выигрыш! Нытьё по вопросу того, что тебя оставили в стороне – твоё устойчивое и даже комфортное состояние. Твой депресняк – не самоцель ли? Представь на минуточку, что она вдруг страстно влюбилась и готова отдаться тебе с потрохами и каблучками. Ты ведь растеряешься и испугаешься, признайся! Не будешь понимать, что делать. Тебе придётся вылезать из этой скорлупы, внутри которой так привычно, уютно и тепло! Словно Элине, когда она нежится под своим любимым электропледом – заграничной новинке, так меня поразившей в одно из первых посещений её жилища.
      Надо ли было сбегать в такую даль, чтобы это понять?




      Ездил по возвращении из Москвы на работу – работу по звукозаписи и концертмейстерству. А заодно и на учёбу, благо она в том же здании. Не изгнать боль, всё напоминает об Элине – улица, трамвай «тридцатка», общие знакомые, дорожка при подходе к крыльцу академии, развалившаяся каменная кладка на нём, чугунная ручка двери... любая мелочь! Это становится невыносимым. Черт побери, так втюриться!..
      Сразу после возвращения зашёл поиграть к Силантьевой, неудобно всё же не прийти было, Эле скоро сдавать вокал. За это время она должна была, по моим расчётам, переварить мой порыв с Москвой и, может быть, даже немного соскучиться. Вспоминала ли она обо мне по ночам, лёжа под своим любимым пледом?
      Решил просто понаблюдать. А сам буду спокойным, прохладным, в себе уверенным и главное – безо всяких попыток сближения. Вдруг какая-нибудь другая она уже теперь, Эля, не такая, как неделю назад?
      Нет! – ничего не изменилось. Такая же. Только, возможно, слегка обиделась в душе, что бросил её и умотал за столько километров. А зачем?
      Наше занятие втроём прошло сдержанно, в полутонах. Или это только мне так казалось?
      Репертуар Эля знает уже достаточно прочно, но в итальянских словах иногда ещё путается.
      Не стал дожидаться, когда уйдёт Арсеньевна, ушёл первым.

      На следующий день, 24 декабря, уже настроил себя: не жди рано! Не приедет она, Славка, ради тебя в «путягу» раньше начала лекций.
      Чувствую, что психика моя окончательно развинчена. Скоро возненавижу себя или её (она-то тут при чём?) – получается, что дело вовсе не в ней, а просто... лечиться, короче, тебе надо, Славик!
      Но взял-таки свободный класс, был только 307-й, а на двери кабинетика ТСО прикрепил бумажку: на внутренней стороне цифра 307, на внешней – буква «Э». Поймёт, не дура.
      Как же, так она и зашла! Зря ждал. Залез даже в своём ожидании на начало лекции и пришёл в аудиторию, когда занятие уже шло полным ходом.
      Эля сидела там, среди студентов. Чуть заметно улыбнулась, когда я вошёл с извинениями (дверь, как Райка, ногой не пинал, появился тихонько).
      Абсолютно невозмутимый, спокойно-яростный, взбешённо-безразличный, я сел на свободное место в конце аудитории и попытался переключиться на гармоническую бифункциональность и автентические кадансы.
      Так прошло больше часа. Теплилась ещё в душе мысль посидеть потом всё же с ней в 307-м, где у меня вещи остались, пусть и без интима посидеть, так просто. Но гляжу – по окончании лекции Эля встала и пошла к выходу, окружённая гурьбой девчонок. И фиг с ней, не стану же я при них просить её остаться!
      В трамвае она трепалась с ними, а я молча стоял рядом, как верный пёсик. И так меня это задело, что сломал в себе привычку провожать её до дому и вышел на одну остановку раньше, до метро ещё, на ходу бросив им всем резко и весело: «Пока!» Элька вновь слегка улыбнулась, отвечая мне ответным «пока», но сквозь улыбку, показалось мне, просвечивало лёгкое удивление – видно, ждала проводов до дома, как обычно. Не дождётся! Сколько ж я угрохал часов и дней на эту Эльку – половину отпущенного мне времени на минувший год, это точно. А благодарности – шиш! Всё, хватит, переключаюсь на семью, она у меня запущена без хозяина.

      А через день всё же не выдержал и тайком сгонял в путягу (час на дорогу в один конец) – знал, что собиралась быть вроде как. Не смог сдержать себя, сделал очередную попытку к сближению. Задумал так: возьму свободный класс, нагрею его радиатором, разложу постель и ужин, а после приглашу её туда и прямо скажу: «Гляди – это всё для тебя, как и мой приезд сюда». Хотел проверить её таким манером, да и себя тоже. Настроился не переживать, если откажет, если снова облом. Нет так нет, сама пожалеет через какое-то время!
      Всё не так, ребята! Её вообще в этот вечер не было, как и классов свободных. Долго я ждал, в коридоре 4-го этажа, на скамье сидя и думу думая. Здесь ли она вообще? Спросить не у кого. Вахтёрша всегдашняя сразу бы мне сказала, но сегодня работала другая, старая сплетница, не хотел у неё спрашивать про Элю, трепать святое имя всуе.
      Встретил стайку наших девчонок, спросил у них как бы мимоходом: «Эльку не видели?» – «Нет!» – с огоньком намекающим таким ответили, всё же рисково было с моей стороны так открыто рассекречиваться, да уж не удержался. Догадываются, видно, о чём-то. Хотя что здесь особенного? Знают же, что мы с Элиной водимся! Не иначе как Райка какую-нибудь гадость опять подпустила.
      Домой, что ли, к Эльке той неуловимой съездить?..
      Ещё чего! Это уж совсем безумием будет!

      То и дело всплывали в памяти её ФРАЗЫ. Пора бы привести в порядок свою коллекцию, расположить по хронологии. Возможно, она ещё будет пополняться.
      Вот то, что имею на сегодняшний день и помещаю сюда как итог. Высказывания Эли, определяющие наши с ней отношения. Некоторые из них служат каркасом, на котором всё держится. Это напоминает венок сонетов, когда последний из них, 15-й, составлен из заглавных строчек остальных.

      «Со мной так просто ещё ни у кого не получалось!»;

      «Кто не успел, тот опоздал»;

      «Самое большое счастье – когда есть с кем выпить!»

      «Когда я голодная – хочется всё рушить, переделывать, а как наемся – мне всё нравится; хочу, чтобы так и оставалось… чтоб только не трогали, ничего не нарушали. В постель бы – и кого-нибудь под бочок!»

      «Ой, Славка – сто рублей убытку!»

      «...Поэтому твой номер всегда шестнадцатый!»

      «Снегов тут пришёл и заявил: «Эля любит Славика!» Ой, я уржалась! Надо ж так загнуть!»;

      «А прошлым летом что я делала? Ага, прошлым летом я тобой занималась!»;

      «Думать вам вредно. Не ваша стихия!»

      «Эх, Славка, хочу я от тебя оторваться – и…»;

      «Люблю людей талантливых!»

      «Надо ж так вляпаться!»

      «Ты меня всё ещё любишь?» – «Тебе это важно?» – «А ты как думаешь?»

      «Я для тебя слишком хороша, и ты чувствуешь подсознанием, что я – не твоя. А тебя с детства так воспитали, что чужое брать нехорошо»;

      «"О, позабудь былые увлеченья!" – теперь мой любимый романс. Я поняла, что он у меня по жизни!»

      «В чужой квартире не могу, дома не хочу, лучше уж на улице под кустом!»;

      «Со своей Райкой разбирайся сам. Меня в это дело не впутывайте!»

      «Мать меня всё спрашивает: «Почему Славочка так долго не заходит?» А я отвечаю: «Очередь не дошла!»

      «Ты только делаешь вид, что озабочен, а сам…»;

      «Ваша Аня вам самая пара!»

      «Во ты у меня уже где сидишь!»

      «Если б мы с тобой не проучились столько времени бок о бок – хрен бы у нас с тобой что-нибудь вышло! Я бы тебя и не заметила.»;

      «Ты всё-таки тормоз!»

      «Не смотри на меня собачьими глазами!»

      «У меня если отрезает к кому, то сразу и насовсем!»




      Вот! Это давно нужно было сделать.
      Тихая, усталая, искренняя, спокойная, доверительная исповедь.
      Ещё тогда, после той жестокой неудачи почти полгода назад, когда она заявила, что от меня уходит (пустяковая, конечно, неудача, всё ведь потом выправилось, хоть и на время, это уж я так говорю – жестокая, потому что тяжело на меня повлияла, наложившись на общее моё состояние), эта исповедь родилась у меня в голове сама собой.
      После лекции по полифонии я завёл Элю в свой кабинет ТСО, усадил её там на диванчик и долго говорил, аж до одиннадцати вечера. И не зря – только таким образом и удалось кое-что выяснить. Никогда ещё мы не говорили так откровенно (несколько слов из уст Эли – такое же откровение, как громадный монолог из уст Раисы).
      Итак, первое, что удалось прояснить: она решила «отдохнуть от проблем» – потому и не давалась мне до конца. Только я не понял, что значит «отдохнуть»: боязнь вновь увлечься, боязнь залететь или боязнь пребывать постоянно в таких вот переплетениях, которые устраивает нам Раиса?
      Второе: что-то ко мне она всё-таки, похоже, имеет – потому что во время моей исповеди держала мои руки в своих, гладила и ласкала их. Просто жалость, наверно, так что цена этому пока невысока.
      Говорил я на этот раз без всякой подготовки, импровизируя, что-то вроде:
      – Знаешь, как бывает: альпинист поднялся на Эверест – и все остальные горы ему уже неинтересны. Ты понимаешь ли, что это такое – когда каждая клеточка в организме направлена на одну-единственную женщину, и больше ни на кого не тянет! Я бы ещё справился с собой, если б мы с тобою не встречались вовсе; а так... видеть тебя, и только – тяжело. Очень тяжело.
      Она ответила:
      – Ты же не знаешь – может быть, мне ещё тяжелее, чем тебе как мужчине.
      Дразнит она меня, что ли, такими вот речами?
      – Тяжелее!.. Так за чем же дело стало?
      – Ну на фига тебе иметь от меня сразу всё?
      – А как же тогда?
      – Может, лучше как раз вот так, как теперь!
      – Почему же?
      – Потому что сейчас у тебя самое счастливое время. Ты этого не понимаешь, а потом будешь вспоминать!
      – Нет, Элиша, нет, – грустно ответил ей Славик (зачем грустно, болван?), – самое счастливое время уже было тем летом, нашим с тобой позапрошлым летом.
      – Разве?
      – А знаешь, как тяжело бывает после неудач, как валяюсь потом в депрессии.
      Она взглянула в мои глаза то ли с интересом, то ли с сочувствием и задумчиво, мимоходом уронила загадочную фразу:
      – Плохо только, что ты далеко от меня.
      – В каком смысле – что живу далеко? – спросил непонятливый Славик. – Или разлук много?
      – Нет, ты со мной, но живёшь сам по себе. От меня отдельно. Я у тебя – для себя! Ты мною только себя забавляешь. Мною выдуманной.
      Я вздёрнулся:
      – «Забавляю»?! Хорошенькая забава!
      Но уже неясно сознавал, что Эля глубоко права, что она выразила кратко и гениально ("Я у тебя – для себя!") именно ту соль моего отношения к ней, о которой я сам не отдавал себе отчёта и избегал думать; ради чего, пожалуй, и начал эти записки: мою любовь как вещь-в-себе-и-для-себя-сущую (говоря термином старика Гегеля), как не имеющую выхода вовне – в зрительный зал – театральную пьесу, что разыгрывается в замкнутом пространстве, то есть внутри меня, со всеми её драмами и страстями; пьесу, оторванную от публики, от жизни, как оторвана она, эта любовь во мне, от самого объекта любви.
      Что ж, упрёк заслуженный. Опять в точку попала! Ещё один бриллиант в коллекции ФРАЗ.
      – Но зато я знаю точно, что сейчас мы с тобой куда ближе друг к другу, чем были летом, – так резюмировала Эля по окончании моей исповеди.

      Маленький конфуз, правда, вышел с этой исповедью: возле кабинета ТСО за фанерным окошком, хорошо пропускающим звук, сидела в коридоре, как я увидел уже уходя, незнакомая студентка, я её не знаю – и возможно, слышала если не всё, то многое. Кто такая? Насколько порядочная? Остаётся надеяться, что не заложит.
      Зато прозвучал в тот вечер целый букет новых ФРАЗ, записанных поскорей на скрижалях памяти:


      «Может быть, мне ещё тяжелее, чем тебе!»

      «Ну на фига тебе иметь от меня сразу всё? Может, лучше как раз вот так, как сейчас!»

      «Сейчас у тебя самое счастливое время. Ты этого не понимаешь, а потом будешь вспоминать»;

      «Плохо только, что ты далеко от меня. Я у тебя – для себя!»;

      «Я только знаю точно, что сейчас мы с тобой куда ближе друг к другу, чем были летом».

      Не ведаю, поняла ли она меня до конца – поняла ли то, что мне так необходимо для душевного комфорта полное слияние с ней духовное, эмоциональное и физическое, необходим отзыв на мои порывы. Сама-то она инициативу не проявляет!
      Теперь, после происшедшего, надо бы мне затормозить наконец и подумать обо всём. Сделать выводы. Наметить дальнейшую стратегию. Но не могу, хоть и понимаю это головой! Мой токкатный образ жизни не позволяет расслабиться.
      Вот так бежишь, ловишь, стремишься, суетишься, а когда достиг наконец своего, и надо начинать не спеша смаковать, осмысливать – уже не можешь остановиться и продолжаешь по инерции бежать дальше.





      Подошёл Новый год. Нынешний, 1994-й. Не слишком поздним вечером 31 декабря я завалился к Элине домой, привёз лёгкие подарочки всей семье, а заодно захватил раздобытые в музыкальной школе костюмы Деда Мороза и Снегурочки. Мы с Элей сгоняли к Раисе, полчаса ходу, переоблачились в эти костюмы на лестнице и тоже завалились с поздравлениями и подарками.
      А когда вышли на улицу, Эля неожиданно предложила:
      – Приезжайте все к нам праздновать – с Анкой и детьми!
      Это было заманчиво – провести с ней рядом хоть такую ночь. Но когда я доехал до дома, то понял, что не успеваю собрать детей и прибежать к метро до его закрытия.
      Поздравил по телефону на другой день уже с наступившим и услышал в ответ:
      – Жаль, что не приехал. Я тебя ждала!
      Последнее предложение прозвучало музыкой!
      Я ещё похорохорился:
      – И мне жаль. Ничего в следующий Новый год исправим! Подготовлюсь заранее.
      – В следующий Новый год я, возможно, уже не тебя буду ждать!
      Вот-вот, в этом она вся!

      Начались длинные январские студенческие каникулы. У меня был почти месяц, чтобы побыть наедине со своими чувствами. Подумать. Но думы были не слишком отрадными.
      Вот до чего ты, Славик, дошёл! Стал вялым, рассеянным и обидчивым неудачником с крайне неустойчивым настроением и одной-единственной мыслью: будет у нас ещё хоть ОДИН раз? Такой, как раньше. Чтобы не как собаке в зубы кость, а чтобы сама ко мне! И не под влиянием-давлением винных паров, а искренно, под влиянием-давлением чувств!
      Острый, волнующий роман перешёл в болезненную, мучительно-безответную страсть.
      Наверно, всё-таки спасибо надо говорить этой самой судьбе, что такая интересная девушка хоть временно, да любила меня; и даже если бы просто поувлекалась мной какое-то время, и за то спасибо. Вся соль – точнее, горечь – как раз в том, что я слишком поздно понял, узнал это, и теперь отчаянно и тщетно пытаюсь вернуть невозможное.
      А такого, каким я теперь стал, разве возможно полюбить? Ей, такой, какой она стала – пожалуй, нет.
      Ничего не могу выправить: упал духом, опустился морально и физически. В голове стучит только: вернуть, вернуть тот июль, те ощущения. И всё грезится мне счастливое лето 1992-го, те залитые солнцем встречи.
      Дурак! Июль вернуть невозможно сейчас хотя бы потому, что на дворе зима, а зимой некоторые существа впадают в спячку – если не телом, так чувствами; вот и она, может быть, впала… и поди разбери, что у неё сейчас на душе ко мне?..
      Спит Эля. И только один я не могу успокоиться, брежу тем июлем полуторагодовой давности, заполняя ночами этот дневник. А сплю днём, точнее – лежу в полудрёме на диване, а беспощадные жернова досады и неразрешённых вопросов вновь и вновь перемалывают и разрушают меня изнутри.
      "Папа горько-горько спит", – сказала, увидев меня таким, трёхлетняя Даша.
      Странно? дико? невероятно? – но я весь такой. Не умею жить правильно!

      Повалявшись после того последнего визита к ней сутки в депрессии, я решил записать для памяти всю эту историю. Точнее – решился. Зачем? Наверно, чтобы отринуть её от себя! Отринуть то, что мешает жить.
      Помнится, Авиценна относил страстную любовь к болезням и предлагал разные способы её лечения. Например, в качестве одного из средств советовал подослать к безнадёжно влюблённому юноше противную старуху, которая бы нашёптывала ему про его предмет всякие гадости и неприятности. (А может быть, и Райка действует в соответствии с методичками двухтысячелетнего мудреца? Она ведь начитанная, зараза.) Ведь моё к Эле отношение и вправду стало месяц за месяцем необратимо перерастать в болезнь зависимости, когда не могу я уже думать ни о ком и ни о чём ином. И тем мучительнее развивалась во мне эта хворь, чем более ускользающей от меня становилась Элина. Особенно когда ускользала она вот так, небрежно-шутя, как теперь! Это-то и распаляло меня, и разрушало изнутри.
      Страсть моя не утихла до зимних дней, когда в последнюю нашу встречу и случился этот нелепый облом. Когда я, побеждённый и раздавленный, уходил от неё под надрывные звуки саксофона. «И тем я начал свой роман».

      Откопал на книжной полке какой-то древний, 1972 года, непочатый еженедельник с зелёными страницами, который, как ни смешно, совпал датами с днями недели текущего года – и бросился, чуть поколебавшись, в холодную воду этих записок! А пока их делал – словно воспарил над собой. И теперь смотрю на всё издали, с высоты птичьего полёта, будто и не себя описываю.
      Думал даже поначалу: а может, целый роман из этого состряпать? Нечто этакое, художественное. Изменив, разумеется, имена, адреса и названия. И отдать в издательство – вдруг кто и заинтересуется? Пожалуй, не потяну, я ведь толком писать не умею. Самому не под силу, разве что заказать кому.
      Кстати, недавно увидел объявление в газете «Из рук в руки», по которой прошлой зимой знакомился с женщинами:
     
      М-да, чем только не пытаются люди в наше время подзаработать! Довела народ эта власть с её "Петербург – город для богатых!" Вот и литераторы обнищали, мечутся в поисках куска хлеба, как и мы, музыканты.
      А что – может, подкинуть чуваку халтурку со всей этой своей сердешной историей? Пусть напишет, подзаработает. Этот-то уж, видать, профессионал пера, у него всяко лучше меня получится! Сюжет, сказать ему, следующий: на фоне социально-экономической и музыкальной жизни Петербурга начала 1990-х годов разворачивается история любви бедного студента к гордой однокурснице из обеспеченной семьи. Она играет им, как мячиком, но при этом сама не может разобраться, любит ли его по-настоящему. Дело осложняется тем, что её отталкивает от него его женатость. Из-за всего этого их отношения настолько неровны и непостоянны, что конец остаётся неопределённым (да-да, пусть будет «сад расходящихся тропок» с массой возможных вариантов в конце, пускай читатель сам их домысливает).
      Не-ет, тут уж не с социально-экономической, с личной бы жизнью разобраться! Да и вообще не потяну материально – заказик-то ого-го сколько будет стоить, небось! Ладно, сам заварил эту кашу, Славик, сам и расхлёбывай! «Мне отмщение…»
      И вообще – какого лешего нужно других грузить своими проблемами? Тем более за деньги. Да и нет у тебя такой суммы, какую он наверняка запросит. И правильно запросит, творчество должно достойно оплачиваться!
      Оставлю как есть, никому доверять свои тайны не буду. Уж лучше худо-бедно, но самому нашкрябать нечто! Пусть вот так, коряво и криво, но зато своё, не чьё-нибудь.

      М-да... идёт время, идёт!.. И постепенно ощущение «весь мир для меня» сменяется другим – чувством враждебности этого мира ко мне.
      "Самое ценное в нашем городе – огромный объём воздуха над ним"... Писал ночами, в кухне, пряча книжку от Анны, заслышав её шаги. Описывал всё, как есть, ничего не приукрашивая. Пусть слог убогий получился, главное для меня было – не остановиться, дойти быстрее до конца, до сегодняшнего дня, прожив на страницах эти полтора года, не углубляясь и не отделывая литературно. Иначе завязну!
      Весь февраль, да и середина марта, учёба у нас, вечерников, обычно только раскачивается, поэтому Элину я почти не вижу в академии. А если и вижу, то сам избегаю с ней встречи после случившегося. Играть ей на вокале пока рано, сольные партии ещё не выучены. В "путяге" я провожу теперь минимальное время, стремясь поскорее вернуться домой – ведь там меня, кроме детей, ждёт ещё и моя многострадальная рукопись.
      ...Перечитал сейчас свою писанину от и до – и вижу теперь: пожалуй, надо будет её уничтожить. Сжечь к чертям! А то чепуха какая-то получилась.
      Но зато в башке всё понемножечку прояснилось. Для того и взялся за перо!
      Или не сжигать – подождать уж, чем закончится?
      Вот и добрёл незаметно до сегодняшнего дня. До 16 марта то есть.
      Отсюда буду писать день в день, то есть вести настоящий дневник, а не мемуаризировать, словно убелённый старичок, у которого всё в прошлом, а будущее и не просматривается. Начну фиксировать происходящее, чтобы лучше его осознавать. Опытным путём выяснилось, что записывание этому осознаванию зверски помогает!
      Как сказал Карл Юнг: "Человек, не прошедший через ад своих страстей, никогда не преодолеет их". Вот и проходил я через этот ад, проходил на бумаге все эти полтора месяца.








      16 апреля 1994 г.   А вот и не получилось день в день! Всё течёт, всё меняется, как сказал в древности Гераклит. Иногда даже слишком стремительно изменяется наша жизнь за какой-то час. Так повернёт, что мама не горюй!
      Только я дописал тогда последнюю фразу – в среду 16 марта это было, ровно месяц назад, часов в шесть вечера, темнеть уж начинало, и я как раз собирался ехать на вечерние лекции, – как зазвонил телефон в прихожей. Впервые! – она! – позвонила! – сама!
      Сейчас опишу то, что последовало за этим звонком.
      И всё-таки по порядку! Подведём-ка сперва итог.

      Так уж вышло, что тогда, в самом конце января, я потерпел изрядную конфузию. Вспомнишь – и сейчас не по себе становится. Бр-р!
      Теперь-то вижу, что ошибся, оставив тогда Элю на всё это время. Но оставил не оттого, что разонравился ей окончательно, как думал, а что сам был подавлен и уничтожен как личность. Оставил не из-за неё, а из-за себя! Она там, в небесных высях, а я тут, в грязи валяюсь, червяк червяком. Так думалось, так казалось.
      А всё потому, что я попросту заболел постепенно своей страстью к ней, любовь переросла в клинику. Болезнь длилась долго, до нынешней зимы, и чем дальше, тем в больших дебрях я плутал. Чтобы осознать выход, строчил ночами, пытаясь упорядочить отношение ко всему прошедшему. Хотя можно ли упорядочить любовь?
      Вот эти-то зимние месяцы мне труднее всего было описывать. Но болезнь постепенно проходила по мере продвижения на бумаге. Разрозненные, разбросанные в беспорядке пазлы соединились в единый узор, в ясную картину случившегося. И Эля, похоже, почувствовала это на расстоянии – то, что я стал другим человеком.

      Так на чём я остановился? Ага! Итак, потерпел тогда конфузию. Но не побежал после этого вновь по тёткам, дабы восстановиться перед собою, как за год до этого, то есть восстановить равновесие в самооценке своей. Не мог уже этого отныне! У меня была только она, она одна, теперь потерянная насовсем, как мне казалось, и я просто жил в унынии и писал непрерывно эту историю, лишь бы чем-то себя занять.
      И всё же, и всё же!.. Не зря чувствовал я, записывая её полтора месяца подряд, что конец ещё не наступил, что не могло всё на этом завершиться.
      Весь февраль она не появилась в академии, и не появлялась потом целых две недели марта. Оно и понятно: с учёбой ещё только все раскачиваются, а Силантьева, как все нормальные вокалисты, не дёргает концертмейстера в первый месяц семестра, пока студенты разучивают новую программу, и ещё рано аккомпанировать им серьёзно, в полную силу. А не в полную педагог и сам может подыграть хотя бы мелодию.
      И вот она неожиданно позвонила мне собственной персоной, чего по всем прикидкам ну никак не могло случиться, и никогда раньше не случалось, хотя на заре нашего нежного знакомства я и давал ей номер своего телефона. Хорошо, что не Анка подошла, а я!
      – Славка, можешь принести сегодня хрестоматию по «дирижу»? Хоровой учебник Полтавцева. У тебя вроде был.
      – Легко! – хоть я и растерялся от её голоса, давно не слышанного, но успел среагировать как должно, без всяких дурацкостей. – Тебе что, нужно «дирхор» учить по нему?
      – Ага.
      Слишком всё просто, не верится даже.



      Очень жаль, если ей действительно всего лишь нужны ноты, – так думал я, когда в зимних сумерках ехал со сборником в «путягу» после её звонка. Есть такие особы, которые своих надоевших ухажёров не гонят, а стараются всячески использовать, раз уж таковые завелись. Но Эля вроде не из них.
      Как мне себя с ней держать? Что говорить? Вопросы сверлили мозг.
      А никак и ничего! Невозмутимо и индифферентно быть рядом. Будто и не было ничего, будто снова мы в мае 92-го.
      Я даже представил себе нарочно, что еду не к Эле, а к какой-то другой студентке своего курса, к которой ну совсем ничегошеньки не имею. К Катьке Ласточкиной, например. Просто приехал помочь – и отвалил восвояси! Такой вызрел замысел.

      Приехал. Как увидел, ёкнуло, но... просто отдал ноты.
      А потом мы по старой привычке самоизолировались в знакомом классе. Она вдруг погасила свет, и тут…
      Неистовый дождь ласк, нежданно-негаданно обрушившийся на меня, лишил способности думать. Сначала он затянул в глубокий омут, а через минуту заставил расслабиться и плыть по течению.
      Такой страстной я её не видел. Что нашло на неё? Неужто и вправду соскучилась?
      Её лицо освещалось только бледно-фиолетовым светом уличного фонаря, пробивавшемся из-за занавески. Но знойный и страстный свет, который шёл изнутри, через её глаза, перебивал эту холодность.
      Распалялись мы всё больше и больше. Стол разбирать не стали, обошлись сидением на стуле у пианино, лицом к лицу, она – на мне. Этого хватало. Долго не могли оторваться друг от друга, обнимались жгуче и без слов.
      А затем поцелуи наши (когда рты на пару секунд освобождались), стали перемежаться с бессвязными полуфразами:
      – Славка!.. Ну зачем ты меня любишь? За что?
      – Сам не знаю. Так получилось.
      – Люби вон Райку! А я необразованная, – без всякой ревности произнесла, томно и разнеженно.
      – Пробовал – не получается. Сердцу не прикажешь!
      И вновь – страстные поцелуи, в которых потонули все слова! Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что первое предложение, насчёт «пробовал», вовсе не обязательно было ляпать, обошёлся бы вторым. Но Эля никак не отреагировала и продолжала стискивать меня в горячих объятиях, обволакивавших моё тело меня со всех сторон густым золотым облаком…
      – Славка! Мне с тобой хорошо.
      – И мне…
      – Кто тебя ещё так обнимет?
      – Только ты!..
      Вот так я в одночасье исцелился окончательно в один прекрасный вечер. Это она здорово придумала!
      «Не прилагай столько усилий, всё самое лучшее случается неожиданно», – сказал тот же Габриэль Гарсиа Маркес.



      18 апреля 1994 г.
      Догнал время. Наконец! Вот теперь точно. Дальше от сего места эта книжица пойдёт у меня просто как дневник. Буду записывать синхронно с событиями. Чем она окончится – понятия не имею!
      Уже месяц я счастлив. Самым обыкновенным банальным счастьем. И не могу в это поверить! Мой бумагомарательный труд вершился не зря, он сослужил свою службу.
      Все стены между нами рухнули. Отношения стремительно налаживаются. Мы их уже и скрывать-то на курсе почти перестали.

      19 апреля 1994 г.
      С позавчера не виделись – выходные были. А сегодня на лекции Эля вдруг протянула мне записку: «Два дня ощущала на себе твои руки и губы…»

      20 апреля 1994 г.
      И чего я ревновал к Снегову? Чего на него окрысивался? Нормальный мужик! Ну совершенно нормальный, адекватный. Я бы и сам на его месте так же себя вёл. Возможно.

      21 апреля 1994 г.
      Новая записка от Эли во время консультации к экзамену по гармонии: «Чувствую себя паршиво. Утром разбудила звонком Райка, чтобы задать вопрос: "Как ты себя чувствуешь?"»

      22 апреля 1994 г.
      Новость: Силантьева ушла со сцены Маринки. Теперь у неё дом и кошки.

      23 апреля 1994 г.
      Сегодня Эля сказала:
      – Райка опять звонила. Хамила, спрашивала: «Где он? Ты должна знать!» А откуда я знаю, где ты? Устала я от этих игр.

      24 апреля 1994 г.
      И ещё новость: Константин уехал в монастырь на два года! Куда-то на север. Будет там жить и что-то расписывать. Рад за него!

      25 апреля 1994 г.
      – Почему же ты мне раньше не давалась, аж с прошлого лета?
      – Потому что мы с тобой только теперь стали общаться так, как надо. Как давно пора! Заметил? Ты стал наконец-то нормальным. А раньше это было что-то неудобоваримое…

      26 апреля 1994 г.
      В общем, с той поры, с того памятного дня 16 марта всё стало у нас с Элиной налаживаться стремительно. Свихнувшийся на своей страсти Славик постепенно выздоровел! То есть перестал быть скучным, надоедливым и занудным. Всё стало меж нами просто и ровно, а главное – без лишних слов!
      Видно, помогло всё же то, что я упорядочил сам себя, записывая эту историю.

      27 апреля 1994 г.
      – Я тебя люблю. Теперь поняла это, – сказала сегодня.



      Нет, таки снова месяц перерыв! Ещё один месяц. Не до писания теперь!
      Почти весь май мы предаёмся безумной пляске любви. Наша долго сдерживаемая страсть выплеснулась, мы перестали её скрывать друг от друга.
      Танцполом для этой пляски служит всё, чем обладает наше учебное заведение – столы и диваны, кушетки и банкетки, тумбочки и стулья, а иногда танцуем и просто стоя. Где бы мы ни приложились, тут же внутри нас начинает звучать безудержно-ритмичная музыка…
      Единственные предметы инвентаря, которые пощадили мы в нашем бешеном танце – это музыкальные инструменты: пианино и рояли. Для нас, пианистов, было бы кощунством использовать их в таком утилитарном качестве!..
      Теперь Эля специально приезжает в академию только ко мне. Приезжает из дома, а я ведь так страстно когда-то этого желал! Мы уединяемся в 308-м, 415-м, 210-м или каком-либо ещё классе, теперь нам это уже почти всё равно, или даже на чердаке, где обустроил я уголок с матрасом на случай, если не окажется свободного помещения. Ну и, конечно, у меня в кабинетике ТСО, несмотря на тесноту. А однажды умудрились даже из озорства совершить акт любви в апартаментах деканши, в её начальственном кресле! Чистокожаном, глубоком и широком. Поздно вечером, когда все ушли, завладели ключами и…

      Вчера Рая устроила у себя дома выпускной. Кончается последний курс, надо отметить. Собралось нас человек тридцать. Детски-невинное, лимонного цвета, воздушное кружевное платье Элины как бы невзначай, но моментально и напрочь затмило кричащий красно-чёрный наряд Раисы с оголёнными плечами, в котором она, похоже, пыталась изображать Кармен. Райка бесилась и очередной раз делала попытку выставить перед девчонками меня как своего любовника, мне потом передали. Но для меня теперь это всё равно!
      Мы с Элей умудрились даже запереться в раисиной ванной и там заняться кое-чем. В метре от себя, через дверь, мы слышали голоса однокурсников и их шаги и вновь упивались нашим танцем. Это было остро и незабываемо!
      Никакого барьера между нами, никаких теперь недосказанностей и недопониманий…

      Но! И всё-таки! И однако!..
      Всё неотвязнее наступают мысли, что так не может продолжаться вечно. Мысли о неизбежности конца.
      Пора подумать о красивой точке. Всё равно он наступил бы, этот конец, всё шло к нему. И всё ныне окрашивается (для меня, по крайней мере) ощущением неизбежности скорого, по окончании выпускных экзаменов, расставания, его неотвратимости. Потому что не будет у нас после этого возможности видеться наедине, тем более ежедневно, и тем более возможности для интимных отношений. А без них встречаться – только себя распалять, мы же не школьники, нам же нужна нормальная, полноценная взрослая любовь, а не через одни лишь вздохи и переглядки проявляемая.
      В последние дни это ощущение неумолимости грядущего расставания почти осязаемо вклинивается меж нами почти каждую совместную минуту, одёргивая и сдерживая даже в моменты предельной близости. Оно стало третьим лишним, назойливым и неотвязным, оно взращивало во мне нерешительность и нервозность. Нужно уйти, и уйти по возможности благородно! Иначе меня – знаю я её, нелепую свою натуру-дуру – замучило бы чувство незавершёности нашего романа.
      Чем больше гоню я мысли об уходе, тем упорнее они меня одолевают. Надо решить этот вопрос завтра же! Чего тянуть?
      По своей чуднóй привычке подготовил опять речь. На этот раз прощальную. Скажу ли её и когда?
      Думай, Славик!.. Решайся.



      А ты, что ли, маленький, Славик? Не подозревал разве о том, как это будет тяжело?
      Но мне это вроде бы удалось – расстаться красиво, без унижения. Пусть напоследок, но я взял верх. А радости, удовлетворения всё равно нет! Мне просто безумно грустно...
      Свершилось это позавчера, 28-го.
      Не ожидал я, что так пронзительно вспыхнет наша любовь под занавес! С другими-то порывал с лёгкостью, и всегда сожаление от прощания очень скоро вытеснялось радостью вновь обретённой свободы. Здесь же – случай особый! Не зря предупреждала Эля на заре наших отношений: «Со мной так просто не получается!» Верно, не получилось. Они, отношения эти, постепенно поглотили меня целиком, со всеми потрохами.
      Длилось это два года. То есть долго, очень долго!
      А теперь мы упились друг другом. Напоились. И кажется, даже переупились!
      Позавчера случился у нас прощальный разговор. Я сам, сам его устроил. Быть может, ускорив события, ибо не хотел повтора того дня одиннадцать месяцев назад, когда она заявила мне, что у неё «отрезало». Если б он ещё раз повторился, это было бы уже непоправимо. Так не лучше ли теперь стать первым? Надо было решиться.
      Ну что же, остаётся дорассказать, как это случилось.

      Буйный май висит над городом. Он ощущается даже в урбанистическом пейзаже моего города.
      Направляюсь к ней из дома. Решился!
      Охтинский мост ужасно гремуч. Когда еду по нему над Невой в трамвае, непременно затыкаю уши – вредно ведь для слуха, особенно музыкального. Плевать, что пассажиры смотрят!
      И вообще троллейбус предпочитаю трамваю и автобусу. Потому как один гремит, другой дымит, а троллейбус катит негромко и экологически чисто.

      Май – мой любимый месяц. Всё впереди, целое большое лето уже улыбается тебе вблизи, такое близкое и лучистое. Буйная зелень, юная и девственная ещё, лезет истово отовсюду, заполняет пространство. Позади полгода холода и ожидания, слякоти и мороза, кутания в одежды и ветра. И предвкушения этого мая!
      В мае начались наши отношения, в мае же и заканчиваются.



      – Что-то у вас глаза ввалились, – заметила вскользь Элина за столом.
      – Да? Может быть… В эти дни я бродил много, думал о…
      – Думать вам вредно, не ваша стихия!
      – Приходится иногда: дело-то серьёзное. Элиша, я тут всё обмозговал… в общем… не могу скурвиться! Детей поднимать надо.
      – Конечно-конечно! Поднимай себе, никто ж тебе мешать не собирается.
      Она молча посидела пару секунд, а затем порывисто встала и, секунду помешкав, отвернулась к самовару. Долго наливала нам обоим ещё по чашке. Потом достала откуда-то из-под окна банку малинового варенья и не спеша наполнила им до краёв пиалу. Поставила всё это добро на стол.
      А когда вновь уселась на тахту, я увидел, что глаза у неё за эту минуту потухли и потускнели.
      – Ешь! – сказала она. – Зацени, малина с августа ещё, а как свежая. Без сахара почти!
      – М-м! Как с куста.
      – Ага! Не зря матильда гоняла меня с Колькой прошлым летом её собирать
      Зачем я одним махом погасил блеск в её глазах, зачем обрубил мечты, швырнул на землю нашу любовь? Как раз в эти дни переживавшую недосягаемый прежде взлёт, острейшую вспышку. Что-то я в Эле зацепил и всколыхнул, чего скрыть она не сумела вопреки своему таланту в этом.
      Но я же просто сказал то, что считал себя должным сказать.
      – Вроде как прямо из корзины! Как вы её такой свежей сохраняете?
      – Кладёшь в банку – и сразу в погреб. Трясти в дороге нельзя, иначе скиснет. Стояла там до вчерашнего.

      Я заехал к ней так, как заезжал последнее время довольно часто и безо всяких поводов, потому что знал, что она ждёт. Ждёт меня, и я опять увижу её глаза, те самые глаза, о которых так грезил когда-то бессонными ночами как о высшем чуде, и которое всё же свершилось. Да, Эля мастерски умела скрывать всегда свои чувства; но в последний месяц блеск подлинной любви в её глазах невозможно было спрятать, по крайней мере от меня, и даже когда она сидела за общим столом, рядом с родителями и младшим братом, я наблюдал это незаметное другим сияние в глубине её зрачков и тихо радовался ему.
      Конечно, они кормили меня, как всегда, до упаду, и Эля сидела напротив меня, и я спокойно – теперь уже спокойно! – наблюдал, как через её глаза, на меня направленные, струится потайная нежность, прикрытая по бокам мягким водопадом волос, и не умела теперь уже Элина спрятать её, как ни язвила она при этом в мой адрес на развлечение своим родным.
      Так продолжалось с месяц. И вот я приехал позавчера в очередной раз, купив по дороге бутылку «Цинандали» – грузинское вино всяко лучше, нежели сомнительные подделки под звучным названиями вроде «Амаретто», которым я угощал её прежде, – тем более, что с того дня, 26 июня, то есть почти одиннадцать месяцев уже, один лишь запах «Амаретто» или даже просто миндаля мгновенно вызывал у меня в памяти тот самый наш разговор, когда она произнесла: «Всё! Отрезало», мои позорные слёзы, одинокое хождение по полям до полуночи… словом, я перестал любить всякие сладкие ликёры, переключив симпатии на «сухарик».
      Накануне, обдумывая слова прощания, я долго бродил по самым глухим местам города, где-то в районе Митрофаньевского шоссе и – тогда-то и пришёл к выводу, что наш с Элей роман исчерпан, что он бесперспективен. Надо наконец выбрать между Элиной и семьёй. И я выбрал семью. Кем же я буду после того, как брошу Арсика и Дашку? Да и к тому же уход к Эле авантюрен по определению, хоть и сидит пока она у меня занозой в сердце. Вырвать – и домой! Тут всё ясно как дважды два.
      Вообще-то, как я говорил уже, не люблю моментов, когда герой книги, фильма раздумывает таким образом: как бы ему лучше поступить, чтобы было «по-мужски»?
      Но на этот раз я сам попал в ситуацию, когда надо решить и решиться. Правда, я не взвешивал, что будет более «мужчинистым», не думал о чужом мнении, о том, что скажет «княгиня Марья Алексевна»; я должен был определить для себя: с чем и с кем жить дальше? И вроде бы в конечном счёте определил.

      Словом, незаметно добрёл я в этих раздумьях к вечеру до 14-й линии. Тёплый май спустился на Васильевский остров. И вот после вечернего застолья, уединившись, я выдал Эле итог моих раздумий. Не совсем гладко и ловко выдал. Не так, как задумывал. Но главное – поняла ведь!
      Похоже, она восприняла мои слова как отречение. Отныне и навсегда. А я ведь вовсе и не намеревался вот так, в одночасье, выбросить её из своей жизни. Только зачем же я сейчас потушил эти влюблённые глаза, потушил свою давнюю мечту? Последнее время я постоянно замечал эти её глаза, как бы из засады, из тайника направленные на меня. И вот теперь сидит она передо мной, как пепелище от счастливого вчера дома.
      – Что, и холодильников никаких не надо?
      – Нет, просто… в прохладе стоит, в банках стеклянных.
      – Здорово!..
      – Да, кстати…, – она поднялась, подошла к серванту, открыла створку и вытащила оттуда красивую коробку – набор бокалов из богемского хрусталя.
      – Возьми. Давно собиралась тебе подарить. На прощанье…
      – А ты уже думала, что ли, о прощанье?
      – Теперь не всё ли равно!


      Темнеет. Вечерний свет сквозь окно льётся, волосы её льются, а контуры элининой фигуры сводят с ума. Стройна и прекрасна!
      – Эль… Я вижу, ты приняла мои слова, как финиш всему, как… Но мы ведь будем ещё встречаться! Я только принял решение не оставлять своих…
      – Что-вы-что-вы, никто ж вас и не заставляет этого делать. Возвращайтесь к своей благоверной! – последнее предложение Элина отчеканила, как школьный диктант.
      – Но ведь я же не бросаю тебя, я же…
      – А ты меня и не брал!
      Спокойная и колкая уже, как всегда. Впрочем, для скорпиона это и не колкость. Так, нормально. А я-то думал взять сегодня верх! Забыл, что перескорпионить её мне никогда не удавалось.
      – Ладно, хорош чаи гонять, – заявил я резче, чем хотел. – Я тут кое-что приволок.
      И извлёк из сумки «Цинандали». Поставив на столик, спросил небрежно:
      – Будешь?
      – Ага, – ответила Эля бесцветно, – давай!.. Бокалы эти пока не открывай, возьми другие вон там, за стеклом.
      Интересно, хорошо ли она помнит тот день годовой давности, с «обратным» объяснением, которое едва не стало мне крахом – когда не я, а она пришла сказать, что уходит? Я был тогда раздавлен и почти уничтожен, я едва пережил его, и всё же сумел адскими усилиями выправить положение. Теперь – моя очередь.
      Тогда я разливал по рюмкам «Амаретто», теперь разливаю «Цинандали». Разливаю и не знаю, что сказать при этом. Тост? – глупо. А что-то произносить вроде бы положено. Я поднял свой бокал и, увиливая от тоста, произнёс первое, что подвернулось:
      – Одно мне только жаль.
      – Что?
      – Давай, что ли, выпьем сначала…
      Выпили в тишине и медленном раздумье – каждый о своём.
      – Жаль, что не случилось у нас с тобой ни одной ночи совместной! Всё только днём да вечерами. Ты вроде как обещала когда-то мне её подарить.
      – А разве не было?
      То ли вправду не помнит, то ли ей всё равно. Или показать хочет, что всё равно?
      – Не было, представь себе! Я все наши... разы помню наперечёт. Эх... Элька, Элька, я ведь и теперь люблю тебя, и может быть, бу...
      – Это уже твои проблемы!
      – Не говори так. Это жестоко.
      – А ты со мной не жестоко?..
      И тут только до меня дошло. Она такая же беззащитная, она точно так же ждёт любви и ласки, как любая женщина, ждёт отдачи и опоры, ждёт безраздельного посвящения ей себя. И это – при её умении концентрировать волю, поражать в «десятку» одним мгновенно найденным словом и даже взглядом, создавая впечатление своей неуязвимости!
      Но себя перехитрить ещё никто не смог. Понимая, что я, скорее всего, не оставлю семью, что нет у нас с нею перспектив, она всё же полюбила меня – полюбила безо всяких планов на будущее. Непостижимо женское сердце! А я с ней так...
      Она передвинулась к стене, подогнув колени. И постепенно стала расплываться в моих глазах – такая вся мягкая, домашняя, женственная. Её глаза просверкивали из-под лавины волос, которые струились живым потоком. В нём отражалась настольная лампа. Меня сводило с ума желание остановить этот поток, наполнить им ладони.

      – Что же делать?.. Надо отвыкать, – сказала Эля наконец тусклым голосом с бокалом у рта. – Хоть это и трудно, конечно.
      И неторопливо втянула губами прохладную кисловатую струйку.
      Мне её слова польстили. Вдруг захотелось действительно произнести что-то важное, необыденное. Вроде тоста.
      – Элиш!.. Пусть нам запомнится этот день! Что-то значительное произошло…Мы стали близки сегодня, как никогда прежде...
      И в тот же миг этот неуместный порыв пропал, стало противно от собственной напыщенности.
      А она спокойно-преспокойно, словно речь шла о потерянной заколке, произнесла:
      – Ничего особенного не случилось! Просто провожаю свою очередную любовь.
      Наконец-то! Всё-таки, значит – «любовь». Всё-таки, значит, известно ей чувство сие. А я-то всё боялся раньше в это поверить.
      Вот и высказалась определённо. Ясно и просто. Ерунда, что «очередную», это её нутро скорпионье вновь вылезает, тут уж ничего не попишешь. Долго же я ждал!..


      – Наконец-то, ясно и просто! И главное – вовремя.
      – Сам-то – не опаздывал, что ли, вечно. Пока разродишься…
      – Да уж…
      – Ладно! Если заводишь кошку – надо быть готовым к тому, что она когда-то умрёт.
      И оба мы невольно глянули на лежащую рядом Клеопатру – раскормленную, брюхом кверху, обвитым пышным хвостом, с полным безразличием к жизненным страстям.
      – Если Кля и умрёт, то лишь от обжорства, – не удержался я. – Перекỏрмите ведь! А на кошек, как и на любовь, это плохо действует.
      Усмехнулась. А ведь редко смеётся моим шуткам, почти всегда неуклюжим.
      И тут я заметил – или показалось? – дрожание каких-то непонятных звёздочек на её длинных от природы ресницах. Неуловимые такие блёстки – то ли есть они, то ли их нет.

      Не может быть! Слёзы?! У Эли?! Фантастика! Насмешливая, безжалостно колкая, всегда твёрдо владеющая собой. Не снится ли мне?
      Нет, вот они и вправду просверкнули опять. Беспомощные такие слезинки, растерявшиеся от своего появления на свет божий. А он для них – свет торшера.
      Вот это да! За одно только это можно сразу простить всё. Не думал я, что она способна так... И в тёмной глубине души своей жаждал побольше её слёз. Хотел упиться их реальностью!
      В то же время, щадя элинину гордость, старался делать вид, что не замечаю их. Смотрел вбок, хотя она и понимала, что скрывать от меня эти звёздочки-блёстки нечего и пытаться. Но и боковым зрением я жадно впитывал это явление, зная, что такое наблюдают обычно раз в жизни – как шаровую молнию, как зелёный луч, как инопланетянина.
      Я тоже плакал перед ней только раз – тогда, одиннадцать месяцев назад, и точно так же она старалась не акцентировать на этом внимание, чтобы ещё больше не уязвлять моё самолюбие. А теперь она сама сидела передо мной на тахте, прислонясь к стене, освещаемая деликатным светом торшера, и роскошные волосы её разметались вокруг чуть запрокинутой головы; она без отрыва смотрела на меня волшебными своими глазами, не смаргивая слёзы – всё равно ведь давно заметила, что я их заметил, хоть и прячу от неё это своё открытие! – ну точно как я на неё в тот день, 26 июня, в 305-м классе.
      Роли поменялись. Разве что сейчас она держалась более гордо, без жалоб и упрёков.

      Как же она была чудовищно прекрасна! Искоса я любовался ею, меня целиком захватил её вид, захватил этот вечер, захватило пронзительное ощущение близости, небывалого единения с ней. Прошла минута, десять, прошёл час и день, прошёл год и много лет, она стала зрелой дамой, но осталась всё такой же очаровательной и манящей.
      С трудом я вернулся оттуда в сегодня, в сейчас.
      – Через десяток лет ты будешь роскошной женщиной!
      – Я и теперь ничего.
      Ответ, как всегда, мгновенный и точный.
      – Элиша, – осторожно запустил я, – а ты думала когда-нибудь, хоть один раз, обо мне в качестве…
      – Не надо! Не продолжай.
      Так…Значит, да. И не раз, видно.
      Нет, она не только ждала любви для себя одной. Эля умеет любить, умеет щедро дарить себя – так мне почему-то подумалось. А сказалось иное:
      – Как я тебя сейчас понимаю! Как никогда. Ты сама себе не представляешь, при всём твоём уме, как я в эту минуту понимаю тебя!
      – Мне теперь твоё понимание ни к чему. Вот сейчас – впервые, когда оно мне совсем не нужно.
      Нависло горькое молчание. Секунды оглушительно лопались в затылке и жгуче растягивались по телу. Всё как будто было сказано. Спасибо «матильде», что не вошла ни разу, не нарушила нашего последнего разговора.
      В глаза друг другу смотреть избегали.


      Эля первой нарушила густую скорбную тишь:
      – Ну, поиграйте что-нибудь напоследок. Только своё! Поимпровизируйте.
      – Давайте уж вместе.
      – А я к вам потом присоединюсь. Может быть.
      Что же, я гость, её слово закон.
      Я сел за клавиши.
      Осторожно, в басах, чтобы оставить место ещё для двух рук, негромко заиграл что-то плавное, пятидольное, вальсообразное. Старался не скатываться на избитые обороты, к которым пальцы часто сами тянутся при музицировании, а выдавать что-то более свежее, современное по мелодии и гармонии.
      Сначала дело двигалось с трудом, но постепенно эта нелепая импровизация захватила меня и сама потащила за собой. Я отдался ей и течению своих мыслей...
      Всё заканчивается раньше или позже. Закон жизни! Но в наших силах иногда бывает либо сделать этот конец красивым и достойным, дабы он остался в памяти светлым пятном, либо нелепым и скомканным, о котором и вспоминать-то потом не хочется.
      Вот и Раиса приезжала на днях ко мне, что-то там такое заливала трагически о конце наших с ней отношений и о том, что её это будет долго преследовать. Я как в тумане её слушал, потому что думал об Эле.

      Уже довольно долго я играл, незаметно для себя доведя звучание до «форте», а Эля так и сидела под лампой, обездвиженная, утонувшая в волосах, глядя в пространство и расплываясь в моём боковом зрении. Как тогда расплывалась в классе лампа на полотке.
      Не прерывая звучания, уплотнив фактуру его и чуть прибавив темп, я не оборачиваясь спросил её, застывшую и как будто забывшую обо мне:
      – Ну, что же ты? Почему не подсаживаешься? Обещала вроде как.
      – Играйте, играйте, не отвлекайтесь. У вас только это и получается нормально. А я нет!
      – Почему??
      – Не хочу. Очень надо! Стану я тут играть ещё со всякими, – насмешливо так проворчала.

      Ну вот, оно уже и началось!.. Я знал, что так будет. Половинчатости она не приемлет: любить – значит любить. Либо наоборот!
      Теперь она будет вытравливать меня из своего сердца, вытравливать долго и обречённо. И – кто узнает? – может быть, это вытравливание окажется для неё куда более мучительным, нежели для меня... Но и в таком случае она никак себя не выдаст, она крепкий орешек, который сколько же трудов мне стоило расколоть! Для того, чтобы теперь увидеть её такой – слабой и покорённой, лишённой защитных покровов, увидеть её женщиной.
      Но это – лишь на чуть-чуть, она не позволит себе расслабиться и быстро придёт в себя. Вот вам, пожалуйста – первый признак! Так что готовься, Славик, ко вновь язвительной, холодной и беспощадной Элине, каковой она пусть не сразу, но станет непременно в оставшиеся нам до окончания Академии встречи. Тебя это будет, конечно, царапать по душе, но боже упаси ронять себя, падать духом, молить о чём-то – лучше сейчас покрепись и переживи! Не выдавай себя ни словом, ни жестом, ни мыслью.
      А коли случатся с её стороны слабости и уступки в твою сторону – знай, это к худшему! Больше того: если не выдержишь (что правда, то правда, за себя ведь нельзя ручаться – может быть, вновь такая боль нахлынет, что потеряю рассудок), если передумаю и оставлю семью – не исключено, что получу безжалостный отказ. И тогда останусь таким жалким, оплёванным и одиноким («А Карабас Барабас так и остался сидеть в луже под дождём») – что лучше уж сейчас скрепиться. И не метаться, не прыгать в омут, не искать добра от добра!




      Ну конечно, она подсела ко мне, подключилась к моей импровизации. Слова ведь ничего не значат! Присоединилась где-то в птичьем регистре, мгновенно подхватив мою звучащую мысль своими дьявольски красивыми длинными пальчиками, которые столько умели ещё, и стала развивать её в полном согласии с моей мелодическими оборотами в октаву, восхитившими меня особой женской прелестью.
      Наши четыре руки раскручивали ковровую дорожку музыкальной ткани этого сомнительного творения в едином направлении. Вихрь совместного созидания этого эфемерного, неповторимого, только нашего с ней общего «сюра», звучащего сна, закружил нас и увлёк в недосягаемую высь. Мы парили над миром и сцеплялись душами уже где-то там, в стратосфере. Обе музыкальные материи, производимые нами, оттого и звучали едино и слитно, оттого и не противоречили друг другу при отсутствии общего гармонического плана, что каждый из нас мгновенно угадывал все повороты мысли другого. Звучание набирало силу, становилось всё более стройным, насыщенным единым созидательным потоком; звучала вся комната, звучали и вибрировали мы сами, провожая любовь музыкой…

      А не безумец ли я? Отказаться, упустить такую женщину! Не принять великодушного, а может быть, случайного и ошибочного дара капризной судьбы! Уйдёт поезд – останется локти кусать. Умная, прекрасная, гордая, добрая, стройная, талантливая, страстная – тьфу, всё какие-то истёртые слова вылезают на бумагу, а правильно не опишешь её ни одним из них!..
      На дороге такие не валяются (опять избитая фраза!), да Эля и сама это понимает. Титанических усилий стоило мне поначалу добиться её отклика, её ласк… и боже мой, какой она умела быть, как умела любить! Глубоко спрятанная потребность дарить себя, свою нежность, бывало, вырывалась из неё невзначай с отчаянно безудержной силой. И тогда весь я оказывался обласканным, зацелованным её горячими губами, а гибкие руки её обвивали меня в ошеломляющем приливе страсти. И был я на пике блаженства, на краешке возможного... но, дурачок, принимал эти её долгожданные откровения внешне рассеянно-небрежно, боясь выдать внутренне ликование. Каких безумных наслаждений я теперь лишался! Навсегда. Надо же было решиться на это!

      Звуки лились, Эля додумывала на ходу и развивала мои музыкальные мысли; я чувствовал возле себя её тёплое дыхание. Иногда по моему виску ночной бабочкой чиркала невесомая прядь; если мы случайно соприкасались локтями, то отдёргивали их тут же, боясь разрушить наше эмоциональное слияние любыми физическими контактами, чтобы не приземлить его. И думал я: какого же пика понимания достигли мы с Элиной, как научились духовно проникать друг в друга! Она, даже вопреки моим словам и поведению, в любой момент умела разгадать меня – точно так же, как безошибочно чуяла в людях талант, в какой бы области он ни проявлялся. Когда я приходил к ней – по каким-то неуловимым чёрточкам умела она понять, с чем я пришёл, а если и пытался скрыть своё состояние – тут же могла разоблачить мои уловки! Одним-двумя словами она сразу определяла то, в чём я и сам себе боялся признаться. А может быть, не умел сформулировать так, как надо.
      Теперь же резал всё это понимание по-живому. Больно?.. А вы как думаете?
      Накал нашей музыки, слаженно выходившей из-под двадцати пальцев, поднялся до предела напряжения. В ней стали появляться щемящие обороты. Причём у обоих, не сговариваясь! Всё больше, больше…
      И вдруг всё оборвалось. Встало. Словно лавина тишины обрушилась на нас.
      Это мы разом прекратили звучание, синхронно сдёрнув руки с клавиатуры. Не сговариваясь, не подавая друг другу знака, а просто угадав, что так нужно. Иначе…


      Дружно поднялись и вышли в полумрак коридора. И сразу направились на кухню, где хозяйничала «матильда». Нельзя нам было оставаться наедине дольше, а не то сработал бы первый оперный вариант «Евгения Онегина», когда он и Татьяна после долгих объяснений всё-таки бросались друг другу в объятия.
      За столом поболтали об Элькиных кавалерах. «Матильда» почти в открытую расхваливала свою дочь: какая, мол, Эля умненькая, как она их всех, с кем гуляет, водит за нос – такое умеет наплести о себе, а они как уши развесят... Не могут разгадать её истинной жизни и оказываются в дураках!
      Как другу семьи открывала мне её мамаша эти тайны. Я позволили себе возразить:
      – Нет, отчего же? Раз в году она, случается и говорит то, что думает. После «Цинандали» особенно. От друзей-то не скроешься, разберутся всё равно!
      Элька тут же вскинулась:
      – Ладно-ладно! Вам пора вообще-то. Уже двенадцать часов!
      Я направился к двери, она вышла следом и шутливой скороговоркой, с напором выпалила:
      – Уходите, и поскорее, убирайтесь вы все к чёртовой матери!
      И в коридор меня аккуратненько так вытолкала. Коленкой своей бесподобной.
      Поза, конечно, всё это! Любовь-то мы не изживём в себе так скоро.
      Я проворчал, зашнуровывая туфли:
      – Да, Эля… С тобою жить – надо слоновую кожу иметь.
      – Ой, только не надо оправдываться!
      Да господи боже, я и не думал оправдываться, зачем мне, я ведь вовсе не потому решил её оставить, ёлки зелёные, не в слоновой коже дело, и не собирался я как-то объяснять свой уход, когда и так всё ясно, тут уж любые слова будут мелкими и несущественными... А вообще-то ведь и в самом деле – оправдываюсь!

      Стоя уже в дверях, успел заметить, как просверкнула в её глазах изо всех сдерживаемая нежность – но нежность особая, на грани отчаяния. Однако роль надо было выдержать до конца. Я уходил. Хотел было бросить ей напоследок: «Не унывай!» – как она мне тогда, но слишком уж это было бы жестоко и мелочно. Да и «матильда» уже стояла рядом:
      – Славочка, заходите ещё!
      Пришлось нам попрощаться при ней как обычно, ничем себя не выдав.
      Я вышел в лёгкую прохладу ночного города. В сквере снял с себя всё до майки, хотелось ощущений поострее.
      Да, эта партия была моей! Я отыгрался. И хорошо, что была в нашем расставании красота, понимание и даже… доброта, что ли. Это куда лучше, чем просто порвать! Порвать грубо и резко. Так уж вышло, что провёл я сегодняшнюю партию симметрично той, прошлогодней, когда она, Элина, парила на до мной, была наверху, а я оставался стороной страдательной. Хоть какое-то удовлетворение душе!
      «Расстались гордо мы…», – поётся в романсе. Да, гордо и горько! Хотя и жжёт оно нестерпимо – всё то, что осталось между нами недосказанным, недоделанным, недопережитым; но уж лучше вот так, резко оборвать отношения, нежели был бы их конец каким-нибудь смазанным, неопределённым, пусть и встретились бы мы за лето ещё несколько раз.

      Перетерпеть, не быть размазнёй! Зачем цепляться малодушно за остатки возможных встреч и чувствовать после каждой из них свою вину?
      Это, конечно, не окончательный разрыв каких бы то ни было отношений, мы ещё будем видеться. Поводы есть! Я бы хотел, чтоб были. Я бы хотел сохранить дружбу, она поможет нам обоим, и Эля ещё будет во мне нуждаться, и знает, что я это знаю, она умная. А что до любви… Да, она была, и ещё какая!..
      А с другой стороны – сказал же Ремарк в «Триумфальной арке»: «Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец».
      Может, и прав он.
      «Время лечит». Какая глупая мудрость! Такую занозу не выдернешь в минуту. Неужели эта боль когда-нибудь пройдёт? Если да, то не скоро.
      Пока – не отпускает. Щемит, не даёт нормально жить! И не волен я с нею справиться.
      Что ж, поделом: я покусился на нашу любовь в её наивысшей точке, когда она наконец-то стряхнула с себя всё недостойное, низменное – и воспарила наперекор здравому смыслу и житейским условностям. Её вспыхнувшее под занавес очистительное пламя сделало нас добрее и духовнее.
      И теперь я должен поплатиться за своё разрушительное деяние, за свой вандализм. А может быть, и за трусость. Да-да, трусость! Признаваться себе – так уж признаваться до конца.



      Блёстки прибрежных огней возле Тучкова моста растекались по Неве, мерцали и вибрировали в лёгкой ряби водной поверхности, как элины слёзы.
      Оказавшись дома, я завалился в обуви на диван и стал глядеть в трещины на потолке. Пора бы их заделать. А вот трещинам в душе ещё долго кровоточить!
      Не спалось. Поставил на проигрыватель пластинку с песнями Дольского. Одно время мне нравился этот утончённый эстет, куда лучше других бардов владеющий гитарой, отчего она становилась иногда равноправным участником его песен с их мелодичными текстами. Потом как-то отошёл от его творчества, оно стало казаться мне слащавым, да ещё ударился он в политику и сатиру, что погубило настоящую поэзию. Но сейчас захотелось мне послушать что-то из ранних его песен.
      Возник гитарный перебор, вслед за ним полилась мелодия – и наконец в неё вплелись красивые и мудрые слова:

Нет в мире высшего блаженства,
Чем осознание пути,
Когда, достигнув совершенства,
Ты всё же вынужден уйти…

      Дослушал песню до конца.
      Какое уж там блаженство! Не знаю, куда и деться от этой разъедающей меня сердечной муки, от сознания, что собственноручно разрушил то, что так долго и кропотливо созидал и бережно лелеял! Такое чувство, будто задушил дитя.
      Снова и снова, сотни раз уже со вчерашнего вечера, спрашиваю себя: правильно ли я сделал? И каждый раз – не сразу, а поколебавшись и перебрав мысленно все доводы – отвечаю: да, правильно. Хоть и жалко того, что прошло. Но это надо было сделать!
      Так пусть же почаще вспыхивает любовь, подтверждая Общую Теорию Всего, в земном нашем мире, таком без неё убогом и вовсе ненужном! Потому как для чего мы и живём, если не для того, чтобы хоть время от времени прорываться сквозь стену отчуждения между нашими душами и телами? Или хотя бы для надежды на это.
      И да не отнимется у нас дар сей!
      Аминь.



      В просвет между узорными перилами разведённого над Невой моста врывается взошедшее час назад солнце – всепонимающее, видевшее бессчётное множество любовных драм и счастья.
      Пять утра. Всё умыто, обновлено началом дня.
      Огромный объём воздуха, главная драгоценность нашего города, наполняет собой петербургский пейзаж с крутым изгибом Невы после Охты и двухсотлетними стройными зданиями. Объём этот уравновешивает великая масса невской воды.
      ...Итак, наваждение моё длилось ровно два года, от конца мая до конца мая. Отсюда, с первого июня, пойдёт свежий, следующий жизненный пласт!
      Первый день лета, нового лета.
      Нового времени.
      Новой жизни.