Все портреты                     Содержание                     Аннотации                     На главную


Натуралист и артиллерист
(из серии "О тех, кто рядом", портрет 6-й)

часть 1                 часть 2                 часть 3                 часть 4                 часть 5                 Воспоминания учеников (фрагменты книги)



      «Не надо брать из лесу животных: не нуждаются они в этом. Помните, что вы, увидев того или иного зверька, не «нашли» его, а, взяв к себе домой, просто украли зверя у леса! И лес стал беднее от этого, и вы ничем не обогатились!.. Изъятие животных из леса — их дома — есть самое настоящее расхищение природных богатств нашей Родины!» (из статьи В.В.Строкова «Нашёл? Нет, похитил!» в журнале «Лес и человек», 1984 год).




ОТ АВТОРА

        В 2001 году я начал серию очерков об интересных людях, с которыми общаюсь, написал за несколько лет о друзьях и сотрудниках. И лишь потом вспомнил: а ведь дед-то мой тоже был человеком необычным! Расскажу-ка ещё и о нём, пусть его и нет уже с нами, пусть и сведений недостаточно, пусть и очерк будет самым маленьким... Но по мере продвижения, благодаря находившимся архивам, он начал стремительно разрастаться до размеров книги, выбившись «ростом» из остальных в несколько раз. А когда пробную её версию я выложил в 2008 году в Интернет, мне вдруг начали писать люди, знавшие деда и общавшиеся с ним. Повествование обрастало новыми материалами, в том числе фотографиями. И если в начале работы была у меня некоторая доля тщеславия: вот, мол, какой у меня дед был! – то позднее, когда я не на шутку втянулся в написание этой книги, оно стало для меня способом познания мира и родной истории. По ходу продвижения значительно изменялись мои взгляды на неё, поскольку судьба страны, безусловно, отразилась в судьбе Вячеслава Всеволодовича Строкова, внимание к которой и явилось для меня поводом к получению более глубоких знаний, как зоологических, так и исторических. Изучая жизнь деда и своих предков, постепенно я и сам проживал заново часть «истории государства Российского». Надеюсь, что читающий мои страницы почувствует это.
        Закончил я эту книгу аккурат к столетию со дня рождения деда, то есть осенью 2009-го, и хотя бы таким посильным для меня способом отметил эту дату. Конечно, электронная версия и по сей день обновляется и совершенствуется в сторону удобства чтения и восприятия изображений.
        Незнакомый мне ранее читатель Инга Владимировна Рубина из Перми, первой нашедшая мой труд в Сети, оставила после прочтения отзыв, который очень дорог мне – не зря, значит, я старался! С её согласия помещаю его здесь:

        «Боже, как я Вам завидую!.. Ваша семья сохранила не только воспоминания о своих корнях, но и вещественную память (фотокарточки, документы, письма, стихи). Я историк – мне Ваш рассказ о деде вдвойне, втройне важен. Вы меня в самое сердце поразили… Огромное спасибо за то, что бережно донесли до нас свои семейные сокровища и поделились ими».


*         *         *


            Выражаю особую благодарность за помощь, поддержку, ценные замечания
            и дополнения, а также за материалы, использованные в этой книге:


                  Орнитологам:
                      Елене Борисовне КЛИМИК
                      Виктору Павловичу БЕЛИКУ
                      Юрию Евгеньевичу КОМАРОВУ
                      Игорю Дмитриевичу ПОЛЯКОВУ
                      Алле Дмитриевне ПОЛЯКОВОЙ
                      Анатолию Фёдоровичу КОВШАРЮ
                      Николаю Николаевичу ДРОЗДОВУ
                      Виктору Анатольевичу ЗУБАКИНУ
                      Елене Владимировне ЗУБАКИНОЙ
                      Евгению Эдуардовичу ШЕРГАЛИНУ
                      Татьяне Анатольевне КАШЕНЦЕВОЙ
                      Александру Дмитриевичу НУМЕРОВУ
                      Владимиру Александровичу ПАЕВСКОМУ

                  Биологам:
                      Андрею Борисовичу ЧХОБАДЗЕ
                      Марии Кирилловне СТАНЮКОВИЧ
                      Вячеславу Ивановичу ИГНАТЬЕВУ
                      Надежде Константиновне НОСКОВОЙ
                      Александру Геннадиевичу ВЕСЁЛКИНУ

                  Писателям:
                      Михаилу Маратовичу ДИЕВУ
                      Сергею Васильевичу ЮРИНУ
                      Анатолию Сергеевичу ОНЕГОВУ
                      Константину Александровичу УТКИНУ

                  Краеведам и архивистам:
                      Елене Петровне ПЕТРОВИЧ-ПОПОВОЙ
                      Ольге Алексеевне ФИРСУНИНОЙ
                      Татьяне Сергеевне ВЕРЕЩАГЕ
                      Сергею Юрьевичу СТЕПАНОВУ
                      Ираиде Ивановне ЛЕЖНИНОЙ
                      Галине Николаевне БЕЛЯЕВОЙ
                      Нине Григорьевне ШАКУЛОВОЙ
                      Леониду Михайловичу ГОРОВОМУ
                      Светлане Борисовне СОКОЛОВОЙ
                      Валентине Гейнриховне ЛЕБЕДЕВОЙ

                  Родным:
                      Николаю Александровичу ПСУРЦЕВУ
                      Ирине Борисовне ВИНОГРАДОВОЙ
                      Елене Вячеславовне САНЬКОВОЙ
                      Инне Петровне ОЛЕЙНИК

                  Интернетным знакомым:
                      "Колючке эМ"
                      "Стаське"
                      "Hapchik’у"
                      "Мяугли"




Часть первая
Астраханское детство и сибирская юность

1.

    Когда он втискивал свою рослую, значительную фигуру в узкий дверной проём нашей малогабаритной «хрущёвки», наполняя её гулким басом, а увешанная плотным щитом орденов и медалей широкая грудь его под увесистым снопом седой колючей бороды вовсю звенела и сверкала, перемигиваясь золотыми и серебряными бликами, - я, хрупкий домашний мальчонка, всегда робел и терялся, лишь искоса украдкой взглядывая на него: он казался мне великаном из нездешнего мира.
    Как родному внуку, мне полагалось болтать с ним запросто, но я никогда не решался заговаривать первым. И даже выдавить из себя «ты» мне было не под силу, - я и в мыслях-то говорил ему «вы». Из-за этого всю жизнь избегал обращаться к деду напрямую, непроизвольно ища обходных путей, чаще же просто помалкивая.
    Оттого и общался-то я с ним до обидного мало, даже в нечастые наши встречи. Оттого и писать ему письма, которых он всегда – не знаю уж, почему – так ждал от меня, было нелегко. Приходилось преодолевать себя, чтобы написать первую фразу: «Дорогой дедушка Вяча!» – так мы сестрой в детстве неизменно начинали адресованные ему письма (до семи лет, помню, мы писали «Вячя»). И редко, слишком редко он сам появлялся у нас.
    А появляясь, заполнял собой всю нашу квартирку – явно тесноватую ему, привыкшему к жизни под открытым небом. Диваны под ним скрипели, кресло-кровать проседало, стулья трещали, грозя развалиться. Однажды, навещая нас, он так утопил кнопку дверного звонка, что её заклинило, и первые минуты встречи проходили под «оглушительный трезвон», пока папа, подставив табуретку, не вывинтил кнопку из гнезда.
    В такие его приходы мы, дети, выглядывали благоговейно из-за косяка во все глаза и наблюдали, как суетится мама в поисках домашних тапочек, как этот большой седобородый человек продолжительно и виновато (об этом - после) обнимает отца – единственного своего сына, – а уж затем снимает неизменный коричневый шерстяной берет, стряхивает с себя лёгкий плащ, открывая взорам украшенный военными наградами костюм, и вешает его широким жестом на крючок, отдуваясь с дороги.
    Наконец он поворачивался к нам:
    – Ну, здорово, племя молодое!
    Он сгребал меня и сестру Свету в широкие объятия, грузно опуская в кресло искалеченное войной тело. И каждый раз внимательно рассматривал наши лица своим орлиным «естествоиспытательским» взглядом. Иногда говорил мне при этом:
    – Ишь, скулы татарские!
    Имелось в виду, будто в нашем роду «была и татарва», – но сам я никогда не находил ни татарских скул у себя, ни достоверных свидетельств о татарской крови в строковских жилах. Хотя такое вполне возможно, если принять во внимание наши поволжские корни.
    Вообще о родословной нашей он говорил не раз. Бывало, усаживал меня к себе на колени и начинал:
    – Чем человек отличается от животного? Главное – тем, что он знает своих предков!
    И принимался перечислять:
    – Прадеда твоего – моего отца – звали Всеволодом Петровичем, отец его был Пётр Фёдорович, затем идут Фёдор Андреевич, Андрей Семёнович…
    А тем временем раздвигался стол в гостиной (для нашей квартиры это была самая большая комната, целых 15 квадратных метров). Мама сновала в кухню и обратно, а он продолжал беседовать с нами, а затем и с отцом, расспрашивая о нашей ленинградской жизни.
    Дедушка жил в далёком городе Москве. Будучи детьми, мы знали только, что он работал биологом: преподавал на кафедре зоологии, писал статьи и книги о лесах, лесных зверях и птицах, сотрудничал с журналом «Юный натуралист» и выступал перед школьниками, рассказывая им о родной природе.
    С нашим Ленинградом его связывали лишь две грани его многогранной жизни.
    Первая – встречи ветеранов, рядом с которыми он воевал здесь, на невских берегах – вот почему и появлялся он у нас обычно при всех регалиях, которые в другие дни не носил. И помнится он мне до сих пор именно таким – при полном параде, в кругу подобных ему старых вояк, регулярно собиравшихся к военным датам – «дню Невской Дубровки» в сентябре, и конечно же, ко Дню Победы в мае. Он и среди бывших однополчан выделялся издалека белой бородой и ростом.
    Вторая грань – родственники: две его родные сестры (одна бездетная, вторая с детьми и внуками), проживавшие вместе в районе Обуховки, у них-то он и останавливался; ну, и мы – семья его сына. Всего лишь раза два-три в году, много четыре, но с видимой охотою навещал он нас, радуясь встрече с внуком и внучкой, и вместе с тем каждый раз тяготясь разделившими нас расстояниями и жизненными поворотами.
    Да ещё, пожалуй, тянули его сюда ностальгические чувства: ведь в Ленинграде и Ленобласти он провёл более десяти молодых лет: учёба, начало научной работы, женитьба, отсюда же ушёл он на войну. Однако при всём стремлении жить и работать здесь, он не мог обитатна севере из-за военных ранений. Врачи постоянно, с самого окончания войны, настаивали на проживании в тёплых краях. Или по крайней мере – в Москве.
    И потому приезды его к нам всегда были праздником не только для нас, но и для него. А уж мы-то со Светой всегда трепетали заранее, лишь только по квартире мгновенно разлеталась весть:
    – Дедушка приедет!


2.


    Он родился 29 сентября 1909 года в Астрахани. В ней и провёл первые годы жизни.
    Как гласит «выпись из метрической книги о родившихся за 1909 год, выданная причтом Князь-Владимирского собора города Астрахани», родителями его были «Астраханскаго епархiальнаго епископа сЂкретарь ВсЂволодъ Петровъ Строковъ и законная жена его ЕлЂна Павлова, оба православныя».

    Её, урождённую Соловьёву, Всеволод Петрович любовно называл «Соловушкой».
    А впервые они встретились ещё в Сызрани, где Всеволод служил регентом церковного хора, а Елена (для родных – Лёля) пришла петь в этот хор в 15-летнем возрасте. Тогда-то они и полюбили друг друга.
    Лёля училась в те годы в церковном училище. В сохранившемся

        «удостоверЂнiи, выданномъ Соловьёвой, въ замужестве Строковой, вслЂдствiе ея прошенiя, СовЂтомъ Симбирскаго епархiальнаго училища, за надлежащимъ подписомъ и пЂчатью училища» указано, что «дочь священника Сызранскаго СрЂтенскаго женскаго монастыря Симбирской губернiи, ЕлЂна Павловна Соловьева, поступивъ въ Симбирское епархiальное женское училище въ 1896 году, состояла воспитанницей до половины 1902 года, когда окончила полный курсъ ученiя и наряду съ другими выпускными ученицами удостоена аттЂстата о полученномъ образованiи».

    Многочисленная семья Лёли укоренилась в Сызрани едва ли не со времени основания города, то есть за 200 лет до её рождения. Отец её Павел Иванович Соловьёв (он же – инок Григорий) служил настоятелем женского монастыря в той же Сызрани. Мать Лёли, Мария Васильевна Соловьёва, в девичестве Ливанова, была учительницей литературы, дочерью известного в Сызрани педагога-просветителя и общественного деятеля Василия Михайловича Ливанова, прожившего 96 лет (1828 – 1924), родом из села Томышево Симбирской губернии, основателя семейного древа Ливановых и прародителя великого множества его отпрысков. Не знаю, сохранилось ли до нашего времени имя названной в его честь одной из улиц Сызрани: Ливановский спуск.

    После ранней смерти матери Лёля, восьмая и последняя из дочерей, была воспитываема старшими сёстрами Евгенией («тётей Еней», как называли её Вячеслав и его семья) и Татьяной, вышедшей замуж за офицера царской армии и в 1920-м переехавшей с мужем и детьми на постоянное жительство в Америку, в Сан-Франциско.
    До женитьбы Всеволод Петрович и Елена Павловна жили Казани, где Всеволод учился в Казанской Духовной академии, а она терпеливо ожидала его выпуска. Окончив академию в 1906 году, он был удостоен степени кандидата богословия с правом преподавания в семинарии. В том же году была свадьба. Лёле едва исполнилось 18.
    Вот так и получилось, что судьба семей как Строковых–Виноградовых (о ветви Виноградовых речь впереди), так и Соловьёвых–Ливановых во многом связана с берегами нижней Волги: Казань, Симбирск, Сызрань, Саратов, Царицын, Астрахань – во всех этих приволжских городах они жили и живут по сей день. Ещё не зная этого столь хорошо, как сегодня, в 1997 году я просто так, по какому-то наитию или же по зову генов, отправился путешествовать вдоль Волги, переместившись от Нижнего Новгорода до Астрахани (об этом – повесть "Радужный вояж").


    Теперь о родителях Всеволода. Все наши предки по мужской линии, о которых с детства рассказывал мне дедушка – отец Всеволода Пётр Фёдорович, дед его Фёдор Андреевич и прадед Андрей Семёнович – служили в церквях Саратовской губернии.
    Жительница села Самойловка Саратовской области и заведующая Самойловским краеведческим музеем Ольга Алексеевна Фирсунина (по мужу Михайлова), исследователь истории родного края, глубокий знаток и горячий энтузиаст своего дела, очень помогла мне в восстановлении некоторых этапов их жизни. Как оказалось из её письма, ставшего приятным и ценным сюрпризом для меня, она уже много лет занимается нашим родом и совсем недавно выяснила по документам, что первыми священниками Самойловки были именно Строковы. Ольга Алексеевна периодически присылает мне ценные материалы о наших предках. Ниже я частично приведу выписки из них.
    А пока немного о Самойловке. Благодаря трудам исследовательницы я узнал, что у Андрея Семёновича Строкова из сыновей, кроме нашего прямого предка Фёдора и упомянутого в архивах Александра (о нём сведений не сохранилось) был ещё один сын – Константин, обладавший литературным даром: в "Губернских ведомостях", которые начали издаваться в 1838 году, в № 16 за 1849 год был напечатан довольно обширный очерк Константина Андреевича Строкова об украинских обычаях жителей слободы Самойловки. Оказывается, первыми поселенцами в этой слободе Саратовской губернии были украинцы. Образовавшийся в те далёкие времена "украинский очаг" существует по сей день. Основная масса местного населения и поныне именует себя «хохлами»
    В очерке, озаглавленном «Разсказъ о жiтеляхъ Балашовскаго округа, слободы Трехъ Острововъ, или Самойловки», интересно описываются обычаи и традиции «аборигенов» этого села. Привожу несколько фрагментов из него (отсюда и далее для удобства чтения буду адаптировать старые тексты к нормам современного языка – без «i», «ятей» и твёрдых знаков в конце слов):

        «Обыватели этой слободы все почти малороссияне, или южноруссы, как правильнее должно называть этот народ: их обычаи, сохранённые со времени их переселения в Поволжский край, очень любопытны, и мы считаем нелишним представить в описании их материал для нашей этнографии.

        Образ воспитания. Жители нашей слободы, как все вообще южноруссы, прилежны к церкви, любят учиться грамоте, и поэтому каждый, сколько-нибудь имеющий состояние, считает долгом отдать своего сына в учение к причетнику, или другому какому-либо лицу, знающему грамоту. Начиная с «А» и выучив «оксия», «савария» и проч., при конце коих находится небольшой кружочек, до «буди благочестив» - ученик уже почитается полузнающим, и это у них значит: выучиться до «наши»; каждый ученик, когда доучится до этого места, обязан принести своему наставнику хустку (платок), копу грошей (50 копеек), и если не поскупится, то ещё мешок пшеницы, а товарищам своим горшок молочной каши, которую должен доставить к учителю в дом, и ученики, собравшись вместе, кашу съедят, горшок же пустой повесят среди двора на вбитый кол, отойдут на 12 шагов и попадают в него палками; если кто разобьёт, то ему платит виновник процесса 12 копеек, и этим церемония кончается.

        Вечерницы. У жителей нашего села во весь круглый год бывают ночные сборища, называемые вечерницами; чаще всего вечерницы сбираются под праздник, потому что следующий день свободен от работы. Таких вечерниц бывает разом несколько в целой деревне. Туда ходят молодые парубки (ребята) и девчата (девки)… Девчата, собираясь на вечерницы, крадут у родителей: кто курицу, кто масла, кто яиц, и в избе какой-нибудь вдовы или солдатки приготовляют ужин и угощают парубков. Замечательно, что это заведение никем не осуждается, но считается ещё необходимым и ведётся искони… Если какой-нибудь сын или дочь остаётся ночевать дома, то сами родителя посылают их, говоря: «Иди, сынку, гуляти; ты жених, выбирай себе дружину!» – то же и к дочерям… Молодые, но женатые уже не ходят по вечерницам: их зимние увеселения ограничиваются взаимными посещениями и дружеской попойкой.

        Святки. Святки в нашем селе проводят, как и другие праздники, в обыкновенных увеселениях. Южноруссы не занимаются ни ворожбами, ни гаданиями, как великорусы. На сочельник пред Рождеством Христовым поселяне варят взвар из сушеных яблок и груш, также кутью; и взвар, и кутья ставятся на сено в передний угол, который называется покутьем; после ужина остатки взвара и кутья ставятся опять на покутье, и там стоят до самого крещенского сочельника, который у них называется «свят вечер». …На Богоявление по выходе из утрени до литургии запрягают пару или одну лошадь, сажают маленьких детей и скачут по улицам во весь опор; это делается для того, чтобы уродился довгий, хороший лён.

        Южноруссы верят русалкам и ведьмам. Ведьмы, по их мнению, обращаются в свиней, собак и других животных; мало этого - в копну, клубок, кадушку, сороку, - словом, во всё, что только есть видимого в природе. Они ходят по ночам, пугают народ, делают вред, портят коров и проч. Это, вероятно, произошло от того, что женщины-плутовки надевают ночью белый саван, распускают волосы, ползают на четвереньках, придавая таким образом себе фантастическую фигуру, доят чужих коров, выкапывают по чужим огородам овощи и обрывают в садах плоды. Русалки, по мнению южноруссов, обитают в лесах и реках, и вредны бывают более всего на троицыной неделе. В это время они, бегая по садам и лесам, ищут добычи; выныряют из воды, и если кто без молитвы станет купаться в реке, того непременно русалка утащит на дно; а кому случится пойти в сад или лес, тот берёт в руки пучок полыни для того, что когда встретится русалка и спросит: «Що у тебе в руках, чи полынь, чи петрушка?»; если отвечают: «Полынь», русалка побежит мимо и скажет: «Ховайся пид тын!»; если же отвечают «Петрушка», русалка скажен: «Ах!- моя душка!», - и с этим словом начнёт щекотать и защекочет до смерти. Русалок они представляют, по их рассказам, в виде орангутанга : косматая, горбатая, с большим брюхом и острыми когтями, с длинной гривой и с железным крючком, которым она ловит людей (В Украйне русалка – красавица. - примечание редактора).

        (Маленькое отступление: правильнее – «оранг-утан», без «г». В начале 1970-х годов дед подарил нам замечательную книгу Барбары Харриссон «Оранг-утаны», в предисловии которой говорится о том, что название этих обезьян «...составлено из двух малайских слов: оранг – что означает «человек», утан – означает здесь «лесной». Широко распространённое неверное написание «оранг-утанг» отдаёт не столько невежеством, сколько невежливостью, ведь это слово означает по-малайски «должник». Но даже самый бессовестный бухгалтер от современной биологии не смог бы доказать, что оранг-утаны перед кем-то в долгу»).

        Свадебные обряды… Сначала идут сватать отец и сват туда, куда приказывает жених; они обыкновенно берут с собой пирог; приехав, куда следует, помолясь Богу, кладут на стол пирог и ждут ответа. Отец невесты или мать, если возьмут положенный пирог, значит – согласие, если отдадут его назад в руки – отказ.. Таким образом, получив согласие, посылают за матерью, дружкою и женихом; здесь уже бывает договор, и мать невесты выговаривает себе за то, что она её учила, кормила, несколько денег, вина, съестных припасов, шубу, платок, глядя по состоянию свата; за невестою же у них не берут ничего, исключая одежды, и возвращаются оттуда, все перевязанные через плеча рушниками, подаренными невестою; пред назначенным днём свадьбы жених избирает себе товарищей из родственников и чужих и разделяет их на классы: товарищи все вообще называются боярами; между ними есть старший боярин, подстарший и проч. Невеста также ходит и набирает подруг, кои называются дружками, и как подходят к дому, то поют:

                    Заметайте дворы,
                    Застилайте столы
                    Кладите пшеничные клачи;
                    Идут дружечки
                    За дивчиною-душечкою.


        …К сумеркам невеста с подругами приходит в дом к отцу и и садится в передний угол - на посад. В то время дружки и прочие выходит за ворота с дубинками ловить жениха, и как скоро жених едет мимо них, они останавливают лошадей, берут за узды и тащат на двор; в воротах же зажигают три кучи соломы и лошадей переводят через огонь. Бояре, слезая с телег или саней, получают на дворе подарки по маленькому лоскутику ситца, а старший платок; прощаются с женихом и уходит домой или гулять на вечерницы. Жених входит в сени и кланяется в ноги дружку, чтобы он пустил его в избу, а дружко кричит сильно: «Отчинет, молодого князя веду до княгини», - жених входит и садится с невестой. Дружки поют несколько песен, и наконец сваха затягивает:

                    Покрываночка плаче,
                    Покрываться хоче,
                    Щоб не девувать,
                    А бабовать.


        Наконец несут волостник парчовый на блюде покрывать молодую, который у них называется очипком, расплетают косу и надевают очипок; молодая плачет и очипок несколько раз кидает под порог; наконец уговаривают её, и она его надевает. Тут сваха начинает выгонять девок-дружек; они же, рассердясь на неё, поют ей ироническую песню:

                    Свашка не лепашка,
                    Шишок не лепила,
                    Дружок не дарила,
                    Одну слепила
                    Из зеленого сена,
                    Да и ту сама съела…»


А теперь процитирую сведения о самом авторе статьи, которые удалось раздобыть Ольге Алексеевне из различных источников:

        «Строков Константин Андреевич родился в 1825 году (в 1855-м - 30 лет). Сын протоиерея Саратовской губернии Строкова Андрея Семеновича. Учился в Саратовской Духовной Семинарии (1840-46), по окончании которой учился в Казанской духовной академии, каковую окончил по 2-му разряду в 1850 году. Возведён на степень кандидата 6 октября 1851 года.
        Учитель "по классу Св. Писания, Герменевтики и языков: Греческаго и Латинскаго" в высшем и среднем отделениях 2-го класса СДС (22 марта 1851 - после 1855). Одновременно эконом СДС (14 января 1852 - после 1855).
        Содержание: «по учёной степени кандидата 71 р. 50 к. серебром, по должности эконома 128 р. 70 к. серебром, по должности учителя 257 р. 40 к. серебром (в 1855). Казённая квартира есть».
        1855 год: женат, дочь Ольга, 5 недель (на конец учебного года), имя дочери зачёркнуто и приписано: "детей не имеет". Очевидно, Ольга умерла.
        В 1855 году у жены показан наследственный фруктовый сад на городской выгонной земле, доставшийся ей от матери по духовному завещанию. (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 3281. Л. 33 об.-35)»

        «В 1866 году Константин переводится из Саратовской Духовной семинарии на должность учителя русского языка в Свенцевскую гимназию Виленской губернии. С 1867 года - учитель русской словесности Могилевской мужской гимназии. В 1875-1877 инспектор губернских гимназий в Могилеве. Уже статский советник. Был награжден памятными медалями 1853-1856 г.г. - Крымской войны и 1863-1864 г.г. - за усмирение польского мятежа. Эти медали вручались многим, в память о событиях . А вот его - орден Святого Станислова 2 степени. Умер в 1877 г. Похоронен на Воскресенском кладбище Могилёва».

    Итак, Ольга Алексеевна Фирсунина восстановила многие пробелы в дошедшей до сегодняшнего времени устной и письменной информации о наших прямых предках, за что я ей безмерно благодарен. Вот что она пишет:

        «Поделюсь имеющимися сведениями о Строковых.
        Семён Строков. Был ли священником – не знаю. А вот все его потомки с начала 19 века и до октябрьского переворота служили в различных храмах Саратовской Епархии.
        Андрей Семёнович Строков. Служил в Успенском храме слободы Самойловки. Я же говорю, что вы Самойловские! В 1837 году был протопопом в Успенской церкви Самойловки и благочинным.
        В ревизской сказке 1811 г. значится только один Андрей Семенович Строков (1788 – ?) Служил он в 1811 г. в Архангельской церкви села Зубриловка Балашовского уезда. Ниже выписка:

        ”Священник Андрей Семёнов (в подписи: Андрей Строков), 23 лет, произведён сюда во священника в 1808 году из Пензенской семинарии, из священнических детей села Сасновки (!) Сердобской округи, на выбылое место. Сын его Александр, 2 лет, находится при отце”.
    Предполагаю, что в 1817 году при открытии в Самойловке Успенского храма он был переведен сюда».

    Ольга Алексеевна приводит следующую выписку:

        «Балашовского уезда слободы Трех Островов протоиерей Андрей Строков по клировым за 1839 год ведомостям значится 52 лет, священнический сын, по окончании в Пензенской семинарии богословского курса в 1808 году рукоположен Балашовского уезда село Зубриловку во священника; 1809 определен духовником; 1810 благочинным; 1814 произведен в протоиерея; 1827 перемещен на настоящее место (в сл. Самойловку); 1830 определен благочинным, в каковой должности находится. Грамот иерейскура и протоиерейскура имеет, предметы до должности протоиерея относящиеся знает и очень хорошо проповедь свою сочиняет за подписом цензора … поведения честного, хмельные напитки употребляет очень мало, состоял под следствием о причинение обиды при выдаче церковной суммы протоиерею Ильменскому, но оное дело решено по их миролюбию, кроме всего состоял в 1828 тоже под следствием за чинимое им злоупотребление по своей церкви и церковной сумме, по коему в 1829 году по недознательству доносителя учинен от суда свобождением, с обязательным подпискою о перечислении по своей должности в записывании … пожертвований в приходно-расходные церковные книги 1831 года; так же состоял под следствием по доносу той же слободы Островов протоиерея Молдавкого о ведении по приходно-расходным книгам своей церкви сомнительной записки, но по произведении о том следствия и по недоказательству доложителя учинен от ответственности совершенно свободным. В семействе у него жена и дети. Константин 15 обучается в Саратовском духовном училище, на содержании отца Марья 17 лет и Анна 16 лет».

    Это тот самый Константин, который позднее напишет очерк о Самойловке.

        «Теперь о Фёдоре Андреевиче Строкове, служившем в слободе Песчанке, - пишет далее Ольга Алексеевна о его брате, то есть моём прапрапрадеде. - Эти сведения взяты из "Саратовских епархиальных ведомостей" (№ 17 за 1879 год, с. 89). Видимо Фёдор Строков также служил в Преображенской церкви. В "Саратовских губернских ведомостях" сообщалось. что Ф. Строков в мае 1879 г. по старости уволен за штат. Он собирал пожертвования. В № 20 за 1879 год: "Настоятель слободы Песчанки Ф. Строков, согласно его прошения, уволен за штат, а помощник его Георгий Беляев утвержден вместо него настоятелем Песчанского прихода".
        Балашовский архив: письмо инспектора народных училищ, адресованное в Балашовскую Уездную Земскую Управу с сообщением о просьбе священника Строкова проводить занятия в церковной сторожке, т.к. здание 2-го училища еще не достроено. 2 февраля 1881 года.
        Просматривая "Саратовские епархиальные ведомости" за 1876 г. 21, с. 227. я обнаружила, что ваш Ф. Строков был награжден скуфьей».



3.


    Добившись возможности работать с редкими и ценными изданиями в петербургской Публичной библиотеке, в одном из номеров журнала "Саратовские епархиальные ведомости" я нашёл список священно-церковно-служителей Саратовской епархии, семействам которых назначено пособие от церкви по случаю смерти главы семьи; в числе умерших есть и «ФеодорЪ СтроковЪ», семье которого, как и "на часть каждаго священнiка, отъ саратовскаго епархиальнаго попечительства о бЂдныхъ духовнаго звания, слЂдуетъ пособие изъ неприкосновеннаго капитала: 34 рубля 20 копЂекъ въ годъ" (для сравнения: килограмм кускового сахара, являвшегося почти роскошью, стоил тогда 16 копеек, кусок мыла – 3 копейки, гусь – одну копейку).

    Идём по древу от Фёдора дальше, то бишь приближаемся постепенно от 19-го к началу 20-го века. Вот данные и выписки Ольги Фирсуниной из «Саратовского епархиального вестника» о сыне его Петре Феодоровиче Строкове:
   
    «В 1865 году Петр являлся учеником Саратовской духовной семинарии, высшего отделения, I разряда. В 1866 г. окончил семинарию и был определен сверхштатным причетчиком в Преображенскую церковь слободы Песчанки. 9 июня 1870 года определен дьяконом на содержание от прихожан, согласно его прошения. В 1872 г. Петр Строков ходатайствовал о переводе на священническое место в село Старую Бахметьевку Аткарского уезда, но получил отказ, т.к. не мог быть произведен в священники. Позже «Вследствие уклончивости общества слободы Песчанки от выдачи ему содержания, положенного при поступлении его на должность, определением епархиального начальства 20 января/5 февраля 1872 года уволен от занимаемой им должности, с определением права искать себе другое свободное место». 2 сентября 1872 года безместному дьякону Петру Строкову, по прошению его, предоставлено паломническое место при Никольской церкви слободы Трех Островов»
    18 мая 1879 года переведен на место помощника настоятеля из села Березовки Балашовского уезда в Преображенскую церковь сл. Песчанки. В 1880 году назначен катехизатором в 4 округе Балашовского уезда на 1881 год. 20 октября 1881 года утвержден депутатом по следственным делам 4-го благочинного округа.
    В 1880-е Петр Строков являлся не только священником, но и законоучителем Песчанского 2-го народного училища. В разные годы переводился в Самойловскую церковь, затем в село Березовку Балашовского уезда, затем опять в Песчанку. И вот 20 августа 1885 года был переведен на службу в город Царицын в Троицкую церковь.

    28 августа 1894 года в Царицыне на Сенной площади (которая в современном Волгограде начиналась бы за перекрёстком улиц Рабоче-Крестьянской и Баррикадной, и тянулась бы в сторону железнодорожного полотна), была заложена Крестовоздвиженская церковь. При закладке нового храма были торжественные речи, а саму церемонию проводил о. Пётр Строков, служивший неподалёку – в Вознесенской церкви.
    Номер газеты с его большой речью, произнесённой при начале закладки, сохранился в архивах семьи. Вот отрывки из неё:
        «…Давно очевидна всем нужда обширного храма в Вознесенском приходе нашем; воочию, всех не малая часть молящихся, за неимением места в церкви, стоит во дворе церковном во время Богослужения, с непокрытою головою и под палящими лучами солнца и в зимнюю стужу, а еще большая часть, слабые по здоровью, по той же причине, остаются дома даже и в такие великие христианские праздники, как Рождество Христово, Благовещение Пресвятой Богородицы и Пасха Христова. И вот настанет время, когда это великое лишение будет устранено: будущий храм в местности, особенно густо населенной, в местности, более удаленной от храмов царицынских, даст возможность всем усердствующим едиными усты и единым сердцем славословить Господа и просить у Него себе милости. И паки реку: благословен день сей и благословенны строители Крестовоздвиженского храма сего!»

        «Боголюбивые граждане г. Царицына! и вам всем в некоторой степени доступна благая доля строителей, все вы можете по мере сил своих своими жертвами принимать участие в этом созидании, как бы мала ни была жертва ваша, не будет и она забвенна пред Богом, хотя бы один кирпич был кем-либо пожертвован, то и он будет составлять часть того же храма святого. Вам же, будущим посетителям храма, т. е. всем тем жителям, к которым храм сей Крестовоздвиженский будет ближе других храмов, участие в построении его по долгу совести безусловно обязательно. И блажен - кто внемлет гласу моему, кто поставить своим правилом до окончательной отстройки храма удалять на него десятую часть своих заработков. Ей, глаголю, не погубить сей мзды своея! Ущедрит его Господь и здоровьем, и благоденствием и охранит от тех непредвиденных невзгод, вроде гибели лошади, пожара, потери имущества и т. п., которые подрывают благосостояние небогатого рабочего люда и, по-видимому, являются сами собою, естественным путем, в сущности же это кара Божия за неправды наши».

        «…Обратите сердце ваше на пути ваши и стройте храм, дабы приобрести благоволение Господа и услышать отрадный глас, сказанный чрез пророка убоявшемуся Господа народу: Я с вами, говорит Господь. Внемлите сему, братиe, всем сердцем и разумением вашим и не забывайте до окончания основываемого храма! Видеть и духовно радоваться окончанию его и освящению да сподобит и нас всех Господь!..»

    Этот храм, строившийся по проекту Д.И. Гримма, возводился на средства известного царицынского купца, а в тот момент ещё и Городского головы - А.М. Шлыкова. Он же был и старостой церкви после её открытия.
    Храм строили довольно долго. Его освящение состоялось только девять лет спустя. 21 сентября 1903 года Крестовоздвиженская церковь была освящена епископом Саратовским и Царицынским Гермогеном.
    Пётр Федорович не дожил до этого светлого дня. Вот некролог, напечатанный в «Саратовских Епархиальных Ведомостях» за 1 января 1903 года (сама статья датирована 2-м декабря 1902 года):

            «В пятницу 29 ноября волею Божию скончался священник Вознесенской церкви города Царицына Петр Феодорович Строков. 30 ноября раздались медленные, заунывные удары большого колокола Вознесенской церкви. Этот звон призывал прихожан отдать последний долг почившему приходскому батюшке о. Петру. Толпы народа направились в квартиру почившего. Вся улица от церкви до дома была занята народом. У входа квартиры стояли с хоругвями прихожане. Все ждали выноса тела почившего в церковь. Послышалось печальное, погребальное пение хора. В блестящих парчовых облачениях показалось духовенство. Священники во главе с прот. В. Волковским несли гроб.
            Крестный ход медленно направился к церкви. Многотысячная толпа стесняла движение. Всем хотелось приблизиться к гробу, взглянуть на любимого духовного отца, десятки лет трудившегося в их приходе. А около гроба надрывал душу горький плач родных, оплакивавших кончину любимого отца и кормильца. Вошли в храм. А там было уже многолюдно. Началось всенощное бдение. В воскресенье 1-го декабря после поздней литургии совершилось погребение почившего. На погребение выходили все священники города во главе с прот. В. Волковскимъ и несколько священников из уезда.
            Служили 20 священников и 4 диакона. Стройное пение хора, отчетливое, громкое возглашение пастырей производили глубокое впечатление на прихожан. Не смотря на то, что в храме двери были открыты, в воздухе чувствовалась сильная духота. Отпевaниe было продолжительное. Надгробное слово произнес священник И. Никольский. В своем слове он охарактеризовал деятельность почившего. как строгого церковника и администратора. Но вот началось последнее целование. Простились священники, прощались и миряне. Духовник прочитал разрешительную молитву. Священники подняли гроб почившего. Крестный ход направился вокруг церкви. Bне храма большими усилиями сдерживалось массовое движение. Обошли вокруг церкви и остановились у склепа. Пропели последнюю, надгробную литию... Предали земле, накрыли крышку. Все благоговейно перекрестились. Не стало о. Петра! Он покинул этот мир...



            1) Часть газеты с речью священника Петра Федоровича Строкова, произнесенной 28 августа 1894 года при закладке Крестовоздвиженской церкви;
            2) В центре - епископ Саратовский Гермоген (Долганев), которым 21 сентября 1903 года была освящена только что построенная Крестовоздвиженская церковь. Справа о.Илиодор (Труфанов) – строитель пещер в Свято-Духовом монастыре. Слева - Григорий Распутин;
            3) Крестовоздвиженская церковь в Царицыне, начало 20 века;
            4) Вид Крестовоздвиженской церкви и Базарной площади г. Царицына с колокольни Вознесенской церкви (около 1910 г.);
            5 - 6) Сохранившийся до наших дней кирпичный фундамент и ступени церкви;
            7) Церковный колокол, стоящий сегодня на земле.
            (Все фотографии и материалы о строительстве храма взяты в основном с сайта Царицын.рф).


            Примечание ко всем изображениям в книге: если ряды фотографий в тексте смещаются здесь и далее при просмотре, следует изменить масштаб страницы (один из способов – колесиком мыши при нажатом Ctrl). Если текст наползает на фото, обновите страницу клавишей F5. Все изображения кликабельны, т.е. увеличиваются при нажатии на них.



            Священник Петр Феодорович Строков был выдающеюся личностью. Он был сын священника села Песчанки. Балашовского уезда. По окончании курса Саратовской духовной семинарии в 1866 году Петр Феодорович был диаконом Троицкой церкви города Балашова. Был диаконом в слободе Песчанке в 1870 году и в с. Трех-Островах в 1872 году. Священником Петр Феодорович поступил в село Березовку Балашовского уезда в 1874 году. Затем был священником в слободе Песчанке в 1879 году. Перемещен был из Песчанки почивший священником к Троицкой церкви города Царицына в 1885 году.
            Последние 15 лет Петр Феодорович был священником при Вознесенской церкви того же города. Помимо священнослужения почивши проходил и другие должности: был учителем, законоучителем и заведующим сельских школ, членом правления Балашовского духовного училища, уездным катехизатором, уездным депутатом по следственным делам, уездным благочинным — два трехлетия. Последнее время покойный состоял помощником благочинного градских церквей и членом Царицынского отделения Саратовского епархиального училищного Совета. Служение его началось при Архипастыре Иоанннке и продолжаюсь при семи Архипастырях Саратовской епархии. Из наград Петр Феодорович имел: архипастырское благословение набедренник, скуфью, камилавку, наперсный крест. Он имел знак красного креста, Александровскую медаль и знаки многих благотворительных обществ.

            Петр Феодорович пользовался большою известностью. Богатый жизненный опыт, близкое знакомство с некоторыми архипастырями, блестящая эрудиция обнаруживали в нем даровитого, сведущего человека. Он не раз представительствовал от духовенства на епархиальннхъ и уездных училищных съездах, давал ценные указания на них и в блестящей речи знакомил свое окружное духовенство с трудами съездов. Многие священники города и особенно уезда пользовались его советами. Петр Феодорович не таил в себе знания, а делился ими от души и довольно щедро. От него всегда можно было услышать верное слово, верный взгляд на те или иные запросы жизни.
            Как ревностный церковник Петр Феодорович любил благолепную, торжественную службу. Он сам был любителем певцом. Его старанием улучшен состав церковного хора, выписан регент-капеллан. Он любил и массовое пение. На вечерни его можно было видеть впереди всех. Он сам запевал общеупотребительные церковные песнопения. Как администратор Петр Феодорович в npиходе имел большое влияние. Трудами его украшен Вознесенский храм, его ризница. У Петра Феодоровича был особенный, широкий взгляд на приходские нужды. Он отлично понимал, что население города быстро увеличивалось и не могло помещаться всецело в Вознесенском храме. Нужны были новые храмы. И вот он идет навстречу этой религиозной нужде. В приходе Вознесенской церкви была построена купцом Калининым в память избавления Его Императорского Величества Государя Александра Второго от руки убийцы молитвенная часовня. Служащее духовенство, отвлекаемое постоянными требами по приходу, не могло поддерживать там служение. Петр Феодорович призывает к служению других лиц. Молитвенная часовня передается при его содействии в ведение Балашовского женского монастыря. Преосвященный Павел обращает часовню в храм во имя Рождества Богородицы. Назначается священник, затем другой священник... И стало совершаться в новом храме ежедневное богослужение...
            Петр Феодорович идет дальше. Он собирает комиссию, сам принимает живое, близкое участие в построении еще нового храма. Закончена постройка Крестовоздвиженского храма. Но не привел ему Бог видеть освящение нового храма. На всякое доброе дело Петр Феодорович был отзывчив. При его содействии построен новый храм, в селе Ивановке, Царицынского уезда. Он состоял членом общества пocoбия бедным, детского приюта, общества трезвости, общества вспомоществования воспитанникам Семинарии, Миссионерского Братства, общества Царицынского Просветительного союза и проч. Петр Феодорович умер на 58 году своей жизни. Последние два года он прихварывал часто.
            К службе он был всегда аккуратен. Даже когда ему и сильно нездоровилось, он не опускал чреду своего служения.
            Привлекательною чертою его характера была его задушевность. Он сам не падал духом и других ободрял силою своего твердого характераэ
            Мир праху твоему, добрый пастырь Христова стада!
            Усердно помолимся вернии: суд бо там грозный и испытание страшное: и никтоже сам ce6е помощи может разве благая дела и общая верных молитва и возопием: не вниди в суд Господи с рабом твоим (Послед. погребения священников).

    Пётр Федорович Строков, как и отец его Фёдор Андреевич, похоронен в Царицыне, нынешнем Волгограде. Но где именно – мне, к сожалению, неведомо. Да и вряд ли их могилы сохранились.
    В советское время детям Петра Фёдоровича Строкова приходилось скрывать церковный сан, который он имел к концу XIX века, потому сейчас я и не могу назвать его точно. По некоторым данным (например, сведениям от его саратовских потомков), к концу жизни он стал даже архимандритом. В церкви Свято-Никольского монастыря в Саратове и поныне, вероятно, находится большой, около полутора метров высотой, портрет маслом Петра Фёдоровича при полном церковном облачении. К сожалению, родственники, отдавая в 1970-х годах в церковь этот портрет (на радость местных священнослужителей), не сфотографировали его, поэтому я не имею пока возможности ни поместить его здесь, ни судить о священническом чине прапрадеда. Недавно я писал Епископу Саратовскому и Вольскому Лонгину (В.С.Корчагину) в надежде узнать хотя бы, настоятелем какого именно монастыря был прапрадед. Но батюшка ответил:

    «Уважаемый Михаил! Все церковные архивы и метрические книги, которые вела Церковь до революции, в 1918 году были у нее изъяты и ныне хранятся в государственных архивах».



4.


    Зато достоверно известно, что Пётр Фёдорович Строков водил дружбу с таким государственным мужем, Пётр Аркадьевич Столыпин. Он бывал частым посетителем его просторного и гостеприимного дома. Среди семейных реликвий, оставшихся от Петра Фёдоровича, до наших дней сохранился в целости сервиз, предназначавшийся специально для молодого Столыпина, любителя чая, в его визиты к своему духовному наставнику. В последний свой приезд в Саратов летом 1997 года я видел этот сервиз, бережно хранящийся его правнуком Александром Иоанно за стеклом серванта.

    В те далёкие времена Пётр Столыпин был Ковенским уездным предводителем дворянства – кстати, самым молодым на подобной должности за всю русскую историю. Он подолгу беседовал в свои приезды с Петром Фёдоровичем (о чём – история умалчивает), а нередко и ночевал в его доме.
    Хочу попутно заметить, что все известные мне биографии Столыпина начинают его жизнеописание практически сразу с 20-го века, словно он появился на свет уже готовым государственным деятелем; 19-му не уделяется должного внимания (в лучшем случае этот почти сорокалетний период его жизни упоминается вскользь), а ведь годы становления – важнейшее время в жизни человека.

    В социалистическую эпоху школьные учебники немало порочили фигуру Петра Аркадьевича Столыпина в угоду господствовавшей идеологии – не в последнюю очередь благодаря отрицательному отношению к нему престарелого Льва Толстого. Теперь же, из нашего сегодняшнего далека видно, что это была именно та личность, которая хотела и могла привести Россию к процветанию своими реформами; но люди определённых кругов помешали этому («…если допустить, чтобы реформы осуществились и дали свои плоды, то Россия будет для нас уже недосягаема, и с ней не справится никто и ничто», – докладывала кайзеру изучившая их положения германская комиссия). Убоявшись резкого качественного скачка в развитии нашей страны за пять начальных лет проведения реформ, они поспешили остановить уникальную для того времени деятельность Столыпина, – оценивать которую, я понимаю, каждый волен по-своему. Но мало кто посмеет спорить с тем, что эта цельная натура, этот глубоко преданный стране человек мог бы послужить примером для нынешних крупных чиновников, среди которых ясно виден сегодня острейший дефицит по честным, порядочным людям!
    На высоком посту Столыпин сумел не запятнать себя ничем. Даже враги признавали его честность, твердый нрав, широкий кругозор и политический ум. Хорошо известно, например, высказывание императора Германии Вильгельма II о Столыпине: "Будь у меня такой министр – на какую высоту мы подняли бы Германию!".

    Сегодня, во время всплеска интереса к этому деятелю накануне столетия его убийства, часто повторяются наиболее известные столыпинские фразы:

      "Вам нужны великие потрясения, а нам нужна Великая Россия!";
      "Народ сильный и могущественный не может быть народом бездеятельным";
      "Для лиц, стоящих у власти, нет греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности";
      "Дайте России двадцать лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете её!";
      "Высшее благо – это быть русским гражданином!"


    Близкие мне люди знают, что я питаю неприязнь к чиновничьей касте вообще; Столыпин едва ли не единственная из властных фигур прошлого и настоящего, которую я всегда действительно уважал. Изучал по возможности его биографию, его реформаторскую деятельность. И потому для меня вдвойне отрадным стало недавнее открытие того, что именно моему прапрадеду суждено было стать наставником и духовником молодого Петра Столыпина.
    Быть может, от этой причастности моего предка к кусочку истории родной страны во мне как-то исподволь, независимо от меня самого, стало после сорока зарождаться ощущение личной, фамильной ответственности за главную российскую трагедию – переворот, называемый Великой революцией 1917 года, который иначе, как Великую катастрофу для страны, я теперь не воспринимаю (это конечно, лишь одна из точек зрения на те события, однако она наиболее близка не только мне, но, полагаю, и для деда была бы тоже приемлема, насколько я могу судить по его эпистолярному наследию). Душой я постоянно пребываю там – в той цветущей, бурлящей, красочной, духовно здоровой, но жестоко и безвозвратно погубленной сто лет назад России, которая встаёт теперь перед нами со страниц произведений И.А.Бунина, И.С.Шмелёва, В.В.Набокова, М.А.Булгакова, В.А.Солоухина и множества других русских писателей. Да ещё любуемся мы ею на сделанных в начале прошлого века уникальных цветных фотографиях С.М.Прокудина-Горского, оставившего нам этот бесценный дар – возможность самим убедиться воочию, что была наша Россия действительно «великою да сказочной страною», как назвал её Владимир Высоцкий. На них мы видим неописуемую красоту русских городов и сёл, с них глядят на нас лица трудолюбивых, высоконравственных, уверенных в себе и в будущем людей (только не надо на основании вышесказанного записывать меня в великорусские шовинисты – я в равной степени уважаю культуру и историю любого народа так же, как своего; просто для меня мой многострадальный народ ближе, и оттого больнее отзываются его исторические потрясения).
    Нет, я не отношу себя к тем, кто идеализирует "ту" Россию, и не замечает тёмных сторон исторического времени, в котором жили мои предки: речь идёт лишь о сравнении России «золотого века» с тем, что стало потом. Мощь духовного, материального и культурного роста страны, которого достигла она при Столыпине, позволяет отнести его к величайшим отечественным деятелям, заслуживающим нашей памяти и благодарности.


5.


    Всеволод был третьим из пяти детей Петра Фёдоровича. Он тоже пошёл по отцовским стопам, готовясь в священнослужители. Но получилось так, что всю жизнь он отдал в основном преподаванию (хотя в то время педагогика и церковь были тесно связаны друг с другом).
    1 июня 1906 года, как уже говорилось, Всеволод окончил Казанскую Духовную академию со степенью кандидата богословия и сразу после этого женился на «Лёле» – Елене Павловне Соловьёвой. Молодая чета поселилась в Астрахани. Там он преподавал в церковно-приходской школе.
    С этого года и начинается отсчёт педагогической деятельности Всеволода Петровича. Она продолжалась до самой его кончины 27 июля 1941 года (война, за месяц до того начавшаяся, повлияла на его смерть лишь косвенно: истощённый, он надорвался, копая колодец). Какие только предметы не доводилось ему в жизни вести! Он преподавал русский язык и литературу, географию и живопись, сольфеджио, хор и скрипку. Даже дослужившись до педагогической пенсии, он продолжал преподавать с той же интенсивностью, что и прежде.




1)   Личная подпись Семёна Фёдоровича Строкова: "Священникъ Сiмеонъ Феодоровъ" (1783 год);
2)   Самая старая из семейных фотографий: Фёдор Андреевич Строков с женой Аграфеной (Агриппиной) Алексеевной, урождённой Квятковской, и сыном Петром (около 1861 г.);
3)   Те же с супругой Петра (справа) Анной Николаевной, урождённой Иллюминатовой и их первыми детьми Александром и Лидией (1874 год).



Четыре поколения семейства Строковых (1893 г., подробное описание снимка см. ЗДЕСЬ);


1)   Пётр Фёдорович Строков – отец Всеволода, с архиерейским крестом (не позднее 1902 г.);
2)   Павел Иванович Соловьёв (инок Григорий) – отец Елены (ок. 1912 г.);
3)   Всеволод и Елена ("Всева и Лёля") – после свадьбы, 1906 г. Сзади фото написано её рукой:
    «Пусть эта карточка ещё крЂпче соединитъ насъ и заставитъ всю жизнь ни на минуту не забывать другъ о другЂ. 7/VII-06, Симбiрскъ. Любящая тебя твоя Лёля.»


    С 1 сентября 1906 года Всеволод Строков состоял секретарём Астраханского епархиального иерея, 21 января 1908 года он был утвержден в чине коллежского секретаря при том же иерее, а с 17 сентября 1908 года назначен инспектором классов и законоучителем Астраханского епархиального женского училища. Это стало значительным повышением для него. Он преподавал закон Божий и Новую русскую литературу в 7 классе АЕЖУ. При этом он был членом Совета училища и священником домовой Софийской церкви («рукоположен во диакона 28 сентября 1908 года» – как записано в «Формулярном списке о службе Всеволода Петровича Строкова»).
    В 1907 году у молодой пары появилась на свет дочь Галина (первая из четырёх детей), а через два года – единственный сын Вячеслав, герой повествования.
    Инспектором Всеволод Петрович проработал три учебных года. А потом произошёл неожиданный и нелепый поворот в судьбе всего семейства Строковых, приведший к многолетней жизни их в окрестностях Байкала, то есть за несколько тысяч километров от родного дома Вячи. Осенью 1912 года, когда ему не было и трёх лет, его отец переехал жить – сначала в одиночку – из Астрахани в Иркутскую губернию, в село под названием Тулун.
    Почему?
    Передаю слово Инне Олейник, дочери Варвары Всеволодовны и племяннице деда, моей тёте, верной опоре и помощнице в семейной мемуаристике. Вот выписка из её воспоминаний:

    «22 июля 1907 года родилась у них старшая дочь Галя, в 1909 – Вячеслав, в 1912 – Варвара, в 1917 – Юля. Галя и Вяча – в Астрахани , Варя – в Казани, а Юля почему-то аж в Иркутске.
    Дед был гуляка и непоседа, и мы, дети, никогда не задавались вопросом: почему они вдруг с Волги оказались в Сибири? Но когда я была в Москве в 1994 году, Ольга Степановна Строкова (вторая жена Вячеслава) вдруг задала мне этот вопрос. Я пожала плечами: "Не знаю, мол, никогда не спрашивала!" И тут она мне с достаточной долей злорадства в голосе сообщила, что якобы дед Всеволод Петрович изнасиловал какую-то молоденькую прихожанку, и его за это сослали в Сибирь.
    Просто гром средь ясна неба!
    Приехав домой, я кинулась снова пересматривать, перечитывать семейный архив. Нигде об этом нет ни слова. Если что-то и было, то все документы уничтожены. Но я вычитала, что дед в 1912 году преподавал новейшую литературу в старших классах сызранской Высшей женской епархиальной школы. Так что грех-то, видимо, всё-таки был».

    (Маленькие примечания от автора: вообще-то в «Удостоверении личности» Гали записано: «Место рождения – село Песчанка Трехостровской волости Балашевского уезда Саратовской губернии». То есть родилась она всё же под Саратовом, а не в Астрахани, как написано в этих записках тёти Инны. Но уже через неделю её крестили в Князь-Владимирской церкви Астрахани, что явствует из метрики. Все четверо детей Всеволода Петровича, таким образом, родились в разных местах России). А "сызранская Высшая женская епархиальная школа" – явная ошибка, правильно: Астраханское епархиальное женское училище, АЕЖУ).

    «Всева» – так звали его с детства в семье – представлял собой натуру творческую, его с юных лет влекло к музыке, театру и живописи. У меня сохранились его пейзажи маслом. По-моему, он тяготился долей священнослужителя, которую принял лишь по семейной традиции: ведь и его отец, и дед, и прадед, и прапрадед – все были священниками. Лишь только получив чин дьякона, он при своей любви к музыке (особенно к хоровому пению) по собственному желанию сразу стал регентом церковного хора.
    Диплом преподавателя давал Всеволоду Петровичу право вести курсы гуманитарных наук – потому и направили его в АЕЖУ, где он стал инспектором. Именно там всё и случилось.
    Ученицу звали Ольга Монголова. Это имя лишь недавно установила Татьяна Сергеевна Верещага, исследовательница из Мурома, занимавшаяся делом В.П.Строкова. Но что было в действительности между Ольгой и Всеволодом Петровичем – так и не удалось выяснить. Татьяна Сергеевна пишет по этому поводу:
          «Мне кажется, что Всеволода Петровича оговорили. А почему это было сделано? Это может быть и ненависть, и любовь (ведь ей было 16 лет) – сложно сказать. Одно то, что был смягчен приговор, говорит о его невиновности. Я встречала такие два дела, там никаких пересмотров – ссылка на 10 лет в Сибирь!»

    Кроме Ольги, в АЕЖУ учились шесть её сестёр, все Монголовы: Александра, Анна, Антонина, Елизавета, Зоя и Мария. В училище Ольга после суда не вернулась, её метрику в июле 1911 г. забрал отец. Освидетельствование врача Августы Александровны Дерновой-Ярмоленко установило, что «определить время нарушения девственности не представляется возможным за неимением для этого данных». Но начальница училища Александра Ивановна Иванова усмотрела в этой истории криминал и обошлась с инспектором сурово, доведя её до суда.


  ПЕРВЫЙ РЯД:
    1) Всеволод Петрович Строков (вероятнее всего, во время начала работы в Астраханском епархиальном женском училище, т.е. в 1908 г.; фото взято из эксклюзивного группового снимка, который автор пока обещал не публиковать);
    2) Указ об утверждении В.П.Строкова в чине коллежского секретаря (21 января 1908 г.);
    3-4) Указ о награждении В.П.Строкова набедренником (24 февраля 1910 г.);
    5) Указ об назначении В.П.Строкова инспектором классов и законоучителем (17 сентября 1908 г.);
    6) В.П.Строков во время работы инспектором АЕЖУ (около 1910 г.);
    7) Начальница АЕЖУ, девица Александра Ивановна Иванова, давшая ход делу В.П.Строкова;
    8) Виктор Васильевич Новолетов, исполнявший обязанности инспектора после отстранения В.П.Строкова
    (фотографии 7-8 взяты с форума генеалогического сайта vgd.ru).

  ВТОРОЙ РЯД:
    1-3) Опровержение В.П.Строкова, напечатанное в «Астраханском листке» (19 мая 1911 г.);
    4-5) Рапорт епископу Феофану с просьбой о содействии в назначении нового инспектора;
    6)   Статья "К делу священника Строкова" («Саратовский вестник» 19 июня 1912 г.).


    Не обошлось и без освещения этого случая прессой.
        ...Отец поруганной девушки, священник В.М., пишет в «Астраханском листке»: «Когда я был 17 мая у его высокопреосвященства и со слезами просил его архипастырского утешения, то он сказал мне: «Я всё знаю, всё мне передано, повторять нечего. Иди к инспектору и мирись с ним, улаживай дело, и если вздумаешь подавать в суд, то ляжет пятно на училище - мне неприятно будет, а тебе будет худо! Улаживай своё дело с прихожанами (следствие духовное), кончай сам дело и ищи себе место, а сейчас мне некогда с тобой разговаривать - иди!»
        После этого разговора с архиепископом я действительно 17-го мая, вечером, ходил к о.Строкову - «уладить дело», хотя душевно и не желал. Мною было высказано инспектору Строкову лишь предложение и совет его высокопреосвященства, на что о.Строков ответил: «Если его преосвященство советует мириться и уладить дело, то он (Строков) этому рад, если только для него будут подходящие условия». Условий я ему никаких не предлагал. О.Строков более всего боялся за своё имя, которое будут «трепать» в газетах. Я же, напротив, говорил ему, что этого «трепания» не боюсь, потому что считаю себя правым и даже желаю, чтобы пресса как можно более шумела и кричала об этом возмутительном факте. Мои родные и знакомые, узнав от меня о «совете» его высокопреосвященства и согласии о.Строкова «на мировую», советовали мне придти к какому-либо соглашению с инспектором для обеспечения дальнейшего образования моей дочери. (Так как быть теперь ей в этом училище невозможно). Правда и то, что мои родственники ходили к о.Строкову с посредничеством «уладить дело», но на их предложение он сказал, что «побывает у преосвященного и вечером (18 мая) даст ответ. Однако вечером за «ответом» к о.Строкову никто не ходил, а 19 мая появилась заметка в «Астраханском листке» о гнусном поступке отца Строкова с моей дочерью. Из вышесказанного \ясно\, что сам о.Строков желал уладить дело и погасить его, а не выяснить. Он желал только поторговаться.
        22 мая в одной из астраханских газет появилась заметка под заголовком «Тёмная история». В ней приведены слова начальницы епархиального училища А.И.Ивановой, что у неё «мужской элемент не допускается близко к девкам».
        Между тем эта же начальница Иванова говорила как мне, так и моей жене, да и другим: «Я не раз говорила инспектору, чтобы он не смел принимать у себя учениц». Почему это начальница училища говорила инспектору «не раз»?
        Надо думать, что все эти недоуменные вопросы будут выяснены следственной властью.
        («Астраханский Вестник», 9 июня 1911 г.)

    «Дело священника Строкова» благодаря активным усилиям отца Ольги действительно получило широкий резонанс. Почти в каждом номере таких журналов и газет, как «Астраханский листок», «Астраханский вестник», «Саратовский вестник» и других печатались заметки об этом «мерзком, вопиющем факте». Особенно постаралась «Қазақстан газеті» от 27 мая 1911 г.:
            «Нет сил выразить негодование гнусному поступку и нет слов высказать всю горечь постигшего несчастья. Краска невыразимого стыда заливает лицо при встрече с прихожанами.
            О гнусном поступке говорит весь наш разноплеменный и разноверный город, и весть о нем теперь разносится путем печати по всему лицу русской земли!».

    И в таком духе – вся большая статья. Но вообще создаётся ощущение, что все эти заметки в разных газетах писала одна рука.
    Напечатал «Астраханский листок» и опровержение самого Всеволода Строкова:
      Заявление В.П.Строкова

            М.Г. Господин Редактор!
          Позвольте чрез вашу газету сделать возражение по поводу появившейся гнусной статьи по моему адресу. Статья, написанная с предвзятой тенденциозностью, позорит как моё имя, так и честь Училища. Указанное в этой статье обвинение – клевета.
          Не соответствует фактической действительности как самое обвинение, так и многие детали появившейся статьи
          Возражаю по сущности дела, которое выяснится на формально-назначенном следствии по моей просьбе.
          Факт, установленный врачами, указывает более ранее происхождение, чем напечатанная статья. И виновник этого несчастья, как мне, так и особенно родителям, известен.
          Никому из них и никогда я не предлагал хлопотать места или что-либо подобное. Со стороны ж родителей, правда, были присланы их родственники с условиями, как они говорят, «уладить дело», но мною подобный пошлый торг был отвергнут категорически.
          И меры, предпринятые мной, были направлены не к «погашению» этого дела, а к выяснению. По моему настойчивому требованию были вызваны и врачи, и мною, собственноручно, с согласия начальницы, была написана телеграмма о вызове родителей для выяснения этой клеветы.
          До выяснения же дела по следствию обвинять меня – преждевременно.
          P.S. Прошу Редакции, перепечатавшие предыдущую статью по этому делу из № 107 «Астраханского листка», напечатать и моё заявление.
          Священник В.Строков.
          19 мая 1911 г.»

    15 мая 1911 года В.П.Строков был отстранен от должности инспектора и «запрещён в священнослужении». Поскольку в Астрахани ему теперь нельзя было оставаться, он ожидал решения суда в Казани.
    15 февраля 1912 года суд приговорил его к восьми годам каторжных работ в Сибири. А через четыре дня, 19 февраля, у Всеволода родилась в Казани дочь Варвара.
    Позднее суд заново изучил обстоятельства дела, пересмотрел своё решение и значительно смягчил его. Возможно, были к тому причины. Всеволод отсидел три года без каторжных работ.
    Вот ещё одна из статей в газете «Саратовский вестник» от 19 июня 1912 года:

              «Священник Строков, приговоренный астраханским окружным судом с участием присяжных заседателей, за растление воспитанницы епархиального училища, на восемь лет в каторжные работы, на приговор суда подал апелляционную жалобу. Сенат признал жалобу заслуживающей внимания и постановил приговор астраханского окружного суда отменить и передать дело на рассмотрение саратовского окружного суда с участием присяжных заседателей. В настоящее время дело Строкова Сенатом прислано в Саратов.
              Назначено оно к слушанию на 18 августа в городе Камышине в выездной сессии. Обвинителем, как нам сообщают, выступит участвовавший уже в деле при разбирательстве его в Астрахани тов. прокурор Синявский. Защищать Строкова будет опять астраханский присяжный поверенный Жданов.
              Ходят слухи, что Строков будет освобождён до суда под залог в 3000 рублей. В настоящее время Строков находится в Астраханской тюрьме; он до сих пор в священническом одеянии. Там им организован хор певчих из арестантов».

    Последнее предложение рассмешило меня. По воспоминаниям старшего поколения, Всеволод Петрович вообще питал слабость к хорам и всю жизнь организовывал их, где только возможно и из кого только возможно – из детей, из красноармейцев и т.д., не говоря уже о прихожанах. Как видим, остался он верен любимому занятию и в тюремных стенах.
    Удивляет и то, что все члены семьи Строковых, в том числе и его жена, судя по сохранившимся письмам, никак не осуждали Всеволода, приговорённого к заключению.
    Конечно, я нисколько не оправдываю его проступка, буде он имел место. Недавно я посылал запрос в Тулун с целью узнать подробности дела, но мне ответили, что сведений из архивов не имеется.
    Заводил я «роман» и с ГАСО, Государственным архивом Саратовской области, заказав изыскательные работы по «Делу священника Строкова» и надеясь на выявление документов по описям архивных фондов. Но и здесь результат поисков, как сообщили мне по прошествии двух месяцев, оказался отрицательным.
    Остаются только гипотезы и некоторая информация, которую можно извлечь из текстов газетных заметок, а также из немногих сохранившихся писем.


6.


    Выписываю выдержки из единственного сохранившегося письма его старшей сестры Лидии Петровны Строковой (в замужестве Виноградовой) от 26 декабря 1915 года:

    «Поздравляю тебя, милый Всева, с Новым годом! Вот именно у тебя он – действительно новый, как и вся жизнь твоя в настоящее время новая.
    Мы с Духорой много вспоминали тебя и говорили о тебе в октябрьские дни, когда по нашему расчёту ты должен был выйти на свободу. Нас очень интересовало: как именно ты вышел, при каких обстоятельствах стал свободным гражданином и что ощущал ты, когда тебе дали возможность ходить где хочешь и не чувствовать над собой непрерывного надзора днём и ночью, и дверь у тебя без замка. Это сознание - чудеснее всего!
    В твою бытность в заключении я много раз видела тебя во сне, и каждый раз ты приходил как-нибудь украдкой из тюрьмы, и я боялась за тебя, или же тебя как-нибудь отпускали оттуда на время, и я радовалась, а всё-таки мысль о тюрьме не оставляла и ночью. Но – слава Богу! Всему бывает конец! Я думала, что этим годам и конца не будет. Рада я за мамочку, что она осталась жива, и нашлись силы у неё перенести всё это до конца!
    Жутко вспомнить прошлое! Да и не надо. Поговорим теперь о будущем…»


    «Духора» – это её тётя Евдокия Ефимовна Благовещенская-Грангеус, караимка по национальности. Не имея собственных детей, она посвятила всю свою долгую жизнь воспитанию четырёх поколений Виноградовых, в том числе и детей Лиды – Славы (Мстислава), Нины, «Бобы» (Бориса) и «Пуси» (Маргариты).
    Далее в послании – о текущих делах (о полученных письмах, о том, что в «в Питере жизнь невыносимо дорогая» и о знакомых им высоких духовных лицах: кто из них повысился в чине, а кого «схоронили»), но затем добрая его половина – около трёх страниц из шести! – посвящена шестилетнему Вячеславу, то бишь нашему герою, племяннику Лидии. Она жила тогда с мужем-протоиереем и четырьмя их детьми в Астрахани, Лёля же со своими детьми снимала жильё в селе Черепаха той же Астраханской губернии, – и иногда Лидия, дабы облегчить ей жизнь, забирала Вячу на время к себе.
    Не всё мне удалось разобрать, очень трудно читать старые пожелтевшие письма: чернила сильно выцвели, да ещё повсюду «яти» и твёрдые знаки в конце слов...

    «О Вяче мне хочется поговорить с тобой пространнее. Ему суждено было стать близким особенно к нашей семье. И не знаю, чем он привлёк к себе всех, своими ли качествами, или просто потому, что у нас давно нет маленьких, а у всех есть потребность ласкать таких. Только в нашей семье и дома, в Черепахе, бывают два различных Вячи, и это обстоятельство меня очень тревожит за его будущее.
    Из Черепахи столько жалоб на него идёт, что Вяча представляется нам совсем завзятым уличным хулигашкой. Он и за возом бежит, прицепившись сзади к телеге, и за коровой мчится, держась за её хвост. Раз даже корова его об… А то пропадает где-нибудь в огороде, усевшись на телегу с навозом, уезжает с хозяевами, которые за его общительность «катают» его. Раз стащил у матери деньги с комода и с сторожевым мальчишкой прокатали их на каруселях и проели. С этим же мальчишкой он собирает в волостном правлении окурки и пробует курить. Нечего тут винить мать, она занята школой, а товарищей кругом сколько хочешь. Вот и страшно мне за него.
    А в то же время все мы хорошо знаем, что при других обстоятельствах из него можно сделать прекраснейшего человека. Он очень способный и восприимчивый мальчик. Письмо к тебе писано им совершенно самостоятельно, и погляди, как он написал, например, «кЪ тебЂ»; потом у него предлоги с именами существительными стоят отдельно, и с глаголами – вместе. А вот его никто не учил, да ему едва минуло только 6 лет!
    У нас Славу и Нину, которые его обожают, он беспрекословно слушает во всём. Они его ласкают, а Слава постоянно на руках носил его, причём он всегда старался ноги оттопырить от Славы, чтоб не запачкать его. У нас и Боба с Пусей его любят, но не утерпят, чтоб не подразнить его, тогда он защиту находит у нас с Духорой. Я часто думаю: что, если б ему суждено было с гувернанткой воспитываться?»


    «Он без конца может слушать сказки, и теперь сам сидит, по-настоящему глядя в книгу, и читает, как взрослые. Краски любит и целыми днями закрашивает в иллюстрациях головы людям то в жёлтый, то в красный цвет. В отца – художник! У него громадная наблюдательность. Он лучше Бобы, Пуси и Володи знает, что где лежит у нас, и при найме новых прислуг учил всегда накрывать на стол и класть каждому свой прибор и кольцо с салфеткой".


    (Да не смутят читателя эти самые «прислуги»! Нас запугали в своё время словом «эксплуататор», но в дореволюционной России нанять слуг было делом обычным и обоюдоудобным: позволить себе это могли даже совсем небогатые семьи, ибо стоила прислуга в те времена очень дёшево. И зачастую отношения у слуг с хозяевами устанавливались весьма дружеские, это мне известно по рассказам моей бабушки и других родственников старшего поколения. Так что никакой эксплуатации в «марксистском» понимании не было – была обыкновенная наёмная работа, причём несравненно более вольная и лёгкая, нежели в советское время государственная служба у «свободного пролетариата».
    А «Володя» – уменьшительное от «Всеволод», так Лидия и все домашние называли её мужа, Всеволода Фёдоровича Виноградова).

    «Считает он хорошо. Цифры может прочесть и за тысячу...
    Вяча живёт у нас с бОльшим удовольствием, чем дома. По крайней мере, у нас в первое время его пребывания бывает ему угроза такая: «Вот отправим тебя в Черепаху, если так будешь!..»




7.


    Всеволод Петрович мечтал после отбытия из Тулуна стать театральным актёром. Сестра отговаривала его от этой авантюры:

    «Я желаю скорее устроиться тебе поосновательнее и взять измученную семью. Мой совет – не браться за актёрство! Неужели других заработков нет? Хуже этой бродячей жизни ничего не придумаешь. Тогда пропали Вячка и все дети – какое им воспитание дашь! Пора успокоиться всем, намотались вдосталь все вы с Лёлей, можно жить хорошо, у неё хорошая душа».


    Лидия всегда говорила о жене брата с любовью и сочувствием.

    «Одно горе: непрактична Лёлечка, и нет у неё уменья «из ничего сделать чего», сэкономить, как умеет экономить её сестра Еня, живя на мизерное жалованье лучше её. Ну тут уж ничего не поделаешь: кому что дано, и человека не переделаешь, если не дано ему от рождения чего. И винить нельзя её! Такие люди сами страдают от своего неуменья, а поделать ничего не могут. И в ученьи бывают способные и неспособные ученики, которые при всём старании не успевают. А живётся Лёлечке сейчас трудно, и обязанности учительницы с обязанностями матери совмещать очень тяжело».


    А как относилась к происшествию с мужем сама Елена Павловна, моя прабабушка? О том не знаю достоверно, но могу привести пару фактов: во-первых, в конце сохранившихся писем к нему в ссылку неизменно приписано: «Крепко-крепко тебя целую, мой дорогой! Любящая тебя Лёля»;   а во-вторых, после выхода его на свободу и переезда семьи под Иркутск у них родился четвёртый ребёнок, Юля. Родилась она в 1917-м «революционном» году, но что интересно: они вдвоём с матерью всю жизнь – и при Сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе – едва ли не в открытую поносили Советскую власть, однако же ни в малой степени не пострадали за это!
    Пребывая в заключении, Всеволод постоянно слал своей семье заработанные деньги, сколько мог. Из его писем Лидия делает вывод:


    «Ну, а жизнь у вас куда дешевле нашей. У нас сейчас масло 65 к<опеек> ф<унт>, а сливочное 140 к.ф. Сахар 25 к.ф., свинина 25-26 к.ф. , дрова берёзовые 20 р<ублей> пятерик. Молоко баснословной цены, и уже с участием полицейских продают, т.к. идёт драка из-за него. Так что если б рубликов на 15 посылал ты больше, можно было бы жить лучше, чем сейчас живёт твоя семья».


    Пока Всеволод Петрович отбывал срок «в среднем отделении», его супруга вынуждена была, обремененная тремя детьми, тоже зарабатывать на жизнь учительствованием. Пыталась дать образование и воспитание Гале с Вячей, но: «…много надо теперь уменья, чтобы воспитать хорошо детей, а мне со школой зимой и не до них бывает», – жаловалась она мужу.

    Восьмилетняя Галя посещала в школе уроки Закона Божьего, а занятия арифметикой часто пропускала, и давались они ей с трудом. Возможно, это и поспособствовало через 10 лет исключению её из комсомола.
    А у Вячеслава уже и тогда проявлялась тяга к природе. В доме была в ходу книга «ЗвЂри, птицы и гады России» – её взяли на время у знакомых для чтения Галей и Вячей, помимо книг Жюля Верна, Мамина-Сибиряка и других авторов.
    Вячеслав сызмальства интересовался птицами и зверями. Уже в письмах шестилетнего Вячи к отцу в Тулун, кое-как «нашкрябанных» детской ручонкой, упоминаются разные животные: кому-то из зверьков он сделал клетку, пустил гусей в загон, встретил в кустах лисицу… Постепенно он узнавал таким образом о жизни зверей и птиц, а также даже просвещал в этом плане маленькую Варю. Это был его первый опыт в распространении зоологических знаний. Активным просвещением юных натуралистов он будет заниматься до последних своих дней.


8.


    На свободу Всеволод вышел досрочно в октябре 1915-го, как явствует из письма Лидии (а ведь ждали ещё года неволи) – не знаю, за примерное ли поведение, или же в качестве компенсации за пребывание отныне в Сибири.
    Так или иначе, пришлось семье Строковых в том же году перебраться к нему, в края сибирские, и обосноваться там на период около двадцати лет. С этих пор Елена Павловна вынуждена была ежегодно обновлять в уездных отделениях милиции унизительное «Свидетельство на право проживания» в пределах Российской Федерации. Не исключено, однако, что переезд действительно был вызван дороговизной астраханской жизни.


    1)   Два первых ребёнка Всеволода и Елены - Галина и Вячеслав Строковы (1910 г.);
    2)   Всеволод Петрович Строков (1912 г.);
    3)   Елена Павловна Соловьёва, в замужестве Строкова (1912 г.);
    4)   Варя, Галя, Вяча (1913 г.);
    5-6)   Письмо Всеволода дочери Гале из сибирской тюрьмы (1914 г.).
    7)   Прибавление в семье: с новорожденной Юлей (Канск, август 1917 г.);
    8)   Все дети Всеволода и Елены: Юлия, Варвара, Вячеслав, Галина (1919 г.).



    С другой же стороны, вот что думается мне теперь, с высоты начала 21-го века: не оступись Всеволод тогда, не случись с ним эта банальная любовная интрижка, в результате которой Строковы оказались во время революции и последовавшей сразу за ней войны в стороне от них – скорее всего, так и сгинул бы наш род, как сгинул не один миллион таких русских родов (около 8 миллионов человек!) в той бойне, которая уничтожила в 1918 - 1922 годах значительную часть народа, веками создававшего культуру и нравственное здоровье нации. Это сумбурное месиво станет потом называться Гражданской войной.

    А если не погибли бы мои предки напрямую от пуль и штыков, то не пережили бы – при непрактичности Лёли – голода 1922 года в Поволжье, унесшего жизни ещё пяти миллионов человек. Ведь именно там, на волжских берегах, они продолжали бы жить, оказавшись таким образом в самом эпицентре голодомора, охватившего как раз Саратовскую, Самарскую и Царицынскую губернии.
    "Нет худа без добра", – ну как тут не вспомнить нашу мудрую пословицу! Теперь вот один из "недобитков" сидит и пишет историю своего рода…

    Они мотались по городам и сёлам Прибайкалья: Слюдянка, Петровский Завод, Канск, Хилок, Иркутск, Чита… Дети постепенно освоились с кочевой жизнью и привыкли к частым переездам. В Канске Юля и родилась июле 1917-го.

    Всеволод Петрович руководил церковным хором, а затем учительствовал и в Сибири. К «Диплому Казанской духовной Академiи, где онъ, Строковъ, удостоен совЂтомъ Академии степени кандидата богословiя», прилагается «удостоверенiе за № 2393 отъ 18 августа 1917 года Архiепископа Иркутскаго и Верхоленскаго, где Архiепископомъ собственноручно припiсано: «За время своей службы въ должности регента съ мая 1916 года ни въ чемъ предосудительномъ не былъ замеченъ».
    Более того: «Журнальнымъ постановленiемъ Педагогическаго Совета заведенiя отъ 27-го ноября 1917 года избранъ на должность секретаря».
    Вот так: в Петрограде в эти дни происходят трагические события, потрясшие весь мир, а в Забайкалье пока всё спокойно, дети ходят в школу, учителя сеют «разумное, доброе, вечное»...


9.



    И ещё одно важнейшее последствие имел переезд семьи Строковых в Сибирь: именно благодаря ему Вячеслав Строков стал тем выдающимся специалистом по лесу и лесной фауне, каким его знает уже не одно поколение учёных и просто любителей природы. Ведь останься он жить в Астрахани, где в окрестностях не имеется лесных массивов, этого бы не случилось. И весь его жизненный путь был бы иным.
    В окружении сибирских лесов Вячеслав вырос и окреп, ибо жил он там с семи до двадцати трёх лет. А потому всю дальнейшую жизнь, помню, считал себя сибиряком. И даже упорно называл таёжные края в разговорах, письмах, стихах и книгах своей родиной! Навсегда полюбил он лес и стал глубоким знатоком его жизни, повадок зверей и птиц.

    Мальчик рос, как пишут в подобных случаях биографы, подвижным и любознательным (а разве у нормальных мальчиков бывает иначе?), иногда хулиганистым (и это дело обычное).
    Детство своё он вспоминал редко. Помню лишь одну его мимоходом рассказанную историю:
    – Пошли мы ночью с приятелем Мишкой яблоки воровать. Я на дерево влез, а он внизу «на стрёме» встал. Ну, я-то длинный, сторож меня издали и приметил. Подкрался, да как пальнёт в него из ружья! Он-то ближе, видать, стоял к сторожу. Мишка аж подпрыгнул – и ну чесать по дороге, как полоумный. Я с ветки соскочил – и за ним. Кричу: «Мишка, стой!» (дед выговаривал «Мишк»). А он всё шпарит и шпарит - не догнать. «Мишк, стой!» И вижу, что несётся прямо к реке, дороги не разбирая. Что такое? «Мишк, стой!» Гляжу – добежал до берега, штанишки спустил и голым задом в воду!
    Сидит, блаженствует... Ему, оказывается, хороший заряд соли всадили в мягкое место. Мы тот сад потом за версту обходили.

    В Сибири он учился в школе.
    Через десятки лет дед напишет мне:

    «…У тебя сейчас период роста, я такой же был, как и ты - тянулся вверх, шея была худая. Хорошо, что в Сибири фотографы были редки, и я не запечатлен для вас всех в этом состоянии, хотя на школьной фотографии заметен некто малоголовый, длинный, похожий на непропорционального щенка пойнтера!»


    Когда Вяча подрос, отец стал брать его с собой на охоту.
    Потом мальчик и сам бродил с ружьишком по окрестностям.

    «Первое ружьё попало в мои в руки, когда мне только исполнилось 12 лет. Была это видавшая виды фроловка малого калибра, переделанная из военной винтовки, отслужившей свой срок.
    Вышел я в степь, лелея тайную надежду принести домой съедобную дичь. Дичи почему-то в поле зрения не попадалось. Фроловка основательно давила на плечо, и вдруг я увидел «ястреба», который, мелко взмахивая крыльями, летел по направлению ко мне. Осторожно сняв ружьё с плеча, я приготовился стрелять, а «ястреб», как нарочно, остановился в воздухе на одном месте, трепеща крыльями, как большая бабочка.
    Грянул выстрел! «Ястреб» неуклюже перевернулся в воздухе и упал на землю. Гордость юного охотника, что он уничтожил врага домашней птицы, нельзя даже и сейчас описать никакими словами. «Ястреба» я отнёс не матери, а отцу.
    «Вот, папа, ястреба убил!» А папа, вместо того, чтобы похвалить за хорошее дело, быстро перевернул меня через колено (у некоторых людей этот приём удивительно ловко получается), и я получил «благодарность» в виде нескольких не особенно болезненных, но не очень приятных ударов ремешком по известной части тела.
    Так началось моё знакомство с хищными птицами. Убил я сокола-пустельгу, который питается преимущественно мышами и насекомыми».


    Такими словами поведал он о первом опыте охоты в своей вышедшей через сорок лет, в 1960-м, книге под названием «Пернатые друзья лесов», ставшей популярной в 60-е – 70-е годы, особенно среди школьников .
    В степях и лесах он проводил значительную часть детства и юности. А в зрелые годы печатался в журнале под названием «Лес и степь».
    Так, с охоты, развивалась в нём тяга к лесу и изучению жизни его обитателей. Культурные охотники, как известно, большие друзья природы – вспомним Тургенева, Пришвина, Бианки. Через полвека дед так и назовёт одну из своих книг: «Леса и их обитатели». А в книге «Пернатые друзья лесов» он напишет:     "Настоящий охотник-любитель идет на охоту не за дичью, а за отдыхом".
   


10.


    Осенью 1923 года Всеволод Петрович Строков переехал с семьёй в Читинскую губернию и обосновался в забайкальском селе под названием Хилок, в двухстах километрах от границы с Монголией. Название село получило по имени реки Хилок, по-бурятски – Хёолго, в бассейне озера Байкал, по обоим берегам которой оно расположено (с 1951 года Хилок стал городом).
    Хозяйка снятого ими дома Татьяна Афанасьевна (интересно, живут ли ещё в Хилке её потомки?) была женщиной простой и доброй – кормила своих жильцов, ухаживала за детьми: будила их по утрам в школу, помогала одеваться, с 4-х утра затапливала печки, чтобы не застудились – «галанку» и «железку», так называла она голландскую изразцовую печь и чугунную "буржуйку". Ещё и песенку напевала из популярного в то время детского музыкального сборника Карасёвых:
                  Дети, в школу собирайтесь,
                  Петушок пропел давно.
                  Попроворней одевайтесь,
                  Смотрит солнышко в окно!

    Как единственному мальчику в семье, Вячеславу приходилось в эту пору нести на своих плечах хозяйственные заботы, поскольку отец дни напролёт занят был преподаванием – учил детей, вёл литературные и музыкальные курсы у комсомольцев и красноармейцев, давал концерты в Народном доме, по старой памяти дирижируя хором.
    Не мог поэтому Вяча уделять достаточно времени учёбе, оттого и ощущал всю дальнейшую жизнь нехватку образования, пытаясь наверстать пробелы в знаниях. На нём лежали закупка круп и молочных продуктов, дров и бытовых мелочей на обширном сельском базаре; присмотр за младшими сестрёнками (старшая Галя уже училась в другом городе).
    Вяча же занимался и домашней живностью: курами и утками, кроликами и свиньями, кошками и собаками – двух дворовых псов звали Гектор и Хилок. В сохранившихся письмах четырнадцатилетний мальчик оповещает об их поведении, выказывая опыт и наблюдательность.

    «У нас весна, на тротуарах снег стаял и сухо, дороги почернели, в городе весна как следует, а у нас только в кухне перед окнами, да до ворот тепло. Вчера выпускали кур на двор, очень они обрадовались, всё время купались на завалинке. Курица раз хворала и снесла яйцо, съела таковое. От бешеной собачонки (соседская, напротив) на Хилка попала пена; её убил сосед, это его специальность – бить бешеных свиней и собак. Куры снесли 8 штук, 3 съели. Съели куры же, а не мы, Юленьке сварили 2 яичка… Когда стало таять, хозяин забил крыльцо, собаки спят в конуре. Мы каждую ночь слушаем оглушительные концерты. На вышке полно драной шерсти, кошки дерутся».
   
    «Во дворе стоит скворечница, устроил хозяин из моих досок, уже поселились скворцы. Петух повадился ходить к соседям, победив их петуха, и находится там целый день. Я его гоняю и закрываю дыры в заборе, но толку мало».
   
    "У хозяйки 6 кур теперь, из деревни, дикие до невозможности, ночуют в землянке, в которой сыро и холодно. Крольчиха там окролилась, 5 , все подохли от сырости… Погода теплая, тает и ночью, вода стоит на улице и замерзает чуть-чуть".
   
    « … А у нас тут хорошо, воздух свежий, скоро степью запахнет… Мама, я посажу вторую клушку на утят… Твои георгины выросли больше, чем на четверть аршина».

    Он единственный из детей, кто рассказывает в письмах о погоде, подмечает сезонные изменения в окружающей его природе Забайкалья.
    Хилок и его окрестности будут памятны деду до конца жизни, он не раз будет возвращаться к этим краям в своих книгах:


    «Существует легенда, рассказывающая об открытии минерального целебного источника в Забайкалье, на основе которого сейчас работает курорт Ямаровка, в 113 километрах от ст. Хилок Читинской области. Для нас она любопытна тем, что открытие этого источника связывается с маралом.
    Бурят-охотник ранил стрелой марала, побежал зверь, кровью обрызгивая кусты, охотник следом, долго бежал; замечает охотник, что зверь слабеть стал, чаще останавливается.
    Достал бурят вторую стрелу, думая добить зверя. По следам его вышел охотник к источнику с прозрачной водой, на поверхности которой пузырьки лопаются, и увидел, что дальше след марала твердый и крупный, а крови ни капли нет. Выпил марал целебной воды, искупался в ней, и затянулась его рана... Эмблема курорта Ямаровка — марал, застывший в гордом прыжке» ("Леса и их обитатели", стр. 222).


    В день 15-летия Вячеслава, 29 октября 1924 года, в нашей стране было создано ВООП – Всероссийское общество охраны природы, почётным членом которого он являлся с 1957 года и до конца жизни.
    Материально семье жилось очень тяжело. Отец постоянно влезал в долги, занимая у знакомых деньги – до 25 рублей золотом, которые потом отдавались с трудом, частями. Иногда приходилось продавать либо разыгрывать в лотерею последние семейные ценности - часы, украшения. На хлеб часто не хватало, приходилось вместо него печь блины на хозяйском молоке и яйцах от своих кур, которых Вяча добросовестно разводил, экспериментируя с домашними и дикими видами. (Эту привычку – в бесхлебное и безденежное время выкручиваться с помощью блинов из муки, отложенной на "чёрный день", Варя с Юлей сохранили до пожилого возраста: помню, они так делали и в 1970-е годы).


    1 - 4 - город Канск Иркутской губернии, фото 1910-х годов. На 4-м снимке Московская улица, где жила с 1915 года семья Строковых; в одном из домов справа родилась Юля (взято с сайта "Открытки Российской империи"). .
    5 - Это же место сегодня, через 100 лет (снимок сделан автором во время поездки на Байкал).
    6 - 10 - Хилок, его станция и подъезды к ней по Забайкальской железной дороге (фотографии начала 20-го века).



    Не было денег на школьные тетрадки. Каждый листок бумаги экономился, письма часто писались на узеньких обрезках.
    То же - с одеждой и обувью. Чулки переходили от старших девочек к младшим, их берегли, как большую ценность. Башмаки дети имели по одной лишь паре, и если обувь отдавалась в починку, школу приходилось пропускать.
    «Всем девчонкам купили новые башмаки и галоши. Но я им совершенно не завидую: раз у папы нет денег, так и нечего думать о башмаках»,
- пишет умная Варенька.
    С детства Варя имела нрав жизнерадостный и заводной. Она постоянно выдумывала какие-нибудь затеи, развлечения. Такой, помню, она оставалась и до старости.
    А вот младший ребёнок в семье, Юля - напротив, была характера задумчивого, меланхолического. Её тянуло к рисованию, и она выбрала поприще живописца.
    Самая же старшая из девочек - горячая, порывистая Галя, любимица и надежда родителей - дожила всего до восемнадцати и в 1926 году умерла от перитонита во время родов.
    И тогда её мать прокляла Бога.
    Это событие драматическим пятном легло на историю семьи Строковых. Расскажу о нём немного, поскольку подробно изучал письма и документы 80-летней давности, связанные с последними месяцами и днями жизни Гали Строковой. Читая их, начинаешь думать: а неплохо бы и всегда относиться к каждому члену своей семьи так, словно его ожидает скорая смерть - более заботливо, чутко, предупредительно...


11.


    Она окончила три класса Хилокской железнодорожной школы 11-й ступени. Девушка была болезненной: с 14-ти лет врачи определили у неё катар верхних лёгких, туберкулёз, малокровие и общее истощение организма.
    В 1920 году Галя Строкова переезжает для продолжения учёбы в посёлок Петровский завод, что в ночи езды по рельсам от Хилка, и поступает в Педагогическое училище. Здесь она проведёт пять лет.
    Петровский завод известен тем, что именно сюда за сто лет до этого были сосланы декабристы, сюда же приехали и их жёны (сейчас там находится их музей – на улице Декабристов 19).
    Живёт Галя на съёмной квартире и постоянно ведёт оживлённое общение с родителями, обмениваясь письмами и вещами с попутными поездами.
   
    «Милые папа, мама и ребятишки! Ученье кончится 25 июня и определенно по алгебре сяду. По остальным успеваю»,
- сообщает она в письме от 9 мая 1921 года, оканчивая 1 курс.

    Всё образование, как повелось тогда, было насквозь политизировано. Даже выходные дни посвящались занятиям пропагандистского коллектива.
    «Гонят методиками, - жалуется она родителям, - “Методика внешкольной политико-просветительской работы”, после школы – политкружок».
    «Завтра – воскресенье, самый трудный для меня день. С 10 утра до 12 – занятия проп-коллектива (вчера после политкружка до полночи разрабатывали “Троцкизм до Октября”), с 12 до 14 – пионеры, с 14 до16 – политкружок, а с 18 до 20 – опять пионеры».
    «Папа, возьми последние номера «Забайкальского рабочего», там на приложном листке есть статья: «Как не нужно писать об Октябрьской революции». Ну и кроют же в этой статье Троцкого!»

    Она старалась идти в ногу со временем и соответствовать гордому званию комсомолки-ленинки. Стала членом КИМа - Коммунистического Интернационала Молодёжи.

    И потому таким страшным ударом – и моральным, и физическим – стало для неё исключение из комсомола на последнем курсе. Это событие явилось результатом внутренних интриг, сюда же приплели и неуспевание по алгебре и аналитической геометрии, и неудачную сдачу политграмоты. Но всё же главным поводом стало то, что она – дочь архиепископского секретаря! Поскольку это указано было в метрике, копия которой необходима была для получения аттестата, то пришлось ей сделать вид, что метрика утеряна, а отца просить написать в Школе Советов заявление о факте её рождения, с письменным подтверждением пятерых свидетелей.
    Но церковность родителей всё же всплыла и стала известна в училище из украденных однокурсницей Галиных писем. И тогда началась травля.

    Она писала домой:
    «В комсомоле стоит вопрос о моём исключении. Мне не столько обидно, что этот вопрос поставили, а то, что много грязи набрали везде. И моё происхождение что-то выкапывают… В общем, серьёзного материала нет, но пакости много».
    «Настроение гадкое…»; «Боюсь срезаться опять по политграмоте».
    «У меня сейчас нервы «шибко худо»;
    «Никогда в жизни у меня не было такого настроения, как сейчас».


    И вот - итог:

    «Папа и мама! Вчера, 2 апреля 1925 года, меня исключили из Российского Коммунистического Союза Молодёжи без права вступления…
    Я спокойна. Самое страшное и тяжёлое прошло, но энергии нет ни капли. Полная апатия… Сегодня шла из носу кровь…
    Тоскливо всё-таки. Так бы в тартарары куда-нибудь провалилась!».


    Не подтолкнуло ли это исключение, равносильное в ту эпоху гражданской казни, косвенным образом уход Гали из жизни через год, отобрав стимул к существованию?
    В таком подавленном состоянии она и окончила училище в июне того же года. Утешение находила Галя только в обожающей её семье (по окончании учёбы она переехала на несколько месяцев к родителям, которые осенью вновь перебрались в Канск, поселившись в доме № 38 по Московской улице), да в романе с рабочим пареньком из того же Петровского завода Василием Евдокимовым, сыном хозяйки квартиры, за которого вскоре и вышла замуж. Она торопилась жить. Самостоятельное пятилетнее пребывание вдали от дома (кроме каникул) способствовало её раннему созреванию. В 17 лет она уже беспокоится о маме, словно о дочери: «Ты, папа, за ней смотри, она хуже маленькой!»

    Все годы учения родители и брат с сёстрами поддерживали Галю, утешали, надеялись на получение ею дальнейшего образования, на то, что она вскоре «выйдет в люди». «Милая дочурка!», «Галиночка», «Любящий твой папа», - так неизменно начинал и заканчивал послания Всеволод. Мама помогала ей, чем могла, слала с поездами, курсировавшими между Канском и Петровским заводом, одежду, чистое бельё, обувь, хозяйственные мелочи. Сестрёнки тосковали по ней, Вяча покупал ей на собственные сэкономленные гроши учебники и писчую бумагу.

    «Мне бы хотелось учиться в Казанском университете. Почему-то тянет меня в Казань. Ведь там учился папа и жила мама, когда были молодые, ну, значит, и я туда поеду»,
– так писала Галя домой незадолго до окончания училища.

    Когда я прочёл эти строки, то вспомнил случай из своих студенческих годов. Мы сдавали экзамен по истории СССР, и моему однокурснику попался в билете вопрос о Казанской студенческой демонстрации. Он абсолютно ничего о ней не знал, но, исходя из названия, решил, что случилась она, стало быть, в Казани – и начал эпически:
    – Даже в далёкой, забитой Казани студенты, выступая против царского режима, устроили демонстрацию… – и далее в таком же стиле, на что преподаватель возразил:
    – Во-первых, названа так эта демонстрация потому, что проходила в Санкт-Петербурге возле Казанского собора. А во-вторых, Казань в царские времена вовсе не была «забитой». Казанский университет считался одним из лучших в России. Не забывайте, что в нём учился сам Ленин!
   
    Ну, Ленин-то ладно, он и проучился там всего полгода, а вот математик Лобачевский, химики Бутлеров и Зинин, писатели Аксаков и Лев Толстой, композитор Балакирев и многие выдающиеся люди ещё в 19-м веке стали гордостью Казанского университета. Так что Галя знала, о чём говорит, и не прогадала бы, поступив в это заведение.


12.


    В начале февраля 1926 года, на шестом месяце беременности, уже замужняя Галина переезжает из милого сердцу Канска в опостылевший Петровский завод – к мужу и свекрови с весьма неприятным характером. Ни отец, ни Вячеслав с сёстрами не могли предположить, что видят её в последний раз. «На весенних каникулах обязательно приеду в Канск», – писала она.
    Но через месяц Галя оказалась в родильном приюте города Верхне-Удинска с воспалением брюшины. Прибывшая к ней мать неотлучно находилась при ней, денно и нощно молясь Господу о выздоровлении любимого чада. Сутками не спала, а если и случалось прикорнуть, то дремала рядом с дочерью без подушки, положив голову на руку.
    По письмам и запискам, которыми обменивались регулярно, трижды в неделю, родители и дети, видно, с каким нетерпением ждали все галиного поправления, как до последнего не верили, что оно так и не наступит.
   
    «Как ты, Всевочка, живёшь без меня? Я думаю, всё-таки хуже?»
– кокетливо вопрошает Лёля.
    Он отвечает: «Тоскуем!..»; «Я, Вяча, Юля худые, одна Варюшка не унывает».
    «Как только минует опасность для Гали, то приезжай», –
писал Всеволод жене.

    Он «зашивался» один с тремя детьми и сердился на неё: «Ты, Лена, как это ни странно, в 42 года ОЧЕНЬ наивна: “Купи того, купи другого, заплати за то, да за это…” Приедешь и купишь, и заплатишь сама, а советы пока брось. Когда выиграешь 200 000, тогда и советуй, а пока только одно моё жалованье».

    И тут же, в следующем предложении, спрашивает любимую дочь: «Что можно, или, вернее, нужно, для улучшения твоего питания? Пиши, не стесняясь, сколько надо тебе денег? Я тут тогда соображу».

    Успевал он заниматься и творчеством:
    «Готовимся к 1 мая, будет карнавал. Я помимо своего хора создал ещё хор «из Юлек» … Стараются сопливые птенчики изо всех сил, чтоб хорошо вышло. Юлька тоже участвует».

    «Ты, Галюша, не поддавайся унынию, которое так естественно в твоем положении, не позволяй ему властвовать собой. Мы все бодро смотрим на будущее, бери и ты пример с нас. А больше душевной энергии - больше и сил».

    «Через сколько времени – по-твоему – можно будет Вам ехать и когда присылать деньги?»
– спрашивает Всеволод жену, а на её слова: «…очень уж Галя нежизнерадостная», – советует: «Так ты береги теперь ея, развлекай, поддерживай бодрость духа, да и сама не падай духом.
    Вся забота теперь вас вывезть!
    Сама ешь больше. Целую дочку и тебя. Старый черенок, любящий папа».

    «Посылай, мама, чаще открытки о состоянии Гали…
    В Верхне-Удинске, наверное, ещё холодно, берегись, мамочка, чтоб сама не захворать!
    Целую тебя и Галю, любящий вас Вяча»,
– вторил ему Вячеслав.

    «Мама, как только Галя сможет ходить, так скорей на поезд и к нам. Пусть Галя не беспокоится насчет встречи, мы хоть издали будем стоять, только бы скорей приехали!», - просит Варя.

    «Галичка, выздоравливай скорей! Я соскучилась», – повторяет в письмах восьмилетняя Юля.

    Галя была любимицей и у докторов. Уезжая в конце апреля праздновать Пасху, лечащий врач Юрий Алексеевич оставил ей записку с поздравлением и списком того, что можно есть (печенье, мёд и проч.), окончив её так:
    «Бояться нечего, я скоро приеду и надеюсь, что вы будете чувствовать себя лучше. Инструкции относительно вас я дал подробные».

    Но дела между тем шли всё хуже. Надежды врачей быстро улетучивались. Лекарств Гале уже никаких не давали, только клали на ночь лёд на голову, да иногда на руках переносили в ванну. А ноющая боль в животе всё усиливалась.


          «Прилагаю без ведома Гали. Так она сегодня ночью меня пугала своим бредом, что я хотела утром послать тебе телеграмму, что ей очень плохо. Да боюсь тебя испугать, лучше уж письмом. Может быть, до тех пор не умрёт ещё. Доктор акушерке сказал вчера: «Болезнь в тяжёлой форме, если выкарабкается, будет чудо». Мне он ничего положительного не говорит. Но уж я вижу, что кругом никто не надеется на её выздоровление. Ночи для меня настоящий кошмар. Как я всё переживу – не знаю, пока ещё креплюсь. Очень мне хочется, чтобы ты к живой приехал. Она сегодня ночью всех детишек по именам перебирала, а Юлю чаще всех. При докторе вчера вечером крикнула: «Мама, посмотри, папа приехал!» – «Где, Галичка?» – «Там, там, за дверью в коридоре», а потом тут же: «Или нет, мне показалось». С нетерпением ждёт письма от вас. Да слаба, больше некуда».


    Когда Всеволод Петрович получил эту записку от жены, было уже поздно.
    Дочь «сгорела» в считанные дни.

    Сама Галя накануне смерти, с трудом держа карандаш в слабеющей руке, написала:
    «Варюша, спроси у папы денег и подай в церкви о здравии всей нашей семьи».

    Случается, что последние слова человека, написанные перед смертью, столь же много значат, как и его поступки, столь же красивы и благородны. И как вошли в историю литературы заключительные слова из последнего письма Пушкина накануне роковой дуэли, обращённые к детской писательнице А.О.Ишимовой: «Сегодня я нечаянно открыл Вашу “Историю в рассказах”, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!» (это вместо какой-нибудь «слюнявой» элегии в духе “Что день грядущий мне готовит?”), так и галина просьба «о здравии всей нашей семьи» – не о себе думала она, а о всех, о нас! – вошла в семейную летопись Строковых. И не она ли охраняла Вячеслава на всех фронтах, сквозь которые довелось ему пройти?

    А мать тем временем слала телеграммы в Канск:
   
«Крайне слаба»
«Надежды нет».


    И наконец:
   
«Скончалась два ночи пятого страдаю».


    …На рассвете 5 мая 1926 года Елена Павловна написала на листке отрывного календаря с этой датой:
                  «В ночь в 2 часа умерла
                  дочь старшая Галина,
                  19 лет от роду, в В\Удинске
                  Забайкальской области».
    А после этого, глядя в небеса и потрясая кулаками, произнесла с яростью:
    – Если такую молодую, красивую и талантливую Ты забрал у нас   –   значит, нет в Тебе милосердия! Так вот же: Я ПРОКЛИНАЮ ТЕБЯ!
    И это сказала жена священника, пусть и бывшего…

    "19 лет от роду..." Но Галя не дожила и до 19-ти ровно трёх месяцев...

    Из затерявшегося в семейных бумагах обрывка черновика видно, как мучительно Всеволод сочинял ответную телеграмму. Текст многократно исправлен и перечёркнут:
   
«Плачем страдаем вместе береги себя ради Юли, Вари, Вячи
    похоронив выезжай первым поездом мир праху страдалицы».

   
    Но надо отметить, что, несмотря на своё проклятие, о котором никогда не жалела, Елена Павловна почила в бозе на 92-м году жизни, в полном разуме и осознании текущего времени, окружённая нежной заботой дочерей. Да и сына Вячеслава тоже, но он не мог из-за военных ранений жить в ленинградском климате, а потому заботился о матери издалека: помогал материально, продуктами и при каждой возможности приезжал повидаться. А уж письма слал постоянно! (Этим он похож был на Конан Дойла, о биографии которого Энциклопедия пишет: «Немногочисленные счастливые моменты тех лет для него были связаны с письмами к матери: с привычкой подробно описывать ей текущие события своей жизни он не расставался всю дальнейшую жизнь»).
    Какое же всё-таки это счастье – обращаться к кому-то «мама», когда тебе самому уже под семьдесят!
    Благодаря таким детям и прочим родным, Елена Павловна могла позволить себе не работать почти всю свою долгую жизнь. Ко дню смерти прабабушки мне было уже двенадцать, поэтому я хорошо помню её – всегда активную, с ясным сознанием, часто в окружении детей, внуков и правнуков.
    Даже перед самой кончиной она произнесла:
    – А я всё-таки ещё пожить хочу!



13.


    Её жизнелюбие передалось и Вячеславу. Назвали его так, вероятнее всего, по имени дяди, младшего папиного брата, тоже Вячеслава Строкова и тоже умершего, как и Галя, в 18-летнем возрасте незадолго до дедова рождения. Причины смерти (а может быть, гибели) молодого человека неизвестны, никаких упоминаний об этом в семейных мемуарах не сохранилось.
    "Вячеслав" – старинное славянское имя, означающее «не единожды прославившийся».
   
    Помимо этих детей - Всеволода и Вячеслава-старшего, а также их сестры Лидии, у Петра Фёдоровича и Анны Николаевны Строковых были ещё самый старший сын, уже упоминавшийся Александр, пожизненно чувствовавший ответственность за всех прочих детей и племянников, и особенно за "непутёвого Всеву", и самая младшая дочь, поздно родившаяся Людмила, вышедшая в 1917 году замуж за фаготиста и дирижёра Саратовской Консерватории Константина Афанасьевича Иоанно. Потомки их, прекрасная семья Иоанно, живут сейчас в Саратове.
    То есть всего пятеро детей-Петровичей – Александр, Лидия, Всеволод, Вячеслав и Людмила (не считая самого первого ребёнка Петра Фёдоровича - Константина - умершего в 9-месячном возрасте).


   1) Александр Петрович Строков, Людмила Петровна Строкова, их мать Анна Николаевна (дев.Иллюминатова) и жена Александра Петровича - Антонина Петровна (1918 г.);
    2)  Семья Строковых в полном составе (1923 г.);
    3)  Галя Строкова (около 1923 г.);
    4)  Галя Строкова (12 ноября 1924 г.);
    5) Александр Петрович Строков и Всеволод Фёдорович Виноградов (26 окт. 1924 г.);
    6)  Семья Строковых уже без Гали, слева А.П.Строков (май 1929 г., Канск).



    К родителям и предкам в семье Строковых всегда относились с глубоким почитанием – это видно по письмам, а также по тому, как бережно хранили члены семьи информацию о старших поколениях и их фотографии.
    Передо мной – адресованное Всеволоду письмо его старшего брата Александра Строкова от 12 января 1924 года, где он рассказывает о случившейся у него на руках минувшей осенью в Саратове кончине их матери Анны Николаевны, в девичестве Иллюминатовой. Вяче было тогда 14 лет, ещё жива была Галя, семья только что переехала в Хилок и жила в полном составе (Галя приехала на каникулы), а потому и обращается он ко всем:
    «Милые Всева, Лёлечка, Галя, Вяча, Варя и Юля!»
    Подробно и обстоятельно, хоть и прошло уже три месяца, описывает он последние дни и часы матери. При этом с огромным уважением называет он мою прапрабабушку «дорогая наша Мамочка» (это обращение к родителям с большой буквы передалось и детям - в письмах Галя обращалась к отцу: «Милый Папочка!»). По старинке, с «ерами» и «ятями», 53-х-летний Александр Петрович пишет:

    «…Итак, Мамочка отошла в вечность!..
    … Конечно, все о Мамочке одного мнения, что она оставила одну лучшую память по себе, а Володя - так тот говорит: "Всё равно, Лида, о Маме молись и не молись - она будет в раю"».


    (Володя - это Всеволод Фёдорович Виноградов, у которого в Астрахани крестились Галя и Вяча).

    «Мама сподобилась христианской кончины: исповедовалась, приобщалась святых Тайн и за час до кончины была особорована.
    …Схоронили Мамочку с честью. Служились в доме панихиды под день погребения, в Субботу, Заупокойная всенощная. Вынос был торжественный, с певчими. Гроб сделал лучший, какой только было можно. Мамочка лежала в цветах, купил парчу за червонец.
    …Поминали и в 9, 20 и 40 дней, устраивали обеды человек на 35 – 40, раздали милостыню. И словом, всё было «по чину и обычаю» старины и традиций нашего рода».

    Он сам служил панихиды все 40 дней подряд со дня кончины, и поскольку оба они - Всеволод Фёдорович и Александр Петрович - были священнослужителями, то их затрагивали и вопросы Церкви:

    «У нас большие волнения в связи с празднованием по новому стилю. Простой народ никак не уяснит себе сущности изменения и требует службы в старые числа».

    Не столь уж худо, оказывается, жили наши предки даже в начале 1920-х, если тогда всё ещё могли собирать «обеды человек на 35 – 40»!
    Да ещё в конце письма Александр просит брата:

    «Урви времечко, Всева, и напиши мне кое-что о Вашем Хилке. Мне интересно знать и о коммерческой жизни, если это торговый пункт. Нет ли у вас мехов? Мне нужно купить новый воротник для енотовой шубы, – нельзя ли у вас купить и что это будет стоить, если можно, в исчислении на червонные рубли? Какая цена у вас ситцу, бязи, бумазеи и сукну? Нет ли у вас кетовой икры? Нельзя ли её выписать, например, бочёночек и какая цена и стоимость пересылки большой скоростью по железной дороге?»

    Меха и икра, свободно продающиеся в далёком провинциальном селении России! Позднее, когда всё вывозилось на экспорт или в Москву для потребления в основном номенклатурной элитой, это звучало фантастикой.
    (Писатель В.А.Солоухин обращает внимание на место в гоголевском «Ревизоре», обычно остающееся незамеченным для читателя: «…"Петр Иванович и говорит: зайдем, говорит, в трактир... в трактир, говорят, привезли теперь свежей сёмги, так мы закусим". Дело происходит в глухом уездном городишке. Это в каком же райцентре в столовой или ресторане угостят теперь свежей сёмгой?» ("Последняя ступень", 1976). Кстати, в письме Александра Строкова написано «мЂховЪ» - так выглядит колоритнее, не правда ли? А что касается доставки, то в старые времена вещи пересылались по железной дороге т.наз. "малой" скоростью, а скоропортящиеся продукты – "большой").

    Характерно, что на середине – как раз там, где рассказывается о последних часах Анны Николаевны – письмо неожиданно прерывается:

    «Ну, пока прекращаю писать: вызывают в ГПУ в качестве «абвиняемаго», – вряд ли возвращусь, а должно быть, посижу. Пока всех целую, желаю всего наилучшего. С любовью, Ваш А.С.»

    А через несколько дней, как ни в чём не бывало, автор продолжает рассказ с прерванного места, лишь вскользь объясняя свой вызов в «органы»: «Очевидно, была какая-то клевета в связи с поездкой в Москву» (накануне, в самом конце 1923 года, он ездил туда для встречи с дочерью Зинаидой, зубным врачом Саратова, для помощи в покупке бормашины).

    Вот так запросто в те не столь далёкие времена могли «выдрать» из твоей жизни четыре-пять дней – и словно бы так и надо, никто не виноват! Внезапные вызовы в Государственное политическое управление были тогда обычным делом и не миновали никого, в том числе и священников – их-то, пожалуй, особенно. Быть священником стало в те годы небезопасно, по стране вовсю гремела антицерковная кампания. Но всё-таки у Всеволода Фёдоровича хватило смелости спрятать в свой домашний подвал церковную утварь, которая пролежала там полвека и была обнаружена при ремонте дома уже в годы брежневского правления. Ныне часть найденного хранится в краеведческом музее Астрахани.

    Александр пишет далее:
    «Перед Рождеством Володя сподобился погостить три денёчка у коменданта ГПУ. Лида в это время болела и, конечно, била тревогу переживаний. Всё оказалось пустяком, его вызывали свидетелем по делу постороннего лица и, опросивши, отпустили».
    Должно, впрочем, радоваться, что всего-то «три денёчка». Случись это лет на 12 позднее, расплатился бы Всеволод Фёдорович десятью годами, если не всей жизнью. А так окончил он свой бренный путь хоть и в том же 1924 году, но своею смертью.
    К самому концу 1920-х материальное положение Александра Петровича всё же скатилось к бедности, ибо он вынужден был освоить машинопись и зарабатывал печатанием текстов почти наравне с профессиональными машинистками в учреждениях.



  Современный Хилок и его окрестности (авторы снимков: 1 - 8 – periskop, 9 - 10 – Артём Андронов)




14.


    Живя в Читинской области, в районе Байкала, Всеволод Петрович и Елена Павловна изредка получали письма из Калифорнии, где обосновалась семья её сестры Татьяны (интересно, живут ли ныне в Сан-Франциско или где-нибудь ещё их потомки?). Правда, больше писал её муж, тоже Всеволод, бывший белогвардейский офицер. В основном – о скуке и безысходности американской жизни для эмигрантов. Вот фрагмент одного из его писем, написанного также ещё при жизни Гали:

    «Сан-Франциско, 28 июня 1925 года.
    … У нас всё без перемен в стране машин, обществ, клубов и эмигрантских вопросов. Погода такая же, как и была, слава Богу, не жарче прежнего благодаря океану. Хотя вот Нью-Йорк тоже на берегу океана, а закатываются жары до 120 градусов по Фаренгейту. Воображаю, каково заниматься физической работой! Да пожалуй, всё равно для тех, кто работает не вблизи котлов и жарких предметов.
    Ну, а у нас так же холодновато по вечерам, так же гудит сирена в 5 часов, и я проверяю свой будильник, приехав с работы на трамвае. Окна открыты всегда и сирену слышно.
    О вас тут ничего не пишут. Да и не говорят. Публика-то здесь понятия-то не имеет, в общем, о других странах… Правда, что и у вас всё уж так установилось, устарело, что начинает надоедать? Действительно, огород сгородили!
    Какова такая Дальтон-система, Галя пишет, и лик-пункты?
    Мне эта платная каторга надоела вот как! Разве потом удастся выбраться из эмигрантски-рабочего положения, если терпения хватит и мозги не омертвеют прежде. Платная каторга ведь убивает дух хуже обыкновенной.
    Если здесь жить с детства, так прямо великолепно. Конечно, мы немного устарели. Нигде не дают шансы перед 16 – 18-летними. А уж тот должен быть чернорабочим навсегда, кто в наши годы - ничто, и средств - нуль. Выражаю сочувствие вам, все пишут – работают много очень, тяжело; здесь плата достойна работы, да уж эмигрантское положение отвратительно…»


    Как видно, и Галя Строкова вела переписку с Америкой, живя в Петровском заводе. Под «Дальтон-системой» она, вероятно, подразумевала систему символов химика Джона Дальтона, которую могла изучать в Педагогическом училище. А лик-пункты – это, конечно, так называемые «пункты ликвидации безграмотности», или «ликбезы», распространенные тогда в России повсеместно.
    Потом Галя умерла (кстати, как раз в год её смерти посёлок Петровский завод был переименован в город Петровск-Забайкальский, так называется он и сейчас), а ровно через год после этого письма, то есть уже почти через два месяца, прошедших со дня Галиной кончины, прилетела в Канск телеграмма от Мстислава из Тифлиса, где он преподавал фортепиано в Консерватории:

    «Потрясен известием смерти Гали прошу принять хотя запоздалое искренне глубокое соболезнование всех нас Мстислав Виноградов».

    Юный Вячеслав, как и другие, тяжело переживал утрату сестры. Теперь он остался старшим из детей и должен был присматривать за Варей и Юлей. Все трое дожили в тесной дружбе до старости (последние десятилетия обе сестры неразлучно обитали в маленькой ленинградской квартирке за Невской Заставой) и умерли один за другим в течение года: Вячеслав в июле 1984-го, Юля в ноябре, Варя – в июне 1985-го.
    А жизнь в Сибири шла своим чередом. Вяча оканчивал школу в Канске-Енисейском и подумывал о продолжении образования, выбрав для этого далёкий Ленинград. Его по-прежнему интересовала лесная тема, которой он и задумал посвятить жизнь.
    В книге "Пернатые друзья лесов" он вспоминает:

    "Вырос я в Восточной Сибири, в таежных лесах. Голоса и пение местных птиц изучал с детства, знал их, наблюдал за птицами, а больше всего охотился. Богата была в то время обжитая Сибирь боровой и водоплавающей птицей".

    Имея живой ум и творческие наклонности, в старших классах школы он изобрёл вечный («вячный») двигатель. Дед сам иронично рассказывал мне об этом:
    – Я придумал так: поролоновая палочка устанавливается в желатине. Она пропитывается им и сгибается под собственной тяжестью. Когда желатин испаряется, наклоняется в другую сторону. Затем точно так же: пропиталась, испарился и – обратно. Так и качается всё время. Медленное, но движение! Похвастался учителю, а он говорит: «Ведь желатин-то испарится со временем весь! Подливать придётся». А я и не подумал об этом! Под стеклянным колпаком поместить – испарения не будет. Эх, опять не вышло с «перпетуум-мобиле»!
    (Насколько мне известно, поролона в те времена ещё не было, но говорил он, помню, именно так. Возможно, был какой-то иной материал с аналогичными свойствами).

    Вяча любил играть с отцом в шахматы. В такие часы, по воспоминаниям родных, они ничего не замечали вокруг, с головой уходя в игру. Но не всегда для этого находилось время: приходилось зарабатывать на хлеб себе и семье. После окончания семилетки Вячеслав работал воспитателем в той же школе, затем продавцом газет в киоске вместе с отцом. Позднее Всеволод Петрович в письмах благодарил сына за это подспорье.
    Послужил он и счетоводом, и даже каюром – погонщиком собак, запряженных в нарты. Хотя главным занятием жителей того края было оленеводство, но и собака играла не меньшую роль в таёжной жизни.
   
    Это был интереснейший период в его судьбе. Он близко познакомился с культурой эвенков и очень подружился с ними. Он видел их одноэтажные дома с жильем в подклете, надевал их одежду - камлею из оленьей шкуры, парку, кухлянку, торбаса.
    Впечатления от своего эвенкийского периода жизни он через несколько лет отразит в стихотворении «Ночёвка»:
                  …Нежнее голоса Наяды,
                  Приятен лай собачий мне.
                  Их шкуры серы и лохматы,
                  Глаза их красны, как в огне.

                  Окончен путь, и остановка
                  Нам отдых и тепло сулит.
                  Приятна у костра ночёвка,
                  Костёр смолистый дым курит.

                  Легли собаки. Мы, каюры,
                  Готовим чай, костёр дымит.
                  Разостланы медвежьи шкуры,
                  И мой Вайгач в тепле шалит.

                  «Цыц, пёс! Что расшалился сильно?
                  Ты, видно, за день не устал?»
                  Глаза закрыл Вайгач умильно
                  И уши острые прижал.

                  Мороз седой, сердитый очень,
                  Овеял нас дыханьем злым.
                  Костёр ему во мраке ночи
                  В глаза пускает едкий дым.

                  Приятно лечь на мех пушистый,
                  С дороги дальней отдохнуть…
                  Разбудит нас восход лучистый,
                  Идём мы утром снова в путь!

    Стихотворение это, по позднейшему признанию автора, было "читано на занятиях литературного кружка, разнос получил".


    На ловца и зверь бежит. Писатель и поэт, ботаник и журналист, автор более тысячи публикаций, в основном на ботанические темы, а также радио- и телеведущий Михаил Маратович Диев (радио России уже несколько лет вещает по выходным дням в прямом эфире его передачу «Универсад»; ведёт он также передачи «Миллион друзей», «Байконур» и другие), случайно выйдя на мои записки о деде в Интернете, написал мне письмо. Оказывается, когда-то дед поведал ему некоторые истории из своей жизни. Было это во время совместного пребывания в лесном лагере биологического кружка, когда Миша только заканчивал школу.

    «Он мне кое-что рассказывал о своём детстве и юности,
- написал мне Михаил Маратович. - Я даже что-то использовал в своих передачах на радио. Теперь понимаю, что он выбрал меня в слушатели потому, что я, как и Вы, Михаил и одного с Вами возраста».

    Действительно, мы оба 1964 года рождения. Конечно, я с радостью позвонил Михаилу на его дачу под Москвой, как он предложил – в силу специфики профессии радиоведущего ему удобнее общаться устно, нежели письменно. Он поведал мне много интересного о деде, и в частности, о той полосе его жизни, о которой сейчас рассказываю:

    - Эвенки называли его «Лось». Интересно было бы в эвенкско-русский словарь заглянуть – что это слово у них означает? Ну, можете себе представить: маленькие эвенки, низкорослые в основном, и рядом – огромный он!
    Вячеслав Всеволодович очень увлекательно говорил мне, как они били в тайге белку и соболя. Били из лука тяжёлой деревянной стрелой с особым набалдашником, чтобы шкуру сохранять в целости. А ещё – из кремневого ружья: насыпали на полочку порох и стреляли с треноги.
    Они откочёвывали очень далеко. В тайге он пропадал по несколько месяцев. Когда приходили за ним для новой экспедиции, он просто оставлял дома записку: «Я в тайге». И никто не волновался!

    (Пока мне не удалось установить пересечения слова «лось» в эвенкском и русском языках, как советовал Михаил - трудно найти сегодня специалистов).
    Сейчас Михаил Диев готовит к выпуску свою очередную книгу под названием «Натуральные истории». Туда, по его словам, «войдёт и пара баек Вячеслава Всеволодовича».

    Позднее мы быстро подружились с Диевым (два Миши), и теперь я всегда, когда бываю в Москве, стараюсь заехать к нему на его знаменитую дачу в подмосковной Здравнице, больше похожую на уникальный ботанический сад.

    Ещё один интересный факт: в годы проживания семьи Строковых под Канском у них дома обитала двухлетняя рысь по имени Пушок. Она была совсем ручной, словно домашняя кошка, и любила, когда Вяча и Варя с Юлей гладили её. В холодные вечера дети согревались тем, что клали на неё ноги.
    Вот как вспоминал он об этом жильце в книге «Леса и их обитатели»:

    «Мы жили на окраине небольшого сибирского поселка, в доме, где была выращена рысь. Повадки ее в комнате напоминали кошачьи: маленькая она любила лежать на коленях и щурилась, когда ей почесывали за ушами, взрослая ложилась у ног и «мурлыкала»; мурлыканье напоминало работу довольно большого электромоторчика. Ела она все, но только свежую пищу, отворачиваясь от вчерашних щей. Какого-либо особого интереса к сырому мясу не проявляла и даже из предложенных одновременно сырого и вареного мяса брала вареное. Крупные кости обгладывала, как собака, лежа на животе и придерживая мосол лапами. Будучи уже двухлетней, подолгу играла с деревянным чурбаком, подвешенным на веревке к потолку. Вытянувшись во весь рост и стоя на задних лапах, любила «точить когти» о косяк двери, тогда из-под них на пол сыпались тонкие древесные стружки. В зимнее время, в отличие от домашних кошек, не лезла на печь, а спала на коврике у входной двери, а то и в сенцах, но на огонь в русской печи могла смотреть все время, пока топилась печь. Выпущенная во двор, на домашних птиц рысь не обращала внимания, а собак, еще будучи котенком, она приучила не подходить к ней. Иногда уходила на полдня в ближайший лес. Чем она там занималась, неизвестно, но, возвратясь, от еды отказывалась и только лакала воду. Так как вблизи поселка в лесу особой дичи не было, то, очевидно, наш Пушок ловил там мышей. Любимым местом Пушка была слабопокатая крыша хлева, по-сибирски — стайки, на которой рысь дремала или смотрела на дорогу, идущую из леса к воротам. Когда на дороге появлялись знакомые Пушку люди, зверь поднимался на ноги и смешно, по-собачьему, вертел куцым хвостом из стороны в сторону; при появлении незнакомых — прыжком перемахивал с крыши во двор и скрывался в сенях» (стр.186-187).


    В 1971 году режиссёр Агасий Бабаян снял фильм «Тропой бескорыстной любви» - о ручном рысёнке по кличке Кунак (позднее, с 1982 по 1994 год были выпущены ещё три фильма этой серии). Интересно, что анонс фильма в 11-м номере журнала «Юный натуралист» за 1971 год гласит: «Как известно, рысь почти невозможно приручить».


15.



    Отдельно хочу сказать немного о семье Лидии Строковой, старшей сестры Всеволода. Во-первых - потому, что со своим мужем Всеволодом Фёдоровичем Виноградовым она связана родством через «строковскую ветвь», и далее – через роды Иллюминатовых, Облязовских, Каталонских и наконец – Виноградовых. Таким образом, муж её приходился ей троюродным племянником, хотя был старше её на четыре года. А во вторых - семья Виноградовых сама по себе весьма интересна. Род Всеволода Фёдоровича, пожалуй, известен «вглубь веков» ещё дальше, нежели наш, строковский. Родоначальником его является казак Иван Шапрь, родившийся в 17-м веке. От него сохранилась и переходит по сей день к потомкам серебряная чарка, побывавшая таким образом в руках уже десяти поколений. Всеволод Фёдорович окончил Духовную Академию и всю жизнь был протоиереем, даже после революции. Он крестил и моего деда, и ещё многих новорожденных родственников.

    Брат его матери, Дмитрий Каталонский, был певцом с очень красивым голосом, выступал на императорской сцене. Другой её брат, Александр Каталонский, был женат на Евгении Мирандовой (1861 - 1891), связанной родством с революционером Н.Г.Чернышевским, автором широко известного утопического романа «Что делать?», изучавшегося нами в школе («В СССР Чернышевский стал культовой фигурой истории революционной борьбы в связи с высокими отзывами В. И. Ленина о романе «Что делать?», – пишет современная энциклопедия). А поскольку наша семья стояла на ортодоксально-православных позициях, то её члены стыдились этой фамильной связи с тем, кто в числе других ниспровергателей подрывал устои государства, и старались не говорить о нём. «Не будь, как Вася Мирандов!» – разве что эту фразу часто слышало в детстве старшее поколение Строковых-Виноградовых. Василий Фёдорович Мирандов (1873-1942) был её родным братом.
    Вот какое упоминание об их отце в связи с открытием окружной библиотеки я нашёл в «Саратовских епархиальных ведомостях» (№ 23 за 2 ноября 1865 года, стр.7):

    “ВслЂдствiе предоствленiя Благочиннаго 4 округа Балашевскаго уЂзда Его Преосвященствомъ разрЂшено открыть в семъ округЂ общую для духовенства, согласно его желанiю, библiотеку, съ порученiемъ завЂдыванiя ею, въ качест†библiотекаря, священнику слободы Трехъ Острововъ Феодору Мирандову и съ обязательствомъ ежегоднаго взноса на оную по 5 рублей серебромъ съ каждаго штата».

    В наши дни биографией Федора Елпидифоровича Мирандова, который являлся благочинным Самойловского округа Балашовского уезда Саратовской губернии и всю жизнь прослужил в Успенском храме Самойловки, занимается Ольга Алексеевна Фирсунина (заведующая краеведческим музеем в Самойловке), о которой я говорил выше. В настоящее время она готовит доклад для выступления на конференции в Балашовской епархии под названием "Мирандов Ф.Е. – благочинный 4-го округа Балашовского уезда".
    А совсем недавно исследовательница-архивистка Елена Петровна Петрович-Попова, с которой меня познакомила Ольга Алексеевна, сделала важное открытие: оказывается, дочь Андрея Семёновича Строкова – прапрадеда Вячеслава – Ольга Андреевна Строкова ещё в 1829 году вышла замуж за отца Ф.Е. Мирандова, Елпидифора Львовича Мирандова, род которого чрезвычайно интересен, детально прослежен О.А.Фирсуниной и Е.П.Петрович-Поповой до начала XVIII века и достоин отдельного рассказа.

    У Всеволода Виноградова было множество сестёр и братьев, но почти все они умерли в детском и юношеском возрасте. Из 15-ти детей, родившихся в его семье, имели потомство, кроме него, только братья Клавдий и Лев. Продолжатели рода Клавдия живут сейчас в Загорске, но они, как передали мне, оказались людьми невысокой культуры и не пожелали общаться с родственниками, разыскавшими их. Дочь же Льва, Татьяна Львовна Виноградова, не одно десятилетие преподавала эстрадный вокал в Московском институте культуры, сейчас она пребывает на пенсии.
    Лидия и Всеволод Виноградовы произвели на свет четверых детей: Мстислава, Нину, Бориса и Маргариту (которую родные всю её жизнь, а прожила она 93 года, так и продолжали называть «тётей Пусей»). Дальше всех пошёл старший сын Слава (Мстислав), 1892 года рождения. Он окончил в Петрограде юридический факультет Университета, а затем ещё и Петроградскую Консерваторию в 1915 году. И делом жизни он выбрал всё же музыку, а не юриспруденцию. Несмотря на неспокойную предреволюционную обстановку в столице и бушующую Мировую войну, Мстислав очень серьёзно учился на фортепианном факультете нашей Консерватории и усиленными занятиями на рояле добился значительных результатов.
    «Говорит, что “абсолютно нет времени”», – пишет Всеволоду Строкову его сестра Лидия, мать Мстислава.

    По окончании консерватории Мстислав Виноградов переехал в Тифлис и стал преподавать там в консерватории (тогда ещё только формировавшейся на базе музыкального училища; официально датой образования консерватории считается 1 мая 1917 года).
    В Тифлисе Мстислав оказался не случайно: там была родина его невесты Нины Ивановны Федотовой, учившейся в Петроградской консерватории вместе с ним на фортепианном факультете, там жили её родители. Отец Нины – Иван Павлович Федотов – считался лучшим в Тифлисе стоматологом, у которого лечились сам губернатор и прочие, как сказали бы сейчас, vip-персоны.
    Вот что сообщает об этом Лидия брату:

    «Тебе уже писали о женитьбе Славы. Что невеста у него была в Тифлисе, мы давно подозревали, но всё же не думали, что он так скоро женится. Но у него с воинской повинностью дела уладились так, что он будет «служить» с 9-ти до 2-х часов, а вечерами ходить и на занятия, и таким образом должность за ним останется. Жена его Нина Ивановна Федотова, дочь доктора, после института кончила вместе с ним Петроградскую консерваторию. Девица, говорят, умная, тихая и приветливая. Одним словом, партия неплохая. Одно ставят все в упрёк Славе, что он не известил нас о таком событии заранее, а написал, уже обвенчавшись. В оправдание своё он только и написал, что у ней есть предрассудок не говорить заранее никому о важных делах, иначе неудача будет. Теперь я состою в оживлённой переписке с своей невесткой Ниночкой, а весной со своей Ниной съездим в Тифлис посмотреть на их житьё. Сам Слава, ссылаясь на недосуг, писал нам короткие открытки, а теперь и это перестал, возложив на жену переписку».

    Далее Лидия рассказывает о профессиональных достижениях сына, который много выступал как пианист в концертах Императорского русского музыкального общества (ИРМО):

    «Играл он в камерном и в симфоническом концертах, имел успех и подношения. Прислали вырезки из газет с отличными отзывами. Все единогласно находят блестящую технику, художественное исполнение, называют интеллигентным музыкантом».

    Сохранилось множество афиш с его концертов – и сольных, и оркестровых.

    «Слава имеет имя большой музыкальной величины» – это из более позднего письма Всеволоду его старшего брата, Александра Петровича Строкова, о котором я уже говорил.
   
    В эти же годы рядом с ним начал концертную и преподавательскую деятельность Генрих Густавович Нейгауз, впоследствии выдающийся пианист и педагог. Он тоже, как и Мстислав, окончил Петроградскую консерваторию в 1915 году и на следующий год был приглашён на преподавательскую работу в Тифлис. Через четыре дня после открытия консерватории Нейгауз стал её профессором. Ему едва исполнилось 29 лет. Мстислав тоже стал профессором в апреле 1920 года, в возрасте 27-ми лет, что явствует из записи в его сохранившейся у нас трудовой книжке.
    К сожалению, талантливая пианистка Нина Федотова умерла в молодом возрасте, оставив на руках Мстислава их шестилетнего сына Юру. Было это в 1924 году. После смерти жены он продолжал преподавать фортепиано и концертировать, чудом сумев пережить репрессии 30-х годов. Будучи по второму образованию юристом, Мстислав возмущался многими действиями местных властей и пытался бороться с произволом на базе законности: писал в комиссариат, в суды, в газеты. В результате за ним была установлена слежка НКВД, под окнами дома постоянно дежурил автомобиль. «Люди в сером» ходили за ним по пятам. Нет сомнения, что он был бы репрессирован. Спасло его лишь то обстоятельство, что он в своё время учил музыке Серго Гегечкори, сына Лаврентия Берии. К тому времени Мстислав уже был женат вторым браком на Карине Багратовне Серобян (детей у них не было), которая позвонила напрямую «грозному наркому» и пожаловалась на притеснения. Берия тут же приказал снять наблюдение и оставить молодого профессора в покое.
    В 1945 году Мстислав перебрался в Москву и стал вести класс фортепиано уже в Московской Консерватории, где с 1922 года преподавал Г.Г.Нейгауз. Таким образом они вновь стали коллегами.
    Сохранилась переписка М.В.Виноградова с Г.Г.Нейгаузом по поводу книги «Об искусстве фортепианной игры». Эта великолепная работа великого мастера быстро стала известной на весь мир и переиздавалась с тех пор несколько раз, до сих пор оставаясь настольной книгой для многих музыкантов (не только пианистов). Написанная живым разговорным языком, книга эта отражает главные принципы той высокопробной отечественной фортепианной школы Г.Г.Нейгауза, которая позволила ему воспитать плеяду пианистов с мировым именем.
    Мстислав Всеволодович был человеком большой культуры, глубоким знатоком истории европейской музыки, литературы и живописи, владеющим более чем двадцатью языками. После этого образованнейшего для своего времени музыканта осталась обширная библиотека с уникальными по тем временам собраниями сочинений и энциклопедий – такими, как Энциклопедии европейского искусства, 80-томная Энциклопедии Брокгауза и Эфрона (кстати, в отличном состоянии), множество альбомов по истории живописи и многие другие редкие для того времени издания.
    О Мстиславе я рассказал, чтобы понятна стала пожизненная любовь Вячеслава к музыке, которую определило это общение. Ведь не только в детстве, но и в юности, и в зрелом, и в пожилом возрасте Вячеслав Всеволодович продолжал часто общаться с Мстиславом Всеволодовичем (жили двоюродные братья не слишком далеко друг от друга, на набережных в центре Москвы: один на Ростовской, другой на Фрунзенской, – и у обоих окна просторных рабочих кабинетов выходили на Москву-реку). Вот почему Вячеслав, живя до войны в Ленинграде, при каждой возможности посещал Филармонию и знал множество классических произведений.
    Вторым ребёнком Лидии и Всеволода Виноградовых была дочь Нина. Она тоже вслед за Мстиславом окончила Петроградскую Консерваторию. В то время директором её был Александр Константинович Глазунов. Студенты очень любили его. Нина писала отцу: «Милый папочка, ты не видел, когда был со мной в Консерватории, Глазунова, нашего директора? – так я посылаю его карточку. У него доброе, симпатичное лицо, не правда ли?» А в одном из писем к матери Нина восхищается им: если б ты могла видеть, мама, нашего директора! Милейший, добрейший человек, и музыкант прекрасный!
    Примерно то же самое говорили многие, знавшие Глазунова лично, а он возглавлял нашу Консерваторию в течение 23-х лет! При этом опекал одарённых учащихся и дал "зелёную улицу" многим выявленным им дарованиям. Да ещё успевал сочинять симфонии, концерты, балеты и много другой прекрасной музыки. Для меня это - одна из ключевых фигур в отечественной музыкальной культуре. Его фа-минорный Первый концерт для фортепиано с оркестром – любимое моё произведение этого жанра. В нём слышится истинно русская ширь, рахманиновская мелодичная распевность, – и мне очень хотелось бы, чтобы он был так же известен и популярен, как концерты Рахманинова. Он стоит того.
    В Петрограде Нина вышла замуж, но детей, насколько мне известно, у неё не было.



              ПЕРВЫЙ РЯД:
                  1) Мстислав и Нина Виноградовы, старшие дети Лидии (ок. 1892 г.);
                  2) Свидетельство об окончании Ниной Федотовой Закавказского девичьего института с правом работы домашней наставницей (1906 г.);
                  3) Петербургская Консерватория (около 1915 г.).

              ВТОРОЙ РЯД:
                  1-2) Открытка с портретом А.К.Глазунова, посланная Ниной из Петербурга отцу (ок. 1913 г.);
                  3-5) Написанные рукой А.К.Глазунова записки, адресованные Нине (январь и декабрь 1914 г.).

              ТРЕТИЙ РЯД:
                  1) Лидия Петровна Строкова, в зам.Виноградова (1914 г.);
                  2) её сын Мстислав Всеволодович Виноградов во время учёбы в Консерватории (Петроград, 17 апреля 1914 г.);
                  3) жена Мстислава Нина Ивановна Федотова (Тифлис, 1916 г.);
                  4) её отец Иван Павлович Федотов (Тифлис, ок. 1915 г.);
                  5) дочь Лидии Петровны - Нина Всеволодовна Виноградова (25 июля 1911 г.);

              ЧЕТВЕРТЫЙ РЯД:
                  1) Лидия Петровна (1916 г.).
                  2) Одна из афиш М.В.Виноградова (1921 г.)

              ПЯТЫЙ РЯД:
                  1) Тбилисская (до 1936 года Тифлисская) Консерватория (1930-е гг., фото со страницы Alina);
                  2) Мстислав Виноградов во время преподавания в Тифлисе (1935 г.);
                  3) Во время преподавания в Москве в своём рабочем кабинете (1946 г.).



    С потомками Бориса, третьего ребёнка в семье, я и сейчас довольно тесно общаюсь, особенно с его дочерью Ириной Борисовной Виноградовой. Именно у неё хранится множество архивных материалов, которые послужили основой для этих записок о наших общих предках. Живёт она с сыном и внучкой в Зеленограде под Москвой. В их заботливых руках в полной сохранности пребывают не только уникальная библиотека Мстислава Виноградова, но и его антикварная мебель – например, отреставрированный ими просторный резной письменный стол-бюро со множеством ящиков, который служил ему ещё в Тифлисе, а затем и во время работы в Москве.
    Что до наследников четвёртого ребёнка - Маргариты, то её единственная, тоже проживающая в Москве внучка, Ирина Максимовна Давыдова, сейчас является концертирующей пианисткой, а также преподавателем фортепиано и концертмейстером. По матери она потомок одной из ветвей рода князей Давыдовых. Дома у неё хранятся личные письма Петра Ильича Чайковского к Льву Васильевичу Давыдову, мужу сестры композитора.
    Ирина Максимовна – интересная и содержательная женщина, тонкая творческая натура. Общаться с ней всегда удовольствие. Она состоит в Дворянском собрании и периодически делает доклады о своих предках.







Часть вторая
Ленинград: лесная академия и война

        16.


            В 1932 году Вячеслав Строков (в молодости его называли уже не Вячей, а Славой) приезжает в Ленинград, чтобы поступать в Ленинградскую Лесотехническую академию, ЛТА. Вынесенная из Сибири любовь к лесу определила его выбор. Он окончательно отрывается от родительского дома и начинает независимую жизнь, устроившись для начала на завод слесарем.
            В 1933 году поступить не удалось, и вот по какой причине. Когда во время вступительных экзаменов Слава пошёл с приятелями, которыми обзавёлся в общежитии, осматривать новое учебное заведение, они забрели в краеведческий музей при академии.
            – И там в витрине, – рассказывал дед, – я увидел большой лук со стрелой-колотушкой, ну точь-в-точь такой, каким мы охотились в тайге на белку, чтобы не дырявить шкурку! Захотелось мне похвастаться перед дружками, и говорю им: «А я знаю, что это за штука!» Достал потихоньку, пока никто не видит, лук из витрины и натянул шнурок. А один товарищ-умник ещё и руку подставил: пусть-ка шлепнет по ладошке! Тогда ведь я сильный был, здоровый, а лук рассохся от лежания – ну, и соскочила стрела раньше времени. И представляешь себе: та деревянная штуковина с такой страшной силой вылетела, что у изразцовой печи в углу отколола кусок! Скандал был, конечно!.. Меня тут же выгнали. И из абитуриентов тоже… Повезло тому, кто руку подставил: колотушка ниже прошла, а то бы и ладонь оттяпало. Вот такая силища у этого оружия!
            Как говорит Михаил Диев, – который тоже слышал из уст деда эту историю и рассказал мне её более подробно, чем помнил я, – из-за этого случая Вячеслав вынужден был забрать документы с факультета (не знаю, на какой именно он пошёл вначале; возможно, на лесоинженерный) и на будущий год поступать на другой, лесохозяйственный. А пока он продолжал работать на заводе. Днём стоял у станка, а вечерами «добирал» образование на рабфаке, то есть рабочем факультете. Обучение на нём давало некоторые льготы при поступлении. И на следующий год он всё же становится студентом.
           
            Вот что пишет о времени учения деда в академии его бывший ученик и коллега, а ныне известный российский орнитолог Виктор Анатольевич Зубакин - президент Союза охраны птиц России и автор статьи о В.В.Строкове в книге «Московские орнитологи», вышедшей в 1999 году:

            «Годы учебы в академии были очень плодотворными. С учителями Вячеславу Всеволодовичу замечательно повезло. Достаточно упомянуть, что в Лесотехнической академии преподавал В.Н. Сукачев, а кафедрой биологии зверей и птиц заведовал профессор Г.Г. Доппельмаир. Помимо интенсивной учебы, Строков занимается научной работой. В 1939 г. в сборнике научно-исследовательских работ студентов лесотехнических вузов вышли две его первые статьи, одна из которых посвящена орнитофауне парка Лесотехнической академии. В.В. Строков организует охотничий кружок при кабинете охотоведения. Одновременно с этим он — староста литературного кружка и студкор многотиражки академии «Лесная правда», где публикует заметки под псевдонимом «Дядя Лось». А кроме этого в 1938—1940 гг. еще и заведует учебно-опытным хозяйством Лесотехнической академии. Словом, дел у студента Строкова было невпроворот. Выручало сибирское здоровье, уверенность в себе и умение рационально организовать работу».

            Рослый и тощий, Слава и в академии оправдывал своё прозвище «Лось», данное ему эвенками. Оно сопровождало его всю жизнь. Может быть, этому способствовал и крупный нос, и длинные ноги, и возникший за годы учения интерес к изучению и разведению лосей. Этот интерес отразится потом и в его работе, и в книгах, и в научных статьях. У меня хранится дедов «экслибрис» с головой лося и Петропавловской крепостью на заднем плане, изготовленный Юлей.
            В ЛТА Слава снискал славу и как поэт (конечно же, только местного масштаба). Он писал стихи о природе – с уклоном и в лирику, и в юмор; сатирические куплеты и эпиграммы на однокурсников и особенно однокурсниц; часто заказывали ему злободневные четверостишия для стенгазеты, которую он вёл – в основном отклики на события как в самой академии, так и в жизни города и страны. Это было почти официальной его деятельностью параллельно со студенчеством: ведь он "старостой литкружка сидел все пять лет", как сам вспоминал много позднее в письме.
            Среди весьма немногочисленных бумаг деда – всё осело в Москве – у меня сохранилась объёмная папка с частью его стихотворений студенческого периода. Они перепечатаны им на пишмашинке (уверен, что по просьбе сестёр) за год до кончины. То, что имеется у меня, начинается с 22-й страницы и заканчивается 108-й. В них вошло только два (!) года, с сентября 1934-го по сентябрь 1936-го (то есть 1-й и 2-й курс академии), хотя заглавие сообщает:

        «Стихи, написанные во время обучения на лесохозяйственном факультете Лесотехнической
        академии, включая практику, вневойсковое обучение и летние военные лагеря (1934 - 1940 год)».


            Значит, существовало и продолжение этих страниц. Сколько же всего было?
            Возможно, перед этим собранием напечатаны стихи, написанные до ЛТА. Жгуче любопытно узнать, сохранились ли предыдущие листы и есть ли где-нибудь последующие, с военными и послевоенными стихами (в одной из ремарок написано о каком-то стихотворении: «…находится в соответствующем месте в выписках военных лет»). Где искать?..
            Он «наскрёб» их из дневников, учебных тетрадей и уцелевших записных книжек той поры, в которых только он мог разобраться, да и то не всегда: «многое неразборчиво», как сам он пишет; карандашные наброски стёрты временем. Дед никогда не коллекционировал и не ценил свои вирши, поэтому большая их часть пропала безвозвратно.
            Зато по оставшемуся наследию, названному им в одном из примечаний «походом по тетрадям», можно восстановить атмосферу среди студентов-лесотехников 1930-х годов, когда обитали они в общежитии академии на Старопарголовском проспекте по десять человек в каждой комнате, узнать, чем дышали они и их время.
            Разумеется, всё это стихи любительские – корявые, неумелые и "домашние", не рассчитанные на внимание широкой публики, хотя стремление к совершенствованию у Вячеслава было: он посещал литературный кружок, который вёл Олег Вадимович Рисс — поэт, писатель, журналист, корректор и литературно-технический редактор газет “Смена” и “Лесная правда” (эта последняя издавалась в ЛТА, в ней-то Вячеслав и печатался).

            Олег Рисс был личностью легендарной. Полагаю, что стоит здесь сказать несколько слов и о нём: ведь в те печально известные 1930-е они с дедом сошлись и дружили до самой старости. Дружили крепко, постоянно встречаясь и переписываясь. Были они одногодками, и Олег пережил деда всего на полтора года. Они и воевали вместе – в войну Рисс был литсекретарём газет “Во славу Родины”, “Боевые резервы” и “На страже Родины”. В послевоенные десятилетия он стал автором книг “Беседы о мастерстве корректора”, “Дозорные печатного слова” (в посмертном издании “У слова стоя на часах”), “Что нужно знать о корректуре”, “От замысла к книге”, “Семь раз проверь», а также неопубликованных воспоминаний “Мои друзья типографщики”.
            Сергей Довлатов, который общался с Риссом, будучи ещё подростком (его мать была коллегой Рисса по корректорской типографии им. Володарского), посвятил ему свои радиоочерки, один из которых прозвучал по ленинградскому радио 15 января 1972 года, а другой – 4 июля 1980 года из Нью-Йорка по радио “Свобода”. Именно Риссу принадлежит афоризм: „Наша действительность отражена только в опечатках”, ставший знаменитым с лёгкой руки Довлатова.

            В Российском Государственном архиве литературы и искусства в Москве хранится переписка Олега Рисса с писателем Вениамином Кавериным. Уже незадолго до смерти, в 1989 году Каверин вспоминал:
            “...Произведения Олега удивительно сходились с его внутренним обликом. Он был благородный, честный, правдивый и добросовестный человек. Именно этим и отличались его очерки от множества других”.
            “При всей незаметности того, чему была посвящена жизнь Олега, это была жизнь, я бы сказал, полезного праведника. Забывать о деятельности таких людей не только грешно, но и опасно. Их деятельность необходима, и к ней надо относиться с любовью и осторожностью”.

            Получал Олег Вадимович письма от писателей К.Г.Паустовского, К. А. Федина, К.И.Чуковского, Л. М. Леонова, Н. П. Смирнова-Сокольского и множества других.

            Издатель книг Рисса Аркадий Эммануилович Мильчин, «патриарх отечественного книжного дела», в 12-м номере журнала «Нева» за 2003 год опубликовал статью об Олеге Риссе, в которой сказал такие слова:

            «Запойный книгочей, завзятый театрал, увлеченный кинофил, Олег Вадимович был человек необъятных и разносторонних знаний. Его отличала высочайшая добросовестность в работе и безграничная преданность любому делу, которым он занимался, в том числе и корректуре».

            В своей книге «Жизнь обыкновенного необыкновенного человека Олега Вадимовича Рисса» А.Э.Мильчин приводит текст письма членов литературного кружка в редакцию «Лесной правды», подписанного В.Строковым и вслед за ним ещё одиннадцатью студентами:

            «Скоро исполнится три года, как в ЛТА начал работать литературный кружок.
            Мы выражаем свою искреннюю глубокую благодарность инициатору и организатору кружка, Олегу Вадимовичу Риссу, который с энтузиазмом и любовью, не щадя своих сил и времени, руководил кружком в течение трех лет.
            При полнейшем равнодушии профкома ЛТА к литературному кружку за все это время литкружок смог работать только исключительно благодаря энергии, бескорыстному и упорному труду Олега Вадимовича.
            Олег Вадимович направлял наше чтение, освещал важнейшие вопросы теории, помогал нашим творческим попыткам.
            В любую минуту, как бы ни был он занят,― Олег Вадимович находил нам время на консультации.
            Исключительно благодаря Олегу Вадимовичу некоторые члены литкружка занимаются сейчас в вечернем литературном университете им. М.Горького.
            Олегу Вадимовичу мы бесконечно обязаны за его постоянное стремление развить и поддержать в нас любовь к литературе.
            Благодарим Олега Вадимовича за чуткое внимание, самоотверженную работу, за то, что он первый пришел к нам с живым словом о литературе.
            Мы, нижеподписавшиеся члены литкружка, просим редакцию «Лесной правды» напечатать наше письмо в «Лесной правде».
            21/IV-36 г.

            Вот таким был литературный наставник Вячеслава, его первый критик и друг по жизни.


        17.


            К великому сожалению, специально отобранные мной когда-то из этой папки листы с лучшими (относительно, конечно) стихами Вячеслава о природе, по-настоящему серьёзными и лирическими – итого более двух десятков произведений! – были утеряны лет пятнадцать назад вместе с сумкой, и я их не помню. Придётся поэтому цитировать лишь «остатки», не дающие полного представления о стихотворчестве деда. Вместе с той же сумкой пропало и несколько часов уникальной семейной кинохроники, снятой в 1960 – 1980-е годы (был запечатлен в ней и дед): самая, пожалуй, болезненная утрата, от которой я не смог оправиться до сих пор. Оставшиеся у меня страницы стихов – это в основном сатира и зарисовки на текущие темы. То есть – так, "мелочёвка".
            Приводимые ниже отрывки из дожившей до сегодняшнего дня маленькой и далеко не лучшей части обширного дедовского наследия - лишь несколько процентов от того, что имеется у меня "в загашнике".

                        Когда усталый летний день
                        Кончается зарёй атласной,
                        Скрипит на пойме коростель,
                        Ручья серебряная трель,
                        Звеня, несётся в воздух влажный.

                        И кутает гольцы от нас
                        Прозрачной дымкой тихий вечер.
                        Так закрывает лёгкий газ
                        От солнца в полудённый час
                        У девушки прекрасной плечи.

                        Труда счастливого награда
                        Доносится с полей колхозных,
                        То смеха дружная отрада…
                        Там молодёжная бригада
                        Располагается на отдых.

                        Сидеть на берегу реки
                        Люблю я тёплыми ночами,
                        В костре мерцают угольки,
                        И чистые прибрежные пески
                        Шуршат под слабыми волнами.

            О теме природы в его стихах речь впереди А пока – об использовании его поэтических наклонностей руководством факультета, что означает сочинение прежде всего для стенгазеты .
            А что в первую голову требуют от такого рода писания? Конечно, сатиры! Причём, сатиры официальной, то есть заказанной свыше.
                             В нашей группе неполадки,
                              Поискать - всегда найдём.
                              По мишеням недостатков
                              Попадаем мы… стихом!
            Он писал куплеты "О плохих занятиях на физкультуре", "На политучёбе", "Сказание в 50 строк о лекции по экономической политике", против пьянства   -   о том, как живущие с ним в общежитии студенты
                        …Новый год
                            всегда поллитром отмечают,
                            а по-иному не хотят!
            Была и сатира для души (как позднее сказали бы – «в стол»). Иные довольно ёрнические стихи, уже не для публики, предварены замечаниями такого рода: "Оглашению не подлежит, ибо люди недалёкие всегда превратно понимают самые невинные вещи!"
            Из серьёзных стихов нашёл я незавершённую декларацию о себе, о своих жизненных принципах:

                        Кажусь я странным вам, как будто
                        По трафарету должен жить…
              Он противопоставляет себя тем, которые

                         …Давно залезли в мокроступы,
                          Надели кепки и пальто,
                          Закрыли окна. Воздух свежий
                          Им сильно вреден. Но зато
                          Капустой в сто одёж привычно
                          Закутались весьма отлично,
                          В пальто поднявши воротник.

                          Им холодно. И неприлично
                          Смотрюсь меж ними я, невежда:
                          Хожу с открытой головой,
                          Моя любимая одежда -
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
              Далее - только наброски:

                          Распахнут ворот у рубахи,
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          Люблю работать продуктивно
                          И отдыхать умею я...
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          Дождь - не беда, я не растаю,
                          Свежее будет голова!
                          Как видно, мой далёкий предок
                          Был не "в футляре человек",
                          И холод нам совсем не редок
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                          Зима настала, ветер дует,
                          Пушистый снег в лицо летит…
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

             И, как под многими другими вещами, подписано: "доработать потом". Так и не наступило никогда это "потом".
            Некоторые стихи выдают неспокойствие и даже смятение провинциального человека, попавшего в городскую среду. Видно, не очень-то легко было к ней адаптироваться.

                   
                                                                                              Ненависть
                                Проклятый мир!
                                В тиски условностей зажатый!
                                Не повернуться в нём, не полюбить!
                                Здесь брат берёт за горло брата!
                                Любви здесь нет! Не может быть!!
            И в таком духе - целая страница. Всё приходит к последней строке:        
                          Скорей к себе, в тайгу, домой!
           Сюда же по тематике восходит и стихотворение "Приговор". В нём выразилась царившая в середине 30-х годов атмосфера доносов и тотальной слежки, что не могло не отразиться и на умонастроениях студенчества.

                        Невежды, грязные мерзавцы,
                        Отбросы подлости спесивой,
                        Прохвосты, мерзостью полны,
                        Вам жить дано змеёй гадливой!

                        На честный бой идти не можете,
                        Из-за угла бить - ваш удел.
                        Лицом к лицу врага тревожить
                        Из вас ещё никто не смел!

            Несколько таких куплетов кончаются резко:

                        Да! Смертный приговор подписан,
                        Подписан ровно в три часа!

            Иногда его одолевал душевный упадок, к чему благодаря молодости он и сам относился не слишком серьёзно:

                        Кто крыло сломал у птицы,
                        Кто разбил мои мечты?
                        Это жизни колесница
                        Мнёт прекрасные цветы.
                  Или вот ещё:

                                            Тоска

                        Сижу один, покинутый друзьями.
                        Всех растерял, развеял по стране,
                        Никто не вспомнит обо мне…
                        Мне дальше тосковать годами!

                        Ну что ж, тоскую, я же человек,
                        Не чужды мне минуты грусти.
                        Но дух мой крепок, и не спустит
                        Своих он градусов вовек!

                        Пускай тоска - всё переменно:
                        Настанет час, и я опять,
                        Как прежде, снова неизменно
                        Начну в веселии играть!

                        И пусть попробует печаль
                        Меня с пути веселья сбить!
                        Не выйдет дело!.. Как и встарь
                        Смогу бороться и любить!

            Ну и, конечно, любовная лирика. Какой студент не влюблялся?    –    и, как правило, в тех, что находились ближе к нему по учёбе.
            Его пассий звали Лёля Яковлева, Эля Корсакова, Надя Гохберг… было и ещё несколько имён. Неизвестно уже, кому посвящалось четверостишие «Ей»:
                           
                             Жизненный путь большой
                             Одной тебе не пройти.
                             Ты станешь идти впереди
                             Моей путеводной звездой!
           
             Ещё одно признание заканчивается так:

                        И вот, среди тоскливых дней,
                        как чудный свет издалека
                        вплелась ты нежностью своей
                        в суровый путь сибиряка!

                        А солнце в северном краю
                        Сияет радостно над нами.
                        Ты прогнала печаль мою
                        Своими чёрными глазами!

                        Далёк мой путь, длинна дорога,
                        И если жизни бурелом
                        Нагромоздит стену высоко,
                        С любовью друга - разобьём!

            Здесь адресат известен, поскольку внизу стоит приписка:   «Это означает, что мы "втюрились" в Лёлю Яковлеву».
            И сразу идёт следующий стих:

                        Мой милый друг, как тяжела разлука!
                        Её перенести не в силах я...       (позднейшая ремарка: «Перенёс!»)
                        Опять один. Зачем такая мука?!
                        Прелестная ты, девочка моя!

                        Ну, улыбнись, поговори со мною,
                        Забудь разлад, промолви дружбы слово,
                        Своею теплой маленькой рукою
                        Коснись меня - и мир настанет снова!

            И далее всё в таком же роде. А ниже: "Это означает, что мы поссорились с Л.Я."
            Лёле посвящено ещё несколько стихов, а затем появляется новый серьёзный объект для них – Элеонора Корсакова. Отношения с ней были нестабильными, осложнёнными к тому же банальным «любовным треугольником», куда входил их однокурсник.
            По её отъезде к матери в Коканд (причина тому довольно пикантна и связана с её вторым ухажёром Женей Сироклиным, счастливым соперником, к которому Вячеслав, судя по стихам и ряду колких эпиграмм, ревновал не на шутку), он послал ей туда несколько больших стихотворных писем, каждое из которых оканчивается одной из строчек:

            "Целую пальчики. Ваш Лось",
            "Целую Вашу ножку. Лось",
            "Целую нежно в щёчку. Лось"
            "Целую глазки. Верный Лось", -

            и подобными. С нетерпением ожидал ответов адресата, посещал каждый день почту.
            Как вспоминает он сам, "писал аккуратно, тогда не было индексов, и письма ходили нормально: из Коканда на пятые сутки, из Саратова на третьи, из Москвы - на вторые".

          В серенаде «Белая ночь», судя по оставленному для рифмы месту, объектом воздыхания служит некая Ирина. Тут же, в конце стиха, придумана и самопародия на него (так делали иногда и большие поэты).

                            … Всю нашу северную ночь
                            Провёл я у окна любимой.
                            И вот воспеты соловьями
                            Полоски утренней зари…
                            Всю глубину моей любви
                            Какими высказать словами?

                        Вариации 4-х последних строк:

                            Был весь искусан комарами,
                            Бродил, как олух, до зари.
                            Всё обалдение любви
                            Какими высказать словами?
                        - и т.д.

            Этому четверостишию вторит и другое:


                            А скука же, по правде говоря,
                            Сидеть и ждать минуты нежной.
                            Хоть я в свиданиях прилежный,
                            Но жаль часов, прошедших зря!

            Затем появляется некая "чёрненькая", которой посвящены такие шутливые строки:

                                            Чёрненькой


                        Черноволосая и с чёрными глазами,
                        Зачем вы смотрите свирепо на меня?
                        Возможно, виноват я перед вами,
                        Но не гасите дружбы ровного огня!

                        Я признаюсь, что трусом не был!
                        Но тут… поверьте, Надя, я боюсь,
                        Когда глаза чернее банки с кремом
                        Меня сверлят. Короче, я сдаюсь!

            Этот новый его предмет – Надежда Гохберг, погибшая семью годами позже в Ленинградскую блокаду, как и многие его однокашники.

            Всё это было потом. А в молодости он любил, как множество юных поэтов, пококетничать мнимым былым:

                        Когда-то тоже я любил,
                        Злой рок любовь мою сгубил.
                        С тех пор в душе моей пробел.
                        Мне гедонистом трудно стать,
                        Стал скептиком, чтоб чувство смять,
                        Как "светоносец" Люцифер!

              (Я скачу по стихам и привожу их лишь кусочками оттого, что, во-первых, их слишком много для такого достаточно сжатого рассказа, а хотелось бы максимально в минимуме страниц отразить жизнь деда в те два года, во-вторых, не имею желания утомлять читателя их графоманством, а в-третьих, в значительном количестве стихотворения остались незаконченными, и потому поневоле приходится давать фрагменты).



          1) Вячеслав Строков (1 февраля 1934 г.);
          2) Варвара, Юлия и Вячеслав Строковы (11 февраля 1934 г.);
          3) На 2-м курсе (1936 г.);
          4) Во время летних военных лагерей (23 июля 1937 г.);
          5) Надпись на обороте фото;
          6) И вновь с сёстрами (декабрь 1937 г.);
          7) Фотография, присланная из Ленинграда родителям, с подписью сзади: "Прошу не пугаться, это только два месяца на мне парикмахер не зарабатывал" (10 августа 1938 г.).




        18.


            И ещё, разумеется – масса эпиграмм. Тут я пошёл в него: понятия не имея, что он писал их когда-то, я и сам прежде вовсю баловался эпиграммами на тех, с кем учился и у кого учился в школьно-студенческие годы, иногда накликая этим баловством беду на свою непутёвую голову (некоторые из них оказались у нас с ним даже похожими).
            Истинно изрёк дед в одном из дружеских посланий того периода:

                      …писанья зуд
                      прилипчив, как зараза!
            Согласен! Итак :

                      До трёх утра грызёт зубами
                      Электротехники гранит,
                      На лекциях же вместе с нами
                      Серёжа сном младенца спит!
                      (ибо мы тоже спим!)
                                        * * *
                      Кошкин влюбился,
                      Кошкин страдал,
                      Кошкин озлился,
                      Что он опоздал.

                      Кошкин сердитый,
                      Кошкин не прост.
                      "Соня! Иди ты
                      Кошке под хвост!"
                                        * * *
                      Малютка! Я хотел бы знать,
                      Давно ли соску ты сосала?
                      Хотела ты в очаг попасть, (детский очаг, т.е. детский сад - М.С.)
                      Ошибкой в ЛТА попала!
                                        * * *
                      Толста, курноса, мягкотела -
                      Сравнить с свинюшкой можно смело!

            Как видно, он и с девицами не очень-то церемонился. Между прочим, последние строчки - именно о той Элеоноре Корсаковой, которой он столько объяснялся в письмах-стихах.
            Вот ещё про неё и Сироклина:

                      "Женя ведь совсем ребёнок! -
                      мне сказала Эля раз, -
                      и невинен, как телёнок,
                      и с меня не сводит глаз.

                      Интересно им заняться
                      и в любовь играть шутя".
                      "Эля! Дай-ка подержаться!" -
                      басом рявкнуло «дитя».

        Про тех, с кем жил в одной комнате:

                      Шалимов, сидя на постели,
                      Пиликал на виолончели.
                      Такие ж звуки получал,
                      Когда бы на сковороде играл!
                                        * * *
                      С головою на кровать
                      Завернулся Мишка.
                      Как начнёт он газовать  –
                      Тут ему и крышка!
                                        * * *
                      Славный парень Королёв,
                      Он себя замучит:
                      Все студенты спят давно  -
                      Он уроки учит!

              После последних строк любопытная приписка:
            "Как выяснилось вскоре, этот «славный парень» не столько уроки учил, сколько писал кляузные и клеветнические доносы на всех на факультете, кто хоть немного был культурнее и развитее его. А поскольку таких было примерно 99,99 %, то у Кости недостатка в «работе» не было. Я у него был «морально разложившимся» (удирал от всех пустых собраний в филармонию, у меня абонемент был) и «оторвавшимся от масс» («массы»-то по вечерам в козла дулись или водку пили, закрывшись по комнатам общежития, а я в одиночку ездил в филармонию и отказался поехать культпоходом на какую-то шансонетку в Мюзик-холл). Этот выродок с партбилетом в кармане исчез в начале второго курса за хроническую неуспеваемость.”


            Доставалось в его эпиграммных строчках не только соученикам, но и профессуре.

                                      На проф. И.В.Тюрина:

                          Специалист земных пород,
                          Он лыс и толст, быку подстать.
                          И галстуков износит в год
                          Штук триста шестьдесят и пять!

                                      На проф. И.В.Оболенского

                                      Новая картинка,
                                      Свежая новинка:
                                      Страшило Вселенский,
                                      Физик Оболенский!

                                      На проф. В.Н.Сукачёва

                          Пыхтя отчаянно, как "Форд",
                          Как дизельный компрессор,
                          Подходят к нам штаны "оксфорд",
                          В них - Сукачёв, профессор!

            Мог подшутить он и над собой.
            Одной из преподавательниц он посвятил стихотворение «Ниночка». Вот строчки оттуда:

                              Что за ножки, что за носик,
                              Что за щёчки, все в огне!
                              Из студентов каждый носит
                              Чувство нежное в себе.

                              Грудь - как греческая ваза,
                              Так бы взял бы и прижал!
                              А пока, как по заказу,
                              Двойки сыплются в журнал.

            А ниже приписал:


           «Года через полтора, на охоте, разговорился я с доцентом Ливеровским об отношениях студентов к преподавателям, и рассказал ему о Нине Ивановне Персианцевой, которая вела у нас химию. Сказал, что весь курс в неё влюблён был, но успеваемость от этого не улучшилась. А Ливеровский ответил мне:
           - Не тем занимались, милые!
           Я даже по памяти зачитал ему и стихи, а он в ответ:
           - Драть вас всех надо было, сволочей! Не знал я тогда, а то бы устроил вам "лёгкую жизнь"!
           - Чего,   –   говорю,   –   ругаешься? Ты-то тут при чём?
           - Как при чём? Это моя жена!»



        19.


            Летом надо было выезжать на два месяца в военные лагеря. Вячеслав и там постоянно писал сатирические куплеты в "Стенгазету Первой батареи", сочинял подписи к карикатурам на тему из лагерной жизни. Их сохранилось много, даже очень много. Интересно читать всё это теперь.
            Конечно, и неофициальные стихи тоже писались.
            Есть среди них довольно опасные эпиграммы - на старшину, на нач-штаба. Есть серьёзные стихи о природе.
            Пытался он сочинять и на экзотические темы:

                        Заунывный напев муэдзина
                        Распластался в вечерней тиши…
                        Шёл ишак, две огромных корзины
                        Нёс бедняга, полны винограда киш-миш…

            «Так и осталось недописанное»,   -   сетует автор (не Элеоноре ли в Коканд он хотел это отослать?)
            Встречаются у него и подражания - блатным песням, сатирическим куплетам в стиле журнала «Бегемот» 1920-30-х годов, древнегреческим эпитафиям (как, например, "Подражание Вергилию"). Обнаружил я даже стихотворение с подзаголовком «Блюз» - в стиле текстов к американским джазовым произведениям, тогда ещё мало кому известным у нас.
            Во время сессий он для облегчения усвоения материала придумывал подписи к учебным географическим картам - четверостишия о Байкале и Забайкалье, Западной Сибири и прочим местам России.
            Такого плана:

                                                                                Байкал
                        Вода прозрачна, как хрусталь,
                        Лениво волны плещут в скалы,
                        Угрюмый берег рвётся вдаль
                        И кедры караулом встали.

              Писались стихи и на музыкальные темы:


                                                                      Неоконченная элегия

                        Порывистый ветер,
                        Рассеявший грёзы,
                        Деревья затронул,
                        Листвой шелестя.
                        И слёзы,
                        Горячие, крупные слёзы
                        По впалым щекам
                        Покатились, блестя!
                        Мелодия скрипки
                        Лилась непрерывно,
                        Лишь пальцы дрожали,
                        На струны ложась.
                        Зал замер . . . . . . . .

            Музыку он действительно очень любил и постоянно посещал филармонию. Будучи старшеклассником, я удивлялся: сколько же музыкальных произведений знает, оказывается, мой дедушка! Он всегда мог узнать звучавшие по радио симфонии и отрывки из опер «Кармен», «Аида», «Лоэнгрин», «Пиковая дама», а иногда принимался напевать их заранее, лишь услышав объявленное диктором название; я же, учась в музыкальной школе, многое из этого слышал впервые!

            Ностальгию Славы по Забайкалью скрашивал бурундук, живший у них в общежитии. В книге «Леса и их обитатели» (1966) дед вспоминает об этом зверьке:

            «… Он свободно бегал по всем комнатам и коридорам и никогда не ошибался дверью комнаты, где у него было гнездо, хотя расположение дверей в коридоре было стандартным. Питался он всем тем, что ели студенты, — хлебом, колбасой, кусочками мяса, свежей капустой, но больше всего любил сахар. За кусочком сахара, привязанным на нитку, он мог пробежать через весь коридор, подпрыгивая за ним, когда кусочек вздергивали вверх. Все, что бурундук находил съедобного, он сносил в «свою» комнату и складывал под сиденье дивана. Больше всего веселил бурундук студентов, когда он пытался запасать сахар. В дальней комнате ему давали сахарный песок на ложечке, он ловко и быстро языком отправлял крупинки за щеки, а в это время закрывали дверь в комнату. Набив защечные мешки сахаром, бурундук начинал искать выход из комнаты,— его выпускали не сразу, сахар в это время таял во рту и когда бурундук добирался до своей комнаты, во рту образовывалась сладкая жидкость и выкладывать в запас уже было нечего. Бурундук проглатывал ее и, недовольно «цыкая», отправлялся за новой порцией» (стр. 144-145).


            На конкурс литературного кружка Слава подал большое стихотворение о Лесном проспекте, рядом с которым находилась ЛТА. Он посвятил его "своим друзьям озеленителям".
            Воспевается преображённый ими Ленинград:

                                    Наш город новый,
                                                  наш город молод!..
           Есть и попытки аллитерации:
                                    …Бесшумно шинами шурша,
                                                  спешат машины…
            И заканчивается оно так:
                                    Где вы найдёте
                                                  столь зелени сразу?
                                    Средь мрачных колодцев
                                                  старинных дворов!?
                                    Кустарники, парки
                                                  смели, как заразу,
                                    Окраины старые
                                                  из городов!

            И дальше он честно вспоминает о критике, которую заслужило это стихотворение на литкружке:

            «Резюме О.В.Рисса: "Строков в стихах остался прозаиком. Стихотворение сделано с нарушением всех канонов. Родил стихотворение из прозы, не охватил глубоко темы. Был бы более доволен, если бы написал очерк о Лесном проспекте, а так стихи только потому, что там стоит рифма! Самая удачная последняя (а чёрт её знает, какая тогда была последняя? – моё замечание 1983 года). Борется со стихом. Если напечатать в виде прозы, то ничего оно не потеряет."»


            Писал он и много стихотворных поздравлений: друзьям и подругам, сёстрам и прочим родным.
            В "Оде на соединение двух любящих сердец", сочинённой к свадьбе друга и однокурсника Василия Рубцова, будущего министра лесного хозяйства (он стал им через 30 лет, в 1966 году), есть такая пара строк:

                        Ещё разок поздравить буду рад,
                        Когда появится с полдюжины ребят…

            Это пожелание о "полдюжине ребят" адресат выполнил и перевыполнил. Как написал потом дед :

            "…я поздравлял их с первым сыном Ванюшкой, с четвёртым Андрюшкой, с шестым Мишей … с седьмым и восьмым уже не поздравлял, а то за подхалимаж примет!"

            (Тогда дед уже работал в Министерстве лесного хозяйства).
           
            Разумеется, не обходились стороной и политические события в стране. То было время, когда слова её главы «Жить стало лучше, жить стало веселее!» подхватились едва ли не всеми пишущими. Люди верили печатной букве, плакатам, верили в грядущий коммунизм и равенство всех народов.
            Вячеслав в стенгазете также воспевал тогдашние «ликбезы » (движение под общим названием «Ликвидация безграмотности» — массовое обучение неграмотных взрослых чтению и письму в Советской России; на его основе в населённых пунктах создавались так называемые «Ликпункты» и «Школы грамоты»), рассказывал об идеологическом покорении комсомольцами тундры, о том, как они просвещают сибирских охотников в их стойбищах:

                        Когда буран в лихую ночь
                        Забьёт сугробами пути,
                        К становищу не подойти.
                        Лишь дым костров относит прочь,
                        Когда пурга, крутясь, летит!
                        Но есть на стойбищах чумы,
                        Где ночью северной зимы
                        Работу комсомол ведёт.

                        Огонь костра всегда горит,
                        Там молодёжь вокруг сидит,
                        Читает Ленина народ!
                        То "Красный чум", то факел вещий,
                        И только в нём нацмен нашёл
                        Культурности гранитный мол.
                        Теперь в тайге работать легче:
                        Идёт навстречу комсомол!

            А вот не совсем гладкое, но явно искреннее четверостишие, посвящённое по свежим следам убийству тогдашнего главы Ленинграда Сергея Мироновича Кирова, происшедшему, как известно, 1 декабря 1934 года:

                        Рукой подлою
                                                  убийцы
                        Сражён боец
                                               из-за угла!
                        Товарищи!
                                          Пусть
                                                 этот выстрел будет
                        Последней
                                        судорогой врага!

            И внизу - маленькая, но примечательная авторская сноска к этим строкам, сделанная через 49 лет: "Многого мы не знали тогда!"
            (Трудно сказать, что конкретно скрывалось за этой позднейшей ремаркой - скорее всего, сознательно выдвинутая в 1955 году и опровергнутая ныне версия Хрущёва о том, что это убийство организовал Сталин. А возможно, и просочившаяся всё же в народ достоверная информация, что стрелял из ревности психически неуравновешенный муж любовницы Кирова. Позднейшие исследования установили, что Сталин тут ни при чём, и трагедия в Смольном вовсе не была спланированным, организованным актом множества участников, "врагов народа", как много лет власти пытались преподнести тот выстрел всей стране. А ведь именно это наверняка и имел в виду Вячеслав, сочиняя стих в 25-летнем возрасте. ).
            Интересно, что бы дед сейчас сказал по этому поводу?..
            После этого происшествия Лесотехнической академии было присвоено имя С.М.Кирова


        20.


            И всё же основная тема его стихов, как и его жизни - природа.
            Немного из сохранившегося:
                                      Тепло

                        Ещё вчера морозно было,
                        Хрустели льдинки под ногой,
                        Лицо моё от ветра стыло,
                        Летал снежок над головой…

                        Сегодня ж чудо: разлетелся
                        Весь холод - нету и следа.
                        И солнце светит ярко-ярко -
                        Приехала весна сюда!

                        Поют пичужки. А вороны
                        Уж затевают гнёзда вить.
                        Зазеленели сосен кроны,
                        В природе начали любить!

                        И день за днём теперь быстрее
                        Растают зимние снега,
                        И зацветут цветы лесные,
                        Покрыв красою берега!

            В стихотворении "Утро" собака, ласкающаяся у ног, вызывает в нём воспоминание о родине.

                        ...И вспомнил я: вот было утро,
                        Восход алел над головой . . .
                        Шёл на тока я, на охоту,
                        Была винтовка за спиной.

                        Кругом весна, неслися трели,
                        Чуфыкал тетерев вдали,
                        Росой сияли ветви ели,
                        Поскрипывали коростели.

                        Подумал я: "Идти ли дальше,
                        Когда такая благодать?»
                        И страсть прошла к охоте нашей,
                        Не стал бы всё равно стрелять.

                        Стоял и слушал песни вольных
                        Красивых сизых косачей.
                        И, отдохнув, весьма довольный,
                        Не тронул радости ничей!

            Душой он был предан северным сибирским лесам.

                        Шла жизнь моя, как лось по пади…
                        Не знал, не думал, не мечтал,
                        Что за Уралом, в Ленинграде
                        Меня друг новый ожидал.

                        И я поехал. На привале
                        Шумела бурно Ангара.
                        Там эхом отзывались дали,
                        Прощальной песнею даря!

                        И одиноким на чужбине
                        Внутри себя печаль таю.
                        И ранее всегда, и ныне
                        Я Севера любовь храню...

              Так начинается поздравление Лёле Яковлевой.
              На зимних (январских) каникулах он уезжал к себе на север, на вторую родину. И тогда вновь рождались стихи о ней.
                                          К родине

                        Приветствую мои снега,
                        Мои леса, долины, горы,
                        Мои родные берега
                        Реки кипучей и озёра.

                        Я снова с вами, и теперь
                        Уж ни за что я не расстанусь,
                        Моя страна! Ты мне поверь:
                        Твоим всегда был и останусь!

            Ему было за что сражаться в Великую Отечественную!
            Нередко в его стихах воспевается снег и мороз. Эта тема столь же часта у него, как и таёжная.

                        Шумят камасины,
                                            и сыплется снег,
                        туманная даль,
                                            впереди косогор,
                        В дыханье мороза
                                            по насту скольжу,
                        Позёмка сердито
                                            загладила след,
                        И снова в лесу
                                            белоснежный простор!

                        Вот скрипнула ель,
                                            против ветра борясь.
                        Пурга расшалилась,
                                            морозит лицо.
                        Там треснул сучок,
                                           от ствола отломясь,
                        И ветер завыл,
                                            словно волк матерой.

                        На лыжах иду я
                                            вдогонку пурги,
                        Сосновая ветка
                                            стряхнула кухту…
                              . . . . . . . . . .
                                      неокончено (примечание автора)

                                              * * *
                        Когда снег тает, я тоскую,
                        Мне жалко белизны ковра.
                        Я злюсь, когда морозов нет.
                        Но если зимняя пора
                        Укрепится, то я ликую,
                        Мне нравится хрустящий снег!..

           А вот и мороз поэтизируется:

                        Он щиплет уши, ноздри холодит…
                        Не знают прелести мороза
                        Все те, кто в комнате сидит!
                        А снег хрустит, как шишек шелуха.
                        Он серебрист, но мягок, как меха!
                        Когда мороз махнёт свирепой лапой   -
                        Трещит земля и пар струится ввысь.
                        Тогда, озябнувший, держись!
                        И согревай себя…
            (И ниже: "Так, наброски…")
            Учась в ЛТА, он тосковал по таёжным тропам:
                                            Грусть

                        Весна! Весна! Раскрыты окна,
                        Легонько веет ветерок.
                        От вешних вод земля размокла,
                        В кустах видно гнездо сорок.

                        Весна! Весна! Моей тайги
                        Давно не нюхал свежий запах,
                        Давно не влазил в сапоги,
                        Не мял болота на закатах.

                        Весна! Весна! Тоскливо мне,
                        Не слышу тока косачей,
                        Ружья не чую на ремне,
                        Всё становлюсь мрачней, мрачней!

                        Весна! Весна! Весны влиянье
                        Сжимает сердце, грусть томит.
                        Тоска мне служит оправданьем
                        Иметь весной печальный вид!..
            Снова и снова обращался он в стихах к теме «родных» мест. Из их строк видно, как глубоко знал он сибирскую природу.

                                        Моя родина

                        Река, крутясь, ревёт в порогах,
                        Как молодой марал в отрогах
                        Хребтов, протянутых вдали.
                        Сметая аромат смолы,
                        Вершины кедров ветер гладит,
                        И выстрел грохотом по пади
                        Проносится! Поёт тунгус,
                        Лениво отгоняя гнус.

                        Как облаков шальные тени,
                        Ветвисторогие олени
                        Бегут к угодьям вековым;
                        Низиной тянет сизый дым.
                        Клесты тихонько пролетели,
                        И полосатый бурундук,
                        Заслышав дятла перестук,
                        Застыл в ветвях косматой ели.

                        Бок о бок по тропе со мной
                        Промысловик идёт домой.
                        По куртке - оторочка мехом.
                        Рассказ свой ободряя смехом,
                        Он говорит, дымя махрой,
                        Чертя по воздуху рукой,
                        Как бил медведя в эту осень…
                        Висит у сумки шкурок восемь.

                        По косогору вниз, в покат
                        Ведёт звериная тропа.
                        Вот пень, корявый и гнилой,
                        Вот белка на сосне стрекочет…
                        Вдруг запах гари нос щекочет.
                        Откуда взялся здесь такой?
                        На берегу речного плеса
                        Антенны мачта выше леса.

            И далее в стихе - поворот к лицезрению большой стройки, одной из многих в ту эпоху:

                        Стоит культуры часовой
                        Как символ равенства народов,
                        И плавно реет над тайгой
                        Флаг алый. В доме у порога
                        Нас встретил врач, тунгус-"нацмен":
                        - Тайгу берёт культура в плен!
                        Невежества корчую пни,
                        Мешают жить ещё они.

                        Наукой шаманов сбивая,
                        Вперёд идёт страна родная!
                        Недолго властвовать тебе
                        Шаманство, в северной судьбе!
                        . . . . . . . . . . . . . . . .
                        . . . . . . . . . . . . . . . .
                        И дикий севера устой
                        развеет наш Ангарострой!



        21.


            Тогда «стройки коммунизма» были важной темой воспевания. И дед вместе с другими пишущими рассказывал в стихах, как

                        …Индустриальный Черембасс
                        Из недр подземных извлекает
                        Угля сверкающий алмаз!

            Писал он и о начале строительства порта Игарка на берегу Енисея за Полярным кругом, чему сам был свидетелем:

                        Текла река… Стоял тунгуса чум…
                        Пурга визжала, плыл таёжный шум.
                        Смотри: теперь там порт Игарка,
                        И леса целятся плоты
                        На иностранные порты…
            После стихотворения об Урале "За Златоустом" он на склоне лет приписал:

            "Этими набросками закончен был первый курс учения в ЛТА. На лето я уезжал домой и оттуда приехал ранее срока   -   подработать на разгрузке и пилке дров. Подработал!
            Новый 1935\36 учебный год начался набросками про Карскую экспедицию. Тогда осваивался Северный Морской Путь, и караваны судов отходили на восток из Карского моря с товарами для соседних районов Сибири".


            После этого идёт стихотворение о том, как "сквозь туман и торосы" караван Карской привёз Вячеславу германскую винтовку.
                    …с нею
                    Немало тропок исходил.
                    Легка при носке, меткий бой,
                    И мне, охотнику тайги,
                    Была помощницей большой…
            И во время учёбы
                    …пока мишени я науки разбивал,
                    она покоилась под койкой…

            А узнав, что живший с ним в «общаге»

                    Сын севера, тунгус Оянек
                    Окончил институт народов Севера
                    И едет вновь к себе домой,

            Вячеслав распрощался с винтовкой:

                    Его зовёт тайга, и я
                    Ему винтовку подарил!

            Выражен в его наследии и интерес к лесу, к преобразованию лика своей страны с помощью лесонасаждений   -   то есть к будущей своей специальности.

                    …Степь залегла на много километров,
                    ни дерева вокруг, распахана земля,
                    и часто сушит знойным ветром
                    обширные колхозные поля…

            С энтузиазмом подхватил он родившуюся тогда у руководства страны идею создать в степной зоне страны лесозащитные полосы. И в дальнейшем оказывал своей работой посильное содействие этому начинанию. Понимание пагубности задуманного пришло позднее…


            Кроме Олега Вадимовича Рисса, был у Вячеслава в Лесотехнической академии ещё один друг-писатель, вышедший из риссовского кружка. Это Григорий Логинович Шакулов, который учился в академии с 1933 года и тоже дружил и переписывался с дедом до самой его кончины (Григорий Логинович был младше деда на год и пережил его не на полтора года, как Рисс, а на три). Как и Виталий Бианки, Г.Л.Шакулов в основном писал для детей - сказки, рассказы о природе, стихи. Поскольку жил и работал он в основном в Витебске, его даже называли «белорусским Бианки». В 1950 – 1970-х годах выходили его книги «Берёзовая роща», «Алёнушкин козлик», «Тополёвая веточка», «В зелёном царстве», «Заячьи защитники», «Рябинка». А в последние годы благодаря усилиям дочери и внуков Г.Л.Шакулова в Санкт-Петербурге вновь изданы и издаются его книги – сборники лучших сказок, рассказов и стихов для детей.
            В письмах деда, в годы войны постоянно присылаемых Григорию Шакулову с фронта (тексты из них, перепечатанные и любезно предоставленные мне его дочерью Ниной Григорьевной, я приведу во 2-й части книги), упоминаются и другие их общие друзья по академии: Нина Потаюк, Валя Лавров, Лена Корнеева, Феонин, «Алексюша» (он же «Гошек»), Нина Боль, Миша Росошенко. Но о них, к сожалению, я пока никакой информации не нашёл.







              1)  Вячеслав в минуты отдыха (рисунок Юлии Строковой, 1930-е г.);
              2)  Вячеслав Строков в год учёбы на последнем курсе ЛТА (29 декабря 1939 г.);
              3)  Подпись на обороте рукой жены;
              4)  Поздравительная заметка к 1000-му номеру газеты "Лесная правда" (1930-е г.);
              5)  Григорий Логинович Шакулов во время окончания учёбы в ЛТА (1939 г.);
             6)  На занятиях литературного кружка О.В.Рисса; третий слева – Г.Л.Шакулов, второй справа – возможно, В.В.Строков (1939 г., оба последних фото переданы автору Ниной Григорьевной Шакуловой, дочерью писателя).


            Летом 1936-го, пребывая в дивизионе военного лагеря, Вячеслав выпил квасу у бродячего квасника, подхватил заразу и внезапно свалился в обмороке и бреду. Лёжа в госпитале села Черёхи, он написал несколько юмористических стихов, в том числе и о своём попадании туда.
            Но одно стихотворение отличается серьёзностью и названо "Мечта":

                        Когда мгла синяя нароет города,
                        И лишь заводы стелют сизый дым,
                        Я уношу себя в далёкий край, туда,
                        Где высятся, белей слоновой кости,
                        Свирепые, угрюмые хребты.

                        Там, за Саянами, снега Хамар-Дабана
                        Питают ясный, как хрусталь, Байкал.
                        Там горизонт   -   не схватишь глазом,
                        Там эхо громко раскидал
                        Торжественно-победный рёв гурана!

                        Пока в мечтах здесь отдых получая,
                        Не изменю на миг краям своим.
                        К тебе, страна моя родная,
                        Вернусь я скоро, и мечтаю -
                        Вернусь, быть может, не один!"

            (Любопытно, с кем он планировал вернуться?)
            Моё собрание стихов деда заканчивается на сентябре 1936-го. Здесь я могу снова предоставить слово самому герою повествования:

            "Из лагерей выехали 16 августа. Нам предстоял двухмесячный отпуск до 15 октября. На последней поверке вечером 15 августа командир дивизиона ВУЗ полковник Орлов объявил: "За примерную дисциплину, за отличное усвоение теории артиллерии, за большую общественную работу старший стажёр Первой батареи тов. Строков награждается бесплатной путёвкой в стахановский дом отдыха на 12 суток!" - и тут же вручил мне эту путёвку. Она была со 2 по 18 сентября 1936 года в Царском Селе, в Александровском дворце. Проболтавшись в Ленинграде две недели, я выехал в Царское село, в дом отдыха, где я сытно и вкусно ел по индивидуальному заказу. Истреблял все запасы пельменей, спал, отсыпаясь за предыдущие два месяца и гулял по дворцовым паркам. Набрёл раз на кладбище царских собачек и лошадей (отдельно), с которыми играли цари и царицы, и которые ходили под задами их Императорских Величеств. Стояли памятники на могилах кобыл и коней (на жеребцах ездил лишь Александр Третий), с указанием клички, пола, возраста, какое время носил(а) на себе того или иного императора, и когда подох (в надписи сказано "пал"). Интересно, уцелели ли эти кладбища до нашего времени, выдержав нашествие гуннов заграничного происхождения и отечественного? Стихи не писал, делал только наброски, вроде:

                        Живут, как будто на чужбине,
                        В тяжёлые и мрачные года…
                        Но честь свою хранят и ныне
                        Старинные дворянские рода!"

            (Сегодня уже мало кто понимает, что значило в 1936-м написать такие строки! Если бы они были тогда напечатаны, это могло быть равносильным смертному приговору…)
            Кстати, о чести. Тогда же, защищая честь сибиряков, Вячеслав написал Элиной матери (кандидатке в тёщи) отклик на её стихотворное письмо, где она называет сибиряков "троглодитами". Защищал сначала стихами же:

                        Мне странно очень впечатленье,
                        Какое создалось у Вас,
                        И тот сарказм, и то стремленье,
                        С которым Вы браните нас!..,

            а потом : "Ответ я ей послал всё же в прозе, пояснив немного, кто такие сибиряки!"

            Далее в его тетради идут четверостишия в стиле элегий пушкинской эпохи. Видно, обстановка Царского Села к тому располагала.
            Отбыв своё в доме отдыха, он поехал на три недели домой. Глядя в окно вагона, сложил такие вирши:

                        Тесьмой повисли провода
                        И мерный счёт столбы ведут,
                        Как стёклами блестит вода,
                        В ней плавно облака плывут.

                        Трясёт вагон в движенье быстром
                        И встречные шумят леса,
                        Гудок разносится как выстрел
                        Под перестуки колеса.

                        Вскружился лес водоворотом -
                        Раздолье птахам, рай грибной.
                        И вот за новым поворотом
                        Его смахнуло как рукой!

                        И снова тянутся поля.
                        Ни кустика - унылая картина.
                        Тоску наводит на меня
                        Вся среднерусская равнина!

            Зато уж в "родных" местах отвёл душу в лесу! Повидался с родителями, пожил беззаботно - и снова в Ленинград, грызть гранит науки.
            С октября 1936 года начался новый учебный год, третий курс.



        1) Главное здание Ленинградской Лесотехнической академии им. С.М.Кирова (фото 1930-х годов);
        2) Парк ЛТА, в котором проводились орнитологические исследования;
        3) Общежитие академии;
        4) Владимир Николаевич Сукачёв (1880—1967) - ботаник, лесовед и географ, основоположник биогеоценологии, академик. В 1919 — 1941 годах возглавлял в ЛТА созданную им кафедру дендрологии и систематики растений;
        5) Иван Владимирович Тюрин (1892 – 1962) - советский почвовед, академик, в 1930—41 и 1944—51 профессор Лесотехнической академии в Ленинграде;
        6) Алексей Алексеевич Ливеровский на охоте (1903 - 1989) — российский учёный-химик, преподаватель ЛТА, писатель, собаковод и охотник (переписывался с В.В.Строковым до самой его кончины).


            Этот период – вторая половина 1930-х – почти выпадает из поля моего зрения. Ни документов, ни писем, ни стихов не сохранилось. А ведь были там, конечно, в жизни моего деда интересные моменты и сюжеты. Когда-нибудь надеюсь их «раскопать».
            Некрепкая моя память удержала лишь три его небольших устных рассказа об эпизодах тех студенческих лет, которые я сейчас и попытаюсь воскресить.
           
            Рассказ первый, «научный».
            – Со второго курса я уже вёл наблюдения за гнездованием птиц в парке Лесотехнической академии. По собственной инициативе вёл, в течение двух лет. Вписывал в особую таблицу, как учили, количество загнездившихся пар и отложенных яиц, а затем и вылупившихся птенцов. А когда заканчивал академию, то узнал, что передо мной такие же записи о пернатых в этом парке несколько лет вёл один профессор, он умер, а потом изучать местных птиц начал его ученик. И получилось, что по времени я случайно затесался как раз между ними. Результаты своих наблюдений они публиковали в журнале, который хранился в нашей библиотеке. Сходил я в неё уже после окончания учёбы и полистал. Гляжу: и мои листки туда попали! То были первые мои две публикации. Эти статьи деда вошли в издание под названием «Орнитофауна парка Лесохозяйственной Академии им.С.М.Кирова по наблюдениям 1936-1937 г. (сборник научно-исследовательских работ студентов Лесотехнических вузов, Ленинград)», вышедшее в 1939 году.
           
            Рассказ второй, бытовой.
            – Я ещё в студентиках ходил, а уж пришлось зубами своими заняться, дантиста попосещать несколько раз на Лесном проспекте. Для меня это мучения жуткие, и орал я каждый раз в кресле благим матом, как поросёнок резаный – ничего с собой поделать не мог! И вот как-то сижу в очереди на приём, а парень неподалеку, слышу, шепчет своей спутнице на ушко: «Гляди: сейчас вон тот длинный опять орать будет!» Я смутился и – бочком-бочком – сбежал на улицу. И долго к тому зубному врачу ходить не решался!
           
            Рассказ третий, комический. До сих пор не знаю, то ли это анекдот, то ли реальный случай из студенческой жизни будущих орнитологов, ставший легендой ЛТА.
            – На экзамене профессор берёт чучело птички и прикрывает его рукой, оставляя на виду один только хвостик:
            «Будьте любезны определить по хвостовому оперению название птицы и классифицировать её».
            После долгого разглядывания хвоста студент признаётся: «Не могу».
            Экзаменатор берёт в руки другой экземпляр, предлагая сделать то же самое.
            Опять – безрезультатно.
            «Ну что же, уважаемый, даю вам последнюю попытку, - говорит профессор и берёт очередную птичку. – Определите!»
            Испытуемый вновь беспомощно глядит на яркий птичий хвостик.
            «Делать нечего: приходите пересдавать осенью, – сокрушается профессор. – До свидания!»
            Не успевает за студентом закрыться дверь, как он спохватывается и кричит вслед:
            «Минуточку, уважаемый! А фамилия-то ваша как?»
            Студент, недолго думая, выставляет из-за дверного косяка зад:
            «Определите!» – и удирает.
           
            (Сноска: за последний десяток лет появилась масса анекдотов на этом материале. Что же было первоисточником?)


        22.


            Вместе с Вячеславом в ЛТА училась приехавшая из Южной Украины Клава Ломако - натура бойкая и жизнерадостная. Влюбчивый и прежде, после знакомства он принялся активно за ней ухаживать. Перед его мужским натиском девушкам всегда было нелегко устоять.
            Роман с Клавой был бурным и неровным на протяжении ещё первого курса академии. А потом, уже к концу учёбы, после его увлечения всеми теми, кто перечислен и не перечислен в его стихах, его внимание - не без помощи Клавы - переключилось на её старшую сестру Марию (для своих – просто Маруся или Муся). Мария тоже приехала в Ленинград учиться в Университете на факультете биологии и часто навещала Клаву в здании Академии.
            В том же году Клава успела выйти замуж за ставропольца Владимира Паркова. С Вячеславом и он, и она сохранили дружеские отношения.
            Будучи на восемь с половиной лет старше его, стройная, темноволосая и чернобровая Маруся рядом с Вячеславом выглядела по крайней мере на столько же младше. Ведь уже к тридцати он отпустил пышную окладистую бороду, чтобы смотреться посолиднее.
            Более спокойная и сдержанная, чем сестра, Мария Ломако была воспитана в строгих правилах. В 1938 году они с Вячеславом поженились. В те тугие времена студенты не могли позволить себе ни свадьбы, ни гостей. Смел ли он тогда предполагать, что когда-то станет учёным и писателем, будет разъезжать на такси и жить в большой квартире в центре Москвы?
           
            – Всё было буднично, – рассказывала мне бабушка через полвека. – Мы просто съехались в обеденный перерыв со своих работ у ближайшего отдела ЗАГСа и расписались. Когда выходили на крыльцо, он полез во внутренний карман и вытащил оттуда… мандарин! Это был его свадебный подарок...
            По тем временам мандарин был экзотикой, потому он и запомнился на всю жизнь, став даже в некотором роде символом их отношений. Он не раз будет в дальнейшем, уже после развода, упоминаться в их письмах друг к другу.
            В ту ночь Мария впервые оставила его у себя в комнате на 2-й линии Васильевского острова, дом 37, квартира 7.
           
            Не пройдёт и четырёх лет, как дом этот будет разрушен при бомбёжке.
            Живя семейно, теперь уже в отдельной комнате, они продолжали учебу – каждый свою. Летом Вячеслав (Вяча-Слава) отбыл на практику в область, а Муся тем временем уехала на месяц в Крым, в милый сердцу Симферополь – повидаться с отцом, сестрами и множеством прочих родных («Ломаки шумной толпой по Симферополю кочуют» – гласила одна из наших семейных шуток).
           
            Чтобы не скучать в одиночестве, он взял к себе фермерского пса по имени Фог, - несмотря на то, что с едой в те годы уже начинались перебои, так что приходилось, бывало, и самому голодать. Тем не менее, он слал молодой супруге искрящиеся юмором письма. Рассказывал мельком и о своей биологической деятельности:

            «Работаю усиленно… “Печет меня солнце, овевают ветры”, однако снять рубашку в лесу нельзя - поцарапаешься и комары заедят. Работаю числа до 20 – 22 июля в Бернгардовке, потом в Шлиссельбурге».

            Оставаясь верным своему интересу к лосям, он продолжает уделять много внимания возрождению в лесах Ленинградской области популяции этого своего любимого с таёжных годов животного. Оно было для него, как помним, объектом воспевания ещё в академии.
            Вот стихотворение Вячеслава 1934 года:
        На рассвете

                            Больших рогов откинув ветвь,
                            Бежит могучий лось по логу.
                            И волк, и рысь, и злой медведь
                            Всегда дают ему дорогу.

                            Расширив ноздри, как меха,
                            Закинув голову красиво,
                            Бежит он. И ковёр из мха
                            Вослед волнуется лениво.

                            По всей тайге, с конца до края
                            Поутру солнце разлилось…
                            Восход торжественно встречая,
                            Трубит раскатисто царь-лось!

            А в одном из рифмованных писем Элеоноре Корсаковой были такие строчки:

                        Красивей нет тайги моей,
                        Но уши вянут, слыша толки,
                        Когда в достоинство царей
                        Пожалованы Вами… волки!
                        Пантеры не живут у нас –
                        Вы географию учили?
                        И надо снова в пятый класс
                        Идти Вам, если позабыли.
                        А лось у нас из всех зверей
                        В тайге считается сильней!

            Теперь же, по окончании академии, лоси стали для него на некоторое время темой научного исследования. Серьёзно работает он над проблемой не только сохранения его как вида, но даже и приручения (эта идея появилась в России ещё за 70 лет до того): предполагалось в будущем сделать лося домашним животным. Летом Вячеслав переезжает в Лисино, что под Ленинградом, там была организована от академии лосиная ферма, – и ставит многочисленные научные опыты.
            Там же, в Лисино, он, бывало, охотился в лесах – на волков, лис, глухарей, а попутно и просто наблюдал за животными. Позднее это отразится в книге «Леса и их обитатели»:
           
            «В Лисинском лесном массиве (под Ленинградом), который служит местом охоты студентов Лесотехнической академии, некоторые тока существуют более ста лет. Число глухарей, прилетающих для токования, зависит не от «возраста» тока, а от количества самих птиц в данной местности. В северных лесах на току может быть до 100 и больше самцов».
           
            «Лиса не столь хитра и умна, как про нее рассказывают. Просто в результате постоянного преследования у нее выработалась осторожность и подозрительность, и, несмотря на это, лисица чаще, чем другие крупные хищники, попадает в капканы и берет отравленные приманки... «Хитрая» и «умная» лиса, так же как и волк, боится красных безобидных флажков, а «глупый» заяц преспокойно ходит под ними.
            Не отличается лиса и большой сообразительностью. В фазаньем питомнике у пос. Можайского (Дудергоф), под Ленинградом, окруженном высоким забором из вертикальных досок, лиса прорыла под ним ход и пробралась внутрь. Подкрадываясь к фазанам, она была застигнута людьми. И вот вместо того, чтобы выбежать обратно через свой же ход, как это полагалось бы сделать хитрому и умному зверю и как бы это обязательно сделала собака, лиса стала бегать вдоль забора, стараясь перескочить через него. Доски забора были сверху обтесаны под острым углом в виде зубцов с узкими щелями между ними. Лиса, наконец, изловчилась, вскочила на забор и, перевалив туловище наружу, спрыгнула, но хвост ее у самого основания попал между зубцами и заклинился. Истошный визг огласил окрестности, подбежавший егерь ухватился за лисий хвост, дернул его на себя и полетел навзничь: шкура слезла с хвоста, а лиса сорвалась с забора, и мы долго слышали ее удалявшийся визг».
           
            «Прорыв лисы через флажки бывает очень редко, хотя в районе поселка Можайского у фазаньего питомника мы одного старого лисовина затягивали три раза; поднятый с лежки, он шел в сторону, подлезал в снегу под флажки и уходил, не показываясь на глаза людям. Только в третий раз, когда флажки спрыснули перед охотой керосином, лисовин был убит. Он оказался старым знакомым, висевшим когда-то на заборе. Мы узнали его потому, что вместо пушистого хвоста у него был неприятный, обмороженный прут».
           

            А к осени Вячеслава призвали на армейские курсы. Военное руководство страны в это время начинало серьёзную подготовку к боевым действиям в Финляндии и странах Прибалтики – с целью присоединить их к советским республикам, – а потому активизировало военные сборы. С Финляндией, как известно, дело не выгорело, в отличие от трёх прибалтийских государств. По счастью для Вячеслава, именно тот полк – если не ошибаюсь, 62-й, – в котором он находился, не принимал участия в оккупации Литвы и Польши (по счастью, практически бескровной), как принимали остальные полки той же Десятой дивизии: 30-й, 98-й, 140-й и 204-й. Но в финской кампании ему всё же довелось повоевать комбатом.
            Мобилизация той осенью проводилась по всей стране. Вот и Всеволод Петрович жалуется в письме к сыну из Саратова на потерю работы, то есть преподавания музыки и литературы солдатам и офицерам (а это ежемесячно 70 рублей заработка): «Военные глаз не кажут второй месяц».
            Вячеслав Строков не был исключением: ему пришлось до начала нового учебного года не только работать в Лисино, но ещё и проходить военную подготовку в лесах Карельского перешейка. И это именно в те месяцы, когда он так нужен был супруге, ждавшей ребёнка! Но семейные проблемы – ничто рядом с государственными интересами, – такая уж была установка в ту эпоху. Жена сама изредка вырывалась навестить его в деревянной казарме среди лесных массивов, когда удавалось раздобыть пропуск на въезд. А рожать она перед новым 1940-м годом всё же поехала на юг, в Симферополь, в семью сестры Лидии – там хоть было кому помогать ей.
            Живя в лесах под Ленинградом, Слава и отрастил свою роскошную бороду, украшавшую его отныне всю жизнь и служившую предметом неистощимых шуток для родных и друзей. На фото, датированном 29 декабря 1939 года, из-за этой пышной бороды он выглядит куда старше своих тридцати лет и двух месяцев.
            Не пройдёт и пары недель, как он станет отцом.


        23.


            Рождение 10 января 1940 года сына Юрия – главнейшее из событий в семейной жизни Вячеслава Строкова и Марии Ломако. По причине появления на свет моего отца не в Ленинграде, а в тогдашней Крымской Республике (АКССР), его свидетельство о рождении написано по-татарски (мать – «анасы», отец – «бабасы» и т.д.). Жаль, конечно, но в первые два с половиной месяца новоявленный отец только по письмам жены узнавал о ребёнке, которому счастливая мама постоянно посвящает по три-четыре страницы.

            «Сынуля наш - прелесть!»; «Юрка растёт... тут он никогда не плачет и ведёт себя отлично»; «После купания Юрка очень хорошо спит...»; «Разрешены ли посылки из Лениграда? Если будешь посылать, вложи 2 – 3 тетради, не пожалей. Здесь бумагу трудно достать, я хочу начинать писать дневник Юрки», «Вяченька, получила твои стихи. С удовольствием почитала, особенно посвящённый Юрке».

            Он заочно полюбил сынишку по материнским письмам. Сочинял ему стихи и колыбельные песенки. Но на север Муся до весны, до ухода морозов, выезжать опасалась: «А ехать в Ленинград – надо будет тёплое одеяльце иметь, иначе мы, «южане», замёрзнем, пока доедем».

            Одеяльце он пытался достать – и сам, и с помощью матери Елены Павловны, но всё безрезультатно, – так же, как и «приданое», так в те времена назывался комплект белья для новорожденного. Муся настоятельно просила в письмах купить его и выслать ей, поскольку в Симферополе его очень трудно было раздобыть.

            «Отсылаю тебе 80 р. на покупку Юрке приданого. Мне оно необходи-мо, хоть и дорого. Не стоит того, конечно, содержимое пакета. А здесь спрашивали – очень редко появляется по 100 руб. и с удостоверением о рождении ребёнка. Итак – я надеюсь на тебя. Ты уж найди время, Вячик, а то пускаться в обратный путь с моими пелёнками невозможно, сынишку нечем переменить будет, ему надо очень много пелёнок. Мокрохвост поря-дочный».

            Эх, подгузников бы им туда, в 60 лет назад, хотя бы упаковочку! А то в конце концов молодой мамочке пришлось решать вопрос своими силами:

            «С пелёнками придётся устроиться так: разрезать одну нашу большую полотняную простыню, которую я взяла сюда, и соорудить пелёнки. Жаль резать, простынь у нас не так много, но выхода нет».

            С отъездом из Крыма решено было подождать до 20-х чисел марта. Мария с большим трудом выхлопотала посредством переписки со Всесоюзным институтом экспериментальной медицины – местом своей ленинградской работы – отпуск за свой счёт на два месяца.

            «Всё упирается в материальный вопрос: как существовать это время? Как ехать обратно? Ведь денег тех у меня уже нет. И у тебя тоже положение скверное... И почему это у вас так задерживают получку?»

            «Конечно, без денег быть 2 месяца нелегко, но иначе ничего не придумаешь».
            «Молоко покупаем, «дешевле» стало, со вчерашнего дня – 5 рублей литр. Но покупать приходится, ибо больше ничего нет. За мясом – невероятные очереди на рынке, 24-26 руб. килограмм свинины, а в магазинах давно ничего нет. Сегодня масло было 50 руб. кило, и то в драку лезут!»


            Что-то уж больно знакомые строки, не правда ли? Ну конечно же: ведь они почти повторяют дореволюционное письмо вячеславовой тётушки Лидии к его отцу! Только вместо копеек теперь – рубли. Это что же выходит: за 25 лет ничего в стране не изменилось?! Действительно, стоило ли тогда «огород городить», как написал Всеволод Иванов в письме Строковым из Сан-Франциско?

            Маруся стояла перед дилеммой: либо везти двухмесячного грудничка в морозный Ленинград (а пассажиры сутками ждали тогда в Москве билетов), либо как-то перебиваться почти без денег и продуктов здесь, в Симферополе, где люди шли в 4 часа утра занять очередь за хлебом на вечер следующего дня, а потом регулярно ходили весь день на перекличку. Впрочем, надёжнее было просто подменять друг друга каждые четыре часа, что и пытались делать члены Лидиной семьи. А многие другие жители, не имея возможности сменяться, сидели по неделям вообще без хлеба и молока. И это – начало 1940 года!

            «Кроме хрена и горчицы в магазинах ничего нет… Вяченька, напиши, можно ли достать в Ленинграде масло, сахар или конфеты? Это для нас, когда мы приедем, а то ведь у нас дома на 2-й линии ничегошеньки нет, а стоять в очереди теперь я не смогу... »

            Странно и печально читать сегодня эту переписку. Трудно представить себе, что практически всё надо было «доставать». Мы избалованы супермаркетами с их фантастическим для советских времён ассортиментом. Правда, далеко не всегда можем себе позволить что-либо приобрести в них, – но всяком случае оно, вожделенное, на виду, оно в буквальном смысле под рукой: не можешь купить – зато трогай сколько угодно и надейся... А тут – надо ещё бегать, искать даже самое необходимое:

            «Если где найдёшь мыло простое и туалетное – покупай, нечем пелёнки будет стирать...». «В “шарашкину контору” не ходи. Если по карточке получишь постное масло - держи его, я буду жарить на нём картошку».

            «Шарашкиными конторами» бабушка всю жизнь презрительно называла разные заведения, от которых ничего нельзя было добиться. В данном случае речь, видимо, об отделе социальной помощи их района.
        «Мне так хочется видеть тебя, Вячёночек!»
            «Поцелуями не очень увлекайся. Пиши!».


            Последний намёк неспроста. Как-то минувшей осенью приехала она неожиданно в Лисино и застала в комнате Вячеслава высокую особу яркой внешности, ожидавшую явно не её (бабушка сама рассказала мне этот случай в конце 80-х). Вот так открылось, что и после свадьбы муженёк не мог отказать себе в увлечениях. Вся эта беготня за студенческими пассиями: Лёлей, Элей, Ирой, Ниной, Надей, Клавой и прочими, – не могла враз утихнуть после женитьбы. Она продолжала движение по инерции, слишком уж силён был разгон – тем более, что приходилось «Вячёночку» месяцами жить вдали от жены. Этот холостяцкий, походный стиль существования, к своему несчастью и сожалению, он так и сохранил до конца жизни, не сумев или просто не успев почувствовать себя семьянином, главой дома.
            Мария это понимала, потому и не желала надолго оставлять его одного на ферме. Она мечтала о совместной жизни в городе, на Васильевском острове. О том, что он всё же оставит Лисино «по собственному желанию» (что он в конце концов и сделал).
           

            «Меня, конечно, интересует вопрос с утверждением охотохозяйства. Напиши, как только вопрос решится, а то неохота уезжать далеко, да и комнату Ленинградскую жаль, а отпускать тебя одного... ты знаешь моё мнение. Слишком ты “женоненавистник”… Ну, целуем тебя крепко-крепко. Будь паинькой. Муся и Юрик».
            «В будущем, если о нём можно говорить, – нам надо, конечно, жить вместе. И твоему решению уйти из Лисино я очень рада. Да иначе мне с Юркой не справиться и с работой. Надеюсь, это решение не связано с уходом из Лисино симпатичной тебе особы?»


            Это она всё о той же о красавице Тамаре, случайно «застуканной» в его комнате на ферме.
            Великодушная Маруся тут же пытается объяснить его поведение:

            «Вяченька, да разве мы жили долго нормально? Ты ведь редко приезжал и у тебя времени не хватало не только на посещение знакомых и друзей, но мы даже в театры и в кино почти не ходили. Держать тебя взаперти никто не собирался и не собирается. Упрекать же меня, по-моему, не в чем; ибо если что и произошло, то по твоей вине. Ты поколебал веру в себя.
            Хочется, чтобы наши общие друзья, друзья дома, посещали нас, и мы их. Тогда круг семьи не будет замкнут, да и выходить из своей берлоги надо чаще! Ведь мы очень редко слушали оперу, драму и т.д., это большой минус для нас, особенно живущих в Ленинграде».

            В отличие от Славы, она родилась однолюбом.

            «Как жаль, что тебя нет с нами, родной мой! Мы живо поправили бы тебя! Мой бедненький, худенький маленький больной мальчик! Не обижаешься? Тебя очень хотят здесь все видеть. А ты стоишь на письменном столе и так серьёзно поглядываешь со своей знаменитой пушистой бородой! Смотри, сын повыдергает тебе её, у него ведь цепкие пальчики!»

            По словам Муси, её родные сравнивали его на этой фотографии кто с Белинским, кто с Распутиным, кто с Иоанном Златоустом… «А я смотрю – и точно тебя вижу! Целую, Муся».

            И вот в конце марта – тяжёлая обратная дорога с пересадкой в Москве (прямые поезда из Ленинграда в Крым в те годы не ходили). Встретив семью, Вяча перевёлся из Лисино обратно в Ленинград. Отныне они жили вместе целых четыре месяца, до июля, пока Маруся вновь не уехала в Крым с грудничком Юриком.
            Но вопрос воспитания ребёнка стал камнем преткновения в семейной жизни родителей, что и позволило Вячеславу оправдывать свой уход из семьи несколькими годами спустя. Вполне возможно, что если бы в первые месяцы жизни Юрия его отец находился возле него, а не за две тысячи километров, он гораздо больше привязался бы к мальчику.


        24.


            1940-й год был выпускным для Славы, как и для его сокурсников. После защиты дипломов и сдачи государственных экзаменов выпускники ЛТА распределялись на работу.
            Сохранился набросок славиного стихотворения, посвященного выпуску. Жаль, что осталось оно только в неразборчивом черновике:
                        Весёлых шуток говор шумный,
                        Забавы многих вечеров
                        И Слава-Люцифер разумный
                        . . . . . . . . . . . . .
                        Лет через двадцать или больше
                        приятно будет вспомнить нам,
                        . . . . . . . . . . . . .
                        По лесопунктам, городам,
                        Когда бушующая жизнь
                        нас разнесёт во все края,
                        И к . . . . . . . новым,
                        то чувство к прошлому тая,
                        помяните меня хорошим словом.
                        . . . . . . . . . . . . .
                        Возню и смех . . . . .
                        И кочергу, и в саже руки,
                        И чаепитье с чесноком.

            Получив высшее образование, Вячеслав окончательно решает посвятить себя лесу, лесным зверям и птицам.
            После выпуска он продолжает исправлять обязанности заведующего учебно-опытным охотничьим хозяйством академии, которым стал ещё два года назад, будучи студентом. Это было первой в его жизни руководящей должностью. Теперь же он становится ещё и учёным-охотоведом Ленинградского областного Совета спортивных обществ «Динамо».
            Юля в это время уже училась в Саратовском художественном училище и одно время жила в городе Аткарске недалеко от Саратова (к тому времени семья Строковых уже вернулась из Сибири к берегам Волги), а Варя в 1930-е работала в Ленинграде в институте кораблестроения. О них обеих я ещё расскажу подробнее.



        1) Фотография в газете 1930-х годов с подписью: «Юля Строкова в костюме "Осень". Аткарск»;
        2) Такие дневники Юля вела всю жизнь;
        3) Маруся Ломако (набросок Юли, предположительно 1939 г.);
        4) Экслибрис В.В.Строкова (по рисунку Юли).


            Одновременно с началом работы заведующим охотхозяйством Вячеслав пошёл в гору и по военной линии, получив звание младшего лейтенанта - типичная участь молодых людей с высшим образованием для того периода советской истории. Стране позарез нужны были армейские руководящие кадры. Была нужда в специалистах, а он уже успел получить к выпуску из академии диплом артиллериста.
            «Мы ж на занятиях сидим – и “антилерию” долбим!» – писал он из ЛТА Эле в Коканд.

            В ходе непопулярной «зимней войны», куда дед тоже был послан в 1940-м, дослужился он и до старшего лейтенанта – тогда ещё не «гвардии», ибо гвардейские звания в Советской Армии были введены лишь после Сталинградской битвы.
            Коли уж я заговорил о «зимней войне» с Финляндией, то упомяну и о таком интересном факте. Совсем недавно я с удивлением узнал главную причину попытки разведения и приручения лосей в конце 1930-х на ферме в Лисино и на других подобных фермах. И соответственно, причину поощрения воинскими званиями инициативных молодых учёных.
            Оказывается, президиум ВЦИК ещё в 1934 году постановил организовать лосиные питомники с определенной целью: провести исследования и доложить о возможности использования лосей в качестве возможной замены ими боевых коней на затеваемой правительством финской войне. Да, на полном серьёзе их намеревались использовать в кавалерии Красной Армии для нападения на Финляндию! Ведь природные условия северо-запада страны совершенно не такие, как в степной полосе – это труднопроходимые болота, снежный покров зимой, достигающий высоты более метра и держащийся по полгода, валуны под ним. А строение копыта лося таково, что оно может широко расходиться надвое и позволяет зверю свободно передвигаться по топким болотам, по глубокому снегу и даже по льду – то есть там, где лошадь и человек пройти не в состоянии. Таким образом, правительство намеревалось с помощью сохатых добавить ещё одну республику в состав Советского Союза.
           
            Прежде я часто думал, вспоминая деда, вот о чём: неужели он, идя служить, не боялся репрессий тридцатых годов, особенно обрушившихся, в числе прочего мирного и военного населения, на младший офицерский состав?
            И недавно спросил об этом, будучи в Москве, у его дочери Елены Вячеславовны.
            Она ответила:
            – Как же, всё время помнил о такой возможности! И даже не расставался день и ночь с пистолетом, чтобы в случае чего сразу застрелиться.


        25.


            И вот ещё какую захватывающую историю, приключившуюся с дедом во время работы в «Динамо», поведал мне недавно по телефону с его слов Михаил Диев. Я даже записал его рассказ на диктофон, и вот теперь пишу, практически «стенографируя», то есть сохраняя особенности живой речи:

            - Когда Вячеслав Всеволодович возглавлял охотничье хозяйство, в обязанности его входила и организация охоты для высшего эшелона власти Ленинграда. Руководители города – те, что сидели в Смольном после Кирова, то есть уже при Жданове – выезжали изредка с ним на охоту.
            И вот однажды зимой пришло ему сообщение (по-моему, из Карелии или с Карельского перешейка где-то за Приозерском), что егерь тамошний обнаружил медвежью берлогу. И поехали они этого медведя бить. Поехали все: и начальники, и их дети. На каждого начальника – по одному парню подопечному. Это была инициатива самого Вячеслава Всеволодовича, насчёт детей. Когда он пришёл туда работать, среди охотников были только чиновники. А он настоял на том, чтобы в деле участвовали и их взрослые дети, лет по восемнадцать-двадцать. Он хотел, чтобы всё было демократично! Считал, что нельзя делать охоту элитной. Молодые люди эти работали в основном на Кировском заводе, у него были с ними хорошие отношения – вот он и взял с их собой.
            Прибыли на место до рассвета. Собрал он всех спозаранку и, как заведующий, предупредил: «Охота – это вам не шутки! Здесь руковожу только я. Подчинение беспрекословное! Всё беру на себя. Итак, главные мои условия: не шуметь, не курить и не пить!»
            Ну, чиновники посмеивались: мол, слушаемся, товарищ начальник! – однако приказания его выполняли. Он всё же внушительно выглядел тогда, в тридцать лет - может быть, за счёт бороды или голоса, не знаю.
            И вот охота пошла. Людей расставили на малый загон. Медведя подняли, выжили из берлоги, стали загонять. Получилось так, что он пошёл прямо на егеря. И тот, когда увидел эту громаду лохматую, на него надвигающуюся, просто осел в снег. Медведь оказался слишком большим, фантастически огромным! Такого в тех краях никогда не видели. Егерь даже, по словам Вячеслава Всеволодовича, от страха «наложил в штаны». Но медведь как-то миновал его и направился на линию стрелков. Они затаились, приготовились стрелять. Всё шло по плану пока.
            Но вдруг медведь принюхался и встал. Встал, постоял так какое-то время – и неожиданно рванул в сторону. Скрылся где-то в пустом пространстве, где людей не было. Исчез из виду.
            Вячеслав Всеволодович, рассерженный, подошёл к стрелкам быстрым шагом, собрал их и начал «разбор полётов». Спросил с ходу: «Почему зверь на вас не вышел? Вы пили? Курили?» – да нет, говорят, всё нормально. И тут он присмотрелся – а из сугроба что-то такое виднеется. Он нагнулся, копнул – а там «чекушечка» пустая из-под водки, окурок-«бычок» и пустая консервная банка. Всё ясно! Они там, видимо, просто сговорились. И стрелок тот сказал этому пацану, похоже, что-нибудь такое: «Сейчас медведь пойдёт – не боишься? Давай-ка, братец, обмоем для храбрости!»
            Ну, начальники просто посмотрели косо на этого виновного, а свои, вот эти рабочие пареньки, всё-таки морду ему набили.
            В общем, медведь ушёл. Его стали преследовать.
            Преследовали долго. Несколько раз его удавалось обрезать в круг. Стреляли в него, ранили. Но медведь шёл и шёл, как будто заколдованный! И всё не падал.
            Даже как-то жутко всем стало...
            Наконец где-то в лесу он сам свалился. Точно не помню, как всё случилось, давно он мне это рассказывал. И вытащили медведя на какую-то станцию – то ли в Карелии, то ли ещё где-то – словом, достаточно далеко это было.
            Погрузили тушу в пустой вагон. Вячеслав Всеволодович должен был сопровождать его в одиночестве. А мороз был за тридцать! И вагон тащился еле-еле, больше суток. Может быть оттого, что заносы были…
            И вот говорил он мне, что не замёрз в пути и не погиб потому только, что медведь был огромный. Туша остывала медленно. И ехал он буквально в обнимку с медведем. Хоть и поморозился он здорово тогда, но только так, с помощью медведя, ему и удалось выжить.

            Когда мой тёзка рассказывал мне эту историю, я вспомнил прочитанный как раз накануне прекрасный рассказ Михаила Петровича Старицкого, классика украинской литературы середины 19-го века. В нём молодой человек, барин-студент, от лица которого идёт повествование, во время предрождественской охоты падает в яму-западню и оказывается один на один с раненым им медведем, которого он преследовал. Он осознаёт содеянное и проникается сочувствием к животному. Рискуя быть растерзанным, он вправляет медведю вывихнутую при падении лапу, чтобы облегчить его страдания. А затем, вынужденный провести зимнюю ночь в яме, спасается тем, что согревается теплом умирающего зверя. Этот случай помог герою обрести и личное счастье. «С тех пор я не подымаю на творение Божье руки», – заключает он свой рассказ.
            А дедова история с медведем на этом не закончилась.
            Михаил продолжил её так:

            – По приезде в город медведя сгрузили с платформы и повезли дальше – сдавать тушу. А там, как он мне рассказывал, стояли в ряд извозчики. Почему-то у меня картинка перед глазами сохранилась, что это было у Гостиного Двора. Но может быть – это из-за того, что он употребил слово «ряды». Возможно, это было на Финляндском вокзале.
            Лошади почуяли медведя и рванули в разные стороны. Была страшная свалка. Несколько лошадей сломало ноги. И он платил за всё это!
            После этого случая он перестал быть охотоведом при Смольном.

            Из-за потери работы дела молодой семьи резко ухудшились. Вячеслава взяли на военные учения в область, а Маруся в те месяцы – вижу по их переписке – билась из последних сил, чтобы прокормить полуторагодовалого ребёнка.

            «Урезываем себя во многом…»

            «Вяченька, как мне жаль, родной мой, что у тебя всего-навсего остался один рубль, и ты без папирос».

            Правда, ему предлагали одно время работу при военном штабе на Карельском перешейке, но Муся не очень-то одобрительно к этому относилась:

            «В кадры, Вячёнок, лучше не надо. Ты не будешь принадлежать самому себе и семье, тебя будут гонять с места на место, и мы обязаны будем за тобою тащиться. А полковых дам я не люблю, хотя прельщает побыть с сынишкой в Финляндии. Но это мечта несбыточная. Работать надо».

            «Как мне хотелось бы хоть единым глазком взглянуть на окружающую тебя природу! Я ведь тоже люблю дикие места. Рада за тебя, что хоть немного насладишься видами...»

            «Здоров ли ты, я так соскучилась по тебе. Так хочется тебя видеть, но не такого угрюмого, каким ты выглядишь на своей фотографии – лейтенантом. Думаю, твоё изображение есть отображение твоего настроения. Не так ли? Видишь ли, в жизни бывают всякие перипетии, в жизни – как на волнах, то вверх, то вниз. Самое непоправимое и ужасное – это смерть. А помимо этого всё исправимо, и всё можно как-нибудь пережить…»
            «Юраська тоже целует своего лейтенанта папу. Хотелось бы тебя видеть бритым и в пилотке!»

            Эту фразу о том, что самое страшное в жизни – это смерть, а всё остальное можно исправить, – я не раз слышал от бабушки. И мудрость этих слов была ею выстрадана, вынесена из жизни.

            В мае и начале июня 1941-го ей пришлось понемногу распродавать домашнюю библиотеку. А уж они-то оба понимали ценность книги. У Вячеслава к тому времени уже набралось солидное собрание. А Мария всю жизнь собирала литературу, написанную об учёных. Часть её коллекции и сейчас стоит у меня на стеллажах.
            Книга К.А.Тимирязева "Главнейшие успехи ботаники в начале XX столетия" была в довоенные годы её любимой. Но и с ней пришлось расстаться.

            «Завтра пойду узнавать относительно книг, хоть и очень больно».

            «Как ни не хотелось приниматься за продажу вещей - придётся… Ах, как жаль расставаться с Тимирязевым, но больше нечего продавать, и выпутаться никак нельзя. Куда и кому продать?»

            Наконец она через силу пошла в магазины старой книги на Петроградской стороне и в Гостиный Двор. Там удалось продать за 43 рубля (смехотворная сумма) вячеславову восьмитомную «Историю XIX века» и ещё некоторые книги. Но особенно жаль было мне, когда я читал бабушкины письма того периода, проданный ею всего за 48 рублей двухтомник сочинений Лермонтова – старинное, в красном переплёте, издание 1887 года!
            На вырученные деньги – за всё про всё 120 рублей всего-то! – купила Юре обувь и еду: кисель, десяток яиц, печенье, масло.

            «Вяченька, сегодня продала Тимирязева, купила Юрочке ботиночки и тебе отсылаю на папиросы. И немного масла себе купи. Деньги очень экономлю. Здоров ли?»

            Она утешает его в связи с проданными книгами:

            «Ничего! Неизвестно ещё, что будет потом. Может, и не до того станет скоро!»

            Поразительна женская интуиция! Ведь до нападения Германии на нашу страну оставались считанные дни…

            В.А.Зубакин: «Ему прочили большое будущее, но началась война, и о биологии пришлось надолго забыть».


        26.


            Война грянула, как известно, 22 июня 1941 года. И Вячеслав Строков, конечно, не мог остаться в стороне. Через три дня он уже воюет на Ленинградском фронте в должности комвзвода..
            «С первых дней войны Вы – на фронте», - так написано в одном из поздравительных адресов, врученных деду к его 70-летию. Адрес - очень красивый и впечатляющий: высокая ярко-красная папка с золотым тиснением:

                «Герою Невского плацдарма Вячеславу Всеволодовичу Строкову от совета ветеранов Ленфронта и 10-й КСД (Краснознамённой стрелковой дивизии - М.С.) 29 октября 1979 года».


            Правда, адрес этот несколько странен тем, что на внутреннем его вкладыше красивым почерком в золотой рамке самому деду подробно описывается его биография: "Вы окончили в таком-то году", "Вы вступили", "Вы воевали", – как будто он сам её уже не помнит! – зато для меня это оказалось бесценной находкой.
            Летом его полк в составе 10-й Краснознаменной стрелковой дивизии был переброшен в район Стрельны. На фронте Вячеслава назначили командиром взвода боепитания, а затем командиром огневого взвода. Сказать, что пост ответственный – значит, почти ничего не сказать. За малейшую провинность грозил расстрел. Но лейтенант Строков воевал под Стрельной «без страха и упрёка». Так прошёл он сквозь все долгие четыре военных года, проведя их на наиболее сложных участках Ленфронта. Командуя артиллерийским расчётом, он сражался за наш город на Ораниенбаумском плацдарме, в легендарной Невской Дубровке, на Карельском перешейке под Выборгом и в других «горячих точках».


            Солдат Василий Тёркин в поэме Твардовского говорит:

                          Два ранения имею
                          И контузию одну...

            Вячеслав Строков за войну имел четыре ранения и одну сильную контузию. Одно из ранений оказалось серьёзным: был повреждён позвоночник, отчего потом он всю жизнь ходил, слегка скособочившись вправо .
            (Когда в марте 1976 года мой отец, неудачно съехав на лыжах с крутой горы, получил травму позвоночника и угодил на 4 месяца в больницу, дед утешал бабушку в письме: «Если сын наш через две недели встал на ноги - значит, всё в порядке, ходить будет. Поверь мне, я сам через это прошёл»).
            Первое ранение он получил 5 августа. Затем, после лечения:       «снова Вы в боевом строю в составе 10-й КСД».

            В сентябре его перебросили под Невскую Дубровку, на самый ответственный фрагмент обороны Ленинграда. В ночь с 19 на 20 сентября крохотный плацдарм площадью примерно один на полтора километра, названный «Невским пятачком», был захвачен батальоном 576-го стрелкового полка 115-й стрелковой дивизии. Солдаты под покровом темноты тайно переправились на левый берег Невы на лодках и плотах, сумев выбить с передовых позиций немецкие части 20-й моторизированной дивизии. Им срочно требовалось подкрепление. И деду суждено было стать активным участником кровопролитнейшей героической битвы. Был он тогда начальником общей и секретной части штаба артиллерии 20-го стрелкового полка 168-й стрелковой дивизии в составе 23-й армии.
            17 ноября того же 1941 года он получил второе ранение и в тот же день был награждён Орденом Отечественной войны II степени и принят кандидатом в члены КПСС, а затем и в члены партии «на условиях для отличившихся в боях». В военное время приём в партию был большим почётом. Принимались самые достойные.
            К тому времени он уже имел несколько медалей. Но всё же главной своей наградой, самой дорогой, Вячеслав всегда считал нагрудный знак «Ветерану Невской Дубровки».
           

            Лосиная ферма в Лисино в ходе боёв сгорела. Оказавшиеся на свободе лоси ретировались в леса, в основном по направлению к Неве (и, возможно, переплыли её, уйдя в сторону Карелии). Попытки приручения лосей на государственном уровне заглохли более чем на 20 лет, пока с подачи Н.С.Хрущёва не возникло в стране сразу пять лосиных ферм. До наших дней, то есть до начала XXI века, дожила только одна из них – Сумароковская лосиная ферма под Костромой.

            8 ноября 1941 года фашисты захватили Тихвин и подошли к Волховстрою. Поэтому зимой с "Невского пятачка" пришлось эвакуировать большую часть войск, чтобы латать дыры, не допуская выхода врагов в тыл 54-й армии.
            Оставшиеся на «пятачке» солдаты, так же, как и перебрасываемые к ним в небольшом количестве новые воины, были обречены. Долгое время они из последних сил сдерживали натиск врага и практически все полегли там. Плотность потерь на «пятачке» считается самой высокой за всю историю войн человечества. На «пятачок» ежедневно падало до 50 тысяч вражеских снарядов и бомб. Теперь представляется чудом: как же Вячеславу удалось выжить в этом жутком месиве? Не молитвами ли умиравшей сестры Гали?

            Недавно я «откопал» в бабушкиных архивах письмо одного солдата, подписанное «Кс. Борис Кузьмич» и датированное февралём 1942-го. Он пишет, в частности, о Вячеславе:

            «Дорогая Мария, я очень рад, что нахожусь с вашим мужем. Он меня очень жалеет, и мы с ним живём, как родные братья. Я уже служу два года, но ни одного такого командира не встречал. Какой он добрый командир!»

            Весной 1942-го – ещё одно ранение у старшего лейтенанта Строкова. И вновь месяцы госпиталя.
            Но дух его не был сломлен. Он продолжает переписываться с друзьями и родными, в том числе с Клавой, муж которой тоже находился на фронте:

            «Ты молчала о Володе. Где, когда он был ранен и куда? Пишешь: “Не действует левая рука после ранения”. Ну, ежели не действует левая, будет воевать правой. У меня после двух ранений не действуют ноги, но голова на месте. Хожу вперевалку, не торопясь, что значит бегать – забыл, не могу. И ничего – воюю, и ещё немало от моей батареи фрицам беды будет!».

            С лета 1942-го Вячеслав Строков становится командиром артиллерийского взвода, а затем и полковой батареи всё того же 62-го стрелкового полка – теперь он грозил фашистам уже с противоположного берега Невы, ибо к тому времени враги на некоторое время сумели занять многострадальный кусочек земли. И даже пытались расширить захваченную территорию.
           
            Интересна история получения Вячеславом одной из медалей. Ею он был награждён за меткую ночную стрельбу по плавсредствам врага. Не только противники, но и свои недоумевали: как мог он в темноте так точно поражать цели на воде? Ведь видимость почти нулевая, лишь слабая луна проглядывает сквозь облачное марево.
            А весь секрет комбата Строкова был в том, что он специально дожидался, когда лодка или понтон неприятеля попадёт в лунную дорожку (пристрелянную заранее). Как только на бледно-золотом фоне возникал чёткий силуэт вражеского десанта, он тут же давал команду к стрельбе.
            Бабушка, помню, рассказывала мне в детстве:
            – Его зычный голос летел через всю Неву. Как гаркнет он: «Батарея, огонь!», - так немцы на том берегу сразу и залегали.


        27.


            Осенью наши войска, в том числе и 10-я дивизия, возобновили военные действия и отбили-таки «пятачок» обратно, после чего не отдавали врагу уже до конца. То есть до знаменитого январского контрнаступления нашей армии, отогнавшего врага от Ленинграда и прорвавшего его блокаду. Таким образом, наши бойцы удерживали этот плацдарм в общей сложности более 400 дней – почти половину времени ленинградской блокады! Сегодня некоторые исследователи ставят под сомнение целесообразность всей дубровской военной операции и говорят о бессмысленности её огромных людских потерь. Но историю вспять не повернёшь, поэтому будем хотя бы чтить и беречь её. К сожалению, многим представителям нынешнего молодого поколения эта простая истина недоступна, что видно хотя бы по современному состоянию достопримечательностей той же Дубровки. Бронзовый памятник солдату постепенно растащен по частям, мемориальный танк превращён в отхожее место, краеведческий музей, в котором хранились образцы русского и немецкого оружия, разворован. «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости», - сказал А.С. Пушкин.

            Третье из ранений случилось в руку: множество мелких осколков застряло в мягких частях кисти, в мышцах пальцев. Дед рассказывал мне, как вынимали их мощным электромагнитом.
            Как и собирался, в марте 1943-го он вернулся в строй, оставшись в той же должности командира взвода артиллерии 10-й стрелковой дивизии 63-го стрелкового полка 23-й армии Ленинградского фронта.
            Затем он стал командиром всей артиллеристской батареи. На этот раз её перебросили на Карельский перешеек, под Выборг. И вновь летел через лес его раскатистый голос, вновь развевалась знаменем борода, за которую он получил в дивизии прозвище «Миклухо-Маклай».



        1) Маруся с двухлетним сыном Юрой (моим отцом) в Ленинграде во время блокады (январь 1942 г.);
        2) В.В.Строков (в 1-м ряду, с бородой) со своим артиллерийским расчётом (11 сентября 1943 г.);
        3) Во время боёв на Карельском перешейке (9 октября 1943 г.);
        4) Фотография Вячеслава в газете, в какой именно - неизвестно, название фронта внизу вычеркнуто почтовой военной цензурой (24 сентября 1943 г.);
        5) Фотография и заметка в другой фронтовой газете (25 сентября 1943 г.);
        6) Начало очерка С.В.Юрина (1948 г.);


            Но даже воюя, Вячеслав не оставлял наблюдений за животным миром Ленинградской области. Некоторые из них вошли потом в его книгу «Леса и их обитатели». Вот несколько зарисовок из неё, относящихся к военному времени:

            "О привязанности птиц к одному месту может свидетельствовать поведение птиц на линии фронта. Во время Отечественной войны в прифронтовой полосе под Ленинградом, на Карельском перешейке глухари токовали на своих прежних токах, замолкая только при пушечных выстрелах и нисколько не пугаясь осветительных ракет. Спокойнее всего и беспечнее на первый взгляд вели себя тетерева. На том же Карельском перешейке несколько раз видели тетеревов во время боя, когда пулеметная и минометная стрельба была очень сильной.
            В зимнее время стаи тетеревов, правда, не особенно большие, кормились на березах в непосредственной близости к линии фронта и на нейтральной полосе между советскими и фашистскими линиями обороны. Насытившись, тетерева улетали обычно в сторону нашего противника, но места их ночевок были открыты совсем случайно. Наши разведчики ночью пошли в разведку и на нейтральной полосе вспугнули из-под снега ночующих там тетеревов. К выстрелам тетерева привыкли, а пернатые и наземные хищники на нейтральной полосе отсутствовали, поэтому тетерева чувствовали себя в безопасности, тогда как в тыловой полосе стаи тетеревов были очень осторожны и взлетали от малейшего шума и тем более выстрелов.
            Весной наиболее крупные тока наблюдались опять-таки вблизи самого фронта и на нейтральной полосе в районе Каллеловского болота и Лемболовского озера. Из некоторых наших дзотов были видны токующие тетерева" (стр. 32).
           
            «В июльские дни 1944 года в ясный солнечный день на Карельском перешейке, недалеко от передовой линии фронта, идущие по дороге солдаты воинского подразделения услышали нарастающий свист падающей небольшой мины. По фронтовой привычке люди бросились в кювет у дороги, ожидая близкого взрыва, но его не последовало. Вместо него солдаты услышали звонкое «кли-кли-кли-кли»... и увидели быстро улетающую небольшую птицу, да над головами в воздухе медленно опускались крутившиеся мелкие перышки... Это сокол-чеглок, сложив крылья, ринулся с высоты на добычу, разрезая в стремительном полете-падении воздух, произвел свистящий звук, напугавший людей» (стр. 50).
           
            «В Ленинградскую область ондатра проникла из Финляндии, расселяясь по берегу Финского залива и по озерам Карельского перешейка, появилась в Ладожском и Онежском озерах, В 1942—1944 годах ондатры в период расселения, пробираясь по ночам через линию фронта, вызывали тревогу некоторых часовых на Ленинградском фронте» (стр. 136).
           
            «У Ладожского озера в 1944 году рысь подошла ночью к дому, где жили офицеры воинской части, и долго смотрела в освещенное окно комнаты, поставив передние лапы на высокую завалинку и приблизив морду к стеклу. Заметили ее, когда потушили свет. Несмотря на поднявшийся в комнате шум, рысь продолжала оставаться у окна, пока ее не застрелили. Убитая рысь оказалась самцом достаточной упитанности» (стр.184).
           
            «Во время Отечественной войны из лесов Карельского перешейка ушли многие звери, особенно крупные — лось, медведь, рысь. Оставшиеся одиночки не могли нормально встречаться в период размножения. И вот весной 1944 года уцелевшая рысь-самка бродила ночью с призывным мяуканьем вокруг с. Токсово, в котором стояли наши воинские части. Ей ответил тоже не имеющий пары какой-то несъеденный в блокаду домашний кот. В несколько прыжков рысь достигла кота и стала с ласковым мурлыканьем приближаться к нему. Ошалевший от неожиданности бедный «кавалер» онемел от страха, потом начал пятиться к дому и буквально свалился в подвальную отдушину. Рысь застрелили вышедшие люди, а кот-кавалер не выходил из подвала трое суток, вздрагивая при малейшем звуке и на ласковое «кис-кис» опасливо жался в дальний угол и злобно урчал в ответ» (стр. 185).



        28.



            В 1991 году ученица и соавтор деда Елена Борисовна Климик написала воспоминания, озаглавленные ею «О встречах и работе со Строковым В.В.» (сканы этой неопубликованной рукописи были недавно любезно присланы мне всё тем же добрейшим В.А.Зубакиным и его супругой Еленой Владимировной).
            Привожу отрывок их них:

            «В.В. рассказывал мне, как в перерывах между боями, когда они с бойцами отдыхали и слушали пение птиц, неизвестно откуда появлялся их друг и постоянный спутник – кошка по имени Люська. Она обычно пропадала, едва начинался бой, а потом она, точно из-под земли, неожиданно появлялась, когда замолкала артиллерия. Так Люська и шла вместе с их батальоном на Запад.
            После одного из ранений В.В. доставили в госпиталь, и он так и не узнал, что потом стало с Люськой. А со своими боевыми друзьями В.В. был связан до последнего лета своей нелёгкой жизни. Он переписывался с ними и встречался после окончания войны долгие годы».

            Переписывался он и с родными.
            А в ноябре 1942-го случилась история, круто изменившая всю дальнейшую жизнь Вячеслава. В газете «На страже Родины» он прочёл заметку о девушке Оле Строковой, своей однофамилице, сдававшей свою кровь для раненых бойцов. Верный своей необузданной охотничьей натуре, он тут же написал ей письмо:

            "8 ноября 1942 г.
            Славная девушка Оля!
            В землянке топится железка, на столе из снарядного ящика коптит фитилёк, по полу бегают мыши, за окном третий день пурга. В такую погоду не стреляем, нельзя наблюдать за падением снарядов и результатом трудов своих. Сегодня получены газеты. Прочитал я их, и захотелось мне написать вам ласковое письмо. Так иногда нахлынут воспоминания детства, хочется с кем-то поделиться своим настроением, вот я и решил писать вам, незнакомой мне девушке из Куйбышева.
            Я не тот, кому адресовалось ваше письмо, напечатанное в газете. Кровь ваша, возможно, <…>(написано неразборчиво) потерявшего свою в бою, и я за него вам благодарен, словно как бы и за себя. Мне дважды самому вливалась чужая кровь. Можно ли её назвать чужой? Едва ли! Когда ощущаешь прилив жизни после моментов полуобморочного состояния и чувствуешь веяние воздуха, холодность его при дыхании, чувствуешь боль в перебитых ногах (меня что-то всё по ногам лупили), то с нескрываемой благодарностью переносишься в мыслях к тому, кто дал эту кровь для восстановления жизни, и этот человек для тебя – самый близкий, самый родной! Я не знаю, чья кровь вливалась мне врачами, но благодарен я и моему кровному брату (или сестре), и всем другим, в том числе и вам.
            Когда оторван от близких своих, а зачастую и не знаешь, живы ли они и где они находятся, то всё хорошее и ласковое, что приходит нам на фронт, встречает всегда хороший же и отклик. Когда я читал моим бойцам ваше письмо, меня спросили, не сестра ли вы мне! И я, не задумываясь, ответил: «Да! Сестра!» Так вот, сестрёнка, приобрели вы и брата, и кто знает, может быть, и попадёт ваша кровь мне, война-то ещё продолжается.
            Простите, если моё письмо вам чем-либо не понравится, я, поверьте, не хочу вас ни обидеть, ни задеть. Всему виною ваша фамилия, ибо я тоже Строков. Если хотите, пишите! Мой адрес: 236-я полевая почта, часть 858. В.В. Строкову.
            Привет вам и наилучшие пожелания в нашей трудной жизни. Искренне уважающий вас, Вячеслав".

            Она ответила ему, хотя писем от бойцов приходило ей благодаря газете огромное множество, целые мешки. Так началась их бурная переписка, часть из которой опубликована в наши дни в книге «Письма с фронта».
            Отношения развивались стремительно. Уже через несколько месяцев он называет Ольгу своей невестой и с гордостью рассказывает о ней друзьям в письмах. Несмотря на бушевавшую вокруг войну, они выстроили в своих письмах всю свою дальнейшую совместную жизнь, которая затем и случилась.
            В 2005 газета «Хамовники» напечатает большую статью об этой истории, которая так и называется: «Славная девушка Оля!» О ней я ещё расскажу в своё время.

            Вёл Вячеслав фронтовую переписку и с Григорием Шакуловым, будущим писателем, – тем самым, с которым вместе учился в академии и посещал литературный кружок Рисса. Вот некоторые из писем деда, переданные мне дочерью Григория Логиновича – Ниной Григорьевной Шакуловой (её примечания взяты квадратные скобки):

            26 января 1942 г.:
            “Привет, дружище Гриша!
            Наконец, собрался я обстоятельно ответить на твоё письмо. Куда тебя переведут? Что это за «более важная и почётная работа»? По-моему, раз не с винтовкой и не у орудия, значит, особо почёта и быть не может! У телефона сидеть и вшивать – входящие, исходящие – и девушки могут. Ну, ладно, ладно – не обижайся, это я так в шутку. На нашем фронте все работы почётные! Что ты мне советуешь: прочти то, прочти другое. Я не знаю, что же и читать! В какую библиотеку записаться? А пока читаю, что найду. Прочитал избранную лирику Бернса – шотландского поэта 18 века. Импонирует он мне. Язвительный малый. И тут же о мифах древней Греции – издание детиздата.
            На днях прочитал «Хаос» Ширванзадэ – без начала и конца. А уж о Шекспире и Шиллере не мечтаю. Олег Вадимович сегодня прислал мне бандероль с двумя номерами своей газеты – статья его там есть. Читал я её и не узнаю его слога – что то в нём переменилось. Устал, видимо человек!
            Нина Потаюк наложила на себя печать молчания, ну и я стараюсь пока молчать. Лена Корнеева мне не ответила, так же как и Росошенко. Я им писал ещё из госпиталя, после ранения. Ну, а сейчас, я стесняюсь ещё раз напомнить им о себе – таким высоким личностям. Черти бы их драли!
            Примерно, во второй половине февраля, если жив буду, поеду на восемь дней отдыхать к тебе поближе. Тогда повидаюсь с тобой и О.В. [Риссом].
            Стихотворение твоё получил, – гонорара не дам, – самому еле хватает. Вот разве что из Саратова посылку получу, в ней табачок есть – угощу. Суждений не имею о твоём произведении, – отупел я за два года и мало что могу говорить. Разве только словами «нравится – не нравится»! В нашем боевом листке ему не бывать, ибо последний боевой листок в нашем подразделении видел я ещё весной в прошлом году!
            Сам я недавно ссыпался в противотанковый ров, распорол веко и зашиб бедро. Лежу в землянке – забинтованный и злой!
            Нашел на днях возможность послать Феонину записку с твоим адресом, написал ли он тебе? Его почтового адреса так и не узнал.
            Остальное всё по-прежнему. Переделываю пшено на г.., пью какую-то сивуху, благо дают, да мечтаю о будущей работе – ежели живой останусь.
            Боюсь, как гиены огненной, госпиталя, – хотя мои «седалищные» болеть часто что-то стали. Ну, вот и всё у меня, пока.
            Настроение придёт хорошее, когда повязки снимут, напишу ещё.
            Твой Вячеслав”.

            21 декабря 1942 г. (почтовая открытка):
            “Гриша! Наступает 1943 год. Пишется 46-я тетрадь «Дяди Лося»! Поздравляю тебя с новым годом, желаю тебе здоровья и счастья, увидеться с родными и друзьями, ну и со мной тоже.
            О.В. [Олег Вадимович Рисс], прислал, наконец, открытку. Нина два письма. Живу, выпиваю, кашу ем, Феонина разыскиваю.
            Жду от тебя писем, ты пишешь редко. Нина Потаюк чаще, хотя она от меня не в 30, а в 3000 км. с гаком, учти. Пишет ли Корнеева
            Лена – интересовался Акимов.
            Будь здоров! Твой Вячеслав».

            Нина Потаюк очень много значила для Вячеслава. Во время войны он постоянно думал о ней, переписывался с ней и упоминал её почти в каждом письме Григорию.
            Уже после войны, осенью 1945-го, у них случился кратковременный, но острый роман, результатом которого стало рождение ребёнка. Об этом потом.

            31 декабря 1942 г.:
            “Гриша! Послал тебе письмо 21.12.42, ответа нет. ОВ [Рисса], поблагодари за открытки, получаю аккуратно, обиделся, что я просил тебя ругнуть его от моего имени.
            Нина Потаюк прислала два письма. Хотя я берегу её письма, последнее пересылаю тебе, для ясности. Ты думаешь, видимо, что она в тылу бездельничает, лодыря гоняет. Мне прямо жаль Нину, неужели она, и в самом деле, спит не раздеваясь, на полу, подослав тулуп?
            Ты мне это письмо потом перешли обратно, когда прочтёшь, и до тебя дойдёт его сущность.
            Гриша представь себе картину: Нина, наша златовласая Нина, валяется на тулупе - на полу. Или Нина чистит лошадь…
            С Феониным никак не могу связаться, хотя знаю, что он, – где-то недалеко от меня.
            Пишу пасквили и ничего серьёзного. Например, на Алексюшу:

                      Незабвенное виденье,
                      Не картина – загляденье;
                      Здоровенный наш детина,
                      Гошка, - пьяная скотина.
                      Еле стоя на ногах,
                      Держит валенок в зубах!

            Такие «вирши», знаешь, не развивают даже самого себя.
            Нога моя [после ранения] болит очень мало, бью я её теплом. Весь в тёплом: валенки, брюки ватные, полушубок. Вот только сегодня сапоги снова надел, - хлябь с ветром на фронте.
            Ну, будь здоров. Привет, не обижайся на коротенькое письмо.
            Твой Вячеслав”.


            Иногда Вячеслав довольно бесцеремонно подтрунивал над своим лесотехническим другом, так повелось ещё с учёбы (Шакулов на год младше Строкова, а в студенческие годы это важно). В военное же время главной темой «подкалывания» в письмах Вячи стало то, что Гриша «пороху не нюхал», хотя это и не так. Григорий успел повоевать – несмотря на то, что имел бронь из-за язвы желудка – и получить серьёзное ранение (была раздроблена кость руки).
            Вот что рассказывает сейчас об этом его дочь Нина Шакулова:

                  «В 1941 году началась Великая Отечественная война, которая перечеркнула многие жизни, разрушила планы большинства людей нашей страны. Перед войной всем военнообязанным были розданы повестки о явке в военкомат в случае войны. Повестки были такого содержания: «Явиться в первый день войны», «Явиться во второй день войны»… Шакулову Григорию Логиновичу вручили повестку: «До особого распоряжения». Ещё в 1936 году он был снят с воинского учёта по состоянию здоровья. Но во второй день войны он пришёл на призывной пункт военкомата, а ему сказали, что с такой повесткой надо вернуться домой, продолжать работать и ждать вызова. Он считал, что надо защищать Родину! И, не дожидаясь вызова, 5 июля 1941 года Шакулов Григорий Логинович пошёл добровольцем в Народное Ополчение Ленинграда в звании рядового красноармейца. Начались строевые и боевые учения, а затем, полная риска и лишений, фронтовая жизнь. С 5 июля 1941 года до окончания войны он защищал Ленинград. 9 сентября 1941 года был ранен в бою. Его отправили в Ленинградский эвакогоспиталь, но и там красноармеец Григорий Шакулов воевал с фашистами. Он воевал не только с винтовкой в руках, но и своими заметками и стихами, периодически печатавшимися в разных военных изданиях, а чаще в газетах «Боевая тревога», «На страже Родины», «Боевой листок».
                 
                  «После выздоровления от полученного ранения было записано: «Шакулов Г. Л. – годен к нестроевой службе». Отца направили в 13-ю воздушную армию, назначили заведующим складом топографических карт. Ему поручили навести порядок среди имеющихся карт, добывать новые карты в Москве и снабжать ими все подразделения армии».
                 
                  «Он сидел в архивах, в штабе, иногда даже в Москву ездил за картами. И очень оперативно поставлял информацию – отмечал на картах, где находились немецкие войска».

            Во время войны в Ленинграде на аэродроме «Сосновка» базировались 44-й Краснознаменный скоростной бомбардировочный полк, 13-й отдельный разведывательный авиационный полк, 6-й транспортный отряд, эскадрилья связи 13-й воздушной армии и штаб 275-й авиадивизии. Так что работы у заведующего картами было очень много! Аэродром «Сосновка» прославился еще и тем, что именно сюда весной 1942 года была доставлена из Куйбышева партитура Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, названной потом "Ленинградской".
            Видимо, «наводил порядок» в картах Григорий Шакулов очень хорошо, потому что, как написано в его характеристике, «за выполнение боевых задач по борьбе с германским фашизмом награждён медалью «За боевые заслуги».
            Вячеслав же постоянно называет его в письмах «архивариусом», «бумагоедом» и даже «архивной крысой».

            21 февраля 1943 г.:
            “Привет архивариусу!
            По тёмным лестницам, в каморках, где ползают мокрицы (Crusfacla), и паутина добрый десяток лет свисает космами с потолков сводчатых. (Потолки сводчатые, как в столовой – в старом здании ЛТА). Старые фолианты и свитки лежат на полках. Вот где нашёл ты, горемыка, своё пристанище?
            Оживший в тылу, некогда стройный – Шакулов, подслеповатыми глазами, разглядывает их. В тиши ночей, когда нет авианалётов, сидит он и пишет стихи, мемуары и воспоминания о давно прошедшей (по ощущению), но недалёкой (по времени) – боевой своей жизни!
            Эх! Война, война, что с человеком ты сделала!
            В городе-то я, оказывается, не так скоро буду. Могу и вообще не быть.
            Твоё состояние представляю и жалею тебя! В 32 года, на должности архивариуса, оторванный от жизни (доказательство – до телефона далеко). Лучше, уж стихи писать и печатать их – ну, в «Смене», что ли, где «киснет» ещё один герой Финской компании, «ревёт белугой», и просится на фронт - О. В. [Рисс] - вот бы его ко мне! Из него хороший бы, правильный воин вышел. Рост подходящий, а нет, так его использовали бы в должности основной точки наводки! Так как – по твоей теории – все должности почётны и хороши!
            Что же до того, чтобы тебе присвоили звание офицера Красной Армии, ты брось и мечтать! Тут, знаешь, дорогая архивная крыса, знания нужны. Командовать – это тебе не списки составлять. А, уж, ежели и дадут погоны со звёздочками, то, какие-либо «пшеиные», но, уж, никак не те, которые ношу я, согласно рода оружия, которым дерусь, и которое знаю. (Перезлоупотребил, кажется, словом «которое»).
            Это всё, конечно, шутки, которые я допускаю только по отношению к тебе, О.В., и иногда к Нине. Будь тем, кто ты есть, да делай своё дело честно и быстро – нам воевать легче будет!
            А что мы увидимся в этом году: я, ты Гриша, Нина Потаюк, О.В. [Рисс], Валя Лавров (недавно награждённый орденом «Красное Знамя»), - то это факт. Вот М. Росошенко, я не приглашаю. Ежели ему поросята дороже старых друзей – то хрен с ним. Пусть себе сидит около своей лесничихи и доит корову! Мог бы, скотина безрогая, ответить на моё письмо, хотя бы открыткой. Здорово я зол на него! Если я после войны попаду к нему, то не ограничусь «барашком или чушкой», а всё его кулацкое хозяйство перестреляю! (Из той пушки, которых в моем подчинении много.)
            Ну, а в остальном, – у меня всё хорошо. Я теперь «хозяин».
            Нина прислала открытку, - пишет, что сначала она хворала, а теперь её лошадка хворает.
            Будь здоров. Жму руку.
            Вячеслав”.

            3 марта 1943 г.
            "Григорий! Архивная крыса, здравствуй! От Нины письмо, от тебя нет. Уж не обиделся ли ты на «дядю Лося»?
            Как твои дела вообще-то? Всё разбираешь папирусы?
            Отпуск мой отложен на неопределённое время, а там посмотрим, куда деваться. ОВ тоже что-то молчит. (Олег Вадимович Рисс - М.С.) Одним словом, бывает такой период, когда писем ни от кого нет, и я начинаю нервничать!
            Ну, будь здоров, жму руку, твоя Вячеслав".

            15 марта 1943 г.
            "Григорий! Здорово, бумагоед! Ты никак начал обижаться на мои дружеские эпитеты? Не стоит, Нина и та не обижается, смеется. А уж я же её и чешу! Писала, что недовольна мною за пересылку тебе её письма о стихах. Ты-то уже, друже, не жалуйся ей на меня, а то мне совсем писать ей нельзя будет. А у меня друзей ты, ОВ да Нина.
            Что не пишешь, заархивился?
            Пиши, жму крепко руку. Вячеслав".

            1 апреля 1943 г. (936 п\п, часть 858 Строков В. - 1405 пол.почта, часть 273 Шакулову Г.)
            "Пора писать новый адрес, друже. А то как слетал в столицу, так задаваться стал. Учти, что если связь порвётся, восстановить тяжело будет.
            Рисс о тебе очень беспокоится – живёте рядом, а увидеться не можете. Заложил бы на конюшне какого-либо «Руша»(?) или «Пистолета» да съездил бы!
            Мой адрес ныне: полевая почта 22376Ш.
            Пиши, что Рисс про зверьё \говорил?\. Вячеслав"

            7 мая 1943 г.
            "Гриша! Только что нашёл время написать тебе. Уехал я своевременно. Уезжая, дал понять Михайловской, что в недалёком будущем ты пришлёшь ей песни для переложения на ноты.
            Был ли ты у Олега? Нина и Миша не пишут. Каков отзыв ОВ о твоих звериных строчках? Пишу по новому адресу.
            Как провёл май? У нас тихо. Будь здоров – пиши.
            Адреса раздал. Твой Вячеслав".

            11 мая 1943 г.
            "Гриша! Ты что же это, милый друг, втихаря-то работаешь? Написал своим невестам и мой адрес даёшь. Получил пока от Кудиенко, а опасаюсь, что ещё будет! И ни слова об этом! Ну, уважил! Не могу же после войны я по всем ездить. Здоровья не хватит!
            Видел ли Рисса? Что он сказал о «зверях»? Нина не пишет – очевидно, залесовалась совсем. Да и ты тоже в молчанку играешь!
            Ну, ладно, пиши. Твой Вячеслав
            Я по твоему методу пишу и сообщаю имена и адреса своих товарищей. Пусть им сюрпризы будут".

            13 мая 1943 г.
            "Гриша! А как фотографии поживают? Послал вчера письма по невестиным адресам. Месяц ответа ждать буду. Факт передачи тобою мне их адресов объяснял сильной перегруженностью тебя работой, да ещё, мол, стихи сочиняет, вот он \нрзб\ по переписке мне и передал. А Шмохиной (девочке) написала наш повар Люба 19 лет. Так как, в каком положении фотографии?
            После приезда ни от тебя, ни от Нины, ни от Рисса писем не получал, хотя уже 2 недели прошло.
            Будь здоров и пиши! Твой Вячеслав"

            23 мая 1943 г.
            "Гриша! Получаешь ли ты мои письма? Я вот после отъезда от тебя ни одного не получил, хотя пишу часто.
            Был ли у Рисса? Его мнение о твоих «Зверях»? Как живут наши с тобою фотокарточки? Нина и Олег молчат, подобно тебе. Пишет одна Оля Строкова и фотокарточку прислала. «Невестам» написал всем.
            Сколько ещё тебе писем прислано?
            Будь здоров, пиши жду. Твой Вячеслав".

            28 мая 1943 г.
            "Гриша! Имею от тебя открытку от 22.05.
            Финнов для твоей девушки набито под 20 штук. Документ о побитии вышлю. Высылай её адрес, биоографические данные и фотокарточку. Мы по 2 не бьём, а сразу не менее полдесятка.
            Рисс пишет: «Гриша принёс сумбурную поэму о зверях и «о цветах, обрызганных кровью» Последнюю редакцию последнего не прочь бы получить.
            Сам за стило не берусь, занят. «Невесты» на письма ещё не ответили.
            Товстой убит. От Фионина привет, виделся с ним вчера.
            Пиши. Твой Вячеслав.
            Как мои фотокарточки, вышлешь ли их?"


            Насчёт своего друга Павла Фёдоровича Товстого Вячеслав ошибся: Товстой не был убит. Он получил ранение ног, но благополучно дожил до 2000 года.
            А что это ещё за периодически встречающиеся в письмах Вячеслава «адреса невест» женатого Григория Шакулова?
            История здесь случилась вот какая: в газете «На страже Родины» от 24 декабря 1942 г. было напечатано стихотворение Г.Шакулова «Слава патриотам» посвященное казахстанскому полеводу-рисоводу Ким Манн-Саму и председателю колхоза «Авангард» В.Примову, которые внесли из своих трудовых сбережений на постройку танковой колонны по сто пять тысяч рублей и сдали в фонд обороны по сто пудов хлеба. А в феврале 1943 года Шакулов сам написал письмо Ким Манн-Саму, которое было опубликовано в газете «Казахстанская правда» от 14 февраля 1943 года, где он выражает восхищение его поступком, пишет о себе и приглашает в гости.
            Чуть ниже в той же газете было помещено письмо Ким Манн-Саму от фронтовика Ивана Кучинского: «…Из газет я узнал о Вашем патриотическом поступке. Моим товарищам часто приходят письма, а у меня никого из родных не осталось…»
            Из-за того, что письмо солдата было помещено сразу после шакуловского, многие подумали, что это пишет тоже сам Шакулов. Ему посыпались пачки писем! Они шли и шли весь 1943 год сотнями: солдаты с фронта, школьники, женщины из тыла – все стремились поддержать «одинокого» Шакулова. Очень много писем было от девушек в возрасте невест, которые эвакуировались в Казахстан из разных мест России, Украины и Белоруссии. Иные из них деликатно пытались завязать знакомство, а кто-то был понапористей ( «В общем, Гриша, я думаю, что Вам это всё яснее ясного. Что нужно сейчас в эти лунные Казахстанские ночи молодой девушке в 17-18-19 лет? А этого, вот именно в данное время, и нет», – писала медсестра Лена Резинкина). С некоторыми из этих девушек Шакулов вёл какое-то время переписку, где рассказывал и о своих друзьях («Вы мне писали про Вашего друга Славу Строкова, где он сейчас? Все так же по львиному дерется? Бороду остриг?» - спрашивает некая Лия Васильева).
            Но поскольку ответить всем им он физически не мог (к тому же у него уже была жена Аня), то отсылал их своему другу Славе Строкову, который просил об этом, чтобы в порядке поощрения раздавать адреса своим особо отличившимся солдатам. Потому-то и встречаются нередко в письмах Вячеслава просьбы о присылке всё новых адресов «казахстанских невест» Шакулова.

            31 мая 1943 г.:
            “…Теперь не убило бы за сутки, ну и хорошо! А о чем-либо серьёзном не помышляю. Рисс вот помышляет, Нина Потаюк полна планов. Ты – пишешь стихи. А я, если не пишу письма, то ничего более путного - тоже не пишу.
            Посылаю вырезку из газеты, подчеркиваю фамилии, чтобы тебе легче читалось. Присылай казахстанский адрес и фотографию «Её» (из патриотических писем). Без фотографии не принимаем! И бить фашистов в честь «Её» (без фотографии) – отказываемся. Будем бить без чести, просто так, в порядке обыденной работы.
            Будь здоров, пиши. Редко пишешь ты.
            Твой Вячеслав”.

            17 июня 1943 г.:
            "Григорий! Ежели не будешь своевременно отвечать, писать перестану.
            Рисс выбыл к нам, - писал, что моё всё получаешь. А ответа нет.
            Не отвечаешь и на вопрос о фотокарточках. Из твоих «невест» Журавлёву уже связал с одним из сержантов.
            Я нынче один, и писать в пространство времени нет. Пиши, не увлекайся Музами. Вся женская порода вероломна. Друзья, такие, как я, постоянны, - учти!
            Будь здоров, пиши. Сколько ещё писем получил из Казахстана?
            Твой Вячеслав".

            28 июня 1943 г.:
            "Гриша!
            Получил твоих 2 открытки и письмо со стихами. Поздравляю тебя с вступлением в возраст зрелости (половой?). Мир от этого много теряет, а я темы для издёвок. Критики для тебя пока не нахожу - к сожалению - цветы мне понравились. Фото, какие бы они ни были, вышли всё равно.
            Нина запросила твой адрес. Миша прислал письмо - донял-таки я его своей руганью.
            Где Олег – не ведаю уже месяц. Узнаешь - сообщи. Пиши изредка, я ныне один, мне не хватает на всё времени.
            Жму руку. Твой Вячеслав".

            24 июля 1943 г.:
            "Григорий!
            Спасибо за письмо от 19.07 – только почему на конверте написано моё бывшее звание? Надо писать, вставляя слово «старший», а вообще на адресе это не пишется по новым правилам. От ОВ имею письмо, он от меня км за 30. Здоровье \дрянное?\, что не мешает мне писать пасквили. О Грязях и я мечтаю, в остальном всё в порядке.
            Жду всё-таки фото. Твои 12 невест, адрес коих я взял, завели переписку с моими ребятами.
            Целую, пиши. Слава".

            30 июля 1943 г.:
            "Привет тебе, друг верный и язвительный! Кабы у тебя такое настроение всегда было, а то, сдаётся мне, что ты хандришь часто. Я начал опять около Музы увиваться...
            Напиши ты своим девчатам, что, мол, все те, о которых они запрашивают, твои друзья-приятели, только в других частях. А я уже сам запутался, кому под чьей фамилией писал, - между прочим, уже у всех завязалась переписка. Кое-кому повезло. Так Остапенко Вера – 17 лет, Дзюбан – 19 лет. А Пашке Товстому так сразу 2 ответили. К сожалению, Пашка подорвался и помре, отвечать мне приходится. А у меня сам знаешь, какая корреспонденция и без того! В кого же ты втюрился? Казалось бы, пора и бросить, возраст твой не тот уже, хотя ты и поэт. А кстати, помнишь, ты писал мне насчёт вырезки об убиённых лахтарях на чей-то там счёт - я выполнил, убил, и вырезку тебе послал, - а где же её письмо и фотокарточка? Пущай фотографию высылает, а то в её счёт больше убивать не будем, а вообще лупим, - акты составляем, - в газете печатаем, а тебе и твоему «малиннику» нет, фотокарточки не высылаете. Что же касается «дряни», - то мне именно дрянь и нужна, для рассылки твоим невестам, да и своим тоже, коим «несть числа»!
            Недавно в нашей газете была подпись: «Красноармеец Ол.Рисс». Забавно, вот бы он из своего запасного да ко мне попал, уж он бы у меня в струнку тянулся!
            К Михайловской ты съездить можешь, только привета от меня не передавай, а то вроде издёвки получится, - а сам можешь заводить амуры, твоё дело, только думаю я, что придётся тебе отсчитать сверху вниз 172 ступеньки с 6 этажа, - огреют тебя за меня ухватом! Сходи, попытай счастья! Ты адреса казахстанские побереги, правда, они все по своим местностям поразъедутся, но тем лучше, там «под каждым нам кустом будет там готов и стол и дом» (и сеновал). По всему ЭСЕСЕСЕР. За Малышкина (?) спасибо, жду его письма.
            У Олега буква не «Т», а «В». Скажи, Гриша, по совести, сколько дюжин карточек из Казахстана ты имеешь? И сдаётся мне, что ты нашу совместную фото получил на двоих, а рассылаешь один - расход большой, вот ты мне и пишешь, что, мол, дрянь получилась!? Ась?
            …К тебе, может, после 1-го числа зайдёт товарищ мой такой, каким я был (я теперь в полном созвездии) – это один из твоих преемников (в переписке). Дай ему ещё адресочков и фотографий. Привет от Феонина.
            Твой Вячеслав".

            6 августа 1943 г.:
            "Григорий!
            Мне сейчас не по себе. Утонула Клава Ломако, моя свояченица, - хоронили 16.07. Сама смерть на меня не действует, а вот что я теперь с сыном да племянником делать буду? Одни остались! Проклятая война! \далее строчка вычеркнута\
            Будь здоров! Вячеслав.
            Олег юродствует".

            (Клава – родная сестра Маруси. Она утонула в эвакуации, в селе Объячево под Сыктывкаром, где Клава и Маруся жили со своими маленькими сыновьями. Для Маруси Клава была единственной родной душой в этой глуши. Об этом я скажу подробнее чуть ниже).

        Некоторые открытки с фронта Григорию Шакулову от Вячеслава Строкова за 1943 год.

            30 августа 1943 г.:
            "Гриша! Получил от тебя открытку от 22.08 с\г - благодарю, что не забываешь.
            Олег работает в «Знамени Победы». А ты мне обязан дать несколько адресов «невест», срочно требуется. И для тебя полезно, меньше их, чаще писать будешь, а то …позабыл лучшую из ж нщин нашего времени, нашего общего друга, и не пишешь ей.
            Я – здоров, насколько мне можно быть здоровым в моём положении. Завязываю связь с редакциями, пишу, вернее, намечаю писать стихи в духе «Дяди Лося», а пока ограничиваюсь писанием оскорбительных стихов на работников этих редакций.
            Ну, вот и всё. В город пока не собираюсь, учусь и воюю, воюя – учусь.
            Будь здоров, целую. Вячеслав".

            14 сентября 1943 г.:
            “Старче! Бери стело и пиши!
            Minimum 5 адресов твоих казахстанских невест, - мне они нужны для воспитательно-массовой работы среди бойцов (поощряю лучших).
            Стихи, посвященные орденоносцу Строкову В. В., награждённому орденом «Красная звезда». Количество строк неограниченно.
            Поздравление ему и письмо, которого нет уже три недели.
            Об исполнении докладывать не надо. Вольно! Всего хорошего.
            Вячеслав”.

            22 сентября 1943 г.:
            “Гриша! Нина Потаюк тебя хочет предать анафеме! И права будет. Неужели и меня ты когда-либо сменяешь на случайных почтовых знакомых? Сердце кровью обливается при мысли об этом! Ну, в отношении Росошенко, так тот поросятами занят, а ты чем? Даже не поздравил меня с наградой! Нинин адрес: г. Уфа – 8, п\о до востребования. Потаюк.
            Очень жалею, что ты в Москву смылся (в командировку), не предупредив меня заранее. Я бы тебя направил к своей невесте Ольге Строковой (вот теперь она невеста), ты бы ей передал мой поцелуй (какое тебе оказываю доверие!), и обрисовал бы меня в поэтических красках. Ольгуська в Москве, пишет мне по два письма в день, я ей по 3.
            Целую тебя. Вячеслав”.

            10 октября 1943 г.:
            “Гриша! Открытку получил, - краток ты, жду большого письма с адресами «казахстанских невест», - очень нужно. Поощрять буду лучших бойцов.
            Спасибо за поздравление. Восторженнее всех из друзей принял моё награждение Миша Росошенко. Он заинтересовался снимком в газете – дескать, дедушка и внук – пригляделся и ахнул! «Сейчас (пишет он) мотаюсь с газетой по всем знакомым и рассказываю о тебе, Вячеслав».
            Гриша, чтобы ты не забыл меня, что проявляется тобою в том, что редко пишешь, посылаю тебе мою фотографию. Она «левая», то есть при печатании фотограф перевернул плёнку. Но я думаю, что для тебя сойдёт.
            Вот Оля Строкова - другое дело. Она в восторге от моей бороды и прислала мне письмо, всё содержание которого можно собрать в два слова: «Я – твоя!» и приложила клок волос, они рыжие и мягкие. Что бы ты подумал, а?
            Нина молчит, Олег пишет. Я 29.9 заходил к тебе в часть, но ты, оказывается, переехал, не оставив адреса. И я тогда зашёл в ЛТА. Да, поговорил с оставшимися.
            Пока (после ранения) здоров, ломоты особой в ноге не чувствую, но прихватывает время от времени. Что нового ты написал за месяц?
            Был ли у Росошенко? Ты в Куйбышев-то к жене ездил?
            Ольга моя в Москве. Жду от тебя описание белокаменной и фейерверков при салюте. Что касается самого салюта, - то это я и сам умею делать, недаром орденом наградили.
            Ну, Гриша, будь здоров, пиши мне, - за тобою неоплатные долги.
            Целую крепко, Вячеслав”.




            Фронтовые документы В.В.Строкова: регистрационные карточки 1941 и 1942 г.
        и награждение медалью "За оборону Ленинграда", 1943 г. (с сайта "Подвиг народа").

            18 октября 1943 г.:
            “Гриша, дружище, что же ты молчишь-то? Нина прислала открытку, о тебе там интересная фраза есть, - пришлёшь письмо, - пошлю вырезку из него.
            Олег жалуется, что ты молчишь, действительно свинство получается!
            Мишка прислал письмо восторженное, узрев мой портрет в газете. Нехорошо, Гриша, менять друзей на \вероятно, была картинка, замазано цензурой\ …, хотя бы и казахстанских!
            Пиши. Твой друг Вяча”.

            19 октября 1943 г. (к письму прикреплена вырезка из письма Вячеславу от Нины Потаюк: «Передай привет Грише – я уж не рискую отрывать его от его бесчисленных невест. Бедный Гриша!»):

            Бедный Гриша! И все тебя жалеют, а больше всех я. Желая облегчить тебе существование и освободить твоё драгоценное время, которого у тебя для друзей нет, 3-й месяц покорнейше прошу прислать мне десятка полтора-два адресов, тех, которые отнимают у тебя время, и, очевидно, все мнят себя твоими невестами. Тоже бедняга, где же тебе с ними со всеми справиться! Поделился бы, а? Что за жадность, как собака на сене, ни себе, ни людям! Если в ближайшую декаду от тебя не поступит обстоятельного письма и адреса, то держись!
            Вырезка из открытки Нины.
            Пиши, целую. Вячеслав”.

            3 ноября 1943 г.:

            “ ... Эх, Гриша, Гриша! Вот никогда не думал, что я для тебя дешевле… дешевле… твоих невинностей, с которыми ты забыл и честь свою, и славу, забыл Нину и Олега, и меня ругаешь за то, что я тебя по-товарищески учу уму-разуму. Да, плохо я всё-таки тебя знал. Не беспокойся, жене твоей я писать не буду, я ни фамилии, имени её и адреса не знаю. Поздравляю тебя с праздником. Присылай адреса – срочно требуются, а битому тебе быть, при первой встрече придётся вздуть тебя, т.к. слов ты не понимаешь. Я бы тебе написал погрубее и посоленее, да ты опять каким-нибудь животным назовёшь. Будь здоров, пиши, адрес у меня старый. «Дядя Лось-собака». Вячеслав.”.

            30 декабря 1943 г.:

            “Непутевый Гриша! Заведи записную алфавитную книжку и записывай туда адреса. Олега адрес 75782 Р.
            Неужели ты и с невестами так же обращаешься, как с друзьями? Оля в Москве, заехал бы, - плохой ты друг, в будущем я тебя с супругой Олей в дом пускать не стану.
            Я с 20.12 на койке, вне части, поцарапало. Пиши, с месяц пролежу.
            Будь здоров. Твой Вячеслав”.


            Часто писал он и своему литературному учителю Олегу Риссу. Но сохранилось только одно письмо:
            15 ноября 1943 г.:

            “Дорогой Олег Вадимович! Получил Ваше письмо от 31.10. Интересно, Вы в городе виделись ли с Гришей? И что он Вам про меня рассказывал? Он клянется мне в возвышенных ко мне чувствах и одновременно обзывает собакой и скорпионом.
            Нина - только открытки. Послал ей письмо с тонким намеком, что она бюрократом стала. А Колосов, наверное, опять спасается от мобилизации за какой-либо «броней»? Вот прохвост высшей марки!
            Пишите, я Ваших не получал дня 4 и уже думал, что Вам в редакции «перо вставили».
            Жму Вашу руку. Ваш Вячеслав. ”.


            Продолжалась тем временем и более, чем активная переписка Вячеслава с Ольгой Строковой, о которой он часто упоминал в письмах Григорию.
            Эти письма, как видно, являлись для него отдушиной в тяжёлой фронтовой доле.


            “16 декабря 1943 г.
            Ольгуська, маленькая, любимая! Получил твоё письмо без обращения. Оно и понятно, ты в эти числа получаешь мои письма, которые я писал в минуты тоски и горя. Потом у тебя будет перерыв в 6-8 дней, а потом ты восторжествуешь. А вот я получил два письма – от 7.12 и потом от 10.12. Неужели ты три дня не писала?
            Поздравляю тебя, Ольгуська, с Новым 1944 го- дом, в прошлом году ты меня поздравляла, я тебя не поздравлял, по-моему. Так вот, пожелаю тебе здоровья, бодрости, терпения и изумления увидеть меня в этом новом году, хотя бы, скажем, в декабре-месяце. В эти числа…
            Только не желай ничего больше скрывать от меня, будь открыта со мной, я же никогда не запачкаю тебя ничем, не молчи. Ты ещё обидного, с твоей точки зрения, получишь от меня немало, воспринимай и плохое, и хорошее, как должное. Не могу же я тебе писать только хорошее? В жизни много плохого, и только будучи откровенными друг с другом, мы сможем не страдать от плохого.
            А старушка из тебя получится сварливая, судя по тем зачаткам, какие сейчас есть. Тёща из тебя получится ещё ничего, ну а свекровь – упаси Боже, заранее не завидую жёнам наших сыновей. Но это в будущем, лет этак через 35- 40, может быть, характер твой под влиянием и воздействием любящего, доброго, добродушного и мягкого мужа и переменится к тому времени. Лечи свои зубки, чтобы быть зубастой к нашей встрече, уж с глазу на глаз насмешек на тебя высыплется столько, сколько во всех письмах не получала…
            Папе я письмо написал, поздравил его с Новым годом, маму и Сашу поздравь за меня, пожелай всего наилучшего, что тебе в голову придёт, и поцелуй за меня крепко обоих. Я иногда музыку слушаю, радио есть, передают из Москвы. Слушал Э. Гилельса и <…>(написано неразборчиво) – отдохнул.
            Ну, будь здорова, целую тебя крепко, желаю перенести всё и увидеть, кого хочешь. Моя маленькая, хорошая, славная Ольгуська. Твой Вяча”.

            “20 декабря 1943 г.
            Ольгуська, любимая, родная моя!
            Получил твою открытку с перечислением дней твоих дежурств. Кто тебе сказал, что я скоро приеду? Я в каждом письме говорю, что много ещё времени надо ждать, чтобы увидеться.
            Посмотри на мой адрес на конверте и больше на него не пиши. Когда я буду иметь новый адрес, я тебе напишу... Я с дороги тебе писать буду, но от тебя (будет такой период) получать не буду.
            Врачи, и в том числе и ты, утверждают, что железо для организма полезно. Я этого никак утверждать не могу, меня повезли в госпиталь. Когда привезут, не знаю, и куда привезут, тоже не знаю. Во всяком случае, я ухожу от живых друзей на 1,5-2 месяца. Думаю, что с нашего фронта не увезут. Вот и всё, моя девочка, моя любимая, ты не волнуйся, я просто болен, давно надо было ехать лечиться, да я всё крепился, пока не «попух», т.е. не попался на глаза большому начальству, оное меня в приказном порядке направило к эскулапам.
            Целую тебя, любимая, крепко. Маме и Саше привет. Твой Вяча”.


                А в письмах и открытках, отсылаемых параллельно жене Марусе, Вячеслав пытался создать видимость лёгкой и беззаботной жизни на фронте. Некоторые из них он писал стихами.
            Сохранилась пара таких стишков-экспромтов.

                                          Домино

                      В часы досуга после боя
                      Бойцы ложатся отдыхать.
                      Друзья для крепкого забоя
                      Садятся в домино играть.

                      Поколотили финских гадов,
                      Побитый враг пока молчит.
                      На ящике из-под снарядов
                      «Козёл» копытами стучит.

                      В колонках счёт растёт до сотни,
                      Игра азартна, но без зла.
                      Всем интересно, кто сегодня
                      «Сухого» огребёт «козла»!?

            (Это из письма от 30 мая 1943 года, и приписка ниже: «Когда-то я был в общежитии “королём козла”, колотил всех (попадало и чете Парковых), и не прочь ныне, как прежде, засесть “стучать” на всю ночь». А Григорию Шакулову он пишет по поводу этого стишка (тоже присланного ему): «Написал вприсест – такое вот пишется, а серьёзное не могу, – не выходит. Тавтология – немного, помнишь: «Он за рассказ огрёб монету…» Про кого это, а?! Эх, дела давно минувших дней»).
            А вот открытка Марусе от 31 июля 1943 года:

                      День за днём проходят тихо
                      Поступью своей.
                      Наши пушки лупят лихо
                      Злобных лахтарей.

                      С неба песни птичьи льются,
                      Я хожу, пою,
                      Чухны минами плюются,
                      Я на них плюю.

                      Утром кашу ем и сало,
                      Щи иль суп в обед,
                      Чаю, как всегда, пью мало,
                      Водку бросил, - нет!

                      Ну, на сём письмо кончаю
                      (пострелять хотим),
                      А пока что извещаю:
                      Цел и невредим.

            "Чухнами" и "лахтарями" наши солдаты называли в военные годы финнов (это прозвище произошло от финского «Lahtari» - мясник).
            Да, пострадали они из-за территориальной близости к Ленинграду: прилепили к ним нелепый ярлык «белофинны», вынудили стать врагами да и послали против них десятки тысяч наших ребят, погибших ни за что. В написанном когда-то со слов деда рассказе «Страх» я попытался показать правду обеих сторон.
            Он и Клаве писал с фронта успокоительные строки:
                          Силён, спокоен и здоров
                          артиллерист   –   гроза врагов.

            (Жаль, что всего стихотворения не сохранилось). Клава жила тогда с семилетним сыном Лёвой в селе Объячево Прилукского района республики Коми, где работала в «Лестрансхозе», помогая армии лесозаготовками.

            Сквозь стишки просвечивает явная бравада: на деле-то, понятно, не воевалось так легко. Фронт есть фронт! Один за другим в тот год оказывались убитыми и тяжело ранеными его друзья, приятели, родные....
            «Писал ли я тебе, что Павлику перебило обе ноги, он эвакуирован, жить будет, но в строй, конечно, не вернётся. Жаль, хороший, преданный боец был!»
            Это о своём ленинградском друге Павле Фёдоровиче Товстом, который, к радости Вячеслава, оказался не убит, а только ранен. Вместе они встречали в послевоенные десятилетия все «дубровские юбилеи». Павел пережил Вячеслава на 16 лет и умер лишь в 2000 году - «совершенно неожиданно для нас всех», как пишет мне его правнучка Анастасия Боженова, недавно разыскавшая меня через тот же Интернет. И добавляет: «Мелкая была, не хватало соображения слушать внимательно, в основном о себе деду трещала…». Настя прислала мне несколько фотографий с ними обоими, благодаря ей я получил ценную информацию о военном периоде жизни деда.
            Ещё один из интересных людей, воевавших в то же самое время на Невском «пятачке» – это Андрей Фёдорович Достоевский, учёный и внук великого писателя, написавший книгу о нём.
            Кстати, рядом с Вячеславом оборонял «пятачок» и Владимир Спиридонович Путин, отец будущего президента России. Он тоже, как и дед, получил тяжелое осколочное ранение во время наступления 17 ноября 1941 года.
            Но о таких негативных вещах в сохранившихся фронтовых письмах В.В.Строкова почти не упоминается: либо он сам не хотел, либо нельзя было о этом писать. А возможно, письма с подобным содержанием просто изымались цензурой. В мае 1943-го он пишет Мусе, что, судя по её ответам, она получает лишь пятую часть его писем.


            Однажды в Дубровке самого Вячеслава сильно контузило. Он потерял сознание. Пульс практически остановился.
            После боя однополчане, увидев распластавшееся среди комьев земли и опалённой взрывами травы безжизненное тело, решили, что командир их мёртв. Они потащили Строкова вместе с прочими убиенными закапывать в наспех вырытую братскую могилу.
            Когда тело уже опустили и собрались засыпать землёй, примчался его друг Владимир Овсянкин. Рыдая, он в последний момент «отбил» Вячеслава, вытащил из ямы и не позволил зарыть:
            – Не дам бросить любимого комбата в общую могилу! Схороню отдельно.
            Сказал – и поволок его на себе к лесу. Тяжесть была немалой, путь из-за этого затянулся. Володя никак не мог решиться копать, не хотел верить в смерть боевого друга и однокашника по Лесной академии. Он закричал, стоя над телом: "Позовите врача!"
            Полковой врач прибыл как раз вовремя. Вячеслав к тому времени уже пришёл в себя. Когда врач констатировал не смерть, а «всего лишь» ранение и тяжёлую контузию, Вячеслав открыл глаза.
            А ведь ещё чуть-чуть – и был бы закопан заживо!
            Это был тот самый Володя Овсянкин, который прожил с ним бок о бок в одной комнате все пять лет учения в ЛТА (в последний год они жили только вдвоём). Вяча с первого дня знакомства зауважал его за то, что тот поступал в академию, сдавая вступительные экзамены на общих основаниях, а не через рабфак, как он сам и большинство прочих. Хотя и Овсянкину, бывало, доставалось от вячеславовых эпиграммных «подкалываний», сошлись они во время учёбы крепко. И на фронте Вячеслав взял студенческого друга в свою батарею.
            Вот так и спас его Володя! Впереди у них оставалось ещё сорок лет дружбы - как говорится, до гробовой доски.


            О подвигах лейтенанта Строкова писали газеты. У меня отыскались две вырезки с фотографиями деда из периодических военных изданий того времени. Одна из заметок о нём называется «Мастер огня», ещё об одной упоминается в письме Марии от 30 марта 1943 года, когда Вячеслав воевал уже на Карельском перешейке:

            «Тебя, Вяченька, поздравляем со званием «хозяина» и с прекрасными результатами твоих действий на фронте. Заметку читали несколько раз вслух, ребята просят без конца, всё им читай, как лейтенант Строков смёл с лица земли склад с боеприпасами у белофиннов!»


            Этой заметки не сохранилось, но есть более поздняя, из газеты от 20 мая 1943 года:

        Точный огонь артиллеристов

            Ведя наблюдение за передним краем белофиннов, я заметил на опушке кустарника группу белофиннов, человек десять, производивших работы по строительству огневой точки. Белофиннам, видимо, было жарко от работы, да и погода была жаркая, поэтому лахтари работали в одних нижних рубашках.
            О замеченном я доложил лейтенанту Сивкову, который сразу же подготовил данные для стрельбы и передал их на огневую позицию. Огневики младшего лейтенанта Буренина быстро заняли свои места у орудия.
            Наводчик Козлов тщательно навёл орудие. Грянул первый выстрел. Снаряд разорвался недалеко от цели. Поправка, Козлов сразу же довернул орудие и, не успели лахтари опомниться, как один за другим в центре белофиннов разорвалися три снаряда.
            Клубы густого дыма вместе с разбитой маскировкой поднялися в воздух. Когда рассеялся дым, мы увидели, как всего один лахтарь, что есть духу побежал в лощину, а остальные мёртвыми остались лежать у вырытого котлована.
            Солнечный майский день стал днём смерти для лахтарей. К личному счёту наводчика Козлова прибавилось ещё девять уничтоженных им белофиннов.
            Так, метко истребляя белофиннов, артиллеристы лейтенанта Строкова выполняют приказ маршала Советского Союза товарища Сталина. Мы приложим все свои силы, всю свою энергию, для того, чтобы полностью выполнить приказ товарища Сталина.
        Младший сержант И. Тимофеев».

            Что-то жалко становится финнов, когда читаешь подобные газетные «сказочки», призванные поднимать боевой дух…

            1943 год был «урожайным» на упоминание В.В.Строкова в газетных заметках.
            Из статьи в газете «Красное знамя» от 12 сентября 1943 года под заголовком «Праздник отважных»:

            На широком ровном поле в строгих шеренгах стоят бойцы старейшей части, прославленной в боях с врагами Родины. На трибуне рабочие делегации города Ленина. Они прибыли сюда, чтобы отблагодарить воинов, отстоявших город от немцев, от банд Юденича, за победы на полях Отечественной войны, чтоб поздравить часть с высокой наградой - орденом Красного знамени. Председатель Исполкома Ленинград кого городского Совета П.С.Попков читает текст постановления. С гордостью и волнением слушают бойцы слова, выражающие волю трудящихся Ленинграда. Тов.Попков наградил часть орденом Красного Знамени и призывал бить врага, как бьют его братья по оружию на Юге.
            … Лучшим бойцам и командирам генерал-лейтенант Кузнецов вручил ордена и медали. Орден Красной Звезды получил старший лейтенант Макаров. Его рота взяла двух «языков». Награждены старшие лейтенанты Королев и Строков – их пушки изо дня в день громят живую силу и огневые точки врага…».



        29.


            Мария тем временем, прожив в блокадном Ленинграде полтора года, смогла наконец-то выехать оттуда с моим будущим отцом, трёхлетним Юриком, к сестре Клаве в Объячево под Сыктывкар. Мальчик тоже был на грани гибели от истощения.
            Сначала предполагалось податься к Елене Павловне в Саратов:

            «Муся была ослабшая до того, что не прожила бы и 10 дней, если бы в её положении не произошло изменений, – писал Вячеслав Клаве. – … Если Мария с Юрием когда-либо (в войне) поедет из Ленинграда, то не в Объячево, а в Саратов к моей матери, где жизнь гораздо спокойнее, чем у тебя, сёстры работают в совхозе, поэтому обеспечены в отношении питания… В совхозе может и Муся работать, а у тебя в лесном деле где Муся на жизнь зарабатывать будет? Энтомолога из неё не получится!»

            Но вражеские армии к тому времени уже вышли к Приволжью. Проезд к Саратову стал невозможен. И пришлось Мусе всё же эвакуироваться с Юрой к Клаве в Коми АССР.
            Вырвались из блокады чудом. Плыли на катере по Ладожскому озеру под непрерывной бомбёжкой.
            На Ладоге в это время поднялся сильный шторм, управление было затруднено. Катер мотало по волнам, а самолеты кружили над ним и сбрасывали бомбы одну за другой. По счастью, из-за плохой погоды самолёты тоже болтало из стороны в сторону, поэтому ни одна из бомб не повредила сильно корпуса судна…
            По-разному складывались поначалу отношения Маруси с местными жителями. «Твоему острому перу здесь нашлась бы пища», - писала она Вяче из Объячева.
            Вопреки опасениям Вячеслава, она всё же смогла – хоть и не сразу, а лишь через полгода – устроиться на работу в Объячевский «Лестрансхоз», как и Клавдия. Юрик же был определён в детский сад, где получал, как писала Вяче Муся, «обедишко: очень маленькая порция, но важно то, что даётся 150 г хлеба».
            Кое-как перебивались военным пайком неунывающей Клавы, которым она щедро делилась с ними, пережившими блокаду, да посаженной по приезде картошкой.
           
            А 14 июля 1943-го Клава погибла, утонув в реке. Это было сильным потрясением для всего села, где она работала с 1937 года, – не говоря уже о семье. Все пядьдесят лет, отпущенные ей после этого, бабушка вспоминала тот день с ужасом и содроганием (и я хорошо помню это), несмотря на то, что пережила потом одну за другой смерти остальных десяти родных братьев и сестёр. Она прожила дольше их всех и скончалась 23 октября 1993 года у меня на руках.
            Полмесяца после этого случая она не могла писать писем мужу, которого прежде всё время старалась поддерживать своими посланиями не реже, чем раз в 3-4 дня. Вячеслав тоже очень переживал, получив известие о гибели Клавы. Об этом он и пишет другу Шакулову в августовском письме.
            Лёва, семилетний сын Клавы, остался сиротой. От мужа её с фронта известия прекратились.
            С этих пор Маруся уже не хотела оставаться в эвакуации и рвалась обратно в Ленинград. Останавливал только призрак голодной смерти.
           
            «Но у меня теперь лишь вопрос стоит, что в городе будет трудно с дровами, с питанием», - признаётся она Вячеславу в феврале.
            И в другом письме:   «Да ещё тревожит близость Финляндии, возможность налётов и т.п. Ну, будь что будет!»
           
            И она всё-таки поехала весной 1944-го в разорённый, голодный и разгромленный Ленинград, готовясь встречать мужа с войны. Поселилась с сынишкой вновь на Васильевском острове в большом доме с треугольными башенками у Тучкова моста, на набережной адмирала Макарова (дом стоит и сейчас, его хорошо видно издали с Невы), – и «тянула» одна сына, а затем несколько лет и племянника, для которого стала второй матерью, пока тот не поступил в лётную школу и не зажил самостоятельно.
            Недавно этот самый Лёва – теперь уже 73-летний Лев Владимирович Парков, проживающий в Ставропольском крае, – прислал мне целую рукописную повесть, иллюстрированную множеством фотографий, об их жизни во время войны в Объячево. Материалами оттуда я собираюсь скрасить свой следующий очерк, посвящённый бабушке, Марии Калиничне Ломако.


        30.


            А Вячеслав, после контузии и полугодового лечения в госпитале, в конце осени опять вернулся на линию фронта. С июня 1944 г. он являлся офицером общей и секретной части штаба артиллерии 23-й Армии. Тогда же получил и "Орден отечественной войны 2-й степени", в дополнение к прошлым наградам.
            В «Кратком конкретном изложении личного подвига и заслуг» при представлении к награде в августе 1943 года в деле Вячеслава говорится:

            «Тов. Строков за время пребывания в полку, в должности командира батареи показал себя грамотным офицером артиллерии.
            Батарея тов. Строкова за период нахождения в боевом охранении подавила 6 орудий противника, 11 ДЗОТ, 5 пулеметных ДЗОТ, 27 сооружений, несколько НП и истреблено 80 солдат противника.
            Во время действий разведгрупп полка тов. Строков исключительно умело поддерживает их артиллерией, вызываемый артогонь дается немедленно и точно по указанной цели.
            Артогонь ведётся под непосредственным наблюдением офицера Строкова.
            За умелое боевое действие и проявленные при этом мужество и отвагу достоин правительственной награды ордена "Красная звезда".
            11 августа 1943 г.»

           
            В таком же «Изложении» за 1944 год:

            «Работая в должности начальника обще-секретной части штаба артиллерии армии за короткий период времени наладил чёткую планомерную работу последней.
            В период боевых действий обеспечил бесперебойное и своевременное доведение боевых приказов и распоряжений до частей, способствуя этим своевременному их выполнению, что в большой мере влияло на успех проводимых операций.
            Хорошо организованными поверками подчинённых штабов, контролем исполнения и помощью нижестоящим штабам обеспечил их чёткую работу и своевременное доведение приказов и распоряжений до исполнителей.
            За налаживание чёткой работы секретной части штаба артиллерии армии и подчинённых штабов артчастей, проявление при этом инициативы и самоотверженности удостоен награждения правительственной наградой "Орден отечественной войны 2-й степени".
            18 ноября 1944 г.»




            Документы на награждение В.В.Строкова орденом Красной Звезды в 1943 году
        и орденом Отечественной войны II степени в 1944 году (с сайта "Память народа")



            Уже в конце войны Вячеслав был награждён медалью «За победу над Германией».
            Через много лет, когда первый из правнуков Елены Павловны, пятилетний Коля Псурцев (сын Инны Олейник) начнёт интересоваться военным прошлым её дяди, Вячеслав напишет своей матери:
                «Коляхе сообщи при случае, что дед Вяча воевал хорошо, орденами награждён. Фашистов перебил столько, что со счёту сбился!
                А вот Гитлера не видел, потому что до Германии не дошёл – в госпиталь попал по известной причине».

            И из госпиталей, и с передовой Вячеслав продолжал переписываться с родными и друзьями. Вот его письма 1944 и начала 1945 года Григорию Шакулову:
           
            10 января 1944 г.:
            «Гриша! Получил открытку. Ты меня уже вот 6-ой месяц открытками кормишь, а в последнее время 1-2 раза в месяц. Уж я и ругаться перестал.
            Я с лахтарями воюю 2-ой год (справка к сведению). Я с 20.12 «на койке», вне части поцарапало. С месяц пролежу. Но уже поправляюсь, костыль оставлен. Скоро выпишусь, а посему полезно писать мне опять в часть на адрес П/П 22376 Ш.
            Ты куда ездил в командировку? Оля в Москве, заехал бы, - плохой ты друг. После войны я тебя с будущей супругой Олей в дом пускать не стану. Ты потерял многое, не повидав моей Оли, вперёд тебе наука.
            Сейчас же срочно напиши, как найти тебя? Я буду в Ленинграде сутки (надеюсь), по выходе отсюда (из госпиталя).
            Сейчас пишу стихи, да такие, за которые могут опять шею свернуть. Помнишь 1937 год, когда я месяц хворал, - ребята шею свернули.
            Имею успех среди медсестёр. Голову остриг, бороду оставил. Вид имею, как у йога.
            Олег Рисс пишет часто и прекрасные письма. Я отдыхаю, читая их. Нина молчит, устала дома. Ты её не ругай за молчание. Олег пишет, что она святая женщина. Ну, что до святости, то он по себе судит. Его за непорочность скоро ангелы живьём на небо возьмут. А что Нина превосходный товарищ и человек – согласен. Ты не обижай её, сам-то ты много ли ей написал?
            Звание офицерское присвоили, наконец, тебе?
            Ну, будь здоров. Целую тебя.
            Пиши. Твой Вячеслав».

            18 мая 1944 г.:
            «Мою открытку от 10, говоришь, получил, а от 8.05? Нина когда-нибудь доедет, не от неё зависит же. Олег молчит, - я к музею готов, только бы не было там таких архивариусов, как ты. Комарова помнишь? Он у меня. Я к тебе загляну числа 20-го (наверное, вперёд открытки). Вообще \нрзб\ хотя кое-что и надвигается. Будь здоров, пиши! Вячеслав».

            12 июня 1944 г.:
            «Гриша! Не мылся толком 4 дня – прости и пиши мне чаще, я потом буду писать, пока же очень занят.
            Сам должен понять.
            Целую. Вячеслав.».

            24 ноября 1944 г.:
            «Гриша! Олег думает, что он с тобой в одном городе, а сам в Таллинне. Я, по-моему, к тебе ближе. Живу в чухонском посёлке с удивительно звучным, похабным названием.
            Талоны твои использовал в день своей СЛАВЫ – то бишь, что в оный получил ещё орден – «Отечественной войны второй степени».
            Поздравления принимаю круглосуточно. Временем ограничен, - поэтому тебе визитка, а не письмо.
            Целую Вячеслав».

            2 декабря 1944 г.:
            «Нежный лирик Г. Шакулов! (Это в письме ко мне так тебя Нина Боль назвала). Что-то ты замолчал и не поздравил меня даже. Числа 10-го надеюсь увидеть тебя лично. А пока пиши, я ещё должен получить от тебя письмо, чтобы договориться о месте свидания. Слава».

            21 декабря 1944 г.:
            «Поздравляю тебя с Новым годом. Я в город, а ты, кажется, из города? Так ли? 26 числа проверю.
            /нрзб \ против Лося бюро пропусков, а там и я.
            Пишет ли что Олег, Нина? Ты бы почаще писал бы, да дал бы городской адрес. Я надеюсь, ты ещё не там, где мы с тобой виделись.
            Целую, Слава».

            15 января 1945 г.:
            «Милый Гриша!
            Оказывается ты в одном городе с Олегом, а не со мной, и уже наверно увиделся с ним. Ну, что же поздравляю.
            Получил твою полоску от 25.12. Желаю тебе встречи с Олегом. Он прислал фото, - по виду не юнга, а целый адмирал! Пишет об удобстве ходить в морских брюках. Жалуется, что ботинки жмут, ему-то 46-ой, как и мне нужен.
            У меня, слава богу, сапоги кирзовые, а ему в ботиночках плоховато.
            Целую тебя Слава».

            20 февраляя 1945 г.:
            «Гриша! Привет тебе! Получил письмо твоё извинительного порядка. Оказывается, ты уже и дома! Жаль, что письмо пришло без меня, я был в Северной Пальмире и не зашёл только потому, что считал, что ты коптишь небо одного города с Олегом. Жаль, очень жаль. Что приехала жена, тебе явно повезло, с твоим тихим нравом жена необходима. Я же, грешник, с годами развращаюсь всё больше и больше, и когда-нибудь разразится большая гроза на семейном участке фронта – и то пора, давно уже, с полгода, не воевал. Одичал ты, это верно. Олег в обиде на тебя, я до этого письма тоже был в неудовольствии, - видишь ли ты Нину? Я к ней не зашёл, уж очень хороший промежуток времени был у меня свободным. Когда в госпитале будешь, пиши письма, - делать там больше нечего, на собственном опыте знаю.
            А Росошенко что, повысился в должности? И его благородия господина лесничего стал высокоблагородием обер-лесничим? Ты напиши-ка поподробней!
            Я ныне на отдыхе, поэтому на конверте и адрес другой. Но пока ты соберёшься ответить, я уже буду дома. Поэтому пиши по старому адресу.
            Ну, что ещё тебе написать? Как твои «невесты»? Жена, обнаружив у тебя коллекцию фотографий, сцену не сделала?
            У меня сломался передний зуб, я теперь шепелявый.
            Будь здоров. Да, Олег написал новый рассказ, я его с отзывом и послал обратно сегодня.
            Целую тебя. Слава».

            15 марта 1945 г.:
            «...У тебя что, колит или язва? И почему это на гражданку тебе захотелось? С язвой-то воюют, есть такие язвы, что и не снилось тебе.
            ... Олег в п\п 81355К - там же, где и был, - мичманом!
            Муза твоя сбежала с кем-нибудь. Ну, брат, и удивил же ты меня. Блок.жена, да ещё и блок-дочка! А ведь с виду такой тихоня! Нет, меня бог миловал, дочек не делал, а с блок.женами жена сама разделывается, а я благоразумно домой пока не еду.
            Надгробная тебе будет, независимо от того, загнешься ты вскоре или в будущем. Пишу письма Нинам (Боль и Потаюк). Ежели жена выгонит, женись обязательно на корове, а в придачу бери какую-либо дурёху, чтобы на тебя с благоговением смотрела, молоком поила и не совалась в твои дела. Жаль, что опыт жизни с годами приходит, а не раньше.
            А вообще состояние поганое, хребет мой болит и спина не разгибается. Какой из меня теперь охотовед или лесовод? Дерьмо! Меня это всё не радует.
            Когда теперь от тебя письма ждать прикажешь?
            Целую, пиши. Слава. ».


            Продолжался и роман в письмах с Ольгой. Вот ещё некоторые послания Вячеслава к ней за последний год войны:

            “28 апреля 1944 г.
            Моя родная, любимая! Нет и нет писем от тебя. Что случилось? Наверное, что-нибудь ещё, кроме того, что ты моих писем ждёшь. Ты вот сама не пишешь, а я очень беспокоюсь: весна, сырость, ты, очевидно, при всей своей голиафности предрасположена к гриппу (я, видимо, один из миллиона не боящийся его, абсолютно иммунитетен, в чём дело, сам не понимаю), и все твои недомогания не есть ли признаки гриппа, который сидит в твоём организме и потихоньку его гложет? Как твои швейные дела? Сшила ли пальто? Ты в нём хорошенькая? Ты вот подумаешь, что я смеюсь, а я, ей-ей, и не думаю, когда любишь, обязательно всегда пишется.
            Я не помню, поздравлял ли тебя с маем. Поздравляю. Сам я осенний, весна на меня тоску нагоняет, и осенью я нашёл тебя, не «сестрёнку», а мою Ольгуську, вцепился в неё и не выпускаю, хотя у тебя и была попытка вырваться.
            Здоровье моё сейчас такое: нога болит чуть- чуть, плеврит кончился, остался, очевидно, бронхит, т.к. кашляю. Да настроение не весеннее, вернее, весеннее, т.е. то, какое я всегда имею весной, – тоскливое. Так хочется тепла, ласки, нежности твоей, и нет её, вот и тоска, и строчки «дядя лось» от этого.
            Целую тебя крепко, моя крошка, моя большая крошка, оторванная от меня, и не пишущая мне, и сердящаяся за что-то на меня. Целую тебя, твои ручки, твои ножки, твой носик. Люблю тебя, твой Вяча”.

            “10 мая 1944 г.
            Ольгуська, курносенькая моя!
            Получил от тебя письмо, в котором, вскрывая его, рассчитывал найти фото Юли (от 3.05.44) и открытку от 4.05. Сначала отвечу на твой упрёк.
            Без меня на фронте не обойдутся, и вот почему – каждый хорош на своём месте. Учиться посылают единицы, а воюют миллионы, если я в этот процент не попал, беда небольшая, т.к. я учился в своё время много и долго и выучился. Тем, кому надо подучиться воевать, пусть учатся, я уже учён и «практику» прошёл основательную. Затем, это не курсы, куда посылают на месяц- другой, а серьёзная школа, дающая профессию, вот пускай майоры и учатся, если их привлекает военная профессия. Я же сугубо гражданский инженер, неплохой исследователь, и командование, и я знаем, что как только будет возможность вернуться к моему микроскопу, так я вернусь в первую очередь. Для чего же мне учиться тогда в военной академии? Место там занимать, раз это не моя профессия? Поэтому туда лучше послать человека, который и в мирное время будет в армии. Так и делают, а упрёки мне сыпать незачем, я на нашем фронте не из последних офицеров, и мне соответствующее место на фронте всегда есть, и я его оправдываю.
            Про всё, что ты мне написала, про встречи, разговоры, шутки и развлечения твои я ничего плохого не думаю. Для меня отдых – это только сон, такой, когда меня не тревожат ни от нас, ни от противника. Редко бывает, чтобы я высыпался, а невыспавшийся я несколько раздражителен и резок. Ты всё ещё девочка, если тебя привлекает и удовлетворяет катание на грузовике и мотоцикле. Я в первые месяцы войны спал на ходу в кабине автогрузовика (снаряды возил), так с тех пор отвращение к езде на этом транспорте. Лошадь лучше, и на огневую вылетать на галопе под нос врага можно с большим успехом, ещё до стрельбы морально подавляя врага. А мотор гудит, тарахтит и воняет, и не везде ходит. Вот в танках признаю – мотор на месте.
            Праздник провёл, как и все, стрелял и чуть <…>(здесь и далее написано неразборчиво). Ну, моя коричневая, что это тебе захотелось модничать так? Ну что же, поздравляю со всеми обновками, ты же всё-таки женщина, и женского у тебя не отнимешь. А у меня пилотка зелёная, шинель серая, брюки синие, сапоги чёрные, ремень коричневый, <…> зелёные, шпоры блестящие – тоже всё, как видишь, <…>. Будь здорова, прижимаюсь нежно к твоим ручищам, саму Ольгуську целую нежно в губки.
            Твой Вяча”.

            “18 января 1945 г. 2 ч. ночи.
            Ольга!
            С чего же тебе начать? Начну с того, что я дежурю. Помещение холодное, ветер гуляет по комнате, температура в районе нуля. Закоченели ноги и руки. И ещё терпеть этот холод до 10 ч. утра, и только тогда можно будет перейти в тёплое помещение. Такое «удовольствие» у меня три раза в месяц. Я больше всего боюсь, что у меня опять в результате охлаждения отнимут- ся ноги, и тогда месяца полтора-два придётся валяться в госпитале. Какие мы всё-таки оба с тобой безногие! Ты не обижайся, я разговариваю с тобою так, как давно уже не говорил, терзаемый всякими сомнениями, подозрениями и прочей чепухой, не обижающей, а даже оскорбительной для тебя. И это пишу тебе, потому что вижу слушающую мою Ольгуську, «повесившую уши на гвоздь внимания» (китайская пословица).
            Одно за одним получил три твоих письма, оттеняю слово «твоих», потому что это письма Ольгуськи, а вернее, моего Леля. Письма от 8-9-10 января. Почерком неторопливым, с характерным наклоном (косые строчки), то есть такие, какие я называю чисто Ольгуськиными. Сожалею, что нет у меня больших листов бумаги, и пишу на блокнотных, заранее прошу прощения. Ты любишь получать на ватмане, увы, его давно нет! (Оля, в письме ошибки в словах будут, это оттого, что пальцы – как сосульки, даже стучат.)
            Моя Оля, целую тебя, Оля, крепко и хорошо, мою Ольгуську, переборовшую себя и опять ставшую прежней, и хотя письма насыщены колючками мне, я вижу опять тебя, Ольга, Ольгуська…”

            “19 января 1945 г. Ольгуська! Ну, я всё ещё не ложился, только приготовился. Пурга метёт жуткая. У меня в комнате снег веет сквозь щели в рамах. Надеюсь заснуть, навалив на себя и одеяла, и шинели. Нога, конечно, болит, такие сильные охлаждения мне противопоказаны. А настроение у меня превосходное, всё твоя теплота в письмах сделала. Какая же ты на самом-то деле? Целую мою Ольгуську… Твой Вяча”.

            “30 марта 1945 г. Ольгуся! У нас весна! Вчера ехали на санях, и вывалился прямо в лужу. Утром вчера был на лоне природы, слушал на рассвете токование тетеревов, не передаваемая в письмах музыка, непонятая тебе, горожанке, волнующая и захватывающая. Так тянет к тебе, что в иные дни невпопад отвечаю даже. Ольгуська, ты моя Ольгуська, целую тебя крепко-крепко. Твой Вяча”.


            Всю войну Вячеслав вёл очень активную переписку со множеством людей: всего, по его признанию, было у него 48 адресатов. Но уцелело, кроме этих писем Григорию Шакулову и небольшой опубликованной части переписки с Ольгой Строковой, только несколько его писем Марусе за вторую половину войны, да ещё одно письмо самому Вячеславу за 23 января 1945 года от некоего старшего лейтенанта (фамилия неразборчива):

            «Тов.Строков! Открытку Вашу получил, за что очень благодарю. Я не думал, по совести говоря, о Вашем чутком отношении и был удивлён. Вряд ли можно найти в данный момент человека, который мог бы заботиться об интересах других.
            О себе: живу снова в блиндаже. Всё по-фронтовому. На днях присвоили нашей части имя «краковская». Продвигаемся вперёд, все подробности из газет. …Поздравляю и пожимаю Вашу руку с повышением в звании…».


            Не знаю, тот же ли это лейтенант, который за год до того подарил деду на фронте хранящийся у меня и поныне огромный однотомник стихов Маяковского. Там тоже подпись на обложке неразборчива:

        «На память тов. ст .л-ту Строкову от ст. л-та П.Бар. в день отъезда 26.4.44»г.

            Книга толстенная, но лёгкая по весу – ссохлась, видно, от времени. Местами изъедена жучками-древоточцами, страницы сильно пожелтели. Она всегда стояла у бабушки на этажерке. Ещё дошкольником, живя в Симферополе, я частенько почитывал этот «талмуд», ибо другой поэзии под рукой не было. И это чтение меня потом выручало на всех экзаменах – вплоть до поступления в институт, ибо Маяковского я знал таким образом лучше всех прочих поэтов . Особенно нравились мне его заметки о заграничном путешествии «Моё открытие Америки».
           
            (Из-за этих детских впечатлений я не согласен с В.А.Солоухиным который настаивает на том, что «Маяковского не только МОЖНО не любить - его НУЖНО не любить». Но и сам дед, видно, Маяковского не слишком-то жаловал, потому что писал Мусе, когда Юре было 6 лет: «Зачем дала Юрику трепать том Пушкина? Через год-два он ему же нужен будет. Дал я ему Маяковского, вот пускай и треплет на здоровье!» )
           
            А поздравление с повышением означало – с «капитаном». До майора дед дотянуть чуть-чуть не успел, война закончилась.

            «За боевые подвиги на фронте, личную храбрость и мужество Вы награждены орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной звезды, а также многими медалями».

                   
                    «9 мая 1945 года, 15 часов.
                    С победой, Вяченька!
                    Сегодня ночью в 3 ч. ко мне в комнату постучала Валя (я просила сообщить мне в случае экстренной передачи) и сказала – конец войне! (Видимо, соседка по коммунальной квартире на Среднем пр. В.О., д.1 - М.С.).
                    Вчера целый день все ходили наэлектризованные, на Невском толпа у репродукторов.
                    Но ничего целый день не могла услышать, досадую на бездушный репродуктор. Сегодня повела Юрика в детсад – не работает. У нас объявлен тоже нерабочий день. Поехала всё же с Юриком к «Ленэнерго», там собираются митинговать. Поехали домой. Начала Юрику делать омлет, в это время пришёл Николай Платонович и принёс праздничный привет – твоё письмо и посылочку. Так радостно стало - именно в этот день привет от тебя! Всё получили: масло, галеты, консервы, блюдце. Консервы подождут тебя, вместе выпьем за победу.
                    Боже, неужели это случилось?.. Так долгожданная минута! А сердце тоскливо сжимается… Клавуська часто говорила: «Когда-то ведь война кончится, дождёмся и мы праздника!» Она не дождалась. Паня потеряла двух сыновей. От Лены получила вчера письмо – её муж без вести пропал под Будапештом. Ваня Румянцев опять на фронте – давно известий нет. Ваня Ломако ранен – кажется, инвалид. Твой папа умер во время войны, не переживши тяжёлой жизни. Муж …. погиб.(Имя неразборчиво - вероятно, тоже кто-то из родных; Паня, Лена, Ваня Ломако – её родные сёстры и брат; Ваня Румянцев – муж сестры Лиды - М.С.). Все они не дожили до этого момента.
                    Счастье наше, что ты жив – и мы уцелели. Крепко целуем тебя. Поднимаем бокалы!
                    Муся и Юрик».







        Часть третья
        Работа в Сочи, Москве
        и Подмосковье


        31.


            Он и внешне выглядел уже матёрым воякой: высокий, осанистый, с огрубевшим на пронизывающих невских ветрах лицом, обрамлённым окладистой бородой, которую проносил всю войну. Про него можно было сказать словами песенки «Партизанская борода», популярной в военные годы благодаря исполнению ансамблем Леонида Утёсова:


                        Парень я молодой,
                        А хожу с бородой.
                        Я не беспокоюся:
                        Пусть растёт до пояса!

                        Вот когда окончим битву –
                        Сразу примемся за бритву,
                        Будем стричься, наряжаться,
                        С милой целоваться.

            Не знаю, насколько позволительным было на фронте офицеру регулярной армии (а не партизану!) носить такую роскошную бороду, какая была у него, а вот насчёт поцелуев с милой… это дело он всегда любил, судя по студенческим стихам, да и не только по ним. И хотя в войну он вступил, будучи семейным человеком - не с той милой заимел он дело по возвращении с фронта, с какой полагалось бы, не с законной супругой.
            В военных письмах Григорию Шакулову он говорит об Ольге, которую уже с осени 1943-го называет «невестой» и «будущей супругой». Теперь настало время рассказать подробнее об их знакомстве и развитии отношений.
            Первая версия происшедшего поведана мне «страдательной стороной», бабушкой, когда было мне всего лишь 13 лет. Она посчитала, что я уже достаточно созрел для того, чтобы узнать правду (мы жили тем летом 1978 года с ней вдвоём в течение месяца в Симферополе).
            – Как ты думаешь, почему дедушка живёт не с вами, а в Москве?
            – Ну, не знаю… работа у него там.
            – А вот не только работа. А ещё и семья. Другая семья!
            Тогда я мало что понял из рассказа о том, что у дедушки есть ещё одна семья в Москве. Об этом я и без того смутно догадывался уже давненько. Но ещё не способен был прочувствовать всей глубины ситуации: ну и что же, есть ещё семья, есть дети и внуки – так и что ж такого? Это не мешает нам видеться с ним и даже с ними. Внуки же ни в чём не виноваты! – почему бы нам и не познакомиться?
            Но бабушка пришла в ужас от такого предложения:
            – Как ты можешь так говорить! Они же наши разлучники!
            Более всего уязвил меня тогда не сам факт существования другой семьи у деда, а то, что сёстры его Варя и обожаемая мной Юля всем нам «немножечко поэтому чужие». Этого я не желал признавать! Как же так: Юлечка, тётя Юля – такой близкий мне по духу, творческий человек - поэтесса, скрипачка и художница, учившая нас с сестрой рисовать – и чужая?! Нет уж, вы там играйте в свои взрослые игры как хотите, – а она всё равно моя любимая тётя!
           Так вот, с бабушкиных слов история была такой. Какая-то «рыжая бестия» в разгар войны увидела во фронтовой газете статью о доблестном лейтенанте Строкове с его фотографией: бравый артиллерист в каске, с развевающейся бородой. Её фамилия, к несчастью, тоже оказалась Строкова, поэтому она написала ему письмо. Он ответил, стали переписываться. Она нажимом заставила его бросить прежнюю семью и жениться на ней.
            Вторую версию, гораздо более близкую к правде, я узнал двадцать лет спустя после первой от родных, когда уже ни деда, ни бабушки не было в живых, и когда я наконец познакомился с дедовой дочерью Еленой Вячеславовной (по её желанию). Теперь мы в прекрасных отношениях, и я непременно встречаюсь с ней и её семьёй, когда заезжаю в Москву. Так вот, версия такая: к раненым в госпиталь прибыла свежая кровь от добровольных доноров. Один из резервуаров был подписан некоей Ольгой Строковой. Завязалась переписка. А далее история закручивается по прежнему сценарию.
            А совсем уж недавно, в феврале 2005 года, в московской газете «Хамовники» под рубрикой «К 60-летию Победы» появилась статья, которую привожу здесь полностью – в качестве дополнения и уточнения к версии номер два:


        Славная девушка Оля


            Холодный зимний вечер середины девяностых. Поздно, очень неуютно. Троллейбус. Высокая пожилая женщина с палочкой выходит. Знакомое лицо - наверное, соседи, -думаю я. Впереди долгая темная дорога с Комсомольского на Фрунзенскую набережную. Я предлагаю свою помощь, идем рядом – она хромает. Она благодарит:
            – Спасибо! - и вдруг ни с того, ни с сего:
            – Парле ву франсе, месье?
            С тех пор я беру у нее уроки. И, мне кажется, не только французского языка.
            Ольге Степановне СТРОКОВОЙ за 80. По-французски звучит забавно: четыре раза по двадцать. И это правда, ее нельзя назвать ни уставшей, ни безразличной. В тот вечер она сразила меня наповал. И не своим безупречным французским - своей любовью к музыке.
            – Сначала в МИДе нас, ветеранов, собрали на утренник, – говорит она, улыбаясь, – потом – в консерватории, а затем в Доме ученых... Иногда очень сложно чего-то пропустить. Мои меня ругают...
            Она возвращалась с третьего в этот день концерта!
            Вся жизнь ее в МИДе - преподавательницей французского, переводчиком. А до МИДа – война. Выпускные экзамены пединститута иностранных языков сданы в июне 1941 г. Дальше: дежурство на крышах, зажигалки, эвакуация в тихий Куйбышев. Сама дорога до Куйбышева далась молодой девушке непросто. Три месяца в холодных вагонах под бомбами.
            – А кому было легко? – говорит она с улыбкой.
            Там, в Куйбышеве, девушку ждали. Но только не парта и школьная доска, а 12-часовая смена браковщицей на конвейере шарикоподшипникового завода. Тогда девушке Оле казалось, что не хватает еще чего-то, главного. Были силы, а значит, надо было сделать еще что-то очень важное. Как помочь стране, фронту, тем, кому тяжело, тем, кто в окопах... Так думала не только она, но и большинство ее подруг. Ольга заканчивает здесь же, в холодных цехах, курсы медсестер без отрыва от производства. Что значит 12 часов на ногах, а потом - учеба, сейчас мало кто себе представляет. Это притом, что у нее полиомиелит с детства, она инвалид.
            Что сделать еще? Однажды она решила сдать кровь. Никто не приказывал, не направлял, просто было чувство... Чувство переполняло ее и тогда, когда она сдала свои первые 450 грамм. Она написала несколько добрых слов и привязала записку к баночке со своей кровью.
            Случилось так, что ее письмо попало в руки к такому же неравнодушному, как и она, доктору в одном из полевых госпиталей. Он решил опубликовать его в газете вместе со своим ответом-благодарностью и рассказом, как помогла ее кровь поставить на ноги солдата. Заметка появилась в газете Ленинградского фронта «На страже Родины». С тех пор жизнь Ольги Степановны сильно изменилась.
            – Однажды я прихожу домой после ночной смены, а отец протягивает мне пачку писем. Я спрашиваю, что это? За весь месяц собрали? Нет, это только за сегодня почтальон принес.
            Сначала она отвечала на все письма сама, затем ей стали помогать ее подруги - студентки медицинского института, потом пришлось обратиться за помощью в газету. Чтобы никто из тех, кто написал письмо, не чувствовал себя забытым. Так появились статьи в разных газетах: «Родная кровь», «Фронтовое спасибо», «Ответ девушки на 600 писем».
            Ее приглашали на радио, с фронта стали приезжать бойцы, чтобы найти Ольгу Строкову. Найти, увидеть и сказать ей, что значила для них ее помощь. Рассказать, как вешали на стену землянок статьи с ее фотографией.
            Однажды пришло письмо, которое тронуло сердце особенно... «Славная девушка Оля! В землянке топится железка, на столе из снарядного ящика коптит фитилек, по полу бегают мыши, за окном третий день пурга. В плохую погоду не стреляем, нельзя наблюдать за падением снарядов и результатом трудов своих. Сегодня получены газеты. Прочитал я их, и захотелось мне написать Вам ласковое письмо. Так иногда нахлынут воспоминания детства – хочется с кем-то поделиться своим настроением, вот я и решил написать Вам, незнакомой мне девушке из Куйбышева...»
            Письмо было подписано – Вячеслав Строков. Однофамильцы. Может быть, поэтому, а может, и просто потому, что в письме было что-то особенно нежное и искреннее, возникла длительная переписка.
            – Вяч потом рассказывал, как ходил собирал по землянкам у бойцов заметки с моей фотографией, говоря: «Нечего, нечего, она моя! Не видите, что ли, у нее та же фамилия...»
            Строковы полюбили друг друга – по письмам. А после войны сыграли свадьбу.
            Война закончилась, Ольга Степановна пришла в МИД. Будучи потомственной переводчицей, она скоро добилась успеха благодаря своим профессиональным знаниям и небывалой жизненной энергии. Сам Може, по гениальным учебникам которого все учат французский, отметил ее, когда она приехала повышать свою квалификацию в 57-м году в Париж.
            В 65-м Ольга Степановна работала на авиасалоне в Ле Бурже. На триста человек делегации СССР всего 11 переводчиков. Летчики работали по сменам...
            – А мы работали целыми днями, потому что интерес к нашей технике был огромный! Французы стояли в очередь, чтобы попасть внутрь «Антея»...
            Муж ушел из жизни в 84-м. Сегодня Ольга Степановна окружена заботой своих близких. У нее большая гостеприимная семья. Двое шалунов правнуков. Меняется время, но не она – всегда молодая, веселая, жизнерадостная. Не дает грустить и жалеть себя память. Память прошедшего, пережитого живет в ее душе так же, как и окрепшие за годы военного лихолетья чувства - небезразличие и переживание за других людей, сопричастность к их судьбам и бесконечное желание помочь.

        Константин Беляев


            Статья хорошая. Хотя правда и то, что многое здесь, как говорил в таких случаях В.А.Солоухин, «обложено розовой ватой». А одна небольшая деталь – то, что у Вячеслава к моменту встречи со «славной девушкой Олей» уже была семья, была законная жена и маленький сынишка – в статье и вовсе упущена. Впрочем, скорее всего, корреспондент этого и не знал.
            Не один год я искал этого самого Константина Беляева. Вышел в итоге на бывшего главного редактора «Хамовников» тех лет, Наталию Викторовну Якименко. Но в разговоре с ней выяснилось, что она такового не помнит. Значит, либо то был «разовый» автор, либо имя это не настоящее.
            Жаль, конечно, что «Вяч» упоминается в рассказе мимоходом, только в качестве мужа, и интересен лишь как автор письма с фронта. Кто он, чем занимался в жизни – об этом ни слова. Да Ольгу никогда и не интересовала его зоологическая работа, она была далека от науки. И весь исторический материал для статьи, разумеется, представлен с её слов, её подачи, её видения ситуации.


        32.


            Поскольку дело это быльём поросло, и многое осталось для нас за кадром, не хочется никого персонально осуждать в свершившемся – ни Вячеслава, ни Ольгу. Вина тут обоих: её – в том, что убедила его оставить жену и сына, его – в том, что поддался на это, что повёл себя далеко не достойным образом по отношению к Марусе. Но не пристало внуку «бочку катить» на деда, я ведь и сам к такому же возрасту мог наломать дров (к счастью, не наломал), так что чья бы корова… А потому постараюсь воздержаться от оценок и ограничится констатацией фактов, да разве что ещё риторическими вопросами.

            Владимир Высоцкий в песне «Баллада о детстве» выразил это послевоенное явление в своей краткой и точной манере:

                        Возвращались
                                        отцы наши, братья
                        По домам –
                                        по своим да чужим.

            Помню, что в милицейском журнале самого начала "перестроечной" поры, осмелившимся одним из первых цитировать короткие отрывки из произведений Высоцкого, строка «по своим да чужим» была всё же стыдливо опущена: «по домам» - и всё. А ведь одна из характерных черт середины 1940-х, чутко уловленная поэтом, как раз и состояла в том, что многие из вернувшихся с фронта завели себе новые семьи. Верна для иных случаев поговорка: «С глаз долой – из сердца вон». Да и вообще распад семей – одно из явлений любого послевоенного периода в истории европейских стран.
            Словом, по окончании войны Вячеслав обзавёлся новой супругой. Потом он осознал, что это было затмение. Мне думается, он попал в определенную психологическую зависимость от Ольги - натуры (как отмечают все родные) сильной и резкой, капризной и язвительной, но по-своему интересной женщины. Она любила искусство, часто посещала оперные и симфонические концерты, великолепно владела французским. И была, кстати, ярой атеисткой: найдя однажды среди его книг Библию, выбросила её в мусоропровод.
            Хотя что же это я - «была»? Ольга Степановна жива и сейчас, ей за 90, проживает она со второй дочерью Натальей и её семьёй в той же квартире на Фрунзенской набережной. Но я всё не нахожу случая познакомиться с ними по-настоящему, да и не уверен, захочет ли того она… А было бы интересно пообщаться!
            Из песни слова не выкинешь. Три послевоенных года – с лета 1945-го до лета 1948-го – Вячеслав словно пребывал в ледяном дворце Снежной Королевы, с осколками кривого зеркала в глазу и в замороженном сердце. Он вернулся с войны совсем другим человеком - не таким, каким так ждала его Маруся: был с ней холоден и даже груб, несправедливо и обидно обвинял во многом. Сколько страданий доставлял он ей своим нестабильным, неопределённым поведением в отношениях к ней! Сколько ненужных, бессмысленных терзаний испытывал и сам, заставляя себя бросить сына!
            (Ни разу папа не заговаривал об этой истории, он всегда был человеком скрытным. И лишь недавно, уже после его смерти в возрасте 61 года, мне стало известно из воспоминаний близких людей, насколько болезненно он всю жизнь переживал, так и не сумев до конца простить предательства отца, несмотря на их в общем-то тёплые отношения).
           
            Зачем он всё это устроил себе? Зачем нужно было отталкивать от себя беззаветно любившую всю жизнь только его Марусю, бросать через силу семью – и уходить к той, с которой, по свидетельству всех без исключения близких, почти сорок лет жил «как кошка с собакой», от которой постоянно куда-то сбегал - то на полевые работы, то на руководство студенческой практикой, то вообще на работу в другой город на несколько лет.
            Потому-то сказать, что он изгнал «вон из сердца» бывшую жену, будет неправильным. Напротив: как раз после развода летом 1947-го, как ни парадоксально, он стал вести с Марусей оживленную переписку – душевную, нежную, доверительную. Именно теперь, когда он окончательно «увяз» за послевоенные годы в отношениях с Ольгой, он наконец-то оценил кроткую и добрую Марусю, оценил её благородное поведение во всей этой не слишком красивой истории.
            Оценил – и влюбился заново! Это видно из его искренних писем, регулярно посылаемых ей в ту непростую для него пору на рубеже 40-х – 50-х. Ситуация перевернулась с ног на голову: теперь она стала для него той «побочной» женщиной, которой можно доверить всё, с которой позволительно быть свободным и естественным. Всё покатилось вспять, началось явное и стремительное потепление отношений.

            «Милая, родная моя и любимая Мусенька!» – вновь начинал он свои письма, как прежде.
            Только ей, и никому больше, он поверял душу. И она отвечала ему тем же.
            Поздравляя его с одиннадцатилетием их «мандариновой» свадьбы, она просит:
           
        «Пиши мне обо всём, обо всём. Мне кажется, мы теперь понимаем друг друга, и если хочется – то пиши не стесняясь. Я не хочу, чтобы ты делал ещё глупости, слышишь? Ты ведь в сущности - хо-ро-ши-й! Правда?»


            Всё шло к тому, чтобы семья восстановилась «на новых началах», о чём писала и так мечтала преданная Муся. Но он всё тянул, а там и дети пошли – у Ольги с Вячеславом родились одна за другой две дочери. Мария, долгое время не знавшая этого, уже почти уверилась в его возвращении к ней. Она строила планы совместной жизни и даже путешествий.
            Представляю, каким страшным ударом стало для неё известие о появлении «нового потомства», от которого она его предостерегала! Этого-то она и боялась больше всего.
            И тогда, как и обещала ему, она нашла в себе силы поставить точку. Ушла от него с сыном сама, продолжая душой быть с ним. Отныне он только навещал их изредка, когда смог вырываться из Москвы. Желанным гостем для них он был всегда. И конечно, писал ей и сыну до последних своих дней. А она так и прожила в одиночестве до глубокой старости…

            Читая письма деда конца сороковых – начала пятидесятых годов, я вижу теперь такую вещь: насколько силён он был в профессиональной деятельности, в научных изысканиях, настолько же беспомощным и неуклюжим оказывался в человеческих, в семейных отношениях. Как у героя фильма «Осенний марафон», его политика «и нашим, и вашим» оказалась пагубной для него и близких.
           
           

            «…. Нет, я не жестокий, в этом беда моя в жизни: мне всех не хочется обижать, а обижаю всех, и в результате – себя больше всего… А что любишь меня – я чувствую и верю тебе, как никому другому.
            Да, ты мой друг, а не только жена!
            Одно, одно не могу тебе простить: зачем ты не удержала в своё время меня, а замкнулась в себе, подобрала Юрика и молчала! Почему тогда не кричала, не рвала на себе и мне волосы, не кляла меня? Ведь ничего не было бы этого, за что вся моя жизнь стала походной и неуравновешенной! Я тебя любил и знал первую, так надо было держать и держаться! Если я дурак был, так ты же умнее и дальновиднее была…
            Мусенька, родная моя, желанная! Вот и вырвался крик, а то действительно молчал всё время, горе своё переживая в себе, и сколько мне ещё переживать его! Слишком всё сложно стало, чтобы оборвать и сбросить тяжесть с души…»


            Но – поздно.
            А она не таким была человеком по самой природе своей, чтобы вопить «во всю Ивановскую», чтобы вцепляться в любимого мужчину и силой тащить его к себе. Она страдала молча, благородно, отстранённо.

            Я бы не углублялся в эти личные передряги, – в конце концов, мы сами во многом творим свою судьбу и получаем заслуженное – если бы не отразились они столь заметно на научном пути деда. В результате их он создал себе на оставшиеся ему три с половиной десятилетия деятельности как учёного неуютную, беспокойную и бестолковую жизнь – вечно в бегах, в духовном одиночестве и дискомфорте. А пробудь Мария возле него постоянно, всю жизнь - чувствую, что были бы у него и надёжный тыл, и внутреннее равновесие. И путь земной не окончил бы он, может быть, на десять лет раньше неё.
            Ведь она так мечтала обеспечить ему домашний уют и достойные условия для работы! Тогда, глядишь - и создал бы он что-нибудь фундаментальное в науке. Изучали бы его труды студенты и кандидаты, ссылались бы на них профессора и академики…
            А так, при всей полноте и глубине биологических знаний, пребывал он где-то не то, чтобы на научных задворках, - но на периферии, не на стержневых направлениях. Распылялся, менял места работы, метался из темы в тему, выдавал статьи по всевозможным текущим проблемам, кочевал по стране. И хотя большую часть времени он всё же проводил за письменным столом (в городской квартире, в Министерстве, на кафедре, в редакции), чувствовал он себя там не на месте. Отныне его стихией стали поле и лес, а привычным окружением и спутниками - палатка и сухой паёк, бинокль и полевой дневник…


            Летом и осенью 1945-го Вячеслав «по долгу службы» жил в Выборге, ожидая демобилизации. Периодически ездил в Ленинград или подлечивался от военных ранений в госпитале. Об этом рассказывают некоторые сохранившиеся письма Григорию Шакулову (обо всём писать по-прежнему было нельзя, почти на каждом письме стоит штамп «Просмотрено цензурой»).

            2 июня 1945 г.
            «Гриша! С 15.5 нет писем от тебя, и я не писал, не знаю, куда писать.
            Олег получил Красную Звезду, хвастается, я же получил ещё более и в прямом бою.
            Иду завтра на медкомиссию.
            Был в Питере. 3 дня Нину не видал.
            Пиши, очень жду. Вячеслав».


            7 сентября 1945 г.
            «Гриша! Словно чуял я, что ты не на п\п ноне обретаешься, когда вчера послал тебе письмо на квартиру. Получил от тебя полтора паршивеньких листочка. С твоей точки зрения это, может быть, и письмо, а с моей нет.
            Ты, кроме письма с твоими стихами, от меня другие-то получил? Что за небрежность, не написать об этом. Или это влияет на тебя дух вольности? Не похвально.
            Олег на распутье. Нину видел? Я тебе вот что хочу посоветовать. Брось ты писать во все места о своей персоне, а пиши телеграмму Акимову - мол, «безработный (и беззаботный, и безалаберный) Шакулов желает работать озеленителем под твоею (или ты с ним на Вы?) - под Вашей рукой. Условия молнируйте!» Авось и я там буду к концу сего месяца.
            Ты хоть с дороги-то, когда домой поедешь, открыточки пиши! Целую тебя, Вяча».


            19 сентября 1945 г.
            «Здравствуй, Гриша!
            А.Л.показала мне твоё письмо,- спасибо за рекомендацию, так я, по-твоему, зверюгой был? Вот это подлестил! За заботы спасибо, но дают мне, кажется, 1-ю категорию. Воротника я избег, мои постоянные Sollux и диатермия ноги. «Болдинская осень» была из-за А.Л.? Или из-за кого другого? Ох, Гриша, Гриша! А я тебя скромным человеком считал! И тут успел.
            Лежу в нервном, без психов. С ними я лежал в 1943-44 году. Бороду я обрил 9 мая, в день победы, и снова отпускать начал с 21 августа, когда слёг. Мечтаю о воле, да не знаю, кто вперёд выхлопочет, Нина или дядя Петя. Собственно, мне всё равно где работать, соскучился по работе, а в Ленинграде мне не жить, с женой у меня явные нелады, а жилплощадь её, – своего заводить не хочется, а под Ленинградом дачку поставить, другое дело.
            Во Владимир не езди, – обдуют. Эх, увидеться бы с тобою, давно не говорил ни с кем по душам.
            Пиши, привет Ане и брату.
            Газеты «Лесная правда» у меня все сохранены.
            Целую, Слава».


            17 октября 1945 г.
            «Гриша! Очевидно, путешествуешь, потому и писем от тебя нет. Если вздумаешь писать, пиши по адресу: Ленинград, 11 п\о до востребования. Я демобилизован и к концу месяца буду в городе.
            А пока хаю тебя за молчание. Целую. Слава».



        33.


            Одумавшись, до конца жизни он продолжал сожалеть о своём поступке. Как-то, посадив меня, одиннадцати- или двенадцатилетнего, к себе на колени, дедушка долго и внимательно смотрел на меня, а потом проговорил задумчиво:
            – Да, большую ошибку я совершил в жизни. Очень большую!
            Тогда я не понимал ещё, о чём идёт речь, но слух мой пожизненно отпечатал в памяти горькую, покаянную интонацию, с какой это было сказано.
            Не понимал я и тех надежд, которые возлагал он на меня как на единственного продолжателя рода по мужской линии.
            Дед приучал меня с ранних лет уважать своё родовое древо. Его беседы со мной о том, что главное отличие человека от животного есть знание своих предков (о чём я упоминал в начале этой книги), всё же дали свои плоды – правда, много позднее. Если в детстве я пропускал его слова мимо ушей, то через десяток лет после дедовой кончины всё же стал всерьёз заниматься нашей родословной, собирать старинные фотографии предков и материалы о них.
            Некоторые друзья, видя мои генеалогические изыскания, удивляются:
            – Зачем тебе всё это надо? Брось ты, живые о живых должны думать. А ты копаешься в какой-то мертвечине!
            В таких случаях нелишне вспомнить высказывания кое-кого из умных людей.
            Русский историк А.О.Ключевский говорил: «Изучая предков, узнаём себя».
            «Блажен, кто предков с чистым сердцем чтит», – это уже из Гёте.
            Вспоминаются и пушкинские слова: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». Как известно, Пушкин весьма почитал своё 600-летнее дворянство. Вот ещё одно его высказывание: "Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим".

            К сожалению, далеко не все в наше время помнят своих предков более, чем до дедушек, максимум до прадедушек, так уж нас приучили с подачи тех, кто совершил переворот 1917-го, а продолжатели их дела и сегодня пытаются превратить наше общество в стадо, у которого атрофировано историческое мышление. Они нанесли удар в самое уязвимое место, ведь сила нации в её корнях! Пробелы в истории – это дыры в национальном сознании. Без прошлого любая нация обречена, ибо в этом случае нет базы для её самосознания, а значит, и для развития.
            Если бы не уничтожались русские люди на протяжении 20-го века в политических и исторических катаклизмах десятками миллионов - сколько семейных легенд и преданий, сколько исторических фактов из жизни предков, сколько интереснейших родословных и их переплетений стало бы достоянием нынешних поколений едва ли не в каждой семье!

            Жаль также и того, что у подавляющего большинства современных моих соотечественников нет обычая оставлять потомкам мемуары и весь накопленный родом духовный опыт предков. Насколько более глубокими и достоверными были бы тогда наши исторические знания! Но, в отличие от, например, Англии, в которой делом чести всегда почиталось знать свою родословную и историю родной страны вглубь веков до малейших подробностей, у нас властьимущие пытались скрыть от народа историческую правду, истребить интерес к изучению истоков.
            До какого же извращения надо было дойти, чтобы люди у нас гордились своей безродностью, чтобы в почёте были «Иваны, не помнящие родства»! Такой подход к делу был все мои школьные годы. Упоминание предков было чем-то негласно-одиозным. Лучше всего было назваться «выходцем из простой рабочей семьи». Не поощрялись даже интеллигенты в роду, не говоря уже об аристократии или о «попах», как в моём случае. И не дай бог, чтобы к тебе с какого-то боку затесались буржуи, «голубая кровь». Это ставило клеймо на человеке. Тех неперевоспитавшихся, которые осмеливались заявлять об этом, быстро ставили на место - «перекрывали кислород» и начинали травлю (как в случае с Галей Строковой). Старшему поколению такие вещи памятны до сих пор.
            «Страна, забывшая свою культуру, историю, традиции и национальных героев - обречена на вымирание», - написал Лев Толстой.


            По поводу происхождения нашей фамилии дед как-то рассказал занимательное предание:
            – Родоначальник наш был человеком пытливым: с научной целью он прошёл на плотах всю Волгу, и ещё пытался изобрести средство от туляремии крыс и других грызунов. Был он хорошо начитан, без книги не проводил ни дня! Так вот: читая, он так торопился, что перескакивал через строчку. Отсюда и пошла наша фамилия!
            Версия эта, конечно, спорна, но остроумна и, по-моему, достойна быть упомянутой в семейных мемуарах.

            Первым прямым предком нашего рода исключительно по мужской линии, о коем достоверно известно, является донской казак Семён Строков, живший в середине 18-го века – отец Андрея Семёновича и дед Фёдора Андреевича Строкова, который, в свою очередь, и был отцом Петра Фёдоровича и дедом Всеволода Петровича.
            Что касается самой фамилии, то в "Новгородских писцовых книгах" впервые документирован с 1495 года крестьянин Емельянко Строков. Правда, найдено упоминание о некоем Феодоре Строкове, приставе тверского князя в городе Кашине, жившем чуть ранее, в середине XV века. Но неизвестно, имели ли они оба отношение к нашему роду.

            В околонаучной литературе я встретил ещё несколько различных версий происхождения фамилии Строков.
            Первая гласит, что она
        “происходит от нарицательного «строка» — «расположенье чего-то по прямой черте, сплошной ряд, линия, порядок, дорожка, полоска, что идет тесьмой, лентой, гуськом». Исходя из этого, можно предположить, что Строком могли называть последовательного, рассудительного человека”.

            Там же:

            “В некоторых областях в прошлом был распространен глагол «строчить» — «бранить, журить». В таком случае Строком могли прозвать человека с властным, волевым характером.
            Кроме того, довольно часто подобное прозвище закреплялось за ябедой. Не случайно о клеветнике и доносчике в народе говорят: «Он жалобу строчит». Строк, со временем получил фамилию Строков”.


            Таким образом, мы познакомились уже с тремя толкованиями этимологии этой фамилии.
            Четвёртая версия:

            «Может статься, что родоначальника прозвали Строкой за усердие в письме: был он писарем или просто грамотен.
            Позднее канцелярских служащих народ презрительно называл «канцелярская строка».

            Пятая связывает его со «строками» – так называли в старину на Руси оводов, слепней. То есть «Строков» означало «подобный оводу» – назойливый, надоедливый человек.
            И наконец – последняя пока из обнаруженных версий, шестая, менее обидна и соотносит фамилию с белорусским «строки», что значит «веснушки»: Строков – веснушчатый.
            Хотя, насколько мне известно, в нашем роду не было ни белорусов, ни рыжих и веснушчатых. А вот насчёт назойливости – гм… не знаю, не уверен.



        34.


            У писателя Сергея Васильевича Юрина в книге «Страна дубрав» есть рассказ, – а точнее, объёмный очерк из семи главок, – написанный в 1948 году, под названием «Мой товарищ Строгов». Он – о деде (в те времена у литераторов принято было изменять на одну-две буквы имена военных героев – вспомним, например, лётчика Мересьева вместо подлинного Маресьева в «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого). Юрин описывает различные эпизоды из жизни Вячеслава: от участия в войне до научной работы в горах Кавказа, куда после войны Строков-Строгов был направлен для лечения.
            Они встретились и подружились на Карельском перешейке в 1943 году: после одной из газетных статей о Вячеславе Строкове писатель специально приехал к нему в военчасть, чтобы повидаться и написать о нём подробнее.

            «Мастер огня гвардии старший лейтенант Строгов» – было напечатано во фронтовой газете. И фотография: длинная, черным веером борода. . . Но выправка, ордена, широкая грудь! Под стальной каской твердые, молодые глаза.
            Батарея, которой командовал Строгов, держала первенство по стрельбе… Это была грозная сила, снайперская часть, воспитанная отважным командиром».


            Так говорит о его боевом подразделении Юрин, сидевший вместе с приятелем в землянке под обстрелом.

            «Бойцы любили Строгова.
            Летом они приносили ему землянику.
            – Когда собирал ягоды?
            – Во время пастьбы лошадей, товарищ гвардии старший лейтенант!
            Получалось всегда так, что ягоды собирались во время пастьбы...
            – Разрешите получить обратно кружку, товарищ гвардии старший лейтенант!
            Чёткий поворот налево кругом, отдёрнутая от каски рука... и, только когда за бойцом закрывалась дверь землянки, Строгов, улыбаясь, принимался за землянику».


            Затем Юрин уже после войны случайно встретился с дедом на Сочинском побережье, где тот работал над проблемой изучения и разведения пробкового дуба.

            «Я потерял Строгова в лесах на Карельском перешейке. Нашел его снова в лесах Кавказа, уже после войны.
            Это было так.
            С знакомым ботаником, профессором Лесотехнической академии имени Кирова, мы поднимались в гору. Весенний буковый лес звенел голосами зябликов и свиристелей, как и у нас на севере. Из-под рыжих прошлогодних листьев робко выглядывали синие хохлатки. Когда ветер шевелил вершины могучих деревьев, под ногами у нас пробегали легкие блики и тени. Профессор был руководителем экскурсии студентов, которые изучали семьсот растительных видов Сочинского дендрария. Поминутно нагибаясь, чтобы сорвать то хрупкий анемон, то мясистый «петров крест», профессор говорил:
            - Плоды мыльного дерева похожи на сливы. Один сотрудник решил попробовать их — и можете себе представить, что с ним случилось... Яд, отрава!
            - Кто же этот ботаник, который не отличает ядовитые плоды от съедобных? — спросил я.
            - Не делайте поспешных заключений,— ответил профессор.— Специальность Строгова, собственно, зоология.
            - Какой Строгов? — перебил я.— Вячеслав?
            - Да. Вы его знаете?..
            … В тот же день мы встретились. Бывший гвардеец был в шляпе и черном драповом пальто. Он сильно изменился: лицо бледное, щеки впали, только черная борода развевалась по-прежнему: из-за нее в дивизии Строгова звали Миклухо-Маклаем».


            Довелось Вячеславу поработать и в должности заведующего лечебным отделом, а затем его назначили зав.отделом субтропического лесного хозяйства, благодаря чему он наконец-то получил в пользование вполне пригодный для жилья домик с огородом на территории самого Дендрария. Точнее, полдома. Без мебели, но – что немаловажно – со служебным телефоном.
            Домик стоял на горе, и из окон его открывался великолепный вид на море. Варина дочь, Инна Олейник, так описывала через 50 лет это жилище в своих мемуарах:

        «… в одноэтажном доме, но на очень высоком фундаменте, у него были две комнаты и веранда с отдельным входом. Крыльцо высокое, ступенек в десять. С одной стороны   –   вплотную к стене дома, с другой   –   перила. Перед домом росли огромные деревья, платаны, листья у них похожи на кленовые. Тут же, на улице, водопроводный кран. В доме воды не было».


            Дома на этом месте давно уже нет (Инна побывала там в конце 1990-х), но платаны сохранились. Высоченные, они растут там до сих пор.
            Именно в этом доме и навещал деда Сергей Юрин после того, как неожиданно вновь повстречался с боевым другом:

            «Мы разделись в маленькой прихожей и пошли в комнату. Хозяйка на кухне жарила камбалу по-гречески, пахло на весь дом. За окном свешивались плакучие ветви эвкалипта с голым розовым стволом. Был виден порт, белый санаторий и далекий Дагомыс. Внизу голубело море.
            Но когда на столе зазвонил телефон, и мой товарищ, сняв трубку, знакомым голосом сказал:
            – Строгов у телефона! – мне показалось, что я ослышался.
            Надо было:
            – Гвардии старший лейтенант Строгов у телефона!
            И до того пахнуло фронтовым прошлым, что я увидел, будто сидим мы согнувшись в землянке, кругом снег и ели, а близко слышны разрывы."




        35.


            Перед этим Вячеслав длительное время лечился в сочинском санатории («…то ли санаторий, то ли барак», – жаловался он в одном из писем Марусе), ибо последствия военных ранений и контузии были серьёзными – отнимались ноги, тело не хотело слушаться.
            Лечили его сероводородными ваннами.

            «Бывшего артиллериста пеленали, как младенца, в тёплые одеяла и везли на Мацесту. Тело в ванне краснело, кожа покрывалась серебристыми пузырьками газа. После ванны – ощущение странной, давно не испытанной юношеской лёгкости. Но угнетало отсутствие зимы, тягучие, по неделям, дожди».

            «Так прошло около года, и вернулась первая после войны весна. Море в тумане было молочно-зелёное, фиалки и примулы скромно выглядывали из-под обрыва. Цвела жимолость. Всё под дождём.
            А вечером проглянуло солнце. Строгов наблюдал его с балкона. Оно село, как докрасна раскалённый уголь, один уголь в синей дымке, без лучей. Лишь вверху, по перистым облакам, сияли пурпур и золотые маски.
            Сестра, заглянув в палату, вдруг ахнула и побежала доложить дежурному врачу:
            - Больной Строгов на балкон выполз!
            Две женщины в белых косынках поспешили в палату. Строгов уже сидел в плетёном кресле.
            - Что вы тут делаете?
            - Дроздов слушаю! – сказал Строгов.
            Дрозд и на самом деле сидел на верхней ветке могучего дуба и пел свою песню вечерней зари, как поёт он её везде, на севере и на юге».

            Постепенно, заново учась владеть ногами, он стал совершать периодические (когда отпускала боль) прогулки вдоль морского берега и в парке. Рядом находилась Лесная опытная станция, и там он однажды увидел знакомого профессора, преподававшего ранее в ЛТА (Юрин не называет его, но предполагаю, что это был Григорий Евсеевич Осмоловский, в те годы он был директором Сочинского Дендрария). Встреча эта определила жизнь Вячеслава на несколько последующих лет. Профессор, у которого бывший студент, истомлённый бездельем в санаториях, попросил работы по зоологической части, за неимением таковой порекомендовал ему заняться пробковым дубом. Он убедил Вячеслава в важности и полезности этой темы, разрабатываемой в своё время знаменитым биологом-селекционером И.В. Мичуриным.
            Вот как передаёт Юрин их диалог:

            « ... – Не могу больше переносить лазаретную обстановку, не могу без работы! - пожаловался Строгов. - Как вы думаете, можно стать прежним после трёх лет на передовой, да ещё в ленинградской блокаде? Врачи уверяют, что к лету следующего года я опять стану «довоенным». Ваннами лечат... А мне бы на работу!
            Профессор испытующе посмотрел на бородатого, с бледным лицом человека. Рад бы помочь, но, насколько ему известно, никаких тем по зоологии в дендрарии нет. Вот если бы в Ленинграде...
            – Об этом не может быть и речи, - прервал Строгов. - Врачи решительно не отпускают на север!
            – Гм... А отчего бы вам не стать «королём пробки»? - предложил вдруг профессор.
            В Грузии, вблизи Очемчир, находились старейшие плантации пробкового дуба, да Хостинская плантация – около ста гектаров, да в самом дендрарии гектара два...
            Строгову предлагали стать ботаником.
            – Что я должен буду делать? – вяло спросил он.
            – Изучать формовое разнообразие пробкового дуба и находить самые полезные формы, – ответил профессор. – Пустая, кажется, вещь – пробка, а подите, обойдитесь без неё! Вот вам мичуринская тема: создать такие формы, которые можно было бы продвинуть на север... Не забывайте, что вы и лесовод. Семьдесят реликтовых видов растут здесь, многие из них нигде не встречаются, кроме Кавказа. Вам придётся лазать по горам, искать и находить... Работа творческая...
            – Да? – спросил Строгов.
            – Удивительное дело! – продолжал профессор. – Смотрю я на вас и не знаю, что думать... Ведь, бывало, целые рефераты читали о связи животных и растений, о сезонных кочёвках лосей, о том, когда и почему им нужна осиновая кора или корневище аира... Выходит, ботаник и зоолог-то соседи?
            Строгов мог бы возразить профессору: то, о чём он говорит, – только одна сторона дела, и не самая для него интересная. Но он промолчал. Недалеко от дендрария был дом, где жил Николай Островский. Вот как он преодолевал свои недуги и находил новое творческое место в жизни?..
            Над предложением профессора стоило подумать».


            Так и стал Вячеслав сотрудником Дендрария.
            Без особого энтузиазма принялся он за новое для него дело. И… понемногу втянулся! Стал совершать вылазки в горы - сначала на день, а потом и на несколько.
            Походы эти стремительно возвращали ему прежний интерес к природе.

            «В горы Строгов пошел на своих неокрепших ногах уверенней, чем с поддержкой няни ступал на гладкий паркет санатория.
            Тишина синеющих в отдалении вершин, запах хвои, самый воздух, заставлявший дышать полной грудью,— все это само по себе было целительным.
            Первая же встреченная Строговым горная куропатка сразу заставила его забыть несколько бездеятельных санаторных месяцев.
            Пахучие горные цветы уже не оставляли его равнодушным.
            Кавказские леса мало походили на леса севера.
            Перевитые лианами в приморской зоне, на высотах они становились просторнее. Среди дубов вдруг попадались грецкий орех или черешня.
            Однажды он вспугнул стадо диких кабанов, которые кормились каштанами.
            Отчищенные до серебряного блеска, сияли вокруг снеговые цепи.
            Никто не знал, что иногда Строгову приходилось, взбираясь к вершинам, отдыхать у каждого дерева, так он был слаб. Но с каждым походом он забирался все дальше, все выше. Он взял работу на лесной опытной станции — обследовать пихтовые насаждения. Для этого приходилось подниматься на высоты свыше тысячи метров.
            Высокогорные поляны были покрыты предальпийской растительностью, скрывавшей человека. Стебли лиловых колокольчиков достигали вышины двух метров. Соцветия зонтичных поднимались неправдоподобными шатрами, и пчелы летали над рододендронами, собирая пьянящий мед.
            Горные луга цвели, казалось, вечно. Они не знали степных засух. Север снова дохнул в лицо Строгову. Стали попадаться карликовые березки. За ними — скалы, тундры, льды.
            «Вот и север»,— думал он, изнемогая...
           
            Горец-лесник нашел Строгова лежащим без сознания на высоте двух тысяч метров и принес его в свою хижину.
            Предки лесника, молокане, бежали в эти неприступные выси от преследований царя. На крыше хижины лежали гранитные обломки, вход был украшен турьими рогами, и медвежья шкура сушилась на ветру. Здесь молодой ученый прожил несколько недель почти в одиночестве, питаясь медом и медвежьим жиром: то и другое лесник заставлял есть большой деревянной ложкой.
            — Противно же, невмоготу!— взмаливался Строгов.
            — Все равно ешь! — строго приказывал горец.
            В довершение приключений Строгова застала в горах зима. С рюкзаком, набитым таблицами и вычислениями, он хотел добраться до Сочинского шоссе, но на полдороге изменили ноги; случилось это посреди бурного холодного ручья, через который он переходил вброд.
            Седая волна подхватила, протащила несколько метров. Уцепившись за корень, Строгов встал. На ближайшей колесной дороге его подобрала арба.
            — Месяца два,— рассказывал он мне,— я думал, что переберусь к праотцам. Но купание ли это, бродячая ли жизнь с ночевками где попало, с питанием как попало, только ноги мои перестали болеть. Возможно, целебный медвежий жир и мед помогли...
            Остаток зимы он работал на пробковой плантации, а весной снова ушел в горы.
            В горах шло строительство, гудели взрывы: будто гигантский рельс протаскивали по скалам, и скалы рушились... Кончилось все певучим, струнным звуком дальнего эха.
            Однажды в совершенно диком месте Строгов встретил девушку.
            Она сидела под черным зонтом на желтом ящике. Костюм ее был таким городским и так не соответствовал ландшафту с водопадом и парящим орлом, что Строгов невольно, без предисловий, спросил:
            - Вы кто?
            - Геодезистка,— скромно ответила девушка, поправляя берет.— А вы?
            - Я ботаник...— сказал Строгов.
            Его смущенный вид, какие-то зеленые хвосты, торчавшие из рюкзака, были более убедительны, чем его слова, и девушка, махнув рукой, рассмеялась:
            — Видно, все мы солдаты одной армии!
            — Следопыты! — подтвердил Строгов.
            Они дружески проговорили еще несколько минут и расстались: она склонилась к теодолиту, он, раздвигая колючки, полез на скалу.
            Когда он вернулся в Хосту, на море после шторма катилась мертвая зыбь. Строгов с наслаждением искупался, подставляя спину мутной волне.
            Потом долго ходил по пляжу, рассматривая «дары моря». Среди гальки и щепочек попадались веточки самшита и мокрые листья.
            Вот что ему было нужно!
            Он наклонился и долго перебирал листья в руках».


            Строковская научная селективная работа давала хорошие результаты.

            «На плантации, за чаем с вареньем из кисленького кизила, Строгов рассказывал заведующему о своих путешествиях.
            - На переправе через речку в «люльке» (две перекладины на колесиках, бегающих по стальному тросу) чуть не остался без пальцев, неосторожно сунув их под колёсико...
            Пробковый плантатор искоса поглядел на Строгова.
            - И что же?
            - Да ничего,— ответил Строгов.— Взвыл я на всю долину, перепугав до смерти лесничего, который сидел впереди меня... А в лесу нашел тисс; тут уже, за то, что не знал, попало лесничему от меня. . . Тисс, как вам известно, порода, медленно растущая, семена всходят на третий год после посева,— а тут естественным путем, в лесу, богатое возобновление... И маточное дерево стоит на краю пропасти, современник мамонтов и пещерных медведей!.. Ну, а как ваша плантация?
            – Кора на дубах – как замша! – сказал заведующий. – Вы что же, теперь совсем к нам или… опять на экскурсию?
            – Какие же экскурсии? - возразил, обидевшись, Строгов. – Я работал на определённые, заданные темы.
            О главной «теме» он не сказал: это был зелёный мир, возрождавший его к жизни и вновь заставивший полюбить её».


            Обширные фрагменты из очерка я процитировал оттого, что книга Юрина давно стала раритетом, её экземпляров по стране сохранилось очень мало.
            Кстати, благодаря этому писателю я получил – примерно через год после выкладывания своей книги в Интернет – письмо от интересного человека. Это военный журналист и краевед, житель подмосковного Юбилейного, полковник, член Союза писателей России и ответственный секретарь журнала «Ориентир» Леонид Михайлович Горовой. Он писал:
           
            «Уважаемый Михаил!
            Разыскивая сведения о прозаике Юрине, нашёл в Сети Вашу книгу "О тех, кто рядом" и с большим интересом прочитал Ваши мемуары о дедушке "Натуралист и артиллерист". Написанные тонко, с чувством и - главное - с большим тактом, они пришлись мне по душе».

           
            Далее Леонид указал на пару фактологических неточностей в тексте, которые я благодаря ему сразу исправил, и продолжал:
           
            «…Возвращаюсь к Юрину. Этот писатель ныне основательно забыт, а книги его с 50-х годов не переиздавались… Я интересуюсь биографией Юрина, в особенности его работой в начале 30-х годов в Болшевской трудовой коммуне.
            К сожалению, в доступной биографии Сергея Васильевича Юрина в период с середины 30-х годов имеется пробел. Где он был, чем занимался? Может быть, сидел? Если Вам ещё что-нибудь известно о С.В.Юрине, кроме того, что Вы написали, сообщите, пожалуйста. Заранее благодарен Вам за любой ответ. С уважением и наилучшими пожеланиями - Леонид Горовой».


            Так мы стали переписываться, что продолжается до сих пор. Но я практически ничем не мог помочь Леониду со сведениями о С.В.Юрине, разве что отсканировал и переслал биографию и неизвестный ему портрет писателя, напечатанные в книге "Страна дубрав". Зато сам он докопался до многого и, просиживая в архивах института мировой литературы им. А.М.Горького, нашёл ещё ряд произведений С.В.Юрина, а также дневник литературного кружка, занятия в котором он вёл в 1932-33 гг. Сейчас он предполагает подготовить публикацию на эту тему. А недавно Леонид и его товарищ-некрополист нашли на Ваганьковском кладбище Москвы могилу С.В. Юрина.
            Вот так творчество практически забытого писателя свело нас друг с другом.
            Жаль, что талантливый рассказчик, обладавший неповторимым стилем изложения, так рано умер. «Тяжелый недуг, которым страдал С.В.Юрин, в 1952 году преждевременно оборвал жизнь и творческую деятельность писателя», – сообщается в его биографии.
            А проживи он ещё лет тридцать – надо полагать, появились бы у него новые записки о В.В.Строкове. Было о чём писать!..
            Кстати, Сергея Васильевича Юрина очень ценил Константин Паустовский. Вот отрывок из его повести "Золотая роза":

            Я помню, как меня поразило однажды слово "свей" в стихах у Сергея Есенина:
                И меня по ветряному свею,
                По тому ль песку
                Поведут с веревкою на шее
                Полюбить тоску.
            Я не знал, что значит "свей", но чувствовал, что в этом слове заложено поэтическое содержание. Это слово как бы само по себе излучало его.
            Я долго не мог узнать значение этого слова, а все догадки ни к чему не приводили. Почему Есенин сказал "ветряный свей"? Очевидно, это понятие было как-то связано с ветром. Но как?
            Узнал я смысл этого слова от писателя-краеведа Юрина.
            Юрин был придирчиво-любопытен ко всему, что имело хотя бы малейшее отношение к природе, укладу жизни и истории Средней России.
            Этим он напоминал тех знатоков и любителей своего края, кропотливых исследователей и собирателей по зернышкам и по капелькам всяких интересных черт из краевой, а то и из районной, географии, флоры, фауны и истории, что еще сохранились по маленьким российским городам.
            Юрин приехал ко мне в деревню, и мы пошли с ним в луга, за реку. Мы шли к мостушкам по чистому речному песку. Накануне был ветер, и на песке, как всегда бывает после ветра, лежала волнистая рябь.
            – Вы знаете, как это называется? – спросил меня Юрин и показал на песчаную рябь.
            – Нет, не знаю.
            – Свей, – ответил Юрин. – Ветер свевает песок в эту рябь. Потому и такое слово.
            Я обрадовался, как, очевидно, радовался лесник, когда находил разъяснение слову.



        36.


            Несмотря на готовящиеся перемены в личной жизни, Вячеслав после войны продолжал постоянно видеться и переписываться с маленьким сыном. Свою любовь к природе он старался привить и ему. В письме от 27 августа 1945 года он пишет пятилетнему Юре:

            «…Наступила осень. Дождик льёт целый день. Листья на липах пожелтели. Насекомые все замерли, гусеницы спешат окуклиться. Та большая гусеница, которую мы с тобою нашли, когда ты учился плавать в озере, превратилась в красивую большую куколку. Размером она с твой большой пальчик на руке. Я её спрятал в коробку на вату и привезу к тебе».

            А в мае 1946 года, по случаю получения во временное распоряжение того самого домика в Сочи, о котором рассказывает С.В.Юрин, были перевезены в него Вячеславом все члены его семьи: мать Елена Павловна и её старшая сестра Евгения («тётя Еня»), обе дедовы сестры Юля и Варя, отощавшие за годы войны до дистрофии, и двое малолетних вариных детей – Володя с Инной.
            Разрешение на въезд семьи выхлопотал всё тот же Г.Е.Осмоловский, который опасался, что Вячеслав сбежит в Ленинград к любимой зоологической работе.

            Нелегко дался этот переезд с детьми и вещами, все претерпели множество волнений и мучений. Длился он несколько дней   –   поездами и пароходами, со множеством пересадок.
        «Дорога обошлась нам в 2500 р. Основное – носильщики, «калым» при пересадке и еда», - вспоминает дед в письме к Марусе.
            Да ещё пришлось везти за собой мебель: кровать, сундук, этажерку и пять стульев. Её отправили «малой скоростью», вдогонку. Сегодня это выглядит странным: тащить мебель через всю страну, когда те же подержанные кровати и стулья можно купить за гроши в любом городе, а то и получить даром! Но в те времена она представляла собой такую ценность, что багажные поезда нередко обворовывали.

            «… Намучился и я, и все, кроме ребят, ужасно. Пересадки были в Сталинграде и Кавказской, да ещё в Саратове достал билеты за полчаса, и в довершение всего Юля опоздала к поезду, на другой день в Сталинграде я её принял с парохода - догнала. Этот непредвиденный расход обошёлся нам ещё в 430 рублей».


            Приехала вся компания 19 мая. И пока не выселили из дома «чуждого дендрарию человека», жили две недели всемером, деля общую для всех кровать, «в комнатёшке 3 х 4: в одном углу плита, в другом наши чемоданы, полкомнаты занято постелью, от стенки до стенки, и ещё стол стоит».



        1) Юра Строков (июнь 1945 г.);
        2-3) Письмо Вячеслава сыну Юре (1945 г.);
        4) Дом в сочинском Дендрарии, где жил и работал В.В.Строков после войны (1946 г.);
        5) Семья на крыльце дома (1946 г.);
        6) Вячеслав в Сочи (28 февраля 1947 г.);
        7) Исхудавшие за военные и голодные послевоенные годы Вяча, Варя, Елена Павловна, Юля и варины дети Инна и Вова с Гайдой на руках на главной лестнице Дендрария (1947 г.);
        8) Недописанная картина Юлии Строковой: девятилетняя Инна и трёхлетняя Гайда (холст, масло, 74х51, 1950 г.).

            К непосредственной биологической работе в качестве заведующего отделом сочинского Дендрария Вячеслав приступил 28 мая. С 1 по 25 мая ему зачислили в отпуск по демобилизации. Но без сохранения содержания.
            За годы пребывания в Сочи он сильно продвинется в науке как биолог – в основном как лесовод и орнитолог. Много позднее, уже в наши дни, один из научных журналов напишет:

            «Вячеслав Всеволодович несколько лет проработал на Северном Кавказе в Причерноморье, и его публикации о птицах данного региона до сих пор регулярно цитируются российскими специалистами. Но жизненные пути этого ученого для многих представителей нынешнего поколения зоологов оставались малоизвестными».

            (Скорее всего, слова эти принадлежат проф. В.П.Белику).

            Интересны флора и фауна этих мест: здесь есть где развернуться и лесоводам, и энтомологам, и орнитологам, и ботаникам. Есть ряд её отличительных особенностей. Например, в Сочи прилёт скворцов на поля означает приближение зимы, а не лета, как привыкли люди в других местностях. Дело в том, что весной, возвращаясь на север, стаи скворцов пролетают высоко в небе без остановки – так стремятся они домой. И только осенью, двигаясь к югу, скворцы позволяют себе спуститься, чтобы подкормиться в дорогу.
            Жена директора, Варвара Ивановна Осмоловская (1916 - 1994), тоже была орнитологом, долгое время изучала синиц. В годы войны она поневоле повторила некоторым образом судьбу Вячеслава: из-за наступления немецкой армии ей и подруге Татьяне Дунаевой пришлось в течение нескольких месяцев кочевать с оленями в тундре, куда они отправились в летнюю аспирантскую экспедицию. Впечатления от этого периода она отразила в рукописи "Ясной, солнечной ночью... (о жизни двух москвичек в тундре Ямала в годы войны)".

            Кое-что из сочинских наблюдений Вячеслав тоже описал в книгах:

            «Хороши вечера в начале ноября на Черноморском побережье Кавказа, теплый ветерок врывается в раскрытые окна, глухо шумит прибой, в воздухе носятся насекомые, белыми точками мелькая в лучах электрического освещения.
            На собрании сотрудников Сочинской лесной опытной станции «Дендрарий» директор делал доклад, слушателей клонило в сон. Неожиданно из темной глубины парка раздался все заглушающий, в несколько голосов, визгливый вой, вопли, взлаивание и завывание. Директор прервал чтение доклада и, глядя на заулыбавшихся сотрудников, сказал с усмешкой: «Приветствовать нас пришли, да временем ошиблись, я еще не кончил!» Воющее зверье, нарушившее торжественность собрания, быстро разогнали».

            «В помещении одного научного учреждения в г. Сочи около стены стоял громадный шкаф с множеством выдвижных ящиков, в которых хранились семена. В комнате сидели и работали научные сотрудники. В феврале, когда за окнами был небольшой мороз (а по черноморским понятиям это был большой холод), со стороны шкафа стал доноситься тонкий писк. Прослушивание частей шкафа не позволило точно установить место, откуда раздавался писк, пришлось выдвигать все ящики подряд и в одном из них нашли в семенах с пуховой оболочкой 7 детенышей землеройки».

            "На Черноморском побережье Кавказа, в районе Красной Поляны, я наблюдал осенью, как стаи черных дроздов по утрам тянулись со всех сторон к одному месту в лощину в глубине гор. Вечером дрозды, приблизительно в одно время возвращались обратно. И так в течение не одного дня.
            Заинтересовавшись поведением дроздов, совершавших местные правильные ежедневные перелеты, я утром отправился в этом же направлении, куда летели дрозды. Не скоро я получил объяснение их перелетов. Семь потов сошло, пока я с горки увидел громадную площадь, сплошь заросшую виноградом, плодами которого кормились шумные стаи дроздов, кавказских соек, жировали кабаны и, судя по тому, как они шарахнулись в сторону, сюда заглядывал и медведь.
            Когда-то дрозды занесли сюда виноградные семена местного сорта Изабелла, неприхотливого, хорошо переносящего небольшие морозы и обильно плодоносящего. Семена проросли, побеги окутали ветви грабов и буков, разрослись, стали плодоносить, и в лесу, куда и лесник не заглядывал несколько лет, образовался виноградник, привлекающий к себе ежегодно пернатое и звериное население из окрестных ущелий и с гор".


            Немало его статей посвящено северокавказскому региону страны. Строков приезжал сюда работать и позднее, когда жил уже в Москве. Например, лето и осень 1955-го он провёл на лесосеке в районе Майкопского и на пробковой плантации возле Хосты. В результате появились новые научные статьи о птицах Сочи-Мацестинского района и о пробковом дубе.


        37.


            А с приходом лета удалось и шестилетнего Юрика перевезти туда же, к Чёрному морю, несмотря на то, что Вячеслав уже почти решился оставить к тому времени семью. Маруся уступила ему в предложении отправить их сына на полгода в Сочи: после блокадных месяцев больному и ослабшему ребёнку необходим был тёплый морской климат.
            Требовало поправки и психическое здоровье блокадного мальчика. В одном из прежних писем Вячеслав пишет Мусе из Сочи о том, что получил «рисунок сынули – пароход с зенитками, бьющими в белый свет, как в копеечку. Это психическая травма от войны у сынули, эти зенитки, не может он их забыть».
            Все послевоенные месяцы он продолжал питать к Юре отцовские чувства, хотя в связи с новыми привязанностями и уходом от жены не позволял им развиваться в себе. Он убедил себя и других, что камнем преткновения между ним и супругой стали разные взгляды на воспитание мальчика.
            «Я не умываю руки, мне очень тяжело даётся отход от Юрика, но он весь твой, и моё присутствие не принесёт уже желаемого мне».
            Позднее он осознал, что был неправ.

            Он и Марусю звал приехать сюда, в Сочи, но она понимала, что для неё бросать Ленинград, бросать жильё в нём и работу в «Ленэнерго», да ещё при нестабильном отношении к ней Вячеслава - авантюра.
            Да и сам Вячеслав сознавал, что он здесь только временно.
           
            « Я не говорю, что я навечно здесь, - может случиться, что года через три (после повторных Мацест) выкачусь отсюда севернее, но не севернее Москвы. А пока работа и работа производственного порядка..»
            «Я знаю, тебе нелегко будет расстаться с Ленинградом, ты сроднилась с ним, но мне обязательно надо побыть здесь года три, чтобы иметь Мацесту, иначе я останусь калекой навсегда, и калекой неработоспособным».
            « Я подсознательно всё ещё мечтаю о возвращении в Ленинград, хотя климат мне там явно неподходящий».


            Вот и пришлось ему навсегда отказаться от радости общения со снегами и морозами, которые он так полюбил за годы 16-летнего пребывания в Сибири.
            Звал его «папой» и Варин сын Володя (старше Юры на два года), ведь во время пребывания в Сочи Вячеслав усыновил по всем законам восьмилетнего племянника, подарив ему свои фамилию и отчество.

            «С Вовиным отцом получилось что-то не то, - пишет Инна, - и мама ушла от него, вернувшись к бабушке, ещё до рождения Вовы. И чтобы никакой памяти о Викторе Зубцове не осталось в нашей семье, Вову усыновил Вячеслав, дав ему свою фамилию и отчество».

            Второй варин муж Пётр Олейник, отец Инны, в первые месяцы войны погиб на фронте. Память его до сих пор священна для Инны Петровны. А сын Вари, таким образом, вместо Владимира Викторовича Зубцова стал Владимиром Вячеславовичем Строковым, то есть как бы родным, а не двоюродным братом моему отцу Юрию Вячеславовичу Строкову.

            В смысле выживания в Сочи почти все надежды Вячеслав возлагал на огород, который разбили возле дома, так как цены на рынках были запредельные. Засеяли большие площади кукурузой, фасолью, картофелем, огурцами, тыквами, помидорами, зеленью. Почва была неплодородной, глинистой. К тому же глина затвердела, как кирпич, из-за долгого отсутствия дождей. Но огород был единственным способом как-то прокормиться вместе с детьми. Очень хотелось ему завести ещё и козу, но не было лишних двух-трёх тысяч.
            Бытовые трудности давали себя знать буквально во всём, даже письма он писал на грубой обёрточной бумаге ( «Здесь я уже испытываю большой голод в бумаге любого качества»).



        38.

            Зато само место проживания было превосходным. В тех же «Мемуарах» середины девяностых Инна напишет:

            «Жили мы в парке Дендрарий - своего рода ботанический музей. Оформлен он был красиво, парадная лестница с фонтаном и скульптурами поднималась к санаторию. Главный вход был с проспекта Сталина - полукруглая колоннада, в центре которой была великолепная клумба. На эту клумбу по вечерам прилетали огромные ночные бабочки.
            Нижний парк, между шоссе и морем, был тогда дикий, не было там аллей и скамеек, и уж конечно, не было огромного аквариума с морской живностью, который стоит сейчас. Были огромные деревья, все переплетённые лианами. И лазали мы по этим лианам, как мартышки, было это просто: лианы, извиваясь, тянулись вверх от самой земли, а раз просто, то и приятно».


            Дети на всю жизнь запомнили сказочные красоты Дендрария, его парки в итальянском, английском и древнегреческом стиле, его скульптуры и неповторимые вазы работы французских и итальянских мастеров, фонтаны, Мавританскую беседку, оранжерею и розарий. А ещё - уникальные коллекции пальм, сосен, бамбуков и дубов, собранные за полвека до того основателем Дендрария Сергеем Николаевичем Худековым
            Для Вячеслава же особый интерес представляла фауна Дендрария: лебеди, пеликаны, утки, ондатры, дикобразы... В парке он как-то обнаружил гнездо кавказского сорокопута-жулана, изготовленное почти целиком из обрезков фотобумаги, выброшенных поблизости, вероятно, каким-нибудь фотоателье. Позднее дед упомянул об этом интересном случае в одной своих статей.
            Далее Инна вспоминает:

            «Однажды дядя Вячеслав принёс щеночка-девочку, такого маленького, что он умещался в ладони. Щенок был совсем молочный, слепой ещё. Собака-мать родила щенят и всех сожрала, а эту успели отнять. Назвали её Гайдой. Бабушка выкармливала её молоком, вставала к ней в ночь по нескольку раз, а чтобы молоко было тёплым, бабушка держала бутылку на груди. (Я тоже так делала, когда ездила в ГДР с грудной Варей). Гайда платила бабушке верной любовью, маму и Вячеслава признавала, а нас с Вовой в грош не ставила. При играх и возне норовила тяпнуть, да не в шутку, а как следует. Наверно, и мы были хороши, дразнили и трепали её...»

            Гайда прожила у них всю жизнь, до глубокой (по собачьим меркам) старости.
            В тех же «Мемуарах» Инны - воспоминания, связанные с многострадальной Еленой Павловной:

            1946 год, карточная система. Жили впроголодь, но это не запомнилось. Помню только один эпизод: вечером, перед сном стою в кроватке и прошу у бабушки хлебца. А она говорит, что нету. А я ей отвечаю, что я сама видела, как она корочку спрятала.
            - Это тебе на завтра, в детский сад.
            - Ну бабуля, дай, я завтра просить не буду!
            А бабушка плачет, слёзы текут у неё по лицу, и уговаривает меня спать, хлеба не даёт. А я смотрю на её слёзы и про себя думаю: что же это она плачет? Ведь это я хочу есть, а не она!


            Работая в дендрарии, Вячеслав написал несколько научных работ, готовясь защищать кандидатскую.
            Из книги С.В.Юрина:

            «На дороге, близ устья Мзымты, там, где через нее перекинут длинный мост, на плоской наносной равнине у моря, стоит Адлер — черноморский городок с большим будущим.
            Есть в Адлере старинная кофейня. За столиками сидят колхозники, табаководы и виноградари, мастера цитрусоводства и зимнего огородничества, агрономы-садоводы, рыбаки и охотники, спустившиеся с гор.
            Посреди улицы стоит толстая пальма. Игроки в домино вытирают пестрыми платками потные коричневые лица.
            И каких только историй здесь не услышишь!
            Больше всего разговоров, пожалуй, о новостройках. Хозяйство прибрежья изменится совершенно. Будут проведены воздушные дороги с гор для вывозки неисчислимых лесных богатств Кавказа.
            — Черт их подери, этих фашистов! — воскликнул кто-то из игроков в домино.— Не будь войны, все это было бы уже сейчас!
            Тут я увидел бородатого, по-походному одетого человека в выгоревшем пальто. К стене рядом с его столом были прислонены три большие пластины коры пробкового дуба.
            Это был Строгов.
            Мы поздоровались.
            - Далеко сейчас?
            - В Грузию! Вот «раздел» первые три дуба,— показал он на пластины.— Везу определять их технические свойства. Хотя пробковый дуб и не лось, а кажется, я справился с ним, постиг его культуру и могу уже снимать с него шубу.. .
            Мы вспомнили все наши встречи...
            Я спросил:
            - Ну как, собираетесь на север?
            - Пустое! — махнул рукой Строгов.— Я уже несколько раз бывал там! — и он показал на далекие снеговые хребты, сверкавшие над мглистым ущельем».

            «На днях Вячеслав Строгов приехал в Москву. По-прежнему высокий, стремительный, с бородой, как на портретах Миклухо-Маклая.
            Когда я пожимал ему руку, то заметил на большом пальце правой руки почерневший ноготь.
            - Люлька? — догадался я.
            - Она,— сказал Строгов и по-детски дунул на больной палец.— Ничего, до свадьбы заживет!
            Он привез с собой толстую рукопись, одобренную ученым советом. Ее длинное, с латинскими терминами название здесь можно не приводить. Оно касается разведения на Кавказе пробкового дуба на очень большой площади».


            Тогда многим казалось, что это и есть его научный путь на всю дальнейшую жизнь. Но вышло по-иному...
            Рассказывает Михаил Маратович Диев:

            «В Сочи Вячеслав Всеволодович занимался пробкой очень серьёзно. Он подготовил огромные материалы по использованию пробкового дуба и амурского бархата в промышленном производстве. Например, если помните, в металлических крышках на стеклянных бутылках от лимонада и пива была всегда изнутри прокладочка такая из пробки. Так вот это – его идея!
            И пришлось ему уехать куда-то в командировку. Все эти материалы он оставил в столе, на попечение товарища. А когда вернулся – оказалось, что товарищ воспользовался этими материалами и защитился на их основе...
            Помню, как Вячеслав Всеволодович закончил свой рассказ фразой:
            – Вот так я стал орнитологом!»



        39.


            В 1947 году В.В. Строкова переводят на работу в Москву, в только что созданное Министерство лесного хозяйства России, и назначают начальником Отдела защиты леса от вредных насекомых и болезней. В этой должности он проработал ровно четыре года. Должности кабинетной, а потому неуютной для него: слишком уж он привык к кочевой жизни и постоянной работе в поле. Но стране нужны были сведущие в лесоводстве учёные, и дел в министерстве в ту пору было «выше крыши» – достаточно вспомнить популярные тогда учёные баталии о лесоустройстве и пользовании лесными материалами, о лесном хозяйстве и «принципах неистощительного пользования лесом».
            Итогом явилось то, что уже на следующий год в стране был принят «Сталинский план полезащитного лесоразведения» – очередная грубая попытка власти вторгнуться в ранимую экологическую систему страны и изменить её. И хотя любое чиновничье вмешательство в неё, как известно, плохо оканчивается (вспомним освоение целины в 70-е годы), – тогда это принималось на «ура». Правительство надеялось таким образом бороться с нестабильностью урожаев, с засухами, а следовательно, и с грозящим стране голодом в неурожайные годы. За 15 лет планировалось создать 5320 километров лесополос – по берегам Волги, Урала, Дона и других крупных рек, десятки тысяч водоемов, сеть громадных оросительных систем. Предполагалось, что если вместо степей появятся леса, задерживающие суховеи, сразу наступит изобилие в стране. «Природа покорится большевистской воле!» - писали газеты.
            Вот типичный абзац из прессы тех лет:

            «В гениальном труде Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» говорится:
            «Познав законы природы, учитывая их и опираясь на них, умело применяя и используя их, люди смогут ограничить сферу их действия, дать разрушительным силам природы другое направление, обратить их на пользу общества». Мудрые сталинские слова с особой силой подтверждаются успешным выполнением величайшего в истории плана преобразования природы, осуществляемого в нашей стране».


            А вскоре вышел и известный роман Леонида Леонова «Русский лес» на ту же заказную тему.
            И никто из высших партийных руководителей в своём рвении переделать природу не спросил климатологов: а возможно ли вообще задержать лесополосами мощные воздушные массы азиатских антициклонов? Как выяснилось при позднейших расчётах, высота деревьев для этого должна быть, по крайней мере, в 20 раз больше, то есть около 100 метров!
            Из-за отсутствия техники и научной базы посевы неизменно гибли, план не выполнялся, следствием этого были приписки со стороны секретарей паркомов. Все попытки сажать дубы в Курской, Сталинской, Воронежской, Харьковской и Ростовской областях по «квадратно-гнездовому способу», продвигаемому академиком Т.Д.Лысенко, терпели крах. И хотя интенсивность лесопосадок была в 75 раз выше, чем в довоенные годы, практически весь лес, посаженный с таким трудом, в итоге погиб. Страна потеряла на этом огромные деньги, и после смерти Сталина грандиозное начинание постарались быстренько позабыть. Прав оказался академик Владимир Николаевич Сукачёв, изначально критиковавший в конце 1940-х квадратно-гнездовой метод (тот самый, преподававший в Лесотехнической академии, на которого Вячеслав написал эпиграмму).

            В.В.Строков оказался втянутым в эту струю и тоже занимался в Министерстве лесными вопросами. В том числе и борьбой с вредными насекомыми леса. Но в рамках министерской работы он разворачивает активную борьбу за внедрение именно биологического, а не химического метода уничтожения вредителей леса. В этом его поддерживает и коллега, профессор Константин Николаевич Благосклонов – выдающийся орнитолог, писатель и поэт, ещё один учёный тех лет, разработавший наряду со Строковым методики привлечения в лесонасаждения насекомоядных птиц. Оба они стали крупнейшими в стране специалистами в области изготовления искусственных гнездовий , делая упор на максимальное удешевление их массового производства. И если бы государственные мужи прислушались ещё тогда к их арифметическим выкладкам по этой теме, страна могла бы иметь значительную экономическую выгоду, - не говоря уже об экологическом воспитании подрастающего поколения. Ведь именно школьников предполагалось в основном подключать к изготовлению птичьих домиком и дуплянок.
           
            В.А.Зубакин:

            «Вячеслав Всеволодович был одним из пионеров биологического метода борьбы с вредителями лесного хозяйства в нашей стране. В эпоху директивной химизации народного хозяйства и повального увлечения ядохимикатами он аргументированно доказывал преимущества использования против вредителей леса их естественных врагов — птиц, причем доказывал не только с экологических позиций (к чему в те годы, да и позже прислушивались мало), но и приводил специальные расчеты, показывая экономическую выгодность развески искусственных гнездовий для птиц по сравнению с применением ядохимикатов. Он разработал упрощенную конструкцию гнездовий и упрощенный способ их развески, в результате чего биологический метод борьбы с вредителями леса оказался почти вдвое дешевле химического.
            Интересовали В.В. Строкова также вопросы заселения птицами полезащитных лесополос и способы привлечения туда птиц на гнездовье. В последний период жизни все больше его привлекали птицы антропогенных ландшафтов, которым он посвятил несколько статей и заметок».

            Именно этим делом он в основном и будет заниматься до конца жизни.



        40.


            Оставалось утрясти семейные проблемы.
            Он ещё «рыпался», не находя себе места и успокоения, он метался между обеими своими женщинами почти четыре года, пытаясь что-то объяснить и им, и себе. Вновь каялся Марусе, а попутно сдавал экзамены в аспирантуру.
            Жил в Москве у новой жены, а старой в Ленинград непрерывно слал нежнейшие письма с признаниями в любви, специально оставаясь для их писания после рабочего дня в обширном, гулком от пустоты зале Министерства.
            Как же не хотелось ему возвращаться домой! (Это слово он в письмах берёт в кавычки: «домой», а Ольгу не называет по имени полностью, только «О.»).
            Но - поздно.
           
            «…Условия жуткие на работе. Комната, где 60 человек среди столов пишут, разговаривают, на счётах стучат, на машинках, на арифмометрах, в телефон кричат. И вдобавок вентилятор жужжит. На квартире лишь, ибо я являюсь в 24 часа, а то и позже, когда О. спит, - я обычно ещё час-другой занимаюсь, поужинав, и ложусь дрыхнуть на диван. Спокойнее».

            Так писал он бабушке 7 мая 1949 года, наивно пытаясь успокоить в отношении Ольги, а между тем до рождения их первой дочери оставалось восемь месяцев. Пока он об этом не догадывался, потому и добавлял:

            «Отцом я не буду, не беспокойся»;
            «Чувствую, что любишь меня, и верю тебе»;
            «Поздравляю тебя с 12-й годовщиной нашего праздника, завтра куплю мандарин и съем его. Это наш праздник, и я его нарушил - ну, пусть тебе радостно весь день будет завтра. Я, работая, видел тебя во сне, ласковую, любимую, любящую. Счастье моё, где ты?»

           
            Уже после рождения в «той» семье первой дочери Вячеслав рвётся оттуда хоть куда-нибудь. Он хватается за работу, как за спасительную соломинку, мечтая, чтобы поскорее отправили его «в поле».
            Об этом же вспоминает и В.А.Зубакин:

            «Однако министерская работа мало привлекает В.В. Строкова. Он использует малейшую возможность вырваться из кабинета в лес, на природу".

            А в мае 1950-го, несмотря на пятимесячную дочь, Вячеслав пишет бывшей жене:

            «Сейчас горят леса на Карельском перешейке, это не по моей части. А вот обследовать их – по моей. Авось уговорю начальство в июле отпустить меня недели на две на эту работу!»

            «Одна цель – сделаться кандидатом. Это разрядит обстановку, потому что в Москве я тогда не останусь, – уеду! А уеду, конечно, один».



        41.


            В 1950 году печатаются новые его работы:

      • «Животный мир районов полезащитного лесоразведения»,
      • «Привлечение полезной фауны в полезащитные лесные полосы и водоёмы»,
      • «Тополёвая моль-пестрянка и сиреневая моль и меры борьбы и ними»,
      • «Птицы и вредители леса» (соавторы Формозов А.Н., Осмоловская В.И., Благосклонов К.Н.).

            Все они выходят пока небольшим тиражом в среднем по 5 тыс. экземпляров.
            На следующий год появляются очередные статьи:


      • «Лес, уход за ним, его охрана и защита»,
      • «Древесница въедливая» (соавтор Ухалин М.М.),
      • «Придать борьбе с сусликами ударный характер»,
      • «Привлечение птиц в полезащитные лесные полосы» ,
      • «Использование птиц для борьбы с вредными насекомыми в парках, садах и огородах» .

            Эти – тиражом уже побольше, по 10000 экземпляров. Как видно из названий последних статей, уже тогда совершился в научных изысканиях В.В.Строкова поворот к орнитологии. Впрочем, это неудивительно, если даже на фронте он замечал среди разрывов, как «с неба песни птичьи льются». Так что дело здесь, полагаю, не только в украденных рукописях.
            Отныне многие его статьи и книги будут содержать бесчисленные рисунки как самих птиц, так и разнообразных кормушек, дуплянок и «избушек» для мелких певчих птиц – трясогузок, мухоловок, горихвосток, вертишеек, синиц и прочих. И не только рисунки, но и подробные чертежи с указанием размеров, способов изготовления и правильной развески. Это очень ценный материал для тех, кто желает заниматься птицами или даже просто изготовить скворечник или синичник для своего двора.




        1) Вход в Сочинский Дендрарий (открытка 1940-х годов);
        2) Предполагаемые лесозащитные полосы (из книги В.В.Строкова, 1950 г.);
        3) Писатель Сергей Васильевич Юрин (1895 - 1952);
        4 и 5) Книги О.В.Рисса 1963 и 1973 годов издания.

            Конечно, приходилось ему писать и на лесную тему, поскольку в стране полным ходом продолжалось разведение лесополос. Его «нишей» в этом вопросе было заселение рукотворных лесов животными. Первый выпуск его работы «Преобразование фауны районов полезащитного лесоразведения», вышедшей в двух сборниках, называется «Животный мир районов полезащитного лесоразведения». Здесь В.В.Строков тревожится о том, что

            «работники лесного и сельского хозяйства, непосредственно занятые работами по насаждению полезащитных лесных полос и уходу за ними, часто недоучитывают важность этих вопросов, а иногда и вовсе забывают о них. Обходят фаунистические вопросы и авторы многочисленных книг и брошюр о полезащитном лесоразведении, изданных за последние два года».


            И предупреждает:
           
        «Нельзя ждать того времени, когда птицы и звери сами заселят полезащитные лесные полосы и водоемы, надо взять преобразование фауны в свои руки и разумно, создав соответствующие условия для обитания и размножения полезных птиц и зверей, применив систему биотехнических мероприятий, заселить полезащитные насаждения одновременно с их посадкой и выращиванием».

            Многочисленные иллюстрации к этой книге – рисунки птиц и зверей, а также искусственных гнездовий – выполнены, кстати, Юлией Строковой. Это указано на обложке. Возможно, и в дальнейшем она иллюстрировала книги брата (но, видимо, в целях экономии – инкогнито, так как имени художника в издательских данных не называлось).
            Во второй выпуск сборника он пишет статью «Привлечение полезной фауны в полезащитные лесные полосы и водоёмы», в которой ставит вопрос ещё более остро:

            «Вся природа, включая растения и животных, представляет единое целое …Обычно оценивается только непосредственная польза, получаемая от фауны в промыслово-охотничьем отношении… Нередко еще можно встретить среди агрономов и лесоводов пренебрежительное отношение как к фауне в целом, так и к отдельным ее представителям, и как следствие этого — безразличное, невдумчивое отношение к охране и привлечению в леса и поля полезных животных. Только этим и можно объяснить тот факт, что большая часть просмотренных автором программ подготовки агролесомелиораторов и колхозных лесоводов, бригадиров и звеньевых не содержит вопросов охраны и создания фауны в защитных лесонасаждениях.
            Незнание биологии животных, образа их жизни и суеверные приметы, передаваемые от «старых» людей, создают в отношении полезной фауны много нелепых и упорных предрассудков, от которых давно пора отказаться. Многие еще путают понятия «хищный» и «вредный», тогда как в действительности большинство хищников питаются животными, вредными для человека, и на самом деле являются полезными».


        1) Ок. 1947 г.;    
        2) Вячеслав с Юрой и Марией - ок. 1948 г.;    
        3) Август 1948 г.;    
        4) Ок. 1949 г.;    
        5) С племянниками Вовой и Инной и сыном Юрой – 1950 г.;    
        6) Инна и Вова с бабушкой Еленой Павловной – 1950 г.;    
        7) 8 августа 1951 г.

            Разведение лесополос порождало и множество проблем, без которых не обходится ни одно вторжение в природу. К примеру, попыткам сажать дубы квадратно-гнездовым способом очень мешали суслики, которые во множестве расплодились в центральных областях. Они не только выкапывали и поедали посаженные в лунки жёлуди (до 1952 года это слово писалось как «жолуди»), но и отгрызали побеги дубков. Кроме того, каждый суслик способен уничтожать до 15 килограммов зерна в год! А это – палки в колёса на пути к обещанному народу руководством страны будущему изобилию.
            Дело зашло настолько далеко, что даже самому товарищу Сталину пришлось обратить на презренных сусликов своё государственное внимание. Учёным-лесоводам был спущен госзаказ на поиски решения задачи скорейшего максимального уничтожения сусликов на территории страны. Он потребовал дополнительных вложений, исследований, литературы. Необходимо было максимально усилить борьбу с сусликами! И «мэнээс» В.В.Строков пишет в 12-й номер журнала «Охрана природы» статью под названием «Придать борьбе с сусликами ударный характер».
            Чего только ни проделывали прежде, судя по этой статье, с несчастными зверьками! Ставили капканы, заливали их норки водой: сначала вёдрами, а потом придумали – для ускорения «работ» – непосредственно спускать в норы сливной шланг от цистерны автомашины. Однако возить воду за десятки километров (а суслики, как правило, селятся в сухих районах) было хлопотно и накладно, и тогда какой-то умник предложил прилаживать верхний конец шланга не к цистерне, а к выхлопной трубе! Стали травить сусликов бензиновыми выхлопами двигателя – и это наряду со всевозможными ядами на основе хлора и цинка.
            Но несмотря на то, что с самой середины 20-го века их принялись нещадно истреблять, зверьки сопротивлялись стойко. Суслики вообще ведь замечательны по своей приспособленности к местам обитания. Некоторые их виды (например, жёлтый и трёхпалый суслик) могут обходиться абсолютно без воды; к тому же из всех млекопитающих в мире суслики роют самые глубокие норы – до шести метров в глубину!
            Странно, что обойдены были вниманием простые и естественные биологические методы – например, разведение хорька или перевязки, питающихся сусликами. Ещё в 1950 году В.В.Строков в брошюре «Привлечение полезной фауны в полезащитные лесные полосы и водоёмы» прямо указывал на то, что у нас

            "... допускаются большие ошибки государственного масштаба. Например, в лесостепной и степной зонах заготовка шкурок ласки и хорька имеет значительный вес в системе Всесоюзного объединения «Заготживсырье». Но если мы вспомним, что каждая ласка за год уничтожает до 3000 мышевидных грызунов, а степной хорек — до 450 сусликов, то увидим, что убыток в народном хозяйстве страны от подобных заготовок в сотни раз превышает доход, получаемый от пушнины".


            Поэтому не проще ли было бы подселить к сусликам ласку или степного хоря, который не успокоится, пока не перегрызёт всю колонию сусликов, после чего перейдёт к другой.
            Можно бы вспомнить и тех же хищных птиц: ведь степной орёл, беркут, подорлик и многие другие пернатые хищники тоже питаются сусликами. Суслики - любимая пища и для орла-могильника, как утверждает В.В.Строков в книге «Леса и их обитатели».
            Там же он рассказывает об опыте юннатов:

            «Юные натуралисты, желая выяснить, чем кормят пустельги своих птенцов, построили шалаш у одного гнезда и установили наблюдение. Вот как описывает М. Д. Зверев работу пары птиц: «Солнце только что поднялось. Ярко зазолотились вершины дальнего леса. Самец с криком принес маленького суслика. Самка слетела с гнезда ему навстречу. В воздухе из лап в лапы она приняла от самца добычу, отнесла в гнездо и стала кормить птенцов. «Рабочий день» соколов начался. Дежурный юннат в шалаше заполнил в блокноте первую строчку: 5 часов 15 минут суслик молодой, один.
            Оказалось, что в среднем пустельга приносит в день по шесть молодых сусликов, 3—4 мыши. Только раз в несколько дней попадается им птичка. Итак, за месяц, в течение которого кормятся птенцы, они съедают примерно 180 сусликов, около 100 мышей и только несколько птичек.
            Известно, что если на поле на гектаре живут тридцать сусликов, то за лето они могут уничтожить весь посев полностью. Теперь понятно, какую пользу приносит пустельга. За месяц она полностью очищает только от одних сусликов шесть гектаров посева!»
           
            «Подсчитано, что две пары беркутов, живущие на Южном Урале, в течение года истребили 10 козулят, 13 зайцев, 17 глухарей и тетеревов, 110 разных уток, а различных вредных грызунов, главным образом водяных крыс, сусликов и хомяков, 11 400. Если подсчитать, сколько зерна спасли орлы, то вред от уничтожения ими охотничьих животных будет ничтожен в сравнении со стоимостью спасенного хлеба».

            Но чиновники не желали прислушиваться к учёным, и нецивилизованное истребление сусликов продолжалось вовсю.


        42.


            Конечно, жужжание вентилятора, треск арифмометров, пишмашинок и костяшек счётов не очень-то способствовали научному творчеству. От этого за годы сидения в Министерстве Вячеславом написано сравнительно немного работ. К тому же с марта 1950 года он начинает трудиться над кандидатской диссертацией.
           
            «Работал в таких условиях, что просто жуть. Дело в том, что О. в больнице с 15-го числа, а я один, и обед мне готовить даже некому. А из Ленинграда я привез, как мне казалось, ленинградский грипп. Первые дни по приезде было очень тяжело дышать и ходить. Кашель бронхиальный одолел просто. Работы накопилось – тьма, проворачивал её дней пять, допроворачивался до того дрова кончились, и спасибо, сосед за тридцатку напилил… С понедельника (6 марта) сел вплотную за рукопись. Часа два пишу, часа три лежу».
           
            Рукопись продвигалась слишком медленно. Да ещё надо было отдавать её частями в печать машинисткам – своей пишмашинкой ещё не обзавёлся (они, наверное, требовали двойную плату за его каракули!). Семейные дела, связанные с рождением дочерей, тоже требовали времени. Из-за всех этих неподходящих для научной деятельности условий – как дома, так и на работе - писание затянулось на три года.
            Но зато, по ходу работы над диссертацией, в конце следующего 1951 года Вячеслав наконец порывает с Министерством и становится научным сотрудником ВНИИЛХ – Всесоюзного научно-исследовательского института лесного хозяйства. Тогда-то у него и появились возможности для ухода с головой в научно-исследовательскую работу.
            Маруся письмами поддерживает его:
           
            «Рада за тебя, что увлёкся работой, что тебя не отвлекают на другие дела, в Министерстве ты был совсем в других условиях; когда работа по душе - всё совершенно по-иному будет казаться, даже сама жизнь».
           
            Наконец-то он смог развернуться и по сохранившимся материалам работы на сочинских плантациях успешно защитил 18 мая 1953 года диссертацию под названием

        • «Биологические основы осеверения пробкового дуба (Quereus suber L.) и ускоренной эксплуатации его коры»

            Тема работы диктовалась необходимостью: XIX съезд партии пятилетним планом предусматривал посадить лес на громадной площади - в общей сложности на пяти миллионах гектаров! А натуральная пробка чрезвычайно ценна как сырьё, поэтому в партийном плане пробковому дубу тоже уделялось внимание. Кора на нём, как выяснилось, нарастает в несколько раз быстрее, чем у дерева под названием «амурский бархат», которое тоже разводилось тогда и представляло собой объект государственной ценности.
            В этой диссертации В.В.Строков сообщает об истории разведения пробкового дуба в стране и о результатах своих шестилетних опытов по выращиванию его в Сочи, по определению и проверке холодоустойчивых форм. Рассматривает вопросы биологии, морфологии и экологии пробкового дуба, сообщает о возможности переселения пробкового дуба в более суровые условия среды, то есть на север. Прежние неудачи при попытках продвижения дуба в северные районы он объясняет тем, что для этого выбирали деревья крупноплодной формы (всего он выделяет «пять вариаций вида Quereus suber L., из которых три образуют еще 13 форм» ), а она-то как раз и «дала наибольший отпад», поскольку «работы производились на основе теоретических установок формальной генетики и полного пренебрежения к природе пробкового дуба как вида» .
            Уделяется внимание истории появления пробкового дуба в нашей стране и его расселению:

            «В Россию пробковый дуб попал из Португалии и Южной Франции в 1819 – 1836 гг. и разведен в Никитском Ботаническом саду в Крыму. Сейчас там около 35 дубов 130-летнего возраста».
           
            «Из желудей, собранных в Агудзерской пробковой роще, были созданы плантации в НИЛОС «Дендрарий» в г.Сочи, аллея дубов в пос.Хоста, часть Кудепстинской плантации (Адлерский район Краснодарского края), часть Очамчирской плантации в Абхазской ССР».

            В диссертации говорится и о том, что исследователи ранее пытались вырастить холодоустойчивые формы методом привоя, «внешне весьма заманчивым», то есть методом вставочной прививочной культуры, но это не очень-то выходило из-за холода. «Осеверить таким приёмом пробковый дуб нельзя, - об этом указывал ещё И.В.Мичурин», - пишет В.В.Строков. И делает ставку на межвидовую и внутривидовую гибридизацию.
            Последняя часть работы посвящена правилам съёма коры - феллодермы. Это тоже немаловажное дело, требующее определённых знаний и умений.
           
            Продолжал он исследования пробкового дуба и в Ленинграде, производя опытные посадки в парке Лесотехнической академии и пригородах.
            С.В.Юрин описывает такой случай:

            «В одном из парков под Ленинградом Строгов уже встречал пробковый дуб. Это был «амурский бархат» - удивительно выносливое и быстро растущее дерево.
            Строгов вывел это заключение из собственных наблюдений. Тогда он не придал им значения, но теперь вспомнил.
            По-видимому, деревце было молодое, хотя в точности возраст его определить было трудно. От земли сантиметров на пятьдесят поднимался искалеченный, изуродованный ствол, но за один только июнь месяц о выбросил метровый побег; листьями он был похож на ясень.
            В Строгове сказался лесобиолог: он с глубоким интересом отнёсся к этому явлению. В конце июля побег уже перестал расти. Значит, вегетационный период его продолжался немного более двух месяцев.
            «Почему?»
            И Строгов правильно ответил: кратким вегетационным периодом южное дерево спасало себя от заморозков. Когда наступали заморозки, оно уже было к ним подготовлено, все части его были покрыты защитным пробковым слоем. Очень рано, раньше всех деревьев «амурский бархат» сбросил свои листья... И Строгов специально приехал в парк зимой, чтобы посмотреть, цел ли побег и как он себя чувствует.
            Но побега не оказалось. Жалкие остатки его были смяты и расщеплены.
            Весёлая ватага ребятишек каталась в парке на лыжах.
            - Это вы наделали? - спросил Строгов, показывая на «амурский бархат», и объяснил ребятам, что они погубили.
            - А мы, дяденька, думали, что это простая веточка...
            Вернувшись на то же место летом (родственники его жили поблизости на даче), Строгов увидел, что дуб снова выбросил побег из спящей почки.
            Может быть, он растёт там и сейчас...»

           
            Наконец-то Вячеслав смог развернуться в научной деятельности. С этого времени он начинает активно публиковаться в научных журналах и массовых изданиях.
            В первую половину 1950-х одна за другой печатаются очередные его статьи и методические разработки:

      • «Насекомые - первичные вредители дубов в г.Сочи и его окрестностях»,
      • «Птицы - друзья леса»,
      • «Хозяйственно-ценные холодоустойчивые формы пробкового дуба»,
      • «Применение конопли для защиты от личинок майского хруща»,
      • «Слепыши - вредители лесонасаждений»,
      • «Опыт использования гнездовий из бутылочной тыквы для привлечения птиц»,
      • «Привлечение птиц в сады для защиты от вредителей».

            В кругу его научного внимания, как видим, не только, и даже не столько птицы, но и растения, и насекомые, и даже слепыши – зверьки из семейства грызунов. Что до материалов по пробковому дубу, то это, видимо, свежие наработки, появившиеся за время пребывания на плантации в Хосте летом-осенью 1955-го. Он охотно ухватился за предложение пожить «бархатный» сезон в хорошо знакомых местах, которые когда-то вернули его к жизни, и с удовольствием провёл время в горах, занимаясь прежней научной темой.



        43.

           
            А затем - за период, предшествующий отбытию Вячеслава на пять лет из Москвы в 1961-м году - рождаются одна за другой новые его работы (здесь я имею в виду только опубликованные, но вероятно, многие ещё материалы не попали в печать):

      • «Влияние птиц-дуплогнездников на очаги непарного шелкопряда и дубовой листовертки»,
      • «Опыт удешевления работ по привлечению птиц на гнездование»,
      • «Сиреневая моль Gracilaria F. (Lepidoptera, Gracilariidae) и борьба с нею»,
      • «Некоторые практические рекомендации по привлечению и учёту птиц»,
      • «Техника использования фауны для защиты леса»,
      • «Случаи каннибализма у животных»,
      • «Птицы – наши друзья (соавтор Ржевский Б. М. )»,
      • «Охрана и привлечение полезных птиц»,
      • «Практические советы лесоводам по использованию птиц для борьбы с вредителями леса»,
      • «Синицы - друзья леса»,
      • «Организация работы по охране и привлечению насекомоядных птиц в зеленые насаждения городов»,
      • «Зависимость интенсивности размножения скворца и мухоловки-пеструшки от площади дна гнездовья»,
      • «Применение подсмольной воды для отпугивания сусликов от желудей при разведении дуба в степи»,
      • «Птицы наземных ландшафтов Сочи-Мацестинского курортного района»,
      • «К вопросу о выделении плакучей формы пробкового дуба»,
      • «Рыжие лесные муравьи - защитники леса».

            И снова одни только названия этих статей говорят о разнообразии его научных интересов. Кроме птиц (теперь уже более половины работ), здесь вновь и сиреневая моль, и муравьи, и пробковый дуб, и наконец - те же суслики, для борьбы с которыми, как видно из статьи, нашёлся-таки весьма «гуманный» (точнее - "сусликоманный"), простой и остроумный метод: отпугивание подсмольной водой, являющейся отходом лесохимического производства при сухой перегонке древесины.
            Прежде от применения против этих зверьков удушающих или отравляющих химических веществ (хлорпикрина, цианплава, фосфида цинка и мышьяковистых соединений) массово гибли и полезные животные. Вячеслав стал проводить лабораторные опыты с подсмольной водой, подыскивая оптимальную концентрацию раствора - чтобы она и ростки дубочков не слишком обжигала, не убивая их при вылуплении из желудей, и в то же время отпугивала сусликов своим характерным запахом. Ведь суслики ищут пищу больше глазами, чем носом. Поэтому они, видя лунку с зарытым в неё жёлудем, принимаются раскапывать её; но, почуяв отталкивающий их запах подсмольной воды, бросают и почти не грызут, так что дерево всё же может вырасти, - и таким образом, доказывает Строков, можно удешевить работы по борьбе с грызунами при выращивании дубового леса в 30 – 40 раз!

            Вновь и вновь приходится ему возвращаться и к пробковому дубу. Об этом – очередная статья : «К вопросу о выделении плакучей формы пробкового дуба». Поскольку в печати опять возник вопрос о так называемой плакучей форме пробкового дуба, как искусственно выделенной из прочих форм, то вновь пришлось В.В.Строкову доказывать, что не существует такой формы, как «pendula», то есть плакучей. Еще в автореферате десятилетней давности он писал:

            «Деревья с пониклыми длинными побегами, описываемые обычно как форма pendula (плакучая), - отдельной формой признать не можем; как показали исследования, пониклость ветвей есть возрастная изменчивость и вызывается нарушением физиологических процессов организма дерева».

            И поскольку за прошедшее время он вновь поработал на плантациях Черноморского побережья Кавказа, где им «были детально осмотрены, измерены и исследованы в течение нескольких лет более двухсот деревьев», этот вывод подтвердился:

            «Удлиннённость и пониклость ветвей не является особенностью одной формы пробкового дуба».
            «Образование плакучих побегов у пробкового дуба всегда является следствием неблагоприятных условий, в которых оказываются деревья, или же следствием травматизма, а не биологической и не наследственной особенностью «плакучей» формы пробкового дуба, тем более, что листья дубов «плакучей» формы, величина жёлудя и плюски у разных деревьев, то есть основные морфологические признаки, по которым определяется принадлежность дерева пробкового дуба к той или иной систематической форме, у деревьев «плакучей» формы различны и всегда соответствуют другим формам пробкового дуба».

            А в статье «Рыжие лесные муравьи - защитники леса» он выступает против хищнического истребления муравьёв - и грибниками, разбрасывающими муравейники палками, и лесозаготовителями во время трелевки, и самодеятельными «лекарями», занимающимися изготовлением «муравьиного спирта», но особенно - теми людьми, которые производят сбор «муравьиных яиц» и «мураша» для кормления птиц.
            В этом последнем деле он не боялся спорить даже с признанным биологом Львом Борисовичем Бёме (несмотря на то, что очень уважал его как учёного и держал в домашней библиотеке его книги). Ведь рыжие муравьи рода «формика», не уставал повторять В.В.Строков - не только защитники, но иногда и спасители наших лесов. Их надо беречь особо!


            «На полезную деятельность муравьев русские лесоводы обратили внимание еще в начале прошлого века. Ученый лесничий Петр Перелыгин в книге «Лесоохранение, или правила сбережения растущих лесов», изданной в 1836 г., писал: «Первые неприятели личинок насекомых есть муравьи... Они неусыпно преследуют всякого рода личинок. На дереве, у корня коего находится муравьиная куча, ни одна личинка не только на оное взлезть не посмеет, но даже препятствует их вылупанию из яиц. Оттого посреди поврежденного какого-либо места леса подобные дерева остаются свежими и зелеными».

            В двух своих статьях он приводит заметку 1883 года, напечатанную лесничим А. Циолковским в «Лесном журнале» - о том, как муравьи спасли лес Шиповой корабельной рощи от нашествия гусеницы обыкновенной пяденицы. Буквально каждую гусеницу – а их были, вероятно, миллионы – они унесли к себе в муравейник. «Каждую из жертв, - пишет лесничий, - тащила пара муравьёв - дышлом: один держал за голову, другой за противуположную часть тела; по прибытии в муравейник добыча сдавалась подоспевшим сподручным, а лихая пара порожняком стремилась опять на верхушку дерева». Через неделю «пядениц - как метлой вымело».
            Видно, понравилась деду цитата из лесничего, потому что и через 20 лет после написания статьи он, бывало, вспоминал эту фразу и подтрунивал за столом: не попадало ли тебе, Миша, от родителей по «противуположной части тела»?



        1) Лесосека в Краснодарском крае, где работал В.В.Строков (лето 1955 г.);
        2) Пробковая плантация в Хосте (23 окт. 1955)
        3) В.В.Строков в горах под Сочи, сзади подпись его рукой: «Хребет Ахаки, высота 2200 м., снято из долины реки Озыбь» - 25 окт . 1955 г.;
        4) В.В.Строков в районе села Майкопского, сзади подпись его рукой: «На лесоповале, где вёл учёт опытов» - 2 ноября 1955 г.;


        44.


            В проведённые на пробковой плантации под Хостой летние и осенние месяцы 1955 года В.В.Строков продолжает заниматься изучением свойств коры пробкового дуба и способов его отбора, осеверения и размножения. О направлениях этой работы писал ещё С.В.Юрин:

            «Кавказский пробковый дуб — вечнозеленое стройное дерево с густыми листьями. Пробку с него начинают снимать в возрасте пятнадцати-двадцати лет. Размножается он как семенами, так и прививкой. Пробка служит не только для закупорки бутылок, но и как изоляционный материал, для спасательных кругов.. . Но как быть с продвижением этой ценной культуры на север?
            Сколько Строгов ни лазил по горам, нигде он не находил ее выше трехсот-четырехсот метров. Неужели пробковый дуб может расти только в Грузии, в Сочинском дендрарии и в Хосте?
            Ответ на эти вопросы Строгов нашел в трудах Мичурина. В 1932 году Мичурин писал управляющему госконторой «Сурпроб»:
            «На ваш вопрос в письме от 23/Х1 с. г., правилен ли принятый способ работ по культуре пробкового дуба у вас, отвечаю — нет. По существу дела — неправилен. Также глубоко ошибочны были и все работы ваших предшественников, с самого начала...»
            И дальше великий ученый указывал, каким путем нужно идти. Этот путь — прежде всего строгий отбор и затем размножение лучшего сорта исключительно вегетативным путем — прививкой на подвоях.
            На каких же видах подвоев должен основываться селекционер? Во-первых, на виде, дающем лучшее сращивание с привитым на него сортом, а во-вторых, более подходящем к условиям местности по выносливости к зимним холодам, к составу почвы, по строению формы корневой системы, проникающей в глубокие подпочвенные слои, что особенно важно в засушливых местностях.
            «Что же касается до желания продвинуть культуру дуба в более северные местности, в северные части Кавказа, в Южную Украину и еще далее, о чем прежде нельзя было и думать, теперь, при помощи нашего Советского Правительства,— писал Мичурин,— вполне можно надеяться на осуществление этого желания, хотя, конечно, здесь перед нами будет стоять более трудная задача, чем предыдущая культура пробкового дуба в среднем Кавказе и Южном Крыму, но, тем не менее, повторяю: теперь можно с успехом выполнить это дело при помощи гибридизации».
            «Итак,— думал Строгов,— месяцы, годы работы, какой увлекательной! О размножении желудями забыть. . . Пробовать подвои разных дубов и, может быть, того выносливого, растущего под Ленинградом «амурского бархата», который он спасал от веселых лыжников?..»


            Хотя «дубовая» тема и не стала главной в научной деятельности Вячеслава, месяцы пребывания на Кавказе были для него плодотворными. Кроме того, он изучал не только флору, но и фауну региона. Это отразилось в статьях и в некоторых зарисовках из книг.

            «В темную осеннюю ночь задержались мы с товарищем в горах в районе Красной Поляны на Кавказе, решили заночевать. Разложили костер, вскипятили чайник, сидим, вполголоса разговариваем. В стороне послышался шорох листьев, словно кто-то подкрадывался к нам. Отблески костра делали еще более непроглядной темноту леса. Переглянулись мы, взяли ружья и отошли в сторону, под защиту столетнего каштана. Через некоторое время опять послышался шорох и в обманчивом свете костра показалось толстое, извивающееся тело змеи, как-то странно проползавшей мимо нас. -
            — Что это? — шепотом спросил я,— я таких змей и не видел никогда!
            — А это и не змея! Эта выдра переходит из Чвижепсе в Мзымту. Ну-ка, мы ее шуганем!
            И товарищ закричал: «Ого-го-го-гоо».
            Выдра скачками бросилась от нас вверх по склону горы, несколько мгновений были видны ее гибкое тело и волочащийся толстый хвост, и все скрылось в полной тьме...
            — Что же это она по суше-то ходит,— спрашиваю я, вернувшись к костру,— Чвижепсе впадает в Мзымту, водой-то выдре удобнее было бы перебираться?
            — А это ты уж у нее спроси,— дикий зверь идет напрямую, не соображая, что вверх-вниз по горам дальше получается!» («Леса и их обитатели», стр. 161 – 162)

           
            И всё же, хотя Вячеслав по старой памяти ещё занимается иногда и пробковым дубом, и животными, и муравьями, и защитой лесов от насекомых-вредителей, большая часть его трудов с этих пор всё же будет посвящена птицам.
            В 1956 году он избирается учёным секретарём Центрального совета Всероссийского Общества охраны природы (ЦС ВООП). В этой должности он проработал почти пять лет (столько же, сколько и в Лесном институте) а затем - уже в учёной степени доцента - до конца жизни оставался почётным членом этого Общества. Вместе с тем он преподаёт на кафедре зоологии московского Института культуры и каждое лето вывозит студентов на полевую практику в подмосковные леса. Но продолжает при этом выступать на площадках Общества и писать статьи - теперь уже в основном на орнитологические темы.

            «Устало тело, но не устало сознание, мысль. Кое-что, написанное осенью, лежит в редакциях», - писал он Марии в конце декабря 1957-го.
           
            Часть его работ посвящена птицам Москвы и Подмосковья:


      • «Насекомоядные птицы в Москве»,
      • «К экологии коноплянки на юго-западе Москвы»,
      • «Опыт привлечения насекомоядных птиц в парки Москвы»,
      • «Обыкновенная чайка в ближнем Подмосковье»,
      • «О массовой задержке птиц в Подмосковье осенью 1957 года» (соавторы Е.Климик, В.Маркин).

           
            Он исследовал парки Москвы: ЦПКиО им. Горького, Нескучный сад, Кузьминки, Измайловский и даже Александровский сад возле Кремля, а также Мытищинский и Сокольники, образующие для птиц единое целое с Лосиным островом. Во многом благодаря деятельности В.В.Строкова для борьбы с вредными насекомыми в московских и подмосковных парках начали применять не «химию» (анабазин- и никотин-сульфаты, гексохлоран и ДДТ), а птиц. Это оказалось намного выгоднее. К тому же никто не будет отрицать, что птицы не только защищают деревья от насекомых-вредителей, но и украшают город своим видом и пением.

            «Весной 1958 года членами секции любителей певчих птиц Всероссийского общества содействия охране природы и озеленению населённых пунктов были отловлены в Белоруссии несколько соловьёв и выпущены в Александровский сад около Кремля. Птицы держались там около двух недель, и послушать их пение собирались многие сотни москвичей», - рассказывал дед в своей статье «Опыт привлечения насекомоядных птиц в парки Москвы».

            А писатель-зоолог Я.А.Цингер в книге «Занимательная зоология» написал:

            «Как дополняют птицы красоту насаждений своим пением, обликом, своей подвижной хлопотливой жизнью! Не следует забывать и той пользы, которую оказывают птицы в борьбе с вредителями. В Москве зоологами К. Н. Благосклоновым и В. В. Строковым проводились очень нужные и интересные опыты по заселению птицами зелёных насаждений».

            Несколько лет назад, будучи в конце мая в Москве, я проходил мимо Кремля через Александровский сад. Невысокие кустарники, рядом множество гуляющих по дорожкам людей и оживлённая улица. Два часа дня, палящее солнце, 38 градусов в тени. И что вы думаете? – из кустов доносилось пение соловья! Долгое время я так и не знал: то ли там был скрыт динамик, то ли действительно заслуга таких энтузиастов, как мой дед, в том, что в самом центре Москвы до сих пор селятся певчие птицы и распевают в любую погоду?
            Ответ дала мне дворничиха, убиравшая внутреннюю территорию Кремля, куда я заглянул недавно, когда вновь был в Москве. Я разговорился с этой приятной, культурной женщиной, и она поведала мне о том, что да, у них в парке селится множество разных птиц (она даже перечислила их виды), в том числе и соловьи, прекрасно прижившиеся здесь.


                                   
                                1) Мария Калинична Ломако - апрель 1951 г.;    
                                2) Юрий Строков в 14-летнем возрасте - 1954 г.;    
                                3) Май 1954 г.;    
                                4) 16 апреля 1955 г.;    
                                5) В рабочем кабинете - январь 1958 г.;    
                                6) Елена Павловна с детьми Вячей и Варей и внуками Вовой и Инной – ок. 1958 г.    
                                7) С сыном Юрием – 1958 г.



        45.


            Занимательное в птичьем мире явление случилось осенью 1957 года в Подмосковье. В тот год лето было тёплым и продолжительным. Оно захватило и значительную часть осени. Благодаря этому многие певчие птицы успели произвести не два, как обычно, а три выводка птенцов.
            Но в октябре внезапно нагрянули холода, и молодые птички оказались без корма. Они были ещё слабыми, неподготовленными к дальнему перелёту на юг – и, задержавшись дольше обычного, стали искать убежища в доступных им тёплых помещениях. Эта аномалия описана В.В.Строковым в научной статье «О массовой задержке птиц в Подмосковье осенью 1957 года», а также в популярной заметке, помещённой в апрельском номере «Юного натуралиста» за следующий год.
           
            В Балашихинском районе такой молодняк проник через маленькое окошко в котельную одного из подмосковных заводов. В помещении скопилось, по подсчёту зоологов, 148 ласточек-касаток! Всероссийское Общество охраны природы решило помочь им достичь тёплых краёв, отправив самолётом в Адлер. В «Юном натуралисте» дед интересно описывает, как он и его коллеги, приехав на завод, переловили сачками всех до единой ласточек и, посадив их в специальные ящики, привезли в помещение Общества.

            «Утром 12 октября комната преобразилась: везде, даже на головах и плечах сотрудников, сидели и щебетали ласточки, а другие летали по комнате.
            Как же накормить полторы сотни ласточек? Самых слабых мы кормили из рук, но накормить так всех было невозможно. Тогда устроили кормушку. На деревянный щит положили мучных червей и мотыля. Птицы быстро освоились, и через несколько часов, уже сытые, весело щебетали, чистили пёрышки, охорашивались. Ласточки садились на край вазы с водой и пили, купались.
            А тем временем мы оформляли документы. Работник ветеринарной службы, выписывавший сопроводительное удостоверение на перевозку, был удивлён: он давал разрешения на перевозку львов и тигров, даже слонов, а ласточек переводили впервые.
            Ящики с окольцованными ласточками погрузили на самолёт, и необычные пассажиры полетели на Черноморское побережье».

            (Интересно, возможно ли сегодня «пробить» перевозку такого количества птиц на самолёте?)
            В тот год запоздали с осенним перелётом не только ласточки, но также скворцы, зяблики, зарянки, горихвостки и другие пернатые. Но мало кому из их молод-няка посчастливилось выжить и тем более попасть в заботливые руки орнитологов, как ка-саткам, вывоз который производился «в порядке опыта».
           
            В тот год запоздали с осенним перелётом не только ласточки, но также скворцы, зяблики, зарянки, горихвостки и другие пернатые. И мало кому из молодняка посчастливилось выжить, и тем более попасть в заботливые руки орнитологов, как касаткам, вывоз который производился «в порядке опыта».
           
            Мне знакомо всего лишь около трети из полутора сотен дедовских статей и брошюр (плюс книги) - в основном лишь те, что он присылал нам в Ленинград с корявыми дарственными надписями, и которые я теперь храню на особой полке, выделенной на стеллажах. Остальные затерялись в глубине десятилетий и неизвестно, сохранились ли вообще: ведь некоторые выходили очень маленьким тиражом – по 300 - 500 экземпляров. А иные (такие, как диссертация о дубе) и по 100. Но хотя бы их названиями надеюсь с течением времени пополнить свой библиографический список.
            Например, кроме довольно обширной статьи с несколькими фотографиями «Обыкновенная чайка в ближнем Подмосковье» в сборнике «Птицы водоёмов» (выпуск 4 за 1960 г.) у меня больше нет почти никакой информации от самого деда об изучении и спасении колонии озёрных чаек на подмосковном озере Киёво (сегодня принято написание Киово или Кийово, но я сохраняю орфографию статей тех лет). А ведь то была длительная битва с чиновничьим произволом за уникальное в экологическом отношении место!



                              •    
                                1) На студенческой практике по кольцеванию скворцов в Подмосковье (1958 г.);    
                                2) Елена Борисовна Климик во время кольцевания птенцов чаек на озере Киёво (1950-е г.);    
                                3) Присланная моему отцу шутливая трилогия в фотографиях, сделанная на оз. Киёво 14 июня 1958 года:
                                    1."Наблюдаю за ходом кольцевания чаек"
                                    2."Начинаю волноваться, цепь кольцующих не туда пошла!"
                                    3."Куда вас чёрт понёс?!"
                                   
                                4) В.В.Строков обучает юннатов кольцеванию (оз. Киёво, 19 июля 1956 г.);    
                                5-7) Фрагменты его статьи "Обыкновенная чайка в ближнем Подмосковье" (1960 г.)



            Но о драматической киёвской эпопее куда лучше меня расскажет Виктор Анатольевич Зубакин, специально собиравший материал, относящийся к этой истории. Ему - с полученного его позволения - и передаю слово.

            "В 1955 – 1960 гг. В. В. Строков обследует водоемы ближнего Подмосковья. Цель – поиск и изучение мест гнездования озерных чаек и других колониальных птиц в Московской области. Происходит первое знакомство В.В. Строкова с оз. Киёво, которое затем на несколько лет становится местом его полевых работ. На этом зарастающем озере, с трех сторон окруженном домами г. Лобни, расположена одна из самых известных в нашей стране колоний озерных чаек. Колония была открыта для науки в 1926 г., в 1927—1940 гг. здесь проводилось кольцевание птенцов и комплексное изучение экологии и поведения озерных чаек. Затем озеро Киёво на восемь лет выпало из поля зрения орнитологов, кольцевание возобновилось лишь в 1948 г. и продолжалось только два гнездовых сезона. Следующий период изучения киевской колонии (1955—1960 гг.) целиком связан с именем В.В.Строкова. Вячеслав Всеволодович вместе с большой группой юннатов составил точный план озера и карту растительных ассоциаций на покрывающих почти все пространство озера сплавинах. Сразу стало ясно, как сильно заросло озеро с середины 30-х гг., когда подобная же работа проводилась кружком юных биологов зоопарка.
            Были прослежены изменения численности и плотности гнездования чаек за прошедший двадцатилетний период. Вновь началось кольцевание озерных чаек, проводившееся с 1955 по 1960 г. В.В.Строков с помощниками окольцевали 7444 птенца.
            Одной из главных проблем в те годы была охрана уникальной киёвской колонии чаек. Как и прежде, в 30-е гг., процветал массовый браконьерский сбор яиц. Но если раньше сплавины из переплетенных корневищ околоводных растений, на которых гнездились чайки, были тонкими и не выдерживали человека, то в середине 50-х гг. они уплотнились и лишь прогибались под ногами. Озеро настолько заросло, что центральный островок, на котором размещалась колония, соединился с береговыми сплавинами. Браконьеры получили удобную возможность добираться практически до всех участков колонии. Официально киевская колония находилась под охраной закона с 1927 г. Озеро периодически объявлялось заказником, однако охрана, как правило, была лишь на бумаге. В.В.Строков предложил Всероссийскому обществу охраны природы продуманную систему мероприятий для сохранения киевской колонии и улучшения условий гнездования озерных чаек. Он хорошо понимал ценность колонии как туристского объекта и предлагал так обустроить озеро и территорию вокруг него, чтобы дать возможность посетителям наблюдать за жизнью чаек, нисколько не мешая птицам. К сожалению, все эти рекомендации были положены под сукно: Общество охраны природы так и не собралось претворить их в жизнь.
            Проблемами оз. Киёво В.В.Строков занимался и позже, вплоть до начала 70-х гг., когда он был председателем Научно-технического совета Мособлсовета ВООП. Особенно тревожная ситуация для озера сложилась в начале 1961 г., когда лобненские власти, руководствуясь печально известным высказыванием Н.С. Хрущева о том, что заповедники — «это надуманное дело», предложили ликвидировать заказник и очистить озеро от сплавин, превратив его в «культурный водоем». Главным идейным вдохновителем этой кампании выступал некий Пивень, заведующий клубом с. Киёво (мне так и не удалось узнать его имя и отчество или хотя бы инициалы). Совместно с председателем Лобненского поссовета Даниловым он замыслил провести 28 февраля 1961 г. «теоретическую конференцию» под длинным названием «Необходимость очистки озера Киёво с целью использования продуктов очистки в качестве органических удобрений для нужд окружающих полей, а также с целью проведения научного эксперимента в отношении жизни озерной чайки и создания культурного водоема для отдыха трудящихся». Извещение об этой «конференции» было разослано во многие инстанции, в том числе даже председателю Совета Министров РСФСР. К извещению было приложено 17 страниц доклада тов. Пивеня — наукообразной чуши, обильно пересыпанной ссылками на решения пленумов ЦК КПСС. Чтобы читатель получил представление о характере и стиле этого документа, я приведу из него несколько цитат, не меняя орфографии автора. Вот как обосновывается необходимость передачи оз. Киёво сельскому клубу для проведения «научного эксперимента» (отобрав заказник у Общества охраны природы):

              «Мы не научно-исследовательский институт и не высшее учебное заведение, но клуб. Клуб является единым духовным центром села или поселка не только по удовлетворению духовной пищей граждан, но и по производству ее в меру сил клуба, т. к. село или поселок ограничены по сравнению с городом в наличии разнообразных специализированных центров, производящих духовную пищу. Эта функция на селе выполняется одним органом, которым является клуб. Производство духовной пищи клубом на селе поэтому может быть приравнено к производству таких специализированных организаций города как научно-исследовательские учреждения. В частности, наш клуб может проводить исследования над чайками и получать результаты».

            А вот в чем суть «эксперимента»: «Решение вопроса в целом предполагается таким образом. Озеро очищается от ила и плавней, которые используются в качестве удобрений Лобненским отделением. Гнездование чаек можно расположить на центральных плавнях, оставив для этой цели не 11 га плавней, как это предлагает В.В.Строков, а не более 1,5—2 гектара из расчета 2,5—3 м2 на одну семью. Имея в виду, что центральные плавни представляют собой сухие места и на них диаметр гнезда не превышает 22—23 см, то из всей площади, оставленной для гнездования чаек, примерно 9/10 будет свободно от гнезд, и этого будет достаточно для совместной жизни чаек колонии. В целях проведения эксперимента можно даже предложить очистить озеро от плавней полностью, а остров для гнездования чаек сделать искусственно из камыша или соломы. Ведь живет же домашняя птица в условиях, созданных человеком, а почему бы чайку не приучить к этому?»

          Сейчас все это кажется смешным, но тогда над озером Киёво нависла нешуточная угроза. К счастью, «великим экспериментаторам» из местного клуба дали по рукам. И поспособствовал этому именно В.В.Строков" .



      46.


          Этот рассказ дополняют и записки Елены Борисовны Климик «О встречах и работе со Строковым В.В.» , о которых я уже упоминал, говоря о военном периоде его жизни:

         
          «Первая встреча с В.В.Строковым произошла летом 1950 года, когда после окончания биофака МГУ я уехала в Приволжско-Дубнинский заповедник, расположенный в лесном массиве западнее станции Вербилки по Савёловской железной дороге (Московская область). Тема моей работы – «Привлечение насекомоядных птиц в молодые и средневозрастные лесонасаждения средней полосы России» (то есть Московская область и соседние территории).
          Руководить темой А.Н.Формозов не мог, т.к. привлечением птиц он не занимался, и предложил мне обратиться к консультантам – Благосклонову К.Н. и Строкову В.В. С Благосклоновым я быстро встретилась, а к Строкову В.В. пришлось ехать в Пушкино, где он читал лекции в Лесотехническом институте. Мне было как-то неудобно и даже страшно ехать к незнакомому учёному. Но пришлось.
          Когда я увидела человека в клетчатой ковбойке и сапогах с рюкзаком за плечами - неловкость сразу прошла: я поняла - В.В. свой брат-зоолог и полевик».


          Через некоторое время судьба свела их вновь.

          «…Когда в 1950 году наш заповедник закрыли, как и многие другие, мне пришлось уехать в Москву, и я стала преподавать биологию в школе (1951 год).
          Однажды я зашла в ВООП и там увидела нового учёного секретаря – это был В.В.Строков. Он предложил мне работать в ВООПе по совместительству библиотекарем. Библиотека была очень мала, её просто разворовали к приходу В.В.
          В этот период В.В. организовал кольцевание чаек на оз. Киёво, в котором принимала участие С.В.Луцкая – секретарь орнитологической секции, мои ребята школьники, В.В.Строков и я. Руководил всей подготовкой и процессом кольцевания птенцов В.В.
          Работать было очень трудно, плавни прогибались под нами. С.В.Луцкая провалилась, и мы её с большим трудом вытащили из воды на плавни. Она замёрзла, зубы её стучали, а плавни всё опускались и опускались под воду. Только благодаря умению, ловкости и находчивости В.В., нам удалось «транспортировать» С.В. по плавням к берегу, и всё закончилось благополучно.
          Сам В.В. накололся на одно из болотных растений, повредил глаз и долго его лечил: так каждые 4 часа к нему в кабинет заходил один из сотрудников и впускал ему в глаз несколько разных растворов глазных капель. А потом В.В. 20 минут лежал на диване и снова продолжал работать – больничный лист он не брал».




          И последнее из того, что имеется у меня из «киёвских» материалов - это маленькая заметка В.В.Строкова в 6-м номере «Юного натуралиста» за 1957 год под названием «Дежурные чайки». В ней он в популярной форме рассказывает детям о той же колонии озера Киёво. Вот фрагмент из середины статьи:

          «В 18 километрах на запад от Учинского водохранилища и в 27 километрах на север от Москвы, между селом Киёво и железнодорожным посёлком Лобня, есть искусственное неглубокое озеро Киёво. Берега его и центральная часть густо поросли водноболотными растениями, образующими трясину – плавни такой плотности, что они выдерживают человека..
          В центре плавней, в зарослях хвоща и рогоза, на площади в 7 гектаров гнездится 7 тысяч чаек. Явление это исключительное. Нигде во всей Европе нет такой многочисленной колонии озёрных чаек, расположенной возле селений и неподалёку от крупного города.
          Озёрные чайки – полезные птицы. Ежедневно, начиная с апреля и по август они разлетаются от озера Киёво во все стороны по окрестным колхозным полям, собирают на них вредных насекомых – личинок, проволочников, гусениц, убивают грызунов - мышей и полёвок. Чайки за 50 километров летят за кормом».

          Собственно, именно с этой статьи - одновременно с обследованием водоёмов ближнего Подмосковья - он и начал тесное сотрудничество с замечательным и любимым детьми журналом, продолжавшееся более четверти века, 27 лет.
          Вот названия других его заметок в этом журнале конца 50-х – начала 60-х, которые мне удалось найти:


                • «Живые лаборатории»,
                • «Советы старшего товарища»,
                • «Почему задержались ласточки?»
                • «История с ёлочками»,
                • «Осенние заботы о зимующих птицах»,
                • «Снегирь»,
                • «Победители конкурса»,
                • «Почему хитрят воробьи?»,
                • «Гнёзда-путешественники».

          Наиболее интересные детские вопросы и ответы на них тоже публиковались. Вячеслав Всеволодович всегда подробно отвечал на многочисленные вопросы детей – если не в журнале, то лично по почте, не оставляя без внимания ни одного письма, даже самого наивного.
          Разъезжал он и по детским учреждениям, пропагандируя охрану природы. Писал о том же:
         

          «Заботиться о пернатых — это значит устраивать и развешивать в лесу искусственные гнездовья для птиц дуплогнездников, сажать куртины кустарников для тех, которые вьют гнезда открыто, организовать зимнюю подкормку птиц. Конечно, при этом необходимо и доброжелательное отношение со стороны всех к проводимым мероприятиям в лесу и особенно со стороны подростков».

         
          Попутно в 1955 году Вячеслав Строков принял участие в издании сборника «Лесозащита», написав его 2-й раздел под называнием «Лесные звери и птицы» (в четырёх главах):
        • Важнейшие особенности строения и жизни птиц
        • Важнейшие для леса группы и виды птиц
        • Важнейшие особенности строения и жизни млекопитающих
        • Важнейшие для леса группы и виды млекопитающих

          А в 1958 году он отредактировал книгу «Речные бобры» Б. М.Ржевского, своего соавтора.

          В конце марта 1958 года ему посчастливилось съездить в командировку в Иркутск, побывать в местах детства и юности. Заодно заехал и в Канск, где жила их семья сорок лет назад, как раз во время революции, и где родилась Юля. Об этом я узнал из случайно сохранившегося его письма к Марии – одного из многочисленных писем, которые он ей слал постоянно. Вот оно:

              «28 марта 1958 г.
              Маруся!
              Я в Иркутске с 23 числа, прилетел сюда на ТУ-104. Нет слов, восхитительная машина, но летать в ней можно только за казённый счёт. Вернусь в Москву числа седьмого.
              Иркутск стал грязнее, чем раньше был, причина – топят каменным углем, и в черте города до черта заводов понастроено, которые дымят и на город тучи сажи выбрасывают.
              Воробьи здесь до того изгваздались, что и на воробьёв не похожи, чёрные какие-то все.
              Разыскивал друзей детства, нашёл, одного Канца (?), да и тот еле жив. Отсюда поеду в Канск. Езжу я по делам Общества.
              Тайги под Иркутском уже нет, – извели. А у нас как возьмутся что-либо изводить, так уже под корень! Омуля тоже нет, пельменей сибирских не делают. Из-за грязи на улицах у меня желание убраться из Иркутска поскорее. Да к приезду моему морозы завернули до -38о. Переносятся они легче, чем у нас, но ушей шапки не опускал ни разу.
              Вообще, если работать в Сибири, то Иркутск брать не следует, пока из него заводы не уберут. Кто их построил в центре города, – какой-нибудь вредитель, не иначе!
              Целую тебя, –
              сибиряк Вяча».


          Тогда же он пытается издать книгу для самых маленьких со своими стихами о лесных животных и иллюстрациями сестры Юлии. Называется она «Учись считать до десяти». Но дело, как видно, не удалось. Книга осталась в одном экземпляре, изготовленном "вручную".




                      Проект книги В.В.Строкова для детей с иллюстрациями Ю.В.Строковой, 1958 г. (книга сохранена и представлена автору Натальей Яковлевой, правнучкой Варвары Строковй). В формате PDF - здесь.



      47.



          В то же время, в 1958 – 1960 годах он много работает над своей первой достаточно объемной книгой о птицах (о ней я подробней расскажу в следующих главах). Собирает материал, систематизирует воспоминания и свои обрывочные записи разных лет, договаривается с художником. Часто условия для этого труда, как и в случае работы над диссертацией, были не очень-то подходящими: «...Один, в большой нетопленной комнате, а дрова наколоть для печки не в состоянии, ибо валяюсь с температурой».
          В другом письме бабушке он признаётся: «Всё пишу чёртову книгу, устал уже от неё».
          Пришлось ему признаться ей и в другом: в том, что был неправ в отношении воспитания сына. Юрик не вырос, как опасался дед, избалованным, капризным и понукающим матерью. Отношения у него с мамой с детства и до конца жизни были тёплые и уважительные. Все те 30 лет, что жили они вдали друг от друга - он в Ленинграде, она в Симферополе (конечно, регулярно встречаясь) - шла между ними активная переписка, в среднем по 2-3 письма в неделю. «Здравствуй, мамочка!» - и далее шёл рассказ о делах нашей семьи, в курсе которых сын держал её постоянно. У меня сохранилось огромное количество этих писем, бережно сохранённых бабушкой.
          Учился Юра в школе хорошо, особенно интересовался математикой и физикой - потому и поступил потом на электротехнический факультет Политехнического института в Ленинграде.
          Но и к природе вслед за отцом проявлял в школьные годы интерес, помогая посадкам на школьном дворе. Про него даже печатали в газетах - у меня недавно нашлись две статьи. Первая - в пионерской газете «Ленинские искры», вышедшей 29 октября 1952 года (как раз в день рождения Вячеслава). Статья называется «Хозяйский расчёт» (с фотографией Юры Строкова на школьном дворе рядом с учителем и детьми из детского дома) - о том, как шестиклассники захотели благоустроить пустырь на школьном дворе, превратить его под руководством учителя в цветущий сад и рощицу:

         
          «Перед посадкой смородины Анатолий Михайлович Петров ещё раз показал ученикам, как нужно расправлять корни. Внимательно слушает Юра Строков учителя. Подошли и малыши из детского дома: они тоже хотят всё уметь!
          … Немного дней прошло с тех пор, как Юра Строков и Витя Бычков наметили первые аллейки сада. А посмотрите, как изменился двор детского дома на 10-й линии!
          … Недавно мы зашли в детский дом. Несмотря на утренний час, во дворе было полно школьников. Юра Строков, Витя Бычков и ещё несколько шестиклассником сажали смородину».

         
          И ещё упоминается о нём в статье «Огромные возможности» из газеты «Смена» за 10 апреля 1953 года, рассказывающей о внеклассной работе юннатов:


          «Свыше 2300 кустов земляники девяти сортов вырастил и сдал ученик 6-в класса Юрий Строков».

         
          Гордость учителей школы, где учился Юра, полученные им грамоты и медали заставили Вячеслава просить прощения перед женой. В письме от 21 июня 1957 года он пишет:
          «Я поздравил Юрасика с окончанием школы, а поздравлять-то надо и тебя, что вывела его до аттестата зрелости, - вырастила до возраста молодого человека, идущего в жизнь уже!» ; и тут же сокрушается о невозможности помочь материально: «Очень жалею, что две недели у меня приработков не было».
          Он поддерживал семью продуктовыми посылками. Из Москвы их отправлять было запрещено, и он ездил на почту в Пушкино , где несколько лет подряд работал лектором и учёным консультантом Пушкинского Народного Университета охраны природы.
          "…А Пушкино – это уже периферия, да ещё я на почте известен как отправитель всякого рода научных посылок, и у меня принимают без очереди, которая есть и в Пушкино, ибо москвичи для отправки продуктов выезжают в пригороды."
          И обязательно в день свадьбы, 11 марта, каждый год покупал и съедал мандарин - в память о том свадебном подарке, - чтобы ещё и ещё раз пережить радость начала отношений с Марусей и стыд своей вины перед ней.


      48.


          И вот наконец-то в 1960 году выходит первая настоящая научно-популярная книга В.В.Строкова (та самая, написанная с таким трудом и предназначенная в основном для школьников): «ПЕРНАТЫЕ ДРУЗЬЯ ЛЕСОВ». В неё вошло и большое количество личных наблюдений, и опыт коллег, и различные эксперименты. При чтении её видно, что дед вложил в неё значительную часть себя, своей жизни.
          В первой главе «Лес и его богатства» эпически говорится о пользе лесов вообще:

            «С давних времен лес был кормильцем и защитником. Он давал все необходимое для жизни — древесину для постройки жилищ и дрова для отопления. Из лыка (коры лип) и бересты плели обувь (лапти), изготовляли корзины и прочее немудреное плетеное имущество. Мягкая древесина липы и гигантской осины шла на выделку бадей, кадок, ложек и иной посуды.
            Птицы и звери, обитавшие в лесу, давали мясо и кожу, меха, перья и пух. Орудия охоты: рогатины и дубины, самоловные пасти и упругие луки, тупые колотушки и стрелы — все делалось из крепкого дерева, служившего хозяину долгие годы.
            Когда же на славянские земли делали набеги степные воинственные кочевые народы, лес вставал на пути их препятствием, защищая поселения наших предков, не давая развернуться конному строю: лес был врагом для степняков.
            Столица нашей Родины Москва строилась в лесу. Для первых домов и стен Кремля рубили лес на Кремлевском холме. На месте вырубленного бора поставили Боровицкие ворота. Долгое время стены Кремля были не каменные, а дубовые. Дубы в несколько обхватов толщиной рубили тут же на берегах Москвы-реки и речки Неглинной. Деревянная Москва неоднократно горела и снова строилась — леса московские давали древесину.
            ... Леса — могучие защитники наших полей от иссушающего действия ветров. Они охраняют почву от размыва, сохраняют влагу, необходимую полям и рекам. Леса оздоровляют воздух, насыщают его кислородом, украшают нашу страну. Лес — друг человека».

          Затем речь идёт о некоторых видах «побочного пользования леса» (охоту автор из них исключает): урожае орехов, грибов и ягод, сенокошении, пчеловодстве, сборе лекарственного сырья и дубильных материалов и прочих способах эксплуатации леса.
          И, как всегда, проявляется тревога о сбережении леса как части природы:

            «Леса — государственное достояние, их надо беречь, ухаживать за ними, как ухаживают за сельскохозяйственными культурами в целях получения наибольших урожаев. При этом надо всегда иметь в виду, что хотя народное хозяйство и получает от леса немалые доходы ежегодно в порядке обычного пользования, однако древесину как основную продукцию лес дает только в 60— 80-летнем возрасте.
            … Когда идет интенсивная эксплуатация леса, очень часто нерадивые лесозаготовители создают благоприятные условия для появления и размножения вредителей. Оставление изреженных насаждений, насквозь просвечиваемых солнцем, оставление во время рубки леса отдельных участков невырубленными, оставление в лесу на лето срубленных деревьев, наконец, уничтожение мест гнездования птиц и лесных зверей — все это приводит к размножению врагов леса».


          И далее по логике сообщается о лесной фауне. Не только полезной, но и вредной для леса: в некоторых случаях это - полёвки, зайцы, лоси, суслики и, наконец, насекомые. А кто первый борец с насекомыми – вредителями леса? Конечно, птицы! Они же – помощники в выращивании молодых деревьев. Об этом дальнейшие главы: «Птицы – друзья леса», «Истребители семян сорняков», «Птицы - сеятели леса».




                                  Некоторые книги В.В.Строкова и их переиздания



          Автору лично пришлось убедиться в удивительной способности птиц почти моментально переваривать пищу:


          «Как-то во время работы с юными натуралистами по изучению питания птиц решено было узнать, как быстро перевариваются насекомые в желудках птенцов воробья. Воробей был выбран не случайно: на участке, где юные натуралисты наблюдали за птицами, воробьи занимали искусственные гнездовья, развешанные не для них, поэтому воробьев безжалостно уничтожали. Юннаты наловили мух и гусениц и стали кормить птенца. Съел он десять гусениц одну за другой, и тут его умертвили, а затем вскрыли пищевод, зоб, желудок и кишечник: в пищеводе пусто, в зобу тоже пусто, в желудке какая-то слизь и в кишечнике тоже.
          Я говорю ребятам:
          — Может быть, вы по ошибке не того птенца уморили?
          — Да нет, мы его в руках держали, спутать не могли.
          Взяли еще птенца, повязали на лапку розовую тесемочку, чтобы не ошибиться, начали и этого кормить. Десять гусениц бабочки-крапивницы проглотил обжора одну за другой и мухами закусил. Не успел он и рот закрыть за последней, как и этого умертвили и сразу же за острые ножницы — вскрыли пищевод, зоб, желудок и только в желудке обнаружили какую-то слизь и твердые жвалы — челюсти гусениц.
          На этом юные натуралисты не успокоились: уж очень странной казалась такая быстрота переваривания пищи. Поймали взрослого воробья, заставили его проглотить майского жука целиком, только чуть раздавленного, но с надкрыльями, конечностями, хитиновой грудью и головой. Как только проглотил, тут воробью и капут! Разрезали — и что же: лишь в мускульном желудке обнаружили остатки жестких хитиновых частей тела и надкрыльев.
          Оказывается, пока проглоченная пища проходит у насекомоядных птиц по пищеводу, через зоб и попадает в желудок, процесс растворения пищи в желудочном соке уже происходит и в желудок проходят только твердые части насекомого, где они мелко перетираются, перед тем как перейти в кишечник. В желудок попадает не гусеница, не муха, не жук, а жидкая питательная масса — растворенное тело насекомого.
          … При такой быстроте переваривания пищи птицам, питающимся насекомыми, для поддержания жизни требуется громадное количество насекомых. Чем мельче птица, тем больше у нее относительная поверхность тела, а следовательно, и теплоотдача».


          Об этой же птичьей особенности пишет и замечательный орнитолог Анатолий Фёдорович Ковшарь в книге "Певчие птицы", изданной в 1983 году:

          «Выражение ”ест, как птичка" имеет смысл, прямо противоположный тому, в котором оно обычно употребляется, так как едят птицы очень много. Зачастую в течение дня певчая птица съедает пищи больше, чем весит сама. В специальных опытах по кормлению певчих птиц в неволе, которые провели орнитологи К. Н. Благосклонов, Г. Е. Королькова, В. В. Строков и другие, белая трясогузка съела за день насекомых, равных по весу 126% веса ее тела, лесной конек - 146%, крапивник - 180%, синица-гаичка - 183%, а большая синица - даже 193%. Если бы человек обладал таким аппетитом, то ему надо было бы съедать в сутки несколько десятков буханок хлеба или двух-трех баранов».

          Интересно рассказывает дед в своей книге и о прожорливости быстрорастущих птенцов:


            «Известному педагогу-натуралисту Петру Петровичу Смолину принесли однажды птенца стрижа, выпав-шего из гнезда. Крылья у него уже отросли, но самостоятельно он еще не мог летать. Стрижи — исключительно насекомоядные птицы, птенцов своих они кормят насекомыми, которых ловят в воздухе, истребляя мух, комаров и другую воздушную мелочь. Не летать же стрижу с каждым пойман-ным комаром к гнезду, поэтому стрижи насекомых склеивают в комочек слизью, выделяемой подъязычными железами, и, только набрав достаточное количество пищи, несут ее птенцам. Стрижи кормят птенцов не часто, но обильно.
            А этого стрижёнка Петр Петрович решил докормить мухами. Поймал на кухне десять мух и дал их птенцу. Птенец проглотил их и, очевидно, не заметил, что проглотил,— опять рот раскрывает. Очередная порция составила уже 20 мух — тоже никакого эффекта. Тогда было отловлено 50 мух, слеплен комочек из них (не особенно приятное занятие!) и вложен в рот птенцу. Проглотил и этих и опять есть просит. На ловлю мух тогда были мобилизованы юные натуралисты из ближайших домов. Мух усиленно вылавливали и в спичечных коробках несли к стриженку, а он проглатывает их и ведет себя так, как будто его задались уморить голодом. Порции мух все увеличивались, и наконец, когда было проглочено сразу 400 мух, птенец успокоился на целый час. А потом снова заворочался и запищал, но тут для него уже была подготовлена очередная порция пищи. В течение нескольких дней, пока стриженок не смог летать и не улетел, птенец вконец замучил юных натуралистов. Можно только представить себе, сколько сотен километров должна проделать в сутки пара стрижей, чтобы прокормить свое ненасытное потомство!»


          Уже в этой книге В.В.Строков выступает защитником хищных птиц, каковым останется и в дальнейшем:


            «Обычно в просторечии всех дневных хищных птиц у нас называют либо ястребами, либо коршунами и считают, что все они только тем и занимаются, что таскают цыплят.
            Почти каждый человек, не знакомый с жизнью хищных птиц, характером их питания и размножения, думает, что если у птицы клюв и когти загнуты, значит - это хищник, а раз хищник - следовательно, ловит только домашних уток и кур и его надо истреблять. И истребляют! А под выстрелы часто попадают хищные птицы, которые на цыплят и утят и внимания не обращают».
           
            «В нашей периодической печати довольно часто бывают заметки о том, что в той или другой местности охотник убил орла. Зачем? Конечно, попасть дробью или картечью в летящего орла может и плохой стрелок, это не то, что стрелять верткого бекаса или стремительного ястреба-перепелятника, но охотнику добыча орла чести не делает».

          Говорит он и о совах, которых учёные выделяют в особый отряд пернатых:

            «С совами из-за их ночного образа жизни и глухих криков, которые в ночной тишине звучат особенно неприятно, связано много суеверий и домыслов. На самом деле это прямые помощники населения в уничтожении грызунов. Только некоторые крупные виды сов нападают на лесную дичь, и то в годы, бедные мышами».
           
            «У дневных хищных птиц птенцы зрячие, а у сов слепые. Птенцы ведут себя, как у выводковых птиц, сами не клюют пищу, и ее для них собирают родители, приносят в гнездо и кормят потомство».
           


          Иногда в текст книги вставляются любопытные личные наблюдения. Например, говоря о потребности птиц в купании, чтобы избавляться от насекомых-паразитов, прячущихся в перьях - вшей, клещей, пухоедов, - дед вспоминает:


            "В Ленинграде в довоенное время снег, сметенный с проезжей части улиц, не увозили за город, как это делают теперь в больших городах, а растапливали тут же в специальных снеготопках, и вода стекала в канализацию. Однажды в 26-градусный мороз я наблюдал, как у снеготопки купались в луже воробьи. Вода текла отнюдь не теплая, но это не останавливало воробьев. Они слетелись к воде со всех карнизов и, словно летом в пыли, купались в воде, растопырив крылышки и встряхиваясь. Для некоторых из них зимнее купанье окончилось плачевно, намокшие крылья обледенели и они не смогли летать.
            Во время других моих наблюдений за птицами после многодневных ливневых дождей я в бинокль заметил синиц, которые поодиночке прыгали в дупло, образовавшееся у основания двух толстых ветвей дуба. В бинокль хорошо было видно, как в дупле исчезала синичка, а через 15—20 секунд появлялась вновь, прыгала по ветвям, отряхиваясь и очищая клюв. Сначала я подумал, что синицы обнаружили в дупле гнездо ос или шершней и лакомятся ими, но потом рассмотрел, что синицы выскакивают из дупла мокрые.
            Заглянув в дупло уже непосредственно, я увидел «ванну» с теплой водой, на поверхности которой плавали синичьи перышки и пух".


          Далее на десятках страниц сообщается понемногу о каждой птице: читатель узнаёт, кто такие мухоловка, жаворонок, горихвостка, славка, пеночка, стриж, канюк, зеленушка, щегол, чиж, овсянка, зяблик, горихвостка, славка, зарянка, сойка, кедровка, тетерев, дрозд, снегирь, чечевица и многие-многие другие «друзья леса».




      49.



          Следующая глава «Истребители грызунов» начинается так:


            «Ранней осенью по лесной извилистой дороге шли мы с охоты. День был проведен с пользой, постреляли в меру, дышали свежим воздухом, а главное — отдохнули и набрались сил на всю трудовую педелю.
            Каково поле? То есть что добыли?
            А это неважно, убили — хорошо, не убили — тоже неплохо. Настоящий охотник-любитель идет на охоту не за дичью, а за отдыхом.
            На этот раз несли несколько молодых тетеревов-чернышей и метко снятого удачным выстрелом пернатого волка, ястреба-тетеревятника. Он увлекся преследованием белки, гоняя ее вокруг толстого ствола сосны, а когда заметил людей, было уже поздно.
            Я в пути все время уклонялся в сторону от дороги: то обойду кругом стог сена, то телеграфный столб, то одиноко стоящее дерево. Наконец один из охотников не выдержал:
            — Слушай! Ты что, колдуешь, что ли, или это примета какая охотничья — крутиться вокруг стогов?
            — А я погадки собираю.
            — Какие погадки?
            — Погадки — это кости и шерсть, которые не перевариваются в желудках хищных птиц и выбрасываются ими через рот в виде слепившихся комочков. Наевшись, хищные птицы любят отдыхать, сидя на высоком предмете, и в это время отрыгивают погадки.
            — Да тебе-то зачем такая пакость?
            — А я их дома размочу в воде и узнаю по остаткам черепов, челюстей и другим костям и шерсти, каких грызунов ловят хищные птицы, сколько, каких грызунов больше, каких меньше, и, наконец, какие грызуны вообще живут в этой местности. Не обязательно же ловить их самих, за меня ловят птицы».

          После подробного рассказа о хищниках (канюк, сокол, коршун, орёл, сова) следует глава "Птицы и вредные насекомые". В ней доказывается, что "значение насекомоядных птиц в природе гораздо большее и важнее, чем себе представляют это иные люди". Вкратце повествуется о таких "насекомоядах", как осоед, кобчик, совка-сплюшка, козодой, кукушка.
          Много места в книге (почти 6 страниц) уделено различным видам дятловых птиц. Тут тоже не обошлось без занимательного случая:

            "... инстинктивная потребность долбить дерево, в котором имеется какая-то пустота, иногда подводит дятлов.
            ... Однажды такой дятел-неудачник доставил мне несколько веселых минут. Продолбив стенку бамбука и вставив в отверстие клюв, дятел, очевидно, выпустил язык, ничего не нащупал им и остался недовольным. Он издал резкий крик, еще раз проделал те же движения, и снова безрезультатно. Замерев на стволе, дятел наклонил голову набок, как бы в раздумье, потом быстро перескочил на противоположную сторону стебля, осмотрел его, насекомого там тоже не оказалось. Дятел опять подскочил к сделанному отверстию, опять проверил языком пустоту и только тогда с негодующим криком (под мой хохот) улетел восвояси".


          Не обходятся вниманием все истребители насекомых: иволга, лесной конёк, сорокопут-жулан, трясогузка, горихвостка, соловей, пеночка, мухоловка, синица, поползень, пищуха, королёк, скворец, синица, кукша, вертишейка. В связи с этой последней "в загашнике" у автора опять имеется история:


            "Как-то пришлось мне участвовать в проверке искусственных гнездовий на заселение их птицами. Помогавший нам юннат привычно поднялся на лестнице к гнездовью, снял с него крышку и заглянул в полость. Вдруг лицо его моментально побелело, он выронил из рук крышку. Не попадая ногами на ступеньки лестницы, он свалился на землю и, отскочив быстро в сторону от дерева, закрячал: «Там... там... змея!»
            Мы все невольно тоже отпрянули в сторону от дерева. А из открытого гнездовья выпорхнула серая, рябенькая птичка, уселась недалеко на дерево, и лес огласился ее тревожным криком «кли-кли-кли-кли-кли», как у пустельги, только слабее.
            — Вон твоя «змея», на дереве, да еще дразнится, — сказал я усмехаясь, — это же вертишейка!"

         
          (Здесь следует напомнить, что в стрессовых ситуациях вертишейка демонстрирует определённое поведение, направленное на отпугивание потенциального врага: застигнутая врасплох, птица свешивает крылья, вытягивает шею и, вращая ею, издаёт шипящие звуки, так что в темноте дупла её вполне можно спутать со змеёй, что и является целью этой оригинальной иллюзии).
          О результатах изучения вертишейки В.В.Строков тремя годами позднее написал отдельную заметку, в которой на основании длительных наблюдений уверял, что искусственные гнездовья вертишейки «занимали даже охотнее, чем естественные дупла, недостатка в которых не было». .
          А в конце делается вывод: «Таким образом, вертишейки охотно селятся в искусственных гнездовьях, их привлечение в городские парки так же желательно, как и других насекомоядных дуплогнёздников» (эта заметка о вертишейке упоминается в шестом томе энциклопедии «Птицы России» 2005 года, составители которого – В.Д.Ильичёв, В.Е.Флинт, В.А.Зубакин, С.Г.Приклонский, В.М.Галушин и другие).
          Название всей книге, полагаю, автор дал не случайно:

            "В некоторых журналах, даже специальных, можно прочитать сообщение, что насекомоядные птицы истребляют семена полезных растений в лесу и лесных питомниках. Подробно описывается какой вред, в каком объеме нанесли наблюдавшиеся птицы урожаю или посеву семян, рекомендуются меры борьбы с этими птицами. Именно борьбы, а не защиты от вреда, приносимого птицами.
            Выхватит автор такого сообщения частный случай из жизни птиц, оказавшихся поблизости от места наблюдения и без связи с общим поведением птиц этого вида в лесу, огульно приписывает им действия, несвойственные виду.
            Несведущий человек, прочтя сообщение, невольно начинает считать зарянок, зябликов, синиц и других мелких птиц самыми главными врагами леса".


          Именно с целью доказать, что пернатые всё же являются настоящими друзьями леса, книга и названа так, а не иначе.







Часть четвёртая
Тамбовское пятилетие
и
возвращение в Москву



50.


    И вот наступает «тамбовский период» жизни В.В.Строкова: с лета 1961-го по осень 1966-го года он живёт в городе Тамбове. Живёт в одиночестве, оставив семью в Москве. По сути это было бегством от неустроенности той самой «походной и неуравновешенной» жизни, на которую он жаловался в письмах Марусе десять лет назад, хотя сам он теперь пытался подать ей этот переезд в Тамбов как мужественный, решительный акт в устройстве собственной судьбы.
    В Тамбове он в качестве доцента кафедры зоологии Тамбовского Государственного педагогического института читает курсы лекций по темам «Охрана природы» и «География животных». Много времени отнимает также студенческая зоологическая практика, которую приходится ему вести наряду с лабораторными занятиями по зоологии позвоночных. Попутно он готовится к защите докторской диссертации, пишет книги и статьи, а также некоторые разделы к вышедшему в конце 1960-х «Определителю позвоночных животных Тамбовской области».
    Выезжает из Тамбова лишь для практических занятий со студентами и посещений научных мероприятий — например, проходившей во Львове Третьей Всесоюзной орнитологической конференции или Второй научной конференции зоологов педвузов в Краснодаре, на которых делает доклады.
    Вот как много позднее напишет о Вячеславе Всеволодовиче в 7-м томе журнала «Стрепет» за 2009 год (статья «К 100-летию со дня рождения орнитолога В.В.Строкова») один из его тамбовских учеников, ставший затем профессиональным орнитологом — Юрий Евгеньевич Комаров:

    «Седой, с небольшой бородкой, сильно сгорбленный человек вёл занятия со студентами Тамбовского педагогического института (ТГПИ), прохаживаясь от стола к двери и обратно своеобразной походкой, не торопясь. Группа внимательно слушала пожилого учёного-орнитолога. Такую картину всегда можно было видеть на лекциях кандидата биологических наук, доцента Вячеслава Всеволодовича Строкова. В конце 60-х годов XX столетия он преподавал зоологию на биофаке ТГПИ. Любили его студенты не только за обширные знания зоологии, но и за весёлый, жизнерадостный характер. Хотя жизнь обошлась с ним сурово».


    Переписка с Юрием Евгеньевичем, и поныне работающем в заповеднике, очень помогла мне в работе над этой книгой. Он прислал мне и некоторые фотографии деда, сделанные им в подростковом возрасте.

    О первой встрече с В.В.Строковым и о начале своей орнитологической деятельности под его руководством Юрий Евгеньевич вспоминает так:

    «Я познакомился с этим человеком зимой 1967 г., когда, будучи школьником одной из тамбовских школ, пришёл на кафедру зоологии позвоночных животных пединститута с целью добыть кольца мелких серий для кольцевания воробьиных птиц. В то время (а это был 9 класс) я только приобщался к зоологии и меня очень интересовали миграции птиц и всё, что было связано с их отловом и мечением. В
    институте только что закончилась лекционная пара. За столом в аудитории я увидел пожилого человека в чёрном пиджаке, плотно сидящем на его широкой фигуре. Поздоровавшись с ним, я спросил, где можно найти главного орнитолога биологического факультета, на что человек, а это и был Вячеслав Всеволодович, серьёзно посмотрев на меня, ответил, что главного не знает, но орнитология находится в его ведении. Рассказав о своих проблемах, я попросил помочь мне, если на кафедре есть искомое.
    Вячеслав Всеволодович подробно расспрашивал меня о том, как я кольцую птиц, как их ловлю, кольцую ли гнездовых птенцов и т.д., а в конце нашей беседы предложил мне придти на очередное заседание студенческого зоологического кружка. Так я попал на кафедру и через некоторое время стал считаться своим, начиная от преподавателей и кончая лаборантами, многие из которых были уверены, что я - переведшийся откуда-то студент, и это вызывало массу смеха, когда их убеждали в обратном.
    Только один раз возник вопрос о моём членстве в студенческом зоологическом кружке, когда об этом узнал заведующий кафедрой зоологии профессор А.С. Будниченко, занимавшийся в своё время в стенном Предкавказье изучением птиц полезащитных лесополос. Он вызвал меня к себе, мы поговорили об орнитологии, и я остался, а летом профессор предложил В.В. Строкову взять меня на полевую практику студентов. В последующем А.С. Будниченко поддержал меня при поступлении в ТГПИ, написав прекрасную характеристику в приёмную комиссию от имени кафедры зоологии.
    Вячеслав Всеволодович вёл зоологический кружок обстоятельно и подходил к этому серьёзно. Чего только не узнавали слушатели на этих занятиях. Большое внимание Вячеслав Всеволодович уделял работе студентов с коллекциями, говоря при этом, что не все станут профессиональными орнитологами, но профессионалами в педагогическом труде станут все, особенно в сельских школах. Ведь нехватка наглядного оборудования заставит что-то придумывать, и хорошо, если будущий учитель биологии будет уметь делать хотя бы тушки птиц. Поэтому студенты на занятиях в кружке обучались всему циклу: от добычи птицы или зверя и изготовления из них тушки или чучела до их грамотного хранения. Сейчас, спустя годы, трудно выразить словами мою глубокую благодарность В.В. Строкову за эти занятия.
    Что касается меня, то я вообще был на вершине счастья, особенно когда мне поручили разработку тему «Птицы Пригородного лесничества окрестностей г. Тамбова», которая в последующем переросла в дипломную работу (но это станет ещё не скоро!). Руководителем работы был Вячеслав Всеволодович. Он научил меня методикам полевых исследований, умению распознавать птиц по голосам и многому другому. Ему я обязан своими первыми научными открытиями в орнитологии. Он научил меня читать научную литературу (и не только её, ибо постоянно напоминал, что орнитолог должен быть образованным человеком) и выбирать из прочитанного нужное для работы. Как полевик, я тоже состоялся благодаря В.В. Строкову, который учил нас правильно вести себя в природе, хотя сам он по состоянию здоровья уже не выходил в поле, занимаясь городскими птицами, или как бы сейчас сказали - авифауной урбанизированного ландшафта.
    Летом 1967 г. Вячеслав Всеволодович взял меня на полевую студенческую практику, на расположенное в Пригородном лесничестве под Тамбовом «Чистое» озеро. Здесь я не только прошёл хорошую практику по определению птиц в природе, но и участвовал в работе студентов по изучению гнездовой жизни ряда видов птиц сосновых боров (пришлось «посидеть» у гнёзд, ознакомиться с методами и, как говорили студенты, отдать 1 -2 литра крови прожорливым тамбовским комарам).
    Все свои знания и умения Вячеслав Всеволодович старался передать своим студентам. Сколько рассказов о работе орнитолога мы услышали, сидя у костра, который каждый вечер разводили на базе. Никогда не забуду, как мы выясняли - кто же встаёт из птиц раньше всех! Это задание раздавалось группам из 3-4 студентов. Им надо было проследить в разных биотопах, в какое время и какие птицы начинают петь, и когда просыпается самый последний вид. Я вместе со студентами вставал ещё в темноте и, отбиваясь от комаров, спешил на точку, чтобы не дай бог не пропустить начало пения. Каждая студенческая группа старалась заполучить меня в свои ряды, поскольку голоса птиц нашей округи я знал чётко. Ради этого мне за едой подкладывались лучшие куски, и молоко я пил, естественно, только со спелой земляникой. Вячеслав Всеволодович часто обходил группы ночью и, увидев в группе меня, ухмылялся, говоря: «Здесь я спокоен!»


        Тамбовская работа В.В.Строкова отмечена и на официальном сайте Тамбовского государственного университета имени Г.Р.Державина. В разделе об истории кафедры биологии говорится следующее:

    "В разное время на кафедре зоологии преподавали такие известные зоологи, как Валерьян Семенович Бажанов, Александр Семенович Будниченко, Поликарп Николаевич Козловский, Виккентий Константинович Рымашевский, Алексей Васильевич Смирнов, Вячеслав Всеволодович Строков, Константин Дмитриевич Нумеров, Владимир Дмитриевич Херувимов, Лилия Максимовна Кириченко и другие".



51.


    В первый же год тамбовской жизни В.В.Строкова, сразу после «Пернатых» выходит и вторая его книга: «ЗВЕРИ И ПТИЦЫ НАШИХ ЛЕСОВ». То было первое издание, затем она ещё при его жизни переиздавалась трижды (последние два издания в – 1973 и 1975 годах – вышли тиражом по 40 тысяч экземпляров).
    В этой небольшой книге, входящей в серию «Библиотечка лесника и мастера леса», идёт краткая подача фактического материала: где обитает тот или иной вид, чем питается, как ведёт себя. Прослеживается характерное для того времени чёткое деление животных на полезных и вредных (постепенно автор избавился от этого деления в своих статьях и книгах). Из млекопитающих, например, к полезным он относит летучих мышей, ежа, землеройку, белку, бурундука, бобра, лемминга, мышовку, зайца, тигра, медведя, енота, лису, барсука, хоря, горностая, ласку, выдру, кабана, серну, оленя, лося. К вредным - волка, шакала, россомаху, рысь, харзу (как коллекционеру спичечных этикеток, коим я был в детстве и юности, мне знакомы этикетки 1960-х годов с рекомендациями охотникам: «Уничтожайте волков!», «Уничтожайте рысей!», «Уничтожайте россомах!»).
    Из земноводных автор особо выделяет жаб, как исключительно полезных для леса животных, и даже приводит рисунок устройства зимовальной ямы для жаб.
    Тогда же появляется на свет множество новых работ В.В.Строкова:
    • «Птицы зелёных насаждений города Тамбова»,
    • «Стрепет в Тамбовской области» (в соавторстве с А.Д.Поляковой),
    • «Культурные ландшафты и задачи орнитологических исследований»,
    • «Численность птиц в лесных полосах северного лесостепья»,
    • «Охрана полезных видов муравьев и законодательство»,
    • «Заметки об осеннем питании лося в Сибири»,
    • «Влияние антропогенных факторов на адаптивность авифауны, оказавшейся в пределах культурного ландшафта»,
    • «Особенности распределения птиц в лиственных лесах у юго-западных границ Москвы»,
    • «О населении птиц посёлков сельского типа в Московской области».
    • «Население птиц в полезащитных и снегозащитных лесных полосах северного лесостепья»,
    • «Гнездование водных птиц на мелких водоёмах, созданных человеком»,
    • «Особенности гнездования птиц в искусственных гнездовьях и в естественных дуплах»,
    • «Птицы водоёмов, расположенных близ населенных пунктов»,
    • «Друзья природы в пионерских лагерях»,
    • «К вопросу о качественности искусственных гнездовий, изготовляемых школьниками»,
    • «Пути проникновения птиц в города и их гнездование в городских условиях»,
    • «Позвоночные мирмекофаги и их значение в жизни колоний муравьёв рода Formica»,
    • «Вертишейка в искусственных гнездовьях»,
    • «К вопросу об искусственном заселении Алма-Аты полезными птицами»,
    • «Степные поселения человека, как место сосредоточения гнездящейся авифауны»,
    • «О принципах определения полезной деятельности насекомоядных и хищных птиц в сельском и лесном хозяйствах»,
    • «Врождённые и условные рефлексы у птиц и их влияние на выбор материалов для постройки гнёзд»



    Теперь уже почти все работы посвящены птицам.
    Последняя статья, несмотря на сухое название, на мой взгляд, одна из самых ярких и интересных работ В.В.Строкова. В ней он опровергает утверждение орнитологов предшествующего поколения Фёдора Карловича Лоренца (1842 - 1909) и Оскара Хайнрота (Гейнрота, 1871 - 1945) о том, что акт постройки гнезда является только врождённым, заложенным раз и навсегда строго определённым комплексом действий, который происходит одинаково у всех птиц, и в который «отдельные особи не могут привнести что-либо своё, новое». Автор анализирует состав гнёзд сорокопута-жулана, горлицы, мухоловки, трясогузки, коноплянки и других птиц, после чего на основании наблюдений, исследований и таблиц доказывает, что гнездостроительный рефлекс пластичен, то есть может изменяться от внешних условий. Он выявляет любопытные аномалии в гнездостроении этих птиц, особенно живущих в городах и близ них, продолжая в этих исследованиях дело своих коллег Александра Николаевича Промптова и Елизаветы Вячеславовны Лукиной.
    Из чего только, оказывается, не строят гнёзда птички, вкусившие городской жизни! Это - трамвайные билеты, кусочки целлофана, древесные стружки, клочки ваты, бинты, тряпки, верёвки, сети, шнурки, конфетные обёртки и даже алюминиевые стружки!
    Если в естественных природных условиях птицы берут для постройки гнезда в основном одни и те же материалы, и отклонения в их выборе незначительны, то в городе – при недостатке привычных материалов – птицы используют то, что есть «под рукой» - точнее, под клювом. Вспоминается тот самый, встреченный дедом ранее в Сочи, сорокопут-жулан, построивший гнездо из обрезков фотобумаги. Он заменил ими корешки, обычно применяющиеся этим видом для каркаса гнезда.
    Получается, исходя из многочисленных кропотливых исследований В.В.Строкова, такая вещь: если какого-либо материала, годного для гнезда, хоть и отличного от естественного, на месте поселения имеется во множестве, то у птицы, при многократном строительстве из него жилья, закрепляется – в полном соответствии с учением И.П.Павлова – условный рефлекс, который угас бы, если бы данный материал использовался всего лишь раз-два, подавленный врождённым рефлексом выбора «нормальных» стройматериалов. Но когда птица использует те же верёвки, стружки, конфетные обёртки постоянно, то в последующие годы она возьмёт для строительства уже испытанные обёртки и стружки, даже если рядом будет на этот раз и материал естественного происхождения, то есть тот, который всегда брали ранее её сородичи и предки.
    Вот вам и приобретённый рефлекс! Как-никак – открытие в орнитологии. Очень жаль, что оно прошло незамеченным.
    И выходит из статьи о птичьих рефлексах, что для изучения и хозяйственного освоения птиц надо смотреть не на собственно материалы, из которых строится гнездо, а на конкретное поведение данных птиц в данной местности.
    Многие из этих случаев гнездостроения автор чуть ранее, до Тамбова, описывает в книге "Пернатые друзья лесов":

    «Большинство птиц строит, притом очень искусно, гнезда из сучьев, травы, мха. Внутренняя часть гнезда углубленная, образует так называемый лоток, в который откладываются яйца (кладка).
    Внешняя форма гнезда у всех птиц одного вида одна и та же, вне зависимости от того, в какой местности гнездует птица; молодые птицы, гнездящиеся впервые, вьют точно такое же гнездо и из тех же самых материалов, из каких были свиты гнезда предыдущих поколений.
    Однако многие птицы, селящиеся вблизи человека, меняют свои привычки и начинают использовать для постройки гнезда материалы, несвойственные виду.
    Наш голосистый певун — зяблик строит гнездо из тонких стеблей, мха и покрывает стенки гнезда лишайниками. Такое гнездо в развилке сучьев, особенно на хвойных деревьях, сливается по цвету с корой дерева и становится незаметным. Несмотря на то, что зябликов у нас достаточно много в Европейской части СССР и в Западной Сибири, однако гнезда их мы все же находим редко, настолько хорошо птица маскирует их мхом и лишайником.
    В Ленинграде в пригородном лесопарке «Сосновка» в весеннее время бывает много отдыхающих людей, которые оставляют после себя ненужную бумагу и засоряют лесопарк. Рваной бумаги набросано кругом всегда в избытке. И вот какая-то пара зябликов вместо пленок серо-зеленого лишайника заменила их мелкими обрывками бумаги. Получилось у зяблика неплохо, но такое гнездо на дереве стало видно издали, что, впрочем, абсолютно не беспокоило птиц. Конечно, такое заметное гнездо вскоре было разорено.
    Наша белая трясогузка очень часто гнездится на земле, устраивая гнездо в каком-либо укрытом месте, в кучах камней или других полостях, гнездо делает из травинок, пуха и тонких корешков, лоток выстилает конским волосом; гнездится эта птичка и в непосредственной близости от человека.
    Однажды во дворе большого металлургического завода среди куч старого чугунного литья и алюминиевых отходов было найдено гнездо трясогузки, лоток которого был устлан тоненькими светлыми алюминиевыми стружками. Птичку обманула легкость и мягкость металла.
    А гнездо другой пары трясогузок было обнаружено на прибитой перекладине, на высоте второго этажа строящегося бревенчатого дома, все гнездо было построено из древесных стружек, а выстилка лотка сделана из тончайших древесных пленок, вышедших из-под фуганка.
    На Черноморском побережье Кавказа в парках трясогузки выстилают свои гнезда тонкими волокнами листьев широко разводимой там китайской пальмы; волокна эти по твердости и внешнему виду похожи на конский волос.
    Там же проводились исследования скорости роста ветвей пробкового дуба. Пробковый дуб — порода вечнозеленая; чтобы определить, не бывает ли у пробкового дуба зимнего прироста, к месту закладки ночки на концах ветвей привязывали одинарным узлом белые тесемки материи и оставляли на зиму; весной при проверке оказалось, что много тесемок исчезло.
    Эти тесемки неожиданно были найдены в гнезде сорокопута; каркас гнезда был весь обвит ими. А ведь птичке надо было сначала сильно потрудиться, чтобы развязать узел и снять тесемку с ветки.
    Другая пара сорокопутов, поселившаяся около мусорной свалки, на которую выбрасывали обрезки фотобумаги из соседней фотолаборатории, свила гнездо из этих упругих обрезков, скрепив их небольшим количеством стеблей сухих трав.
    Мухоловки-пеструшки строят основание своих гнезд из старых листьев, натаскивая их в гнездовье иногда толстым слоем, а верхнюю часть гнезда устилают чешуйками коры с молодых ветвей сосны (в хвойных насаждениях) или белыми полосками бересты (в лиственных насаждениях); лоток выстилают тем же материалом и шерстью животных.
    Мухоловки-пеструшки гнездятся и в парках Москвы. Опавшие листья здесь сгребают еще осенью и уничтожают, чешуек коры от сосны или березы тоже нет, и птички в качестве материала для гнезда употребляют на 80% окурки от папирос и трамвайные билеты, которые неаккуратные люди бросают мимо урн и мусорных ящиков».

    Быстрое вырабатывание условного рефлекса у дятлов В.В.Строков сам наблюдал, живя на Кавказе:

    «В советских субтропиках (Южная Грузия) были заложены плантации бамбука. Бамбук, как и все злаковые растения, имеет пустотелый стебель с перемычками в местах появления очередных листьев. И вот, пока бамбук был молодой, дятлы его не трогали, а когда стебли стали толстыми, дятлы начали долбить стенки стебля, так как при «проверке», очевидно, был глухой звук. Конечно, насекомого внутри не оказывалось, и дятел улетал, а в проделанное отверстие попадала влага и бамбук загнивал.
    Первое время дятлы портили много бамбука, но с каждым годом этот вред уменьшался и сейчас стал единичным. Очередные поколения кавказских дятлов, видимо, приобрели рефлекс «не долбить бамбука, ибо там ничего нет».



52.


    Уже тогда, в Тамбове, В.В.Строкова волновали вопросы взаимодействия человеческих поселений и птиц. Но они долгое время оставались малоизученными. Лишь недавно в работах учёных стали актуальными такие понятия, как «орнитофауна», «птицы селитебных ландшафтов», «синантропная авифауна». Орнитолог Марина Васильевна Сиденко в диссертации 2003 года «Орнитофауна г. Ростова-на-Дону» пишет:

        «О том, что изучение орнитофауны культурных ландшафтов в целом и городов в частности - "большая научная проблема и за нее пора взяться вплотную," - писал еще В.В.Строков (1965). Однако "городская орнитология" стала одним из приоритетных направлений современных орнитологических исследований только в последнее время».

На его статьи и книги ссылаются в своих работах и такие современные биологи, как Оксана Александровна Шемякина, Александр Сергеевич Боголюбов, Светлана Линховоевна Сандакова, Ильгизар Ильясович Рахимов и другие.


    И ещё. Как видно из публикаций В.В.Строкова, примерно с середины тамбовского отрезка жизни он начинает уделять внимание не только вредным, но и полезным насекомым, выступая неравнодушным их защитником.
    Например, в небольшой статье «О бережном отношении к полезным насекомым», опубликованном Московским заочным педагогическим институтом в 1965 году, он отмечает, что такие насекомые никак не защищены законодательно, а потому их популяции неуклонно сокращаются. C горечью констатируется тот факт, что

        «… ежегодно в стране идет самое настоящее истребление полезных или редких для экосистем насекомых».

        «Повсеместное, часто бесконтрольное, применение пестицидов привело к исчезновению многих насекомых-опылителей, хищников, паразитов, и (в первую очередь!) насекомых-истребителей сорняков. Конечно, чем выше антропогенное воздействие на ландшафты, тем сильнее влияние отрицательного порядка на насекомых. Так, например, вокруг крупных городов уже нельзя увидеть красивых бабочек, гусеницы которых питаются сорняками. В Англии, в районе Уэлса, полностью исчезли многие, ранее многочисленные бабочки-опылители (Шафер, 1969). Тоже самое наблюдается и у нас вокруг Ленинграда, Москвы, Киева, Харькова. Повсеместно идет полное исчезновение шмелей».

    Гибнут полезные насекомые не только из-за антропогенных факторов и применения пестицидов. Они к тому же становятся жертвами коллекционеров, против чего автор выступает особенно резко. И в этой связи он самокритично замечает:

        «Не стоим в стороне от «дела» уничтожения полезных насекомых и мы, преподаватели зоологии педагогических институтов, студенты биологических и географических факультетов и подготовленные нами же учителя-биологи средних школ. Во время полевых учебных практик по зоологии беспозвоночных особое внимание мы обращаем не на изучение биологии беспозвоночных, в частности, членистоногих, их образа жизни, мест обитания, размножения, питания, как это следовало бы делать для закрепления теоретических знаний, а на сбор возможно большего количества видов, вылов их в природе и составление коллекций студентами. Естественно, что в сачки студентов в первую очередь попадают насекомые-опылители, дневные бабочки, стрекозы, хищные жуки, копрофаги, мертвоеды, то есть наиболее полезные представители класса. Коллекции эти, кроме определения их видового состава, в дальнейшем не представляют какой-либо научной ценности».

    И далее настаивает на изменении существующего в то время положения в образовании:

        «Программы по зоологии для V—VI классов средней школы предусматривают организацию наблюдений учащихся в природе за вредителями сельскохозяйственных культур и другими насекомыми (места обитания, разнообразие, численность, размножение и развитие), сборов насекомых для учебной коллекции и раздаточного материала (по заданию учителя).
        Большинство же учителей ограничивает летние задания ученикам лишь сбором насекомых без учета их потребности в школе для учебного процесса, потому что кроме сбора насекомых учителя сами не вели па практике биологических наблюдений за развитием насекомых и не могут поэтому научить этим наблюдениям своих учеников.
        И вот сотни тысяч школьников ловят и засушивают без надлежащего научного описания и оформления бабочек, жуков, стрекоз, прямокрылых, шмелей; дотошно вылавливают редкие экземпляры бабочек.
        Не удивительно, что в Европейской части СССР исчезли совершенно бабочки аполлоны, траурницы, голубянки, бархатницы, медведицы, махаоны; на Кавказе на грани исчезновения находится самая крупная бабочка нашей энтомофауны большой павлиний глаз, редки стали сиреневый, тополевый и глазчатый бражники, хищные жужелицы и среди них большой красотел, почти исчезли шмели: полевой, (главный опылитель клевера); степной и изменчивый; перечень этот длинен.
        Полезные насекомые все еще остаются «вне закона». Более того, в популярной печати можно и ныне встретить призывы к собиранию бабочек, как увлекательному занятию (Коростелев, 1972).
        Организация сборов насекомых в современных рамках не учит будущих учителей-биологов бережному отношению к природе и не воспитывает у учащихся средней школы любви к природе и охране ее животных.
        Учебные процессы на полевых практиках по зоологии беспозвоночных со студентами педагогических институтов и летние задания ученикам средних школ должны быть пересмотрены и построены на принципах самого бережного отношения к полезной энтомофауне нашей страны.
        Этого требуют и современные методы воспитания учащихся в вопросах охраны природы Родины».










         Тамбовские годы В.В.Строкова
         1-й ряд:    
      1) Алла Дмитриевна Полякова - ученица, помощница и соавтор В.В.Строкова, в то время ассистент кафедры зоологии Тамбовского педагогического института;    
      2) Фото Игоря Полякова «Охотники на привале»: В.В.Строков, А.Д.Полякова и их с Игорем отец Дмитрий Иванович Поляков в середине (1962);    
      3) В.В.Строков и А.Д.Полякова рассматривают добытого дрозда во время полевой практики в окрестностях Тамбова (1962, обе фотографии присланы И.Д.Поляковым);
         2-й ряд:
          Любительские снимки юного Ю.Е.Комарова: А.Д.Полякова, В.В.Строков и другие во время студенческой практики по зоологии на Чистом озере под Тамбовом в окрестностях села Тулиновка (июнь 1965 г.);
         3-й ряд:    
      1) Сбор ветеранов в Тамбове, В.В.Строков второй в 1-м ряду (1966, прислано И.Д.Поляковым);    
      2) "Вячеслав Всеволодович на Тамбовщине" (1966, фото Ю.Е.Комарова).





53.


    Выбиваются также из основной (то есть орнитологической) направленности тематики статей и «Заметки об осеннем питании лося в Сибири». Не знаю, каким образом «затесался» сюда лось: может быть, в 1965 году (время появления статьи) или немного раньше дед съездил из Тамбова в любимое Забайкалье; может быть, материалы эти долго лежали, ожидая своего часа; а скорее всего, просто возникло желание на основании личного опыта – либо «эвенкийского» периода, либо времени приездов к родителям на каникулы летом-осенью в конце 30-х, во время учёбы – дополнить публикации некоторых авторов (и даже в чём-то возразить им), писавших прежде по этому вопросу. Интерес его, впрочем, к лосю никогда не угасал, да и прозвище обязывало.

    "Строгова особенно заинтересовали лоси, - писал ещё С.В.Юрин в своём очерке, рассказывая об окончании учёбы Вячеслава в академии. - Опыты по изучению их как возможных в будущем домашних животных были поставлены в ряде мест, в том числе и под Ленинградом. Один из выпусков «Трудов Арктического института» был посвящен этой теме.
    Собирая и сравнивая все данные опытов, Строгов убеждался, что задача приручения лосей разрешима. Он работал над этой темой на ферме академии, в Лисине".

    Так или иначе, дед пишет:

    «Наши непосредственные наблюдения за питанием лосей в Забайкалье в конце лета и начале осени и в осеннее время в Канском районе Красноярского края, показали, что лось наряду с основными кормами ест и такие, о которых не упоминают авторы, изучавшие питание лосей».


    Далее он утверждает: «Питание лосей в таежной Сибири изучено недостаточно».

    И пытается восполнить этот пробел.
    Обращает на себя внимание научный подход к делу, который вряд ли имел место до учёбы Вячеслава в академии: если лось был убит или найден павшим - стремление измерить, взвесить содержимое желудка и дотошно исследовать его. Как видно из «Заметок…», в рацион лосей входят лишайники, рододендрон, ягоды толокнянки, веточки багульника, ивы, голубики и даже просто земля.
    В.В.Строков вносит и коррективы в работы по лосю прошлых времён. Например, вопреки высказываниям прежних исследователей, предполагавших (и даже утверждавших), что лоси совсем не едят грибов, он указывает, что лоси очень даже охотно едят грибы - маслята, грузди, опята, рыжики и другие.
    В связи с этим он ставит перед будущими зоологами такую увлекательную задачу:

    «Совершенно непонятен интерес лосей к ядовитому грибу красному мухомору, который лоси поедают в массе во время гона. Обычно в это время лоси, самцы и самки, питаются болотными растениями и, наевшись их, начинают разыскивать в лесу мухоморы. Найдя хотя бы один экземпляр гриба, лось съедает его и всю лесную подстилку с землей и перегноем вокруг, в котором находится грибница, то же самое он делает и с большими гнездами плодовых тел мухоморов. После такой трапезы лесная подстилка бывает снята вместе с грибницей до самой земли большим полукругом.
    В желудке 5-летнего лося, добытого в районе села Тасеева, мы обнаружили несколько килограммов полупереварившихся грибов-мухоморов, несколько меньше почти свежих грибов-масленников, стебли болотных растений, корни трав и куски дернины, сочная кашица из земли, сухой хвои и темных листьев осины и березы, всего по объему около двух ведер (у нас не было при себе весов)»

    (В цитате я опустил латинские названия растений, поскольку они не распознались сканером, а статья была в моих руках лишь недолгое время, я сидел тогда в читальном зале библиотеки Зоологического института).
    В конце статьи автор делает вывод:

    «Питание лосей грибами в осеннее время, очевидно, не случайное явление, а имеет постоянное место в сезонном рационе».

    В Тамбове же Вячеслав Всеволодович узнаёт о рождении у него внучки Светланы (присланную отцу из Тамбова в 1963 году свою фотографию он подписал: «У меня родилась внучка! Я и улыбаюсь» ), а через полтора года и внука, то есть меня. Он был рад этому, хотя и писал Мусе: «…Я всегда был за детей, - конечно, малость торопятся молодые, а с другой стороны, зачем же и поженились, да и растить двух сразу лучше для этих двух во всех отношениях!».
    Появление внуков сильно подействовало на его сознание и послужило окончательному духовному сближению с бывшей супругой. С тех пор он до конца жизни будет пытаться загладить свою вину перед нами - подарками, книгами, дефицитными медикаментами и просто посещениями по возможности нашего дома. Ещё больше стал он раскаиваться с тех пор, что покинул когда-то семью. В письмах его к Марии в Симферополь из Тамбова прорывается даже такое:
    "Мусенька ты моя родная, знала бы ты, как иногда хочется быть с внучкой, с тобой рядом, прямо хоть вешайся на крюк, чтобы кончить всё разом!"
    А 1 января 1965 года он написал ей: «Мало у тебя в своё время оказалось воли, а у меня слабости. Весь, до сих пор, я в нашей семье!»






             Семейные зарисовки первой половины 1960-х:
              1) Вячеслав с Ольгой и их дети - Лена и Наташа (около 1960 г.);
              2) Ольга Степановна Строкова (около 1962 г.);
              3) Лена и Наташа (около 1962 г.);
              4) С Еленой Павловной и Варварой в пос. Дибуны, где снимали дачу (1960 г.);
              5) С Инной, Еленой Павловной и Варварой, сзади фото подпись: «На свадьбу к Юре Строкову» (Ленинград, 13 октября 1962 г.);
              6) Свадьба моих родителей Юры и Нины, слева в зеркале отражаются Вячеслав и Маруся, справа сидят Инна и Варвара (Ленинград, 13 октября 1962 г.);
              7) Елена Павловна (мать Вячеслава) с правнуками Колей Псурцевым и Светой Строковой (Репино, 1965 г.)
              8) С внучкой Светой (Репино, 1965 г.);.



54.


    Оставалось уйти с головой в "писанину". Под конец проживания в Тамбове выходит в московском издательстве «Лесная промышленность» новая книга В.В.Строкова - самая объёмная, на 325 страниц: «ЛЕСА И ИХ ОБИТАТЕЛИ» .

    "В названии всех трех книг есть слово «лес». И это слово, пожалуй, в наибольшей степени характеризует В.В.Строкова-естествоиспытателя. Хотя Вячеслав Всеволодович справедливо считался орнитологом-профессионалом и пользовался заслуженным авторитетом у коллег, орнитологом в строгом смысле этого слова он, наверное, все-таки не был. Был он прекрасным полевиком-натуралистом, страстно любил лес со всеми его обитателями, как четвероногими, так и пернатыми (разве что пернатых любил чуть больше). Среди его научных статей, помимо орнитологических, есть работы по лесоведению, энтомологии, охране природы. Ведь и начинал В.В. Строков свою научную деятельность как лесовод. И кандидатскую диссертацию защитил не по орнитологии, а по лесоведению" (из статьи В.А.Зубакина).

    Писалась и эта книга, как обычно получалось, опять-таки с трудом, большей частью летом 1964 и 1965 года. Из-за неё он просидел в городе два отпуска.

    «Я пробыл почти весь отпуск в Тамбове, хотел написать более половины задуманной работы, написал 4 главы примерно из 20-ти, много времени отнимает обработка материалов полевых! Недели с две работал в Москве, в Публичной библиотеке, проворачивал немецко-английскую литературу, черт-те знает сколько пишут за границей по той проблеме, над которой в СССР работают 2 – 3 человека. И в Ленинград не попал – наверное, опять зимой только попаду!».

    Когда в сентябре 1964-го он уезжает на неделю из Тамбова в Краснодар на конференцию зоологов, где выступает с двумя сообщениями, то воспринимает эту поездку как передышку от труда.

    «Мой отдых за год – этот самый Краснодар… Теперь опять за работу. Нагрузка большая» (из письма Марии от 19 сент.1964)

    Да ещё много времени отнимало рецензирование чужих работ:

    «… Мне сюда шлют на рецензию разные произведения разных молодых писателей от издательств, с которыми-то я и дела никогда не имел (чтобы я подработать смог). Вот и подрабатываю, но гонорары – дело неустойчивое. Когда-то ещё их вышлют! А время эти рецензии у меня отнимают, расхолаживают от основной работы, - не в институте, а дома, в общежитии» (23 сент. 1964 г.).

    Но зато книга получилась очень познавательной – по сути краткой и доступной энциклопедией. Сюда вошли все накопленные им ранее знания о животном мире лесов, вошёл опять же и личный опыт - как полевой, так и фронтовой.
    Вообще-то на обложке "Лесов и их обитателей" указано два автора: Ю.В.Строков и Ю.Д.Дмитриев, а в краткой аннотации говорится:
   
    «Книга написана канд. биол. наук В.В.Строковым, введение и раздел о земноводных и пресмыкающихся совместно с писателем Ю.Д.Дмитриевым».

   
    Из банальной родственной ревности захотелось мне узнать, каков же вклад в книгу этого самого Юрия Дмитриевича Дмитриева. Простой подсчёт выяснил, что при его участии написано не более семи процентов всего количества страниц, да и то, если принять во внимание, что написаны они совместно, то делением пополам получаем где-то 3,5 процента. Следовательно, В.В.Строкову принадлежит около 96,5 процентов текста. Не хочу умалить заслуг в написании книги этого «Дмитриева», через руки которого, как руководителя отдела Природы проходила вся литература природоведческой тематики: всего лишь чувство справедливости подтолкнуло меня к этим подсчётам .

    (Известный писатель-натуралист Анатолий Сергеевич Онегов (Агальцов), автор множества книг и сотен публикаций о природе, в том числе в журналах «Юный натуралист», "Наука и жизнь", «Вокруг света», "Знание - Сила", "Семья и школа" и огромном количестве других изданий, отзывается об этом человеке не слишком лестно:
    «Но издавать могла меня только "Детская литература", где широкой дороги мне так и не было открыто - здесь за мной, как за конкурентом, внимательно присматривал тот же Юрий Дмитриевич Дмитриев (Эдельман), претендовавший на звание "великого писателя-натуралиста"...»
    И, уличая его в плагиате, говорит о подобных ему «литераторах» так:
    «…раз тема "природа" оплачивалась теперь очень неплохо, в эту самую тему все настойчивей и настойчивей стали забираться откровенная халтура, а то и банальный плагиат - и эти непорядочные дельцы тоже претендовали на самую высокую материальную оценку своего...
    … Мало того, что эти люди, видевшие природу в лучшем случае из окна своего дачного дома, забрались с ногами в узурпированную ими литературную кормушку, они еще делали все возможное и невозможное, чтобы любым способом устранить со своего неправедного пути любых конкурентов. И тут они успешно пользовались тем, что тогдашние руководители того же детского издательства мало что смыслили в Природоведении.
    И таким неудержимым катком-бульдозером по полю, взлелеянному когда-то Бианки, Верзилиным, Плавильщиковым, в совсем недавнее время неудержимо пёр, например, некто Юрий Дмитриев (Эдельман), автор таких "эпохальных шедевров", как, например, рассказ о путешествии неких бесполых Ромашек к дачному пруду...»)

   
    Коньком деда, разумеется, были птицы, поэтому первый раздел её называется «Птицы лесов». В главе «Охраняемые промысловые птицы» достаточно подробно рассказывается о таких птицах, как глухарь, тетерев, рябчик, куропатка, фазан, вальдшнеп, кулик, горлица.
    Особое беспокойство проявляется о редких и исчезающих видах - например, таких, как чёрный рябчик или дикуша:

    «Характерной особенностью дикуш является их крайняя доверчивость. Зоолог В. Яхонтов так описывает поведение дикуши во время опасности. «При приближении человека дикуша не пытается улететь или скрыться, как это делают другие птицы, а затаивается на дереве или ходит спокойно по земле, наблюдая за виновником тревоги и ожидая, когда опасность пройдет мимо. Подпускает она к себе очень близко, и до сих пор одним из главных способов добычи дикуши у местного населения служит палка с петлей на конце. Причем петля без всякой предосторожности надевается на голову птицы, а потом затягивается... Чтобы сохранить дикушу — этот редкий вид птицы от полного истребления, поднят вопрос о запрещении ее добычи».
   
    «На белую и тундреную куропаток охотятся с ружьем и отлавливают самоловными орудиями.
    Белые куропатки обладают любопытной особенностью. Если разжечь яркий костер, куропатки гуськом подходят к костру. Этим и пользуются охотники».

    И последние слова этой главы - призыв к охотникам и охотничьим службам:

    «Для увеличения численности охотничье-промысловых птиц следовало бы навечно запретить весеннюю охоту на них. Весной отстреливают самых здоровых, самых крепких, перенесших зиму птиц, способных дать наиболее здоровое потомство, стреляют ради сомнительного удовольствия получить несколько килограммов обезжиренного мяса. В весеннее время, пожалуйста, ходи по лесу, слушай, чувствуй радостную пору года. Слушай, только не стреляй, побереги дичь, подожди до осени!» (с. 43).



55.


    В главе «Хищные лесные птицы» повествуется о различных видах соколов, ястребов, коршунов и сов. Здесь есть наблюдения и исторические сведения:
   

    «В выкармливании птенцов у хищных птиц наблюдается своеобразное «разделение труда»: самец ловит и приносит добычу, а самка кормит ею птенцов. Если в этот период самка погибает, самец продолжает приносить пищу, складывать ее на гнездо и, несмотря на голодный писк птенцов, не догадается покормить их. Наблюдались случаи, когда птенцы умирали от голода, заваленные добычей, натасканной в гнездо самцом» (стр. 45),
   
    «Особенно сильно в Московском государстве вплоть до царствования Петра I была развита соколиная охота. В качестве ловчих птиц применялись соколы, балобаны, кречеты, беркуты, ястребы-тетеревятники и даже перепелятники. Особенно ценились кречеты, которые служили в то время дипломатическим оружием при сношениях с чужеземными странами. Кречеты и другие соколы посылались в качестве подарков; во время татарского ига Москва платила дань кречетами. Для ловли кречетов в Московском государстве определенные слои населения на Севере освобождались от уплаты податей, и им вменялось в обязанность доставлять к царскому двору отловленных птиц.
    Право отлова кречетов на Руси принадлежало только царю, места гнездовий кречетов в «Двинской земле» были заповедны, как «государева заповедь».
    Царь Алексей Михайлович любил соколиную охоту и даже написал особый устав о ней. За каждой ловчей птицей царской охоты был закреплен сокольничий, в обязанности которого входило дрессировать птицу, сохранять ее и напускать на добычу при охоте.
    Бережливое отношение к хищным птицам продолжалось до появления охотничьих ружей и изобретения дроби. После этого охота с соколами стала отступать на второй план и совсем прекратилась в России после Петра I (с. 73-74)».

   
    Вошли в книгу как забайкальские, так и московские наблюдения автора, а также интересные факты из жизни хищных птиц:

    «В г.Иркутске до 1932 года пара соколов в течение многих лет гнездилась на колокольне Кафедрального собора, питаясь ласточками и голубями, гнездившимися на других церквах; в Москве в настоящее время гнездится три пары соколов: на высотном здании на Котельнической набережной, на новом здании МГУ и на колокольне церкви Преображенского кладбища. Москвичи иногда наблюдают охоту соколов за голубями в районе их гнездования, любуясь полетом этих красивых птиц» (с.46 – 47).
   
    «В Венгрии научились использовать соколов-сапсанов для охраны урожая; потому что соколы легко поддаются дрессировке и их подготавливают на «должность» сторожей. Они оказались очень полезными при охране урожая от птиц, которые лишь в этот период наносят вред сельскому хозяйству,— скворцов, грачей дроздов. Достаточно было однажды напустить сапсана на скворцов, опустошающих виноградник, или на грачей, истребляющих кукурузу, как стаи «временных вредителей» поспешно улетали с полей» (с. 47).
   
    «С соколами связана одна любопытная «загадка» природы. Птицы, которыми обычно питаются соколы, охотно селятся именно на гнездовых участках хищников, в непосредственной близости к их гнездам. Такое, казалось бы, странное явление объясняется тем, что хищные птицы яростно защищают свои гнездовые участки от врагов: другая хищная птица или зверь не смеют пролететь или пробежать не только около гнезда сокола, но и в некотором отдалении от него; волки, песцы и ездовые собаки в тундре, наученные горьким опытом, далеко обходят места гнездования соколов. Как раз эти наземные животные и другие хищные птицы не прочь поживиться яйцами и птенцами, а то и взрослыми птицами, гнездящимися на земле. Сами же соколы бьют добычу лишь в воздухе и, конечно, яиц и нелетающих птенцов не трогают, поэтому гнездо «соседа» сокола в безопасности. А взрослые птицы, селящиеся на гнездовом участке сокола, на крыло в этом районе не поднимаются, а уходят от своего гнезда и возвращаются к нему по земле, иногда проходя при этом довольно большие расстояния. Такое соседство обеспечивает птицам безопасность вывода и выкормки птенцов» (с. 48 – 49).
   
    «Во время VI Всемирного Фестиваля молодежи Москву украшали изображения голубей, которых рисовали на стенах домов и на оконных стеклах. Здание школы № 243 Дзержинского района стоит в тихом переулке, окруженное садом. На оконном стекле одного из классов юные художницы нарисовали белой тушью голубей в натуральную величину. Девочки старались сделать их похожими на настоящих, и это им удалось. Во всяком случае, силуэт голубя ввел в заблуждение пролетавшего тетеревятника. Он ринулся на голубя с такой быстротой, что стекла в обеих рамах разлетелись вдребезги, причем острые осколки их изранили пернатого хищника» (с.54 - 55).
   
    «Лет 25 назад жители Москвы наблюдали парение беркута над Зубовской площадью и Садово-Смоленской улицей. Движение и шум транспорта нисколько не беспокоили беркута. Неожиданно орел, полусложив крылья, ринулся вниз, и все увидели, как через улицу, волоча за собой поводок, мчалась отчаянно завизжавшая от страха собачонка. Громкие крики людей помешали беркуту закончить охоту, он снова взмыл вверх и долго еще кружил над площадью, пока не улетел в сторону Лужников» (с. 59).
   

    Вообще о хищных птицах автор проявляет особую тревогу, выступая на страницах книги, как и в «Пернатых друзьях лесов», страстным их защитником:

    «С применением охотничьего оружия истребление дичи возросло, и охотники стали видеть в хищных птицах своих конкурентов, тем более что биология размножения и питания хищных птиц не была изучена. Найденное крылышко куропатки, скажем, в гнезде канюка уже давало основание охотнику считать его истребителем дичи, и хищных птиц принялись истреблять всех без разбора. В результате этого хищных птиц стало заметно меньше, некоторые из них находятся уже на грани исчезновения. Но число промысловых птиц и зверей отнюдь не увеличилось, а, наоборот, значительно уменьшилось, несмотря на то что в ряде мест дичь охранялась, а «враги» ее уничтожались.
    Хищные птицы сами по себе не могут играть решающей роли в уменьшении численности тех птиц, которыми они питаются. На общем фоне снижения запасов охотничье-промысловых лесных и водоплавающих птиц хищные птицы занимают очень незначительное место» (с. 74).
   
    «Тщательные исследования, проведенные орнитологом В. М. Галушиным, показали, что пара скоп в год вылавливает рыбы в среднем 2—2,5 килограмма на километр протяженности реки или берега небольшого озера, а любитель-рыболов с двумя удочками за одно утро вылавливает не меньшее количество» (с. 75).
   
    «У нас кобчиком называют любую мелкую хищную птицу, питающуюся не только насекомыми и мышами, но также нападающую и на птиц, из-за чего настоящих кобчиков совершенно незаслуженно убивают» (с. 53).
   
    «В лесах из-за преследования их человеком филины стали очень редкой птицей» (с. 58).
   
    «В народе коршуна считают главным врагом птицеводства. Между тем это совершенно неверно — только отдельные экземпляры специализируются на питании домашними птицами» (с.57).
   
    «Сычи – полезные птицы, и заслуживают того, чтобы их охраняли» (с. 70).
   
    «Широко распространено мнение, что совы вредны, уничтожают птиц. Поэтому при малейшей возможности сов бьют, гнезда их разоряют» (с.73).

    (О предвзятом отношении к совам говорится ещё в детской песне Роберта Шумана «Совёнок», написанной в 1840 году: «У сов сердитый, страшный вид, кто встретит - прочь от них спешит». А мальчишки их «гонят прочь камнями».)
    От иных строчек книги становится просто страшно:

    «Случайные наблюдения охотников, видевших, что хищная птица поймала полезную птицу, дали повод более ста лет назад считать всех хищных птиц вредными. Это «мнение», лишенное каких-либо научных основ, высказанное невежественными людьми, изжито лишь в самое последнее время. Нередко оно служило основанием для организованного истребления хищных птиц.
    В охотничьих товариществах, в промысловых охотничьих хозяйствах выплачивались премии за отстрел хищных птиц. Охотнику надо было только представить пару отрезанных лап, чтобы получить премию. Что это за хищники, которых убил охотник, лиц, устанавливавших премии и выплачивавших деньги, не интересовало.
    Один научный работник учитывал в течение 2 лет всех встреченных им хищных птиц и из 4000 случаев только 31 раз отметил ястребов-перепелятников и тетеревятников. Это значит, что охотнику надо убить более 100 полезных в природе хищников, чтобы добыть одного вредного ястреба.
    За 1959 год в охотничьих хозяйствах РСФСР было отстрелено 40 000 дневных хищных птиц, а относительно вредных из них было только 400. 39 600 были полезные: кобчики, пустельги, канюки, коршуны, осоеды. Премии же были выплачены за всех».

    Это явление В.В.Строков справедливо бичует:

    «Выплата премий за отстрел птиц — порочное мероприятие. Оно порождало среди охотников безразличное отношение к богатствам природы, к охране полезных птиц, мешало приобретению навыков по узнаванию хищников в полевых условиях» (с.76).
   
    «Истребление хищных птиц приняло такие размеры, что Международный комитет по охране птиц, собравшийся летом 1958 года в Хельсинки, принял решение о необходимости борьбы с предрассудками о вредности хищных птиц» (с. 76).

    Находим мы в книге и зарисовки от пребывания Вячеслава в Сочи:

    «На Черноморском побережье Кавказа, в сочинском парке «Дендрарий», в 1946 и 1947 годах гнездилась пара чеглоков. «Дендрарий», как и все курортные парки г. Сочи, беден гнездящимися птицами, и следовало ожидать, что эта пара хищников нанесет большой урон птичьему населению. Этого не случилось, потому что чеглоки в парках не охотились, а улетали на промысел за 3—4 километра от гнезда, в долину реки Сочинки на открытые пространства» (с. 51).
   
    «В г. Сочи удоды держатся в самом городе, скрываясь в зарослях парков, и не боятся перебегать шоссе перед идущими автомобилями» (с.83-84).



56.


    И наконец - глава «Певчие птицы», наиболее близкая автору тема.
    Ещё в начале книги он сразу предупреждает, что понятие «певчие птицы» - «условное и не означает, что все певчие птицы обладают хорошим голосом и пение их приятно для человеческого слуха. Так, карканье ворон и грачей, галдеж галок никто не назовет пением, однако эти птицы относятся к певчим, а задушевно воркующий голубь и нежно посвистывающий куличок-плавунчик певчими птицами не называются» ( с. 16 ).
    Зато, в отличие от хищных и промысловых, «…о присутствии певчих птиц, несмотря на их небольшую величину, можно узнать, даже не видя их» (с.77).

    В разделах об оседлых и перелётных певчих рассматриваются кукушка, козодой, сизоворонка, зимородок, широкорот, удод, стриж, дятел, пищуха, скворец, различные воробьиные и врановые.

    Но о певчих птицах уже не раз упоминалось в этом рассказе, поэтому лучше перейду сразу к следующей части книги – «Лесные звери». Как и в случае с хищными птицами, автор тревожится за их необдуманное истребление:

    «В конце прошлого — начале нашего века почти полностью был истреблен красавец и гордость сибирской тайги — соболь. Когда-то распространенный по всей Сибири, на Сахалине и Камчатке, соболь, начиная со времен Ермака Тимофеевича, добывался в больших количествах и шел в царскую казну. Покоритель Сибири «бил челом» царю всея Руси Ивану Грозному и слал ему «рухлядь» — сибирскую пушнину.
    В последующее время шкурки соболя в виде ясака шли из Сибири царскому двору, оттуда продавались и рассылались за границу. Слава о русских соболях распространилась по всему свету. Ежегодно в Сибири добывалось до полумиллиона соболей, дававших царской казне баснословные доходы. В XV—XVI веках треть государственных доходов составляла «соболиная казна». В дипломатических сношениях Руси соболиные меха играли ту же роль, что и кречеты. Когда в 1595 году царь Федор Иоаннович отправлял посольство в Вену, русский посол повез для подарков 40 тысяч соболиных шкурок.
    Всё это привело, как пишет автор, к «катастрофическому исчезновению соболя» в России, и теперь ведутся работы по восстановлению его численности» (стр.174 – 175).

    Радеет он и о ласке:

    «…Польза от ласки, как истребителя грызунов, во много десятков раз превышает ее значение в пушном промысле и правильно было бы запретить отстрел её» (стр. 167),

    и даже о летучих мышах:

    «Много летучих мышей гибнет от необдуманных поступков людей, хотя они и не направлены специально на уничтожение зверьков. В Москве, например, Моссовет постановил в целях предоставления зимних убежищ для сизых городских голубей открыть все слуховые окна на чердаках зданий. Голуби не сразу пошли ночевать на чердаки, гораздо быстрее их освоили зимующие в Москве вороны и галки, которые истребили немало зимующих на чердаках летучих мышей, а уцелевшие зверьки погибли от сквозняков и холода.
    Часто пещеры, где зимуют летучие мыши, посещают туристы. Зажигая коптящие факелы, они, не желая сами того, губят летучих мышей. Летучие мыши погибают от удушья, или, вылетев из пещеры,— от наружного холода.
    Летучие мыши не только спасают леса от вредных насекомых, они избавляют людей от комаров, в том числе и малярийных, от мошек и других паразитических насекомых, причиняющих болезненные и опасные укусы» (стр. 120).

    Конец книги посвящен лесным беспозвоночным, и конечно, особое внимание уделяется любимым муравьям – почти десять страниц.
    Заканчивается вся часть такими словами:

    «Среди всех лесных насекомых существует относительно устойчивое равновесие. Много одних, меньше других; в интересах людей сохранять больше хищных и паразитических насекомых. Прежде чем прихлопнуть ладонью лесную муху тахину или севшего на одежду наездника, надо подумать о том, что это друзья человека, так же, как и рыжие лесные муравьи, очень страдающие от неразумных людей» (с.313).

    Ну, и напоследок приведу пару забавных случаев из книги, связанных со зверями:

    «У старушки хозяйки вечером не вернулась из лесу корова. Рано утром хозяйка пошла за околицу поискать беглянку, а был туман, в десяти шагах мало что разберешь, да и подслеповата была старушка. Походила, покричала за деревней, вернулась, подходит к деревне и видит: идет ее Чернушка, не торопясь, к дому. Старушка подняла хворостинку, пошла следом, помахивает. Чернушка прямо по улице идет, не торопясь, а навстречу ей крестьянин, да как заорет: «Батюшки! Медведь!» Старушка обмерла, а зверь обогнул кричащего и обошел его стороной, как ни в чем не бывало.
    В той же деревне другая хозяйка вышла на огород огурцов нарвать к завтраку, а по ее огурцам медведь гуляет и аппетитно чавкает. Зло взяло хозяйку, она как крикнет: «Ах ты, такой-сякой! Что ты делаешь, пошел вон!» Медведь и пошел.» (стр. 208).
   
    «…При охоте на кабанов надо быть уверенным в своих товарищах. Один известный ныне сибирский охотовед рассказывал под большим секретом, как старые охотники-сибиряки отказались от его услуг при охоте на кабанов:
    - Я в молодости жил на Алтае и познакомился с охотниками-алтайцами. Вот раз и взял меня один охотник на охоту за кабанами. Пошли с утра, кабанов не видали, а зашли далеко, наконец, сели, охотник и говорит: «Отдохнем, бачка, покурим». А я не курю, решил сходить пока в ложбинку, нет ли глухарей. Пошел, лес кругом, а тишина, как в степи. Шел, шел и вышел на большую поляну, глядь, на другом конце ее медведь ко мне задом стоит. Кричать? А как он там не один; стрелять? Кто его знает, попадешь ли в убойное место, задерет еще. И стал я назад пятиться потихоньку: медведь стоит, что-то там роется в земле, а я задом двигаюсь, потом уж скрылся от него, повернулся, пошел быстрее,— иду, иду, прислушаюсь...
    Вернулся я к алтайцу,— сидит он, курит.
    Сел я рядом.
    — А я, бачка,— говорю,— медведя встретил.
    — Ну чё, стрелял?
    — Нет,— говорю,— не стрелял... думал, что не убью, а он меня задерёт...
    — А зря, бачка, не стрелял. Медбедя стрелять надо... - и странно так посмотрел на меня.
    Сидим, он курит...
    Потом сплюнул, выбил пепел, трубку в карман сунул.
    — Пойдём, бачка, домой!
    — Как домой?! А кабаны?!
    — Кабаны нельзя, какой кабаны, медбедя стретил, не стрелял! Кабаны нельзя с тобой ходить! Как медбедя не стрелял! Ай! Ай!» (стр. 214 – 216).

    Вот такая получилась интересная книга.
    В конце её - итог:
   
«…если прочитанная книга вызвала в сердце читателя хоть маленькое желание сберечь и разумно использовать природные богатства лесов нашей родины, мы будем считать, что цель, которую ставили при работе над книгой, достигнута» (с. 324).

    Так что проведённые в Тамбове пять с половиной лет явились для нашего героя своего рода «болдинской осенью», помогшей ему развернуться в научной и литературной деятельности, - то есть самым плодотворным периодом жизни.


57.


    Как-то постепенно получилось, что Вячеслав Всеволодович стал ведущим в стране специалистом по скворечникам, синичникам, галчатникам и прочим искусственным гнездовьям. В таком масштабе, как он, никто больше из учёных этим вопросом в те годы не занимался. Я был поражён количеством рукотворных птичьих домиков, которые он лично тщательно обследовал в начале 1960-х годов – 16 820 штук!
    И один из важнейших выводов, сделанных при этом – вывод, как ни странно, о пользе щелей. Ведь ранее главным требованием к искусственным гнёздам было то, что они не должны иметь ни малейших щёлочек или трещин! В школах и юннатских кружках руководители всегда требовали (да и сейчас кое-где требуют), чтобы скворечник был «глухим», герметичным. Иначе якобы птенчики погибнут от холода, от сквозняков. Поначалу В.В.Строков тоже был такого мнения, если судить по его работам начала 1950-х.
    Но вот он с присущей ему научной любознательностью занялся конкретно этим вопросом: сопоставил среднюю заселяемость в течение нескольких лет подряд гнездовий со щелями до семи миллиметров с гнездовьями «глухими», то есть не имеющими щелей вовсе. И что же получилось? На многочисленных примерах и с помощью добросовестных скрупулезных подсчётов ему удалось доказать, что именно щелеватость гнездовий помогает их заселению!
    В докладе на Краснодарской конференции он приводит такие цифры:

   
   «…средняя заселяемость… глухих гнездовий — 56,7%, гнездовий, имевших щели — 88,1%. Гибель птенцов в глухих гнездовьях составила 45%, в гнездовьях со щелями — 22,7%. Повторное гнездование птиц в глухих, невычищенных гнездовьях отме-чено в 7% случаев, в щелеватых — в 19,1%».
   

    То есть – птицы почти втрое охотнее возвращаются на поселение к скворечникам со щелями, нежели без оных!
    Почему? Это тоже достаточно легко объясняется:

   
    «После вылета птенцов в глухих гнездовьях гнездовый материал был мокрым и гниющим, тогда как в гнездовьях с различными щелями гнездо обычно было сухим».
   

    В связи с этим он предлагает внести корректировки в руководства по изготовлению скворечников, используемые в школах, и делает вывод:

    «Наиболее охотно занимают щелеватые гнездовья скворцы, мухоловка-пеструшка, горихвостка и большая синица, то есть птицы, наиболее полезные в сельском и лесном хозяйстве... Щелеватость гнездовий, таким образом, оказалась не отрицательным качеством, как об этом трактует большинство авторов руководства, а положительным, способствующим выживаемости птенцов. Поэтому следует решительно отказаться от требования к школьникам делать исключительно глухие гнездовья».
   

    В этом его поддерживает и Константин Николаевич Благосклонов, который пишет в статье «Гнездовья из досок»:

    «До недавнего времени считалось, что щелей ни в коем случае оставлять нельзя, однако, по мнению В. В. Строкова, высказанному им в двух специальных статьях, щели синичника не только допустимы, но даже желательны. По наблюдениям этого автора, в гнездовьях, которые имеют щели, гнезда бывают сухими, а в плотно сбитых синичниках — влажными, в последнем случае повышается смертность птенцов».
   




                  Верхний ряд: чертежи и рисунки искусственных гнездовий в одной из книг В.В.Строкова 1950 года;
                  Нижний ряд: его заметки на ту же тему в журнале "Юный натуралист" 1981 и 1982 годов.



    Другие пожелания к изготовлению гнездовий, родившиеся из богатого опыта, таковы:
    - доски для них хотя бы на внутренней поверхности жилища желательно иметь необструганные, шероховатые, полезно даже сделать изнутри топором поперечные зазубрины или прибить специальные планки;
    - а вот снаружи лучше оставить стенки гладкими, без всяких украшений и палочек, чтобы труднее было проникнуть в домик разным хищникам - котам, куницам и т.д.;
    - сами доски должны быть толстыми (нельзя использовать фанеру), это необходимо для поддержания постоянной температуры и во избежание деформации, например, от влаги;
    - дно не должно прибиваться снизу, его нужно вставлять в вертикальные стенки и закреплять сбоку гвоздиками;
    - форма ромба для дна не годится, его надо делать либо квадратным, либо круглым;
   - крышка обязательно должна быть снимающейся, а не прибитой наглухо, то есть иметь внутреннюю втулку (или пару планок), на которой она держится, причём желательно не пригонять её плотно, а оставить небольшую щёлку между ней и верхним краем стенки.
    И ещё немало рекомендаций тем, кто хочет мастерить жилища для птиц, можно прочесть в книгах Вячеслава Строкова. И увидеть в них множество иллюстраций и чертежей на эту тему.
   
    Недавно у нас вышла книга об одном современном крупном политическом деятеле. На большой цветной фотографии он изображён вешающим на дерево скворечник. Исходя из того, что мне известно из книг (и не только деда), я насчитал несколько неправильностей как в изготовлении домика, так и в его развеске. Понятно, что цель фото сугубо популистская, деятель всего лишь пытается быть ближе к народу. Но в подобном случае всё же нелишней, думается, была бы консультация со специалистами.


58.


    Ещё одно важное направление деятельности В.В. Строкова в области рукотворных гнездований – борьба за их массовость и повсеместность. Здесь он встречал множество сторонников среди учёных и даже поддержку государства. Поэтому налицо были значительные успехи в привлечении птиц на гнездование. Прежде всего это касается городских садов и парков.
   
   В заметке «Победители конкурса» в шестом номере «Юного натуралиста» за 1960 год В.В.Строков подводит итоги конкурса юннатов. Из неё видно, какая громадная работа проделывалась детьми в нашей стране:

    «По всей республике вывешено более 500 тысяч новых гнездовий, сделано 70 тысяч кормушек, собрано 130 тонн кормов… Ребята спасли от вредных насекомых 416 тысяч гектаров лесных насаждений и провели ещё много других мероприятий по охране природы и озеленению».
   

    В том же краснодарском докладе он говорил:

   
   «Привлечение птиц-дуплогнездников на гнездование в целях борьбы с вредителями, а также из эстетических соображений, широко распространено в СССР. Достаточно сказать, что только в лесах Российской Федерации ежегодно развешивается до 100 тысяч гнездований, изготавливаемых, в основном, учащимися младших классов средней школы».
   

   И в другой статье:

   
    «Мы имеем уже немало примеров, показывающих возможность привлечения птиц-дуплогнездников. в зеленые насаждения населенных пунктов и в сады, путем вывешивания в них искусственных гнездовий и организации зимой подкормки оседлых птиц. В литературе имеются сведения об успешном привлечении птиц в парки городов Вологды и Новосибирска, Риги и Симферополя.
    Мы наблюдали интенсивное заселение вывешенных искусственных гнездовий птицами в зеленных насаждениях Владимирской горки в г. Киеве, служащей местом ежедневного, а тем более и воскресного отдыха киевлян. Десятки тысяч горожан с утра до поздней ночи находятся там в выходные дни, играет духовой оркестр, аллеи парков освещены яркими электролампами и несмотря на это птицы гнездились в предоставленных для них гнездовьях, потому что жители г. Киева не трогали гнездовий и не пугали птиц ненужным вниманием к ним».
   

    Но, конечно же, главным регионом по исследованию вопроса привлечения птиц в парки являлась для него Москва (не считая тамбовского периода). В статье «Насекомоядные птицы в Москве» он пишет:

   
    «С 1957 г. в Москве проводятся большие работы по привлечению насекомоядных птиц-дуплогнездников путем вывешивания в зеленых насаждениях города искусственных гнездовий. Гнездовья вывешивались в пригородных и окраинных лесопарках, в парках и на бульварах города. В пригородных и окраинных лесопарках развешивались дощатые скворечники и синичники и синичники-дуплянки; в центральных зеленых насаждениях — только синичники. Всего с 1957 по 1960 г. было вывешено и находилось под наблюдением в пригородных лесопарках 500 гнездовий, в окраинных — 5500, в центральных насаждениях (внутри Садового кольца) — 840. Общее число развешенных гнездовий в зеленых насаждениях Москвы только в 1958 г. превышало 15000 шт. Заселенность гнездовий уже в первый год их развески достигала 80% (Е.Климик и В.Строков, 1960)».
   

    Он изучал парк «Сокольники», ЦПКиО имени Горького, Чистопрудный бульвар, парк Центрального дома Советской Армии, Александровский сад у Кремля и ещё множество зелёных зон на территории Москвы. Это позволило ему и коллегам сделать интересные выводы.

   
    «Поскольку гнездовья, вывешенные в различных зеленых насаждениях г. Москвы, занимались определенными видами птиц, было произведено наблюдение за передвижениями птиц по городу. Оказалось, что проникновение птиц в центральные насаждения г. Москвы идет по строго определенным путям.
    Эти пути проникновения прослежены нами более чем за 10 лет для каждого вида птиц».
   

    Вот что говорится в статье о некоторых из этих видов:

   
    «Проникновение скворцов в парки города происходит точно по линии зеленых насаждений, идущих от загородных лесов и населенных пунктов (ныне вошедших в территорию Большой Москвы), но прерывность зеленых насаждений является для скворцов непреодолимым барьером, так же, как и прерывистость искусственных гнездовий, пригодных для гнездования скворцов. Эти обстоятельства — главные факторы, задерживающие скворцов от проникновения в центральные парки Москвы. Необходимым мероприятием повышения численности скворцов будет массовая развеска скворечников, начиная от окраин Москвы и кончая внутригородскими зелеными насаждениями, в частности от юго-западных окраин до Садового кольца через Ленинские горы к парку им. Горького; от Лосиноостровского лесного массива — в «Сокольники» и окружающие жилые кварталы, имеющие зеленые насаждения; от Ростокинского совхоза — в Главный Ботанический сад и на территорию ВДНХ».
   
    «Мухоловка-пеструшка обнаружена на гнездовании во всех зеленых насаждениях Москвы, в которых нами были вывешены искусственные гнездовья».
   
    «Значительно меньшая по численности серая мухоловка издавна гнездится в зеленых насаждениях Москвы. О серой мухоловке, гнездившейся в здании Центрального универмага, знают все орнитологи. Встречается эта птичка и в других местах города. Ежегодно, например, пара серых мухоловок гнездится в Кремлевской стене между 1 и 2 Безымянными башнями, собирая корм по обе стороны стены, в Кремлевском саду и на липах Кремлевской набережной. В 1959 г. здесь гнездились две пары серых мухоловок.
    Численность серой мухоловки и не может быть высокой, так как гнездится она не во всяком гнездовье. Все учтенные нами случаи гнездования серой мухоловки происходили в гнездовьях, которые сильно отклонялись от установленных норм. В саду им. Баумана, в парке ЦДСА, на Страстном бульваре, в парке «Сокольники» и др. серые мухоловки занимали гнездовья, у которых расстояние от нижнего края летка до дна не превышало 10 см. Изготавливались они школами из подручного материала и скорее подходили под тип полуоткрытых гнездовий. В синичниках же серая мухоловка гнездилась тогда, когда само гнездовье по какой-либо причине оказывалось повисшим и крышка с него сваливалась. Птицы проникали в гнездовье непосредственно в полость, а не через леток. То же самое наблюдалось и при заселении синичников-дуплянок, вывешенных нами на бульварах ив Александровском саду у Кремля. В 1959 г. мы зарегистрировали два случая гнездования серой мухоловки в гнездовьях, в которых до этого гнездились другие птицы, и полость была заполнена строительным материалом почти до края летка. Гнезда серой мухоловки в этих случаях были на уровне летка.
    Увеличение численности серой мухоловки возможно путем развески специальных гнездовий».
   
    «В парке им. Горького на участке Детского городка в верховьях глубоких балок, в которых бьют родники, из года в год гнездятся 4 пары белых трясогузок, одна от другой на расстояния в 300—400 м. Гнезда помещались только в наклонившихся гнездовьях, с которых слетели крышки, и у самого дна гнездовья».
   
    «Обыкновенная горихвостка… незаметная среди зеленых насаждений, в меньшей степени привлекает к себе внимание посетителей парков и поэтому ее меньше беспокоят. Поселившись хоть раз в парке, горихвостки упорно держатся в местах гнездования…
    Горихвостки поселяются в скворечниках и в синичниках с летком диаметром более 3,5 см».
   



59.


    Тут мы подошли к одному из больных вопросов в изготовлении птичьих домиков - вопросу их размеров. Долгое время здесь не было согласия в среде профессионалов и любителей. Мастерили жилища для пернатых кто во что горазд, каждый по своим вкусам и понятиям.
    Путём опять же длительных наблюдений и тщательного учёта (конечно, с помощью друзей-учёных и огромной армии школьников) В.В.Строков постепенно выводит оптимальные параметры гнездовий для каждого вида птиц - высоту, длину и ширину, и соответственно - площадь дна, а также диаметр летка, его форму, местоположение и высоту. Например, соотношение ширины и высоты галчатника он рекомендует 20 на 40, скворечника - 15 на 30, синичника - 10 на 25. Соответственно диаметр летка - 7, 5 и 3,5 см.
    Некоторые его работы специально посвящены тому, насколько охотно птицы селятся в гнездовьях тех или иных размеров. Например, «Зависимость интенсивности размножения скворца и мухоловки-пеструшки от площади дна гнездовья».
    Несколько иные цифры приведены у К.Н.Благосклонова:

    «Опыты, проведенные В. В. Строковым, теперь уже не оставляют никаких сомнений в том, каков должен быть размер скворечника. Было обследовано 574 выводка скворцов, и оказалось, что наибольшее среднее число вылетевших птенцов (5,0—5,2) и наименьшая их гибель в процессе роста {0,1 в среднем на выводок) были в скворечниках с площадью дна 176—250 квадратных см, т. е. с размерами дна от 13 х 13 до 16 х 16 см. Меньшие и большие скворечники заселялись птицами, однако в том и другом случае число птенцов в выводках уменьшилось, и тем значительнее, чем больше размер скворечника уклонялся от нормы. К выводам Строкова следует добавить, что в случае похолодания в гнездовое время гибель птенцов всегда бывает выше в больших гнездовьях. Следовательно, среди названных оптимальных размеров нужно предпочитать меньшие; очевидно, лучший размер — 14 х 14 см». (К.Н.Благосклонов «Размеры гнездовий»)


    Много страниц в книгах В.В.Строкова уделяется не только птичьим домикам, но и кормушкам. Здесь тоже существуют различные размеры и виды кормушек, а также материалы для них.
    В детстве я удивлялся, насколько привлекательными для птиц оказывались кормушки, изготовленные дедом. Вот что значит - специалист! Большая «избушка» с покатой крышей и летками с боков, которую он вывесил за окном квартиры, где жили его сёстры (рядом с проспектом Елизарова, недалеко от берега Невы), была постоянно полна, особенно зимой, гостями, за которыми я любил подолгу наблюдать. Птицы - воробьи, синицы, поползни - так и сновали туда-обратно, совсем не боясь меня, смотрящего на них сквозь стекло (со стороны окна стенки специально не было сделано).
    То же самое было и в его московской квартире. В больших городах синицы всё время движутся стайками, откочёвывая к местам гнездования, и не имеют обыкновения задерживаться более одного-двух дней на одном и том же месте. Но в статье «Насекомоядные птицы Москвы» дед пишет:

   
    «В ноябре 1959 г. на кормушке, выставленной на подоконник 2-го этажа дома № 28 по Фрунзенской набережной, один и тот же самец большой синицы появлялся регулярно в течение шести суток».
   

    Понравилась, значит, кормушка!
    И ещё один вопрос (не могу сказать «больной», поскольку тогда он не был таковым), которым В.В.Строков занимался вплотную - вопрос максимального удешевления искусственных гнездовий. Эта проблема сама собой вытекала из массовости их изготовления.

    Он подбирает материалы наименьшей стоимости и призывает к предельной простоте (и соответственно - быстроте) изготовления домиков. Ничего лишнего, всё по минимуму и функционально! Этому он всегда учил и ребят-юннатов.
    Для южных районов страны, где дерево в цене, предлагаются иные материалы для гнездовий. Например, плоды бутылочной тыквы - несъедобной и выращиваемой исключительно для хозяйственных нужд. Об этом можно прочесть в статье «Опыт использования гнездовий из бутылочной тыквы для привлечения птиц» и других работах.
    Итоги поисков в направлении удешевления искусственных гнездований вылились в такое предложение:

    «В последнее десятилетие автором разработаны конструкции искусственных гнездований, требующих наименьшей затраты строительных материалов и удовлетворяющих требованиям птиц к месту устройства гнезд».



60.


    В сентябре 1966 года Вячеслав возвращается в Москву, теперь уже насовсем. В столице он продолжает писательскую и просветительскую деятельность, официально числясь старшим научным сотрудником сначала отдела природы НИИ музееведения, а затем сектора природы института Культуры.
    Не раз выезжал он и в Тамбов - общался с бывшими учениками, обучал их тонкостям кольцевания птиц – чайки, гаги, скворца и других. За московские 60-е вышли статьи В.В.Строкова в различных научных журналах:
   
    • «Выпадение птенцов из гнёзд как фактор выживания вида»,
    • «Водоплавающие птицы, зимующие у черноморских берегов Кавказа»;
    • «Гнездование водных птиц на мелких водоёмах, созданных человеком»;
    • «О принципах определения полезной деятельности насекомоядных и хищных птиц в сельском и лесном хозяйствах»;
    • «Выбрасывание птенцов из гнёзд взрослыми птицами»:
    • «Связи животных с человеком и зоогеография»;
    • «Численность птиц в лесных полосах северного лесостепья»:
    • «Животный мир Тамбовской области и его охрана» (соавторы А.Г.Скопцов, В.Г.Скопцов );
    • «Определитель животного мира Тамбовской области и его охрана» (соавторы А.С.Будниченко, В.К.Рымашевский, А.Г.Скопцов);
    • «Методика показа ленинских материалов в экспозициях отделов природы краеведческих музеев» ;
    • «Методика экспозиционной и массовой научной работы отделов природы краеведческих музеев».


   
    Развитию музейного дела (две последние работы) отдавалось много времени и сил. Он не только писал статьи, но и редактировал «Труды научно-исследовательского института музееведения и охраны памятников истории и культуры».
    Из письма сыну Юрию от 1 июня 1969 года:
   
   
«У меня работы до чёртиков, и всё внеплановая, опять четверо суток на совете сидел в Музее Землеведения с докладом, которые я не люблю делать, - говоришь час-полтора, а на подготовку неделя уходит, референтов-то у меня нет, всё сам…»

   
    Возобновляются – после тамбовского перерыва – и его контакты с журналом «Юный натуралист». В.В.Строков пишет туда статьи, отсылает детям сотни конвертов со своими ответами на их вопросы.
    Не оставляет он без внимания и начинающих орнитологов - пристально следит за их научным развитием, даёт советы и пожелания.
    Вот что писал дед в 1971 году Александру Нумерову (сегодня Александр Дмитриевич - один из ведущих орнитологов страны, а в ту пору он был студентом 3-го курса Воронежского университета), с которым познакомился на московской орнитологической конференции:

   
Москва, 19 июля 1971 года.

    Дорогой Александр!
    Со мной дела иметь не всегда хорошо: то я занят сверх меры, то в длительных командировках, как, например, весь май и июнь, то так, как сейчас случилось - начальство ближайшее больно надолго, сослуживцы в отпуске по уважительным причинам, а я один за всех и «вкалываю» на работе, а уж своими делами заняться не хватает сил.
    Вот я и не ответил Вам на Ваше хорошее письмо вовремя.
    Посылаю Вам два извещения. Меньшее по величине, может быть, ещё и не подойдёт к Вашим исследованиям, но знать о таких конференциях надо, тем более, что тезисы напечатаны будут, а прибалтийская конференция прямо относится к темам Ваших исследований. На слог извещения не обращайте внимания, составлял его, очевидно, какой-то эстонец, выучивший русский язык по книгам. Вот очень рекомендовал бы Вам что-либо послать на эту конференцию, подумайте и посоветуйтесь с Еленой Витальевной.
    Обработка данных, сделанная Вами по Рамони, хорошая, вот эти материалы смело можно дать в публикацию, кроме обработки ширины и длины яиц. Ширина в этологии никакого значения вообще не имеет, хотя её прилежно показывают все академические светила, и кроме того, измеренные Вами яички дали наибольший отпад в выводках, даже если из этого яйца и вылупился птенец. Замечено даже на курах, не говоря уже о птицах воробьиного размера, что из яиц, которые берут в руки во время насиживания или в период кладки (у мелких) выводятся ослабленные птенцы или совсем не выводятся. Это очень интересная сторона, но я прочитал это только в одной заграничной работе, у нас таких исследований не велось ещё.
    Вы спрашиваете, чем Вам заняться? Прежде всего, занимайтесь всем, что относится к орнитологии, то есть наблюдайте всё и всё заносите в дневники. Во-вторых продолжайте Ваши наблюдения в тех же местах или иных, это даст Вам сравнительные материалы и большую достоверность в открытии новых явлений, пусть мелких, но новых. Хотя в науке мелкого ничего не бывает. И наконец, перечень тем прибалтийской конференции – это целая программа орнитологических исследований.

   
    По поводу упомянутой выше статьи «Выпадение птенцов из гнёзд как фактор выживания вида» он пишет Александру в том же письме:

    «Интересен вопрос о «выпавших» из гнёзд птенцах. По этому вопросу в мировой литературе есть единственная публикация, и та принадлежит мне, - боюсь, что она пройдёт незаметно, а вопрос исключительно интересен. Хотелось бы иметь большее число наблюдений по нему, равно как и по исчезновению яиц из гнёзд после того, как на них посмотрит человек или их потрогает. Пока же по этому вопросу есть различные выдумки и предположения, часто далёкие от научного изложения. У Вас не встречалось чего-либо подобного в наблюдениях?»





                  Библиографические карточки, присланные А.Д.Нумерову В.В.Строковым, окончание письма и книга с дарственными надписями.




    Поскольку дед всегда вёл обширнейшую переписку, ежедневно отправляя и получая десятки писем родным, коллегам, ученикам, юным натуралистам, то само собой получилось, что он принялся коллекционировать изображения на конвертах. Начало сознательного их коллекционирования относится где-то к началу 1960-х. Он вырезал картинки и тщательно раскладывал их по темам. А темы были всевозможные - исторические, научные. Особенно ,конечно, интересовала его природа животные, заповедники…
   
    «Это - мой отдых, картинки эти самые», - писал он Марии из Тамбова. Некоторые из них он отсылал Юле, как материал для её иллюстраций ( «За конверт с журавлями спасибо, нужен он для Юли, т.к. рисунки такого рода она собирает, очередное письмо пошлю ей в нём» ).
    Этими картинками он и проиллюстрировал однажды свои «Сказки», которые сочинил для внуков и прислал нам со Светой году в 1969-м. Большой тяжёлый конверт - скорее, бандероль - содержал в себе две сказочных повести на длинных вертикальных «обёрточных» листах. На каждой из страниц было наклеено по нескольку вырезанных из конвертов иллюстраций, а между ними шёл рукописный текст знакомым корявым почерком. Видимо, дед собрал воедино все «лишние» картинки и сочинил по ним свои истории. Моя называлась «Сказ про то, как Миша путешествовал», и изображались в ней сплошь машины, пароходы, паровозы, вертолёты и даже парашютисты. А для Светы были отобраны цветочки, котики-собачки, белочки и т.д., и назывался рассказ про неё… вот не припомню что-то, как. Но не могли же эти «шедевры» затеряться! Найду - напишу.
    То-то радости доставило нам это неожиданное дедовское послание! Развлечений тогда было у нас совсем немного, поэтому мы просили папу читать и перечитывать нам эти листы.



61.


    А в январе 1970 года в актовом зале московского Института культуры на Берсеневской набережной торжественно отмечалось 60-летие Вячеслава Строкова, да плюс к тому 40-летие его научной, общественной и педагогической деятельности. В этом зале сошлось и съехалось много народа, и не только из Москвы и Подмосковья.
    Долгих лет научной, творческой и воспитательной деятельности желали ему заповедники, музеи, школы и НИИ Природы всей страны, в которых он успел побывать: поработать, сделать доклады, провести практику у студентов.
    Было прислано из разных уголков страны 15 красиво оформленных «адресов» - папок с золотым тиснением. И в каждом отмечались его заслуги в природоохранной деятельности:


    «Широкая общественность природолюбов, все истинные друзья природы давно знают Вас как горячего, энергичного пропагандиста идей охраны природы, деятельного и умелого организатора общественности на активную борьбу за охрану природы.
    … Не малы и Ваши заслуги в том, что теперь Всероссийское общество охраны природы и его Московская областная организация стали значительной общественной силою, которая может поднимать и решать существенные вопросы охраны природы. После того, как Вы пришли к руководству научно-техническим советом Мособлсовета Общества, он впервые стал ставить и правильно решать существенные вопросы охраны природы.
    Особенно заслуживает быть отмеченной Ваша большая пропагандистская работа по охране природы, которую Вы особенно хорошо проводите с учителями и учащимися. Ваши содержательные лекции, доклады и выступления, Ваши интересные и так живо написанные научно-популярные книги способствовали проникновению идей охраны природы в широкие слои трудящихся, воспитанию у детей и юношества любви к природе, разумного к ней отношения» (Президиум, научно-технический и методический совет МОС ВООП).

    «Вы подготовили многие сотни специалистов, вооруженных достаточными биологическими знаниями. Ваши научные работы представляют собой большой вклад в сокровищницу биологических знаний, Ваша популярная работа несет знания в широкие массы населения, пробуждая в нём интерес к науке и воспитывая чувство любви к природе.
    Мы, лесоводы и лесные энтомологи, знаем Ваши научные труды, используем их в своей научной и практической деятельности на благо нашего дорогого “Зелёного Друга”» (Воронежский Лесотехнический институт).
   
    «Мы глубоко ценим Ваш неутомимый патриотический труд на ниве охраны родной природы, в чем так рельефны Ваши заслуги. Мы широко пользуемся Вашими зоологическими публикациями, имеющими такое разностороннее значение для всей страны. Мы знаем Вас как опытного полевого работника, следопыта-исследователя, педагога, страстного пропагандиста передовых идей в области природопользования» (охотоведы и зоологи Иркутского Сельскохозяйственного института).






       
    Некоторые из поздравлений В.В.Строкова с 60-летием;


    «Поздравляем Вас с днём Вашего 60-летия и желаем Вам дальнейшей плодотворной работы в любимой нами отрасли - орнитологии. Вы много сделали в области изучения птиц городов, в частности Москвы, по привлечению и охране птиц, по пропаганде и организации дела охраны природы. Мы надеемся слышать от Вас новые доклады на нашей орнитологической субботе и читать Ваши труды о птицах» (орнитологическая секция Московского общества охраны природы).
   
    «Ваша большая научная работа посвящена в основном орнитологии, но мы знаем, что изучение жизни птиц Вы, воспитанник Лесотехнической академии, неразрывно связываете с жизнью леса. В Ваших работах всегда сквозит душа лесовода. Мы помним, что и диссертация Ваша была посвящена лесокультурной проблеме. Вашу неустанную работу по охране природы невозможно переоценить. Поэтому примите в памятный для Вас день искренний и сердечный привет лесоводов» (коллектив кафедры лесных культур Ленинградской Лесотехнической академии).
   
    «Мы, ваши бывшие сотрудники, хорошо знаем и помним, сколько сил Вы отдали благородному делу воспитания и обучения студенческой молодёжи. Ваша научная работа в области орнитологии и охраны природы достойна примера для многих молодых учёных» (руководство Тамбовского института культуры).
   
    «Мы высоко ценим Ваш многолетний полезный труд по изучению фауны нашей Родины, по развитию зоологических музеев нашей страны. Ваше многолетнее общение с природой, любовь к ней, понимание её было животворным источником богатого опыта, которым Вы так щедро делитесь с молодёжью» (Днепропетровский Университет).
   
    «Мы хорошо знаем Вас как большого знатока и ценителя родной русской природы и её животного мира, отдавшего много лет жизни, сил и энергии для его изучения и охраны» (руководство Московского зоопарка).
   
    «Ваши работы в области орнитологии и охраны природы широко известны в СССР и вносят солидный вклад в развитие науки» (сотрудники Тамбовского Государственного университета).
   
    «В день Вашего славного юбилея примите самые сердечные поздравления от редакции журнала «Юный натуралист» и многомиллионной армии наших читателей.
    Вячеслав Всеволодович! Вы большой и настоящий друг любителей природы, учитель и помощник юных натуралистов, ревностный хранитель природных богатств нашей родины…»(редакция журнала «Юный натуралист»).

    Центральный совет Всероссийского общества охраны природы наградил юбиляра нагрудным памятным знаком «За охрану природы Родины», он получил множество грамот и подарков, в том числе чучело болотной совы от Тамбовского краеведческого музея.













                 
              1) 1959 г.;    
              2) 1964 г.;    
              3) Приглашение на празднование 60-летия и 40-летия научной деятельности 27 января 1970 г.;    
              4) C заведующим кафедрой зоологии позвоночных Томского университета профессором Иннокентием Прокопьевичем Лаптевым (в центре) и председателем Комиссии по охране природы Академии наук Армянской ССР профессором Хачатуром Погосовичем Мириманяном (справа) - Москва, ВДНХ, 25 мая 1971 г.


    Помимо официальных поздравлений, наград и подарков, было множество дружеских личных поздравлений от коллег, некоторые в стихотворной форме. Кроме того, со всех концов Союза летели ему поздравления от краеведческих музеев Москвы, Тамбова, Куйбышева, Ярославля, а также из музеев Литвы, Эстонии, Татарии; от заповедников – Дарвинского, Окского, Приокско-Террасного, Баргузинского и других; от педагогических, биологических, ветеринарных и сельскохозяйственных институтов и университетов – Орехово-Зуевского, Днепропетровского, Благовещенского, Красноярского, Курганского, Казанского, Мичуринского, Ростовского, Тамбовского, Ленинградского, Новосибирского, Красноярского, Иркутского и проч., в том числе нескольких республиканских (Алма-Атинского, Самаркандского, Рижского, Кишинёвского и др.); от отделений Обществ охраны природы и кафедр защиты леса Москвы, Ленинграда, Брянска и Воронежа; от зоолабораторий биологических институтов Молдавии, Латвии, Казахстана, Киргизии; от зоопарков и редакций, от школ и станций юных натуралистов страны.
    Получил он поздравительные открытки и письма из мест, где работал раньше: из Ленинградской ЛТА, из Сочинского Дендрария, из Тамбова, получил телеграммы из Ростова, Усть-Каменногорска, Ярославля, Красноярска, Самары, Кирова, Томска, Витебска, Риги, Воронежа - несколько десятков телеграмм от учреждений, да столько же от частных лиц: коллег, родных, знакомых, учеников, читателей…
    Почему-то получилось так, что большинство «60-летних» поздравлений хранится у меня, тогда как поздравлений на 70-летие (а их было куда больше, это точно) почти не сохранилось.


62.


    Интересно проследить по уцелевшим письмам 1960-х годов Вячеслава к Марии за его жизнью. Он давно уже осознал вину, раскаялся перед ней – и теперь она стала ему необходима для душевной разрядки. Поседевшие и смирившиеся с раздельной жизнью, они оживлённо переписывались до последних его дней.
    К сожалению, сведениями о своей научной деятельности он с ней практически не делился, считая это излишним и сообщая вкратце лишь изредка в общих чертах что-нибудь вроде: «Вожусь с рукописями, а они отрывают много времени», «Вчера сдал новую книжку». А в остальном рассказывал ей всё, до мелочей.
    Писала она ему на адрес: «Москва, Главпочтамт, Строкову В.В. до востребования». И ничего не пропадало, все конверты доходили из Симферополя и Ленинграда за три дня!
   
    «Милая Мусенька!», «Родной мой Мусёночек!» - так начинал он свои письма. Приведу несколько выдержек из них, ибо вряд ли кто-нибудь ещё после меня будет разбирать этот ужасный почерк.

    (Кстати: "…Одна только Юля умела разобрать его почерк. Когда вынималось из почтового ящика очередное письмо, она уносила его к себе в комнату, прочитывала и своим красивым, чётким почерком писала «подстрочник», чтобы могли прочесть уже все", - из мемуаров Инны Олейник).
   
    Сообщал он о текущих делах:

    «Почему я без постоянной работы? Да потому только, что мне из Москвы или Подмосковья уезжать нельзя. Я вот в Ленинграде летом пожил 3 недели, так потом с палкой неделю ходил, изменение климата запрещено мне… На административную же работу я не хочу идти, вот и пробиваюсь лекциями, методиками и статьями. Да книгу новую сдал, в декабре будут и деньги - гонорар».
   
    «Третьего дня я чуть не подох, пожрав местной колбаски из тех сортов, которые 50 копеек метр стоят. Теперь сижу на диете»; «Питаюсь все паршиво, сам понимаю, но изменить что-либо не в состоянии».
   
    «Беспокоят очень слухи, что нам, дипломированным, зарплату снижать собираются. Слухи эти давно ходят, и в печати разные академики пишут о том же, - видимо, какое-то хамство-свинство готовится, чтобы уравнять нас с производственниками из разных ННИСов (не им зарплату прибавить, а нам снизить!) Так и мысли тоже идут, стоит ли добиваться очередного диплома? Терять здоровье? Что это в результате даёт? Меня в определённых кругах знают и без докторского звания, что я собой представляю как зоолог, и диплом обо мне этих знаний не прибавит».
   
    «Книжки мои в печати задерживаются. Я уже и хлопотать перестал, надоело. Издательское дело в стране перестроено, а порядки старые, как, впрочем, и в других отраслях!».
   
    «Пединституты влачат вообще-то жалкое существование при положении, когда сотни миллионов летят в космос!».
   
    «На днях меня проверяло партбюро, как я работаю над диссертацией, пообещали помочь средствами. Но не обольщаюсь, ибо у п\бюро обещания, а денежки у ректора, который, как хороший хозяйственник - жмот большой и прекрасно знает, что став доктором, я в Тамбове не стану задерживаться, а уйду в какой-либо исследовательский институт или в заповедник!
    …Прочитал недавно книгу новую Дж.Даррелла «Земля шорохов» - если попадётся, прочти, это о зверье и птицах южной Америки. У Юли она есть».

        Писал о политической и общественной жизни – для тех времён довольно смело.
        Особенно не жаловал он Хрущёва:

    «Вчера слушал выступление нашего Премьера. Расхвастался, что ему в Чехословакии в одном месте подарили тёлку, в другом свинью (кому что, иным деятелям дарят произведения искусства, другим свиней, - по разумению!) Неужели сам-то не понимает, как это в международном масштабе получается анекдотично?»
   
    «У нас стоит золотая осень, а сверху подул свежий ветер, который, несмотря на то, что Н.С. ушёл с постов по старости и слабости (ума, что ли?), выдул его портреты из актового зала в подвал, к сломанным стульям, а из библиотек его труды и речи; говорят, трест вторичного сырья выполнил план заготовки бумажной макулатуры на 3 года вперёд! Этот же ветер сдул с занимаемых постов Ольшанского и Лысенко, ВАСХНИЛ пока без руководства, но Тимирязевка спасена! Ей поручено готовить научных работников для сельского хозяйства, отпущены на это средства и объявлен приём на I и II курсы (которых не было 3 года уже). А из этого вытекает, что в сельском хозяйстве людей жизни не было, руководили им неучи! Хорошо бы, если б новое руководство поняло, что и в других отраслях производства и науки неучам, карьеристам и Остапам Бендерам от науки тоже не место! Так же, как и на постах секретарей райкомов и обкомов! Посмотрим, ибо не может быть, чтобы среди 288-миллионного народа не нашлось талантливых и умных людей!»

    По поводу попытки возврата власти к «пятидневке», действующей в стране до войны, и отказа от привычной рабочий недели он пишет в единственном сохранившемся его письме к матери Елене Павловне от 8 октября 1968 года:

    «Мы, то есть наш институт, от этого выходного дня, с увеличением рабочих дней, и руками, и ногами отмахиваемся. Пока не перевели, но сказали, что если Министерство перейдёт, то и нам придётся. Министерству-то хорошо, им всё едино бумажки писать, а тут вумственная работа, к вечеру ничего соображать не будешь. Эх! Получается вроде той кукурузы, которую заставляли сеять на равных правах и в Средней Азии, и на Кубани, и в Мурманский, и в Вологодской областях! Теперь эту пятидневную «кукурузу" придумали; в одних ведомствах она действительно нужна, но в других-то не нужна, но у нас любят выполнять директивы без собственного мышления и целесообразности!»

    А вот - поздравительная открытка Марусе, традиционная для тех лет, но написанная с явной издёвкой (мы бы с ним сошлись в этой теме, чую!):

    «Поздравляю тебя с наступающим праздником Великой Октябрьской социалистической революции, раскрепостившей народы и уравнявшей всех - глупых и умных, честных и лгунов, учёных и неучей!»

   
    Но конечно, больше всего Марусю и Вячеслава связывала семья, общий сын и внуки. В каждом письме дед непременно спрашивает о нас.

    «Юрик мне писал в начале месяца о себе и Светочке, что гемоглобин у неё повышается, но медленно! Конечно, ему теперь не до писем, пусть уже пройдёт защиту и тогда будет писать».
   
    «Я очень бы хотел получить фото Светланочки в рост, а то Юрась мне всё высылает её мордушки. Мы с внучкой сейчас вместе за столом работаем, фотографии её всё время на меня смотрят!»

    Просит дать «описание Мишиых свойств»:

    «В рисунке Миши мне больше всего понравился орёл! Не сразу и сообразить взрослому-то, почему эта птица такого размера на рисунке! Кот тоже хорош, ничего не скажешь!»
    «Спасибо за поздравление с Днём Победы, буду слушать и смотреть салют вместе со Светочкой!»

    Кое-где он касается своих разъездов по стране.

    «А я долго спорил с костлявой с косой, но выкарабкался. Заболел в Беловеже, привезли в Москву без памяти, воспаление обеих лёгких и сердце. В бреду видел тебя всё время».
   
    «Из Тамбова я уехал в Мичуринск, потом в Приокско-Террасный заповедник, в посёлок Данки, Серпуховского района. Теперь собираюсь (в августе) в Воронежский заповедник, в Окский, в Башкирский, в Березинский и Беловежскую Пущу. А после видно будет, куда, надо бы в Баргузинский, но у начальства на такие расстояния денег не бывает. Известно, что в начале октября буду на совещании в Кишиневе, в конце сентября в Алма-Ате на конференции».

    Вот такая кочевая жизнь у зоологов…



                 
              1 - 3) Письмо Марии Калиничне и внучке Свете (1 авг. 1971 г.);    
              4 - 5) Страницы рукописи Е.Б.Климик "О встречах и работе со Строковым В.В." (февраль 1991 г.).




63.


    В начале 1970-х В.В.Строков был ещё председателем Научно-технического совета Московского областного совета Всероссийского Общества охраны природы. Но в 1973 году он уходит на пенсию – всё больше дают о себе знать былые ранения. При этом, однако, не замыкается от мира, а продолжает вести активную работу по воспитанию любителей природы, общаться с учёными.
    Многие орнитологи с благодарностью вспоминают это общение.
   
«Вячеслав Всеволодович без устали водил свои группы по лесам и болотам, передавая свой большой опыт работы в полевых условиях и знания.
    Молодёжь тянулась к нему. Школьников и студентов привлекала его большая эрудиция, любовь к природе, начитанность. Он был мастером на все руки, что было очень важно, особенно в полевых условиях со студентами и школьниками.
    Вячеслава Всеволодовича отличала большая любовь к детям, уважение к старикам, забота о них. Он любил молодёжь и своих дочерей и сына. Со своими студентами он переписывался, давал советы, и письма к нему от них приходили из далёких уголков нашей страны»

    Это из воспоминаний Елены Борисовны Климик.
    А вот как рассказывает о последнем десятилетии жизни деда В.А.Зубакин:

    «Несмотря на ухудшающееся здоровье, В.В. Строков по-прежнему ведет активнейший образ жизни. Он принимает участие в работе орнитологических конференций и совещаний, старается не пропускать все наиболее интересные заседания секции зоологии МОИП, готовится к XVIII Международному орнитологическому конгрессу. Учащаются его контакты со школьными биологическими кружками, все более тесным становится сотрудничество с журналом «Юный натуралист». Лето В.В. Строков проводит в Подмосковье со студентами Московского государственного заочного педагогического института, у которых он ведет зоологическую практику. Всегдашнее стремление Вячеслава Всеволодовича передать молодежи свой опыт, знания и навыки полевика-натуралиста нашло в этих контактах со школьниками и студентами наиболее полное воплощение».

    Недавно Виктор Анатольевич написал:
        «Это был выдающийся человек, и я рад, что мне выпало счастье быть с ним знакомым и даже – пусть недолго – работать вместе».

    Говорит Александр Дмитриевич Нумеров, ныне доктор биологических наук, профессор кафедры зоологии и орнитологии Воронежского государственного университета:

    – Мне посчастливилось пообщаться с Вячеславом Всеволодовичем, когда я был ещё молодым исследователем, делающим первые шаги в зоологической науке.
    Первое наше знакомство состоялось в 1970 году на орнитологической конференции в Москве. Я был тогда начинающим зоологом и подошёл к нему спросить: что ему известно о кукушках? – потому что интересовался я в то время именно кукушками. Он стал подробно рассказывать мне о своих наблюдениях за этими необычными птицами, о работах других орнитологов по этой теме. Больше всего меня удивило то, что он так серьезно отнёсся ко мне, тогда совсем ещё пацану. Он ведь был маститым учёным с именем и знаниями, а я – простым студентом университета. Потому мне настолько ярко и запомнилось та встреча. Так уважительно вела себя старая интеллигенция того времени по отношению к молодым ребятам, начинающим учёным.
    Он попросил мой адрес и обещал прислать список необходимой литературы, что вскоре и сделал. В письмо его были вложены два-три десятка картонных библиографических карточек, написанных им от руки. Поскольку с плотной бумагой были трудности, он взял уже использованные, ненужные карточки и на чистой стороне их написал сведения обо всех известных на то время работах, посвящённых кукушкам. Эта подборка мне, конечно, очень помогла. Потом я искал и читал эти книги, что и дало толчок моему дальнейшему научному развитию.
    Кроме этого, он прислал мне несколько своих книжек о привлечении птиц, с дарственными надписям.
    Потом мы ещё несколько раз встречались на конференциях и совещаниях, где я спрашивал его: есть что-нибудь новое на нашу тему? И он сообщал.

    А орнитолог Евгений Эдуардович Шергалин рассказал в письме:

    «…В юности, когда выписывал журнал "Юный Натуралист", я написал несколько раз различные вопросы в этот журнал и получил напечатанные на машинке ответы на бланке журнала за подписью Вашего деда. Ответы были дружелюбные, поощряющие и содержательные. Где-то в бумажных небоскребах в моей квартире они хранятся скорее всего и теперь. Позже я писал в Клуб Почемучек того же журнала и получил два адреса победителей КП Юры Артюхина и Игоря Горбаня. Это было в 1977-1978 годах. Теперь они - кандидаты биoл. наук: Игорь во Львове, а Юра на Камчатке; продолжают активно работать по птицам. С тех пор мы и переписываемся, то есть дружим уже более 30 лет, так что спасибо журналу и Вашему дедуле!..
    Всего Вам самого хорошего и еще раз низкий поклон за то, что Вы нашли время и желание увековечить память и добрые дела Вашего славного деда!»


    В настоящее время Евгений Шергалин является специалистом по соколиной охоте и членом центрального совета Мензбировского орнитологического общества. Проживает он в Великобритании, где представляет Международное консультационное агентство по охране дикой природы.

    «Вячеслав Всеволодович мой учитель по Тамбовскому пединституту и человек, который ввёл меня в науку – орнитологию», – это сказал другой его ученик, Юрий Евгеньевич Комаров – тот самый, что оставил воспоминания о совместной деятельности в Тамбове.
    В энциклопедии «Учёные России» о Ю.Е. Комарове написано, в частности: «В августе 1975 года принят на работу (по рекомендации к.б.н. В.В. Строкова) орнитологом в Северо-Осетинский государственный заповедник и работает здесь 35 лет, пройдя все ступени служебного роста от младшего до ведущего научного сотрудника, исполнял и обязанности заместителя директора по НИР».
    В этом заповеднике Юрий Евгеньевич трудится и по сей день.

        Ещё один бывший ученик В.В.Строкова – Вячеслав Иванович Игнатьев, ныне живущий в Пскове – оставил свои воспоминания:

        «Когда я учился в МГПИ им. Ленина (1969-74 гг.), Вячеслав Всеволодович вёл у нас летнюю полевую практику по орнитологии в 1972 году. Он был почасовик, а работал тогда в журнале "Юный натуралист". Практика эта была всего 10 дней. Но он запомнился мне очень хорошо! Вячеслав Всеволодович был человек с большим юмором. Интересно было слушать его рассказы о птицах на экскурсиях. База у нас была в селе Теряево Волоколамского района.
        Он был высокий, немного сгорбленный на один бок (видимо, результат ранения в войну), с бородкой!
        Теперь несколько воспоминаний. У нас была одна девушка, Валя Кирпичова - это театр одного актёра! Когда Вячеслав Всеволодович пришёл на занятия и представился, назвав имя и что он кандидат б. наук... Валя хихикнула. И спросила :
        - Каких наук?
        Он ответил:
        - Биологических! А Вы каких подумали, девушка?
        Ну, Валя была у нас человек находчивый:
        - Биологических и подумала!
        Все посмеялись...
        Было лето жаркое тогда, ходили мы в плавках, девочки в купальниках, В.В. в трусах до колен... И вот присели отдохнуть! Вячеслав Всеволодович говорит Вале:
        - Плюнь мне на спину!
        Она:
        - Да что Вы, Вячеслав Всеволодович!
        Он:
        - Ну, пожалуйста!
        Валя и плюнула!
        - А теперь вот сорви листочек подорожника и разотри...
        Она растёрла.
        - Вот, спасибо, хорошо! А то мне врач сказал змеиным ядом натираться.
        ... Смеху было!!!
        И ещё помню один случай. Ходили, ходили больше часа, наверное... В.В. сказал:
        - Ну а сейчас будем гнёзда искать: мальчики налево, девочки - направо!
        Все поняли, что это в туалет ... Все вернулись, Вали нет. Стали кричать её!
        Через несколько минут бежит, запыхавшись, и несёт огромное воронье гнездо! Тут все и упали.
        Вот такие мои воспоминания!..
        С ним было интересно и весело!»


    Младшим коллегой деда был писатель и орнитолог Борис Васильевич Щербаков. В своё время он выдвинул гипотезу формирования оперения у птиц.
    «…Концепция этой гипотезы, – пишет научный сотрудник историко-краеведческого музея Ольга Тарлыкова, – использовалась в лекционном курсе сельскохозяйственного института города Алма-Аты. Кроме того, известный орнитолог В.В. Строков, внимательно изучив гипотезу, рекомендовал ее к печати. Однако до сих пор концепция, представляющая, по сути, мировое открытие, не опубликована».

    Хорошо отзывается о В.В.Строкове и писатель Анатолий Сергеевич Онегов (о нём я уже говорил), проживающий ныне на Ярославской земле:

    «...Бывал я с ним и в поездках от журнала «Юный натуралист» (тот же Ярославль)... Все это прежние, добрые люди-старатели, таких сейчас я и не вижу. Природоведческая культура держалась в нашей стране благородными усилиями тех самых натуралистов (ученых, писателей), к которым и принадлежал Ваш дед. Сам факт существования целой плеяды таких замечательных людей, их активное участие в общественной жизни и обеспечивало уважительное, умное отношение к природе, к природной среде самого нашего общества».

    Его слова подтверждаются и высказыванием профессора Владимира Евгеньевича Флинта :
    «В наше время немногие знают и чувствуют птиц так, как это могли делать орнитологи-фаунисты старшего поколения».

    Валентина Гейнриховна Лебедева, профессор, преподаватель и декан гуманитарного факультета Лесотехнической академии, написала недавно: "Какой у Вас был супер-Дед! И какое же это было поколение гигантов и невероятно интенсивно проживших свою жизнь людей!"

    "Великим энтузиастом природы" называет В.В.Строкова современный польский орнитолог Славомир Недзвецки.

    И такие высказывания, что самое приятное, исходят от людей разных поколений!
    Среди учеников и младших соавторов Вячеслава Всеволодовича – Алла Дмитриевна Полякова и Елена Борисовна Климик, Владимир Ильич Марков и Надежда Константиновна Носкова, а также Николай Николаевич Дроздов – наш популярный телеведущий.
    А вот учителей по собственно орнитологии у него самого практически не было. До многих вещей, особенно в начале научной деятельности, Вячеславу в своё время приходилось доходить самому, с помощью кропотливых исследований. Были только старшие коллеги - да и старше его все они были на каких-то десять лет: это Георгий Петрович Дементьев, Геннадий Николаевич Лихачёв, Алексей Николаевич Промптов, Лев Борисович Бёме, Евгений Павлович Спангенберг, Константин Александрович Воробьёв, Александр Николаевич Формозов («Вячеслав Всеволодович с большим уважением относился к профессору А.Н.Формозову и много рассказывал о нём своим студентам», - пишет Е.Б.Климик).
    Имена эти, ушедшие в историю, составляют теперь гордость отечественной зоологической науки.









   
Верхний ряд: фото 1970-х годов: К.Н.Благосклонов, А.Н.Формозов, Ю.Е.Комаров, В.А.Зубакин;    
Средний ряд: фото 2009 года: В.А.Зубакин, Ю.Е.Комаров, Б.В.Щербаков, В.М.Галушин;    
Нижний ряд: В.А.Зубакин и автор; начало статьи В.А.Зубакина в сборнике «Московские орнитологи».



    Вот что пишет Алла Дмитриевна Полякова – ученица, а затем коллега и соавтор В.В.Строкова:

    «Мне очень повезло, что я была ученицей Вячеслава Всеволодовича Строкова и приобрела навыки орнитологических исследований под руководством настоящего учёного.
    После окончания биолого-географического факультета я поступила в аспирантуру при кафедре зоологии Тамбовского педагогического института. В это время здесь работал В.В.Строков. Именно ему я обязана тем, что научилась узнавать по голосам птиц, обитающих на Тамбовщине, собирать и обрабатывать материал по орнитофауне и природо-охранным исследованиям. Благодаря его советам я смогла решиться на публикацию первых научных трудов и выступать на конференциях.
    Изначально мой интерес к природе зародился в семье, так как наш отец – Поляков Дмитрий Иванович – очень любил наблюдать окружающий дикий мир, но, к сожалению, из-за трудной юности не смог приобрести биологического образования. Любовь же к «братьям нашим меньшим» осталась у него на всю жизнь. Не было ни одного выходного дня, чтобы мы не провели в лесу или на реке Цне. Именно по его инициативе мы предложили Вячеславу Всеволодовичу принять участие в наших поездках. Мы даже не надеялись, но он согласился. Можно представить, насколько интереснее стали наши путешествия!
    В обыденной жизни он оказался необыкновенно простым и доброжелательным человеком. Кроме того, общение с ним невольно притягивало людей, интересующихся природой. Я имею в виду моего брата Игоря, который стал благодаря ему орнитологом-любителем.
    После того, как Вячеслав Всеволодович уехал из Тамбова, мы несколько раз встречались с ним на орнитологических конференциях. На одной из них он представил меня, как орнитолога из Тамбова, маститым профессорам-орнитологам, за что я ему очень благодарна.
    После аспирантуры я работала ассистентом на нашей кафедре. Методике ведения практических занятий и полевой практики со студентами я научилась также у Вячеслава Всеволодовича».

    Брат Аллы Дмитриевны - Игорь Дмитриевич Поляков - тоже оставил свои «тёплые воспоминания» (как он их назвал) о деде:

    «Мне было лет 10-12, когда я с ним познакомился через сестру. Он часто бывал у нас в доме, выезжали на природу (фотографии тому подтверждения). Фрагментами я помню такие поездки. Помню, как В.В. показал нам всем гнездо дрозда с кукушонком (у сестры есть фото, где я стою с кукушонком на руках), осталось в памяти, как В.В. бежал, именно бежал, от преследующих его шершней.
    Вячеслав Всеволодович был одним из тех, кто научил меня любить природу. Благодаря ему я участвовал в трёх биологических олимпиадах (даже занимал призовые места). В.В. научил меня кольцевать птиц, которых я ловил (трёх синиц, окольцованных мной в Тамбове, поймал профессор в Киеве на своих кормушках, доказав миграцию данной особи).
    Помню вечера, тёплые вечера, когда В.В. у нас дома что то рассказывал, но что - не помню. В середине шестидесятых я побывал у него дома в Москве на Фрунзенской набережной.
    Вспомнил, как я бывал в его комнате в студенческом общежитии (на ул. Полковой) где везде были книги и синичники, но воспоминания все обрывочные. Я не знал о его таланте стихосложения, но вспомнил, как в разговоре с моими родителями он сказал :
    - На моём памятнике напишите:

                  Он дураков терпеть не мог,
                  От дураков он занемог
                  И сдох. Хвала ему и честь!
                  А дураки и ныне есть.

    Почему-то врезалось в память. Не знаю, его ли эта эпитафия, но нигде я больше не слышал ничего подобного. Вспомнил, что собирал для него конверты (это его увлечение я помню). Из армии, а служил я с 1970 по 1972 год, посылал ему конверты с видами Вильнюса.
    После прочтения твоих воспоминаний меня обуяла гордость, что я был знаком с таким замечательным человеком. Я понимал, что В.В. Строков личность незаурядная, но не предполагал, что его исторический путь столь разнообразен и насыщен».



64.



    Всеобщий любимец по крайней мере трёх поколений нашей страны, уже не одно десятилетие ведущий телепрограмму «В мире животных», добрейший и обаятельнейший Николай Николаевич Дроздов тоже рассказал о своём учителе В.В.Строкове.
    Привожу фрагменты его устных воспоминаний о Вячеславе Всеволодовиче:


    «В Москве я появился в 1951 году, а раньше жил в деревне. Тогда же пошёл в 9-й класс. И первым местом, куда я пришёл в Москве, был Дарвиновский музей. А его Главным Хранителем был Пётр Петрович Смолин – наш замечательный зоолог, поэт и учитель. Он взял меня в созданный им Клуб юных биологов юношеской секции ВООПа, Всероссийского общества охраны природы (оно существует и сейчас). Основные занятия у нас велись в Дарвиновском музее, и мы звались ВООПовцами.
    ППС, как мы его между собой называли, был уникальным и легендарным человеком! У него не было регалий, учёных степеней, были только знания. Но какие! Он знал всю природу, он мог интересно говорить обо всех природных явлениях. Он воспитал огромную арию юннатов, многие из них стали потом учёными.
    И вот на одно из заседаний Петр Петрович привёл к нам своего большого друга Вячеслава Всеволодовича Строкова. Это были «два сапога пара» – ППС и ВВС, настолько они друг другу подходили! Одинаково влюблённые в своё дело, настоящие Педагоги, всегда готовые отдавать детям все свои знания.
    Наш кружок собирался регулярно, и был он бесплатным (сейчас-то время такое чуднОе, что за всё надо платить, а тогда плата была, конечно, государственной). Каждую субботу и воскресенье мы выезжали в Подмосковье. ППС брал с собой школьников и ехал с ними в лес. Иногда нас сопровождал Вячеслав Всеволодович, ВВС. Когда мы ходили с ним по лесам – он так увлекательно рассказывал о природе, о животных, что все рты раскрывали! Знания его были энциклопедические: он знал все птичьи голоса и учил нас узнавать птиц по их пению, сразу распознавал следы любого животного на снегу и на насте, на земле, на песке. Потрясающий это был человек! И общее ощущение какой-то чудесной теплоты осталось от этих наших занятий.
    А когда мы съездили на экскурсию в Приокско-Террасный заповедник – мы встретили там третьего старика (ну, конечно, это только нам, школьникам, они казались стариками; а на самом деле было им всем троим тогда не так уж много лет, где-то в районе пятидесяти). Так вот, это был учёный Геннадий Николаевич Лихачёв – тоже прекрасный, удивительной красоты душевной человек! Он и стал нашим третьим Учителем. Потом раз в месяц мы обязательно ездили нашим кружком в Приокско-Террасный заповедник и гостили у Лихачёва вместе со Смолиным и Строковым (в отличите от этих двоих, он не жил в Москве, поэтому они брали нас к нему на экскурсии).
    Эти три человека составили триумвират – мы их звали между собой ППС, ВВС и ГНЛ, по аббревиатурам. Для нас они были как «Три богатыря» с картины Васнецова. Точнее – три равновеликих Ильи Муромца! Бородатые столпы российской экологии (тогда ещё это слово не было в моде, поэтому лучше сказать – российской природоведческой педагогики).
    У них не было специальной методики преподавания. Всё шло как-то естественно, потому что все были безумно увлечены своим делом, своими исследованиями. Ребята вели себя свободно (но не развязно), все дружили между собой, и всяких там непослушаний у нас не было. ГНЛ никому не делал замечаний, выговоров, только иногда мог привлечь внимание какого-нибудь мальчика, который вдруг разыграется: «Петенька!» И этого хватало. Вот такие были у нас педагоги – три «великих старца» (а я и теперь считаю их великими)! Вот такой был союз трёх этих «монстров» из старшего поколения – влюбленных в природу, желающих всё рассказать о ней, натуралистов широчайшего профиля и педагогов от Бога! Эти люди знали всё, просвещали нас по всем группам животных. И это у всех троих чудесно получалось. Настоящие были энциклопедисты!
    Не было такого, что вот этот, например, орнитолог, этот герпетолог, а тот ботаник – нет, они всё они знали, они были универсальными биологами и знатоками природы. Строков так рассказывал обо всём, что чувствовалось: он знает в десять раз больше, чем рассказывает. Они все трое очень дружили между собой, потому что были схожи духовно.
    У меня на этих занятиях появился хороший друг – Петр Петрович Второв, ППВ. Он был тоже верным учеником этих трёх педагогов, ездил с нами в Приокско-Террасный заповедник и даже начал в нашем кружке свою научную деятельность как орнитолог (позже он стал известным биогеографом). Мы всегда были вместе, и даже потом поступили в один институт, в МГПИ им. В. П. Потёмкина – случилось это после того, как я ушёл из университета, когда проучился там полтора года, и поработал портным какое-то время. В МГУ я сначала учился на биофаке на кафедре зоологии позвоночных (это то, к чему нас в юннатском кружке приучали в первую очередь – птицы, звери и разные амфибии-рептилии). Так вот, в 1956 году мы с Второвым поступили в пединститут на факультет Естествознания. Когда я проучился там два курса, то перешёл снова в МГУ, на этот раз на географический факультет, а уж окончил учёбу на кафедре биогеографии. Вот так и получилось, что проучился я в МГУ целых десять лет – с 1953 по 1963 год. И часто виделся со Строковым в эти годы. Когда он и Смолин вдвоём приходили в Дарвиновский музей, его директор Александр Фёдорович Котс был очень рад, он всегда выходил к ним навстречу, хотя был много старше их. Смолин у него был главным хранителем, а Строков – всегда дорогим гостем.
    Котс был прекрасным учёным, профессором и музееведом-организатором. А жена его Надежда Николаевна Ладыгина-Котс, тоже активный сотрудник музея – вообще уникальная женщина. Она написала замечательную книгу "Дитя шимпанзе и дитя человека". Советую почитать! Когда у них родился мальчик, они взяли такого же возраста шимпанзёнка из зоопарка, только что родившегося, и начали воспитывать их вместе и наблюдать за их поведением. Поначалу было совершенно одинаковое развитие, две маленькие зверушки: и ползали на четвереньках, и баловались вместе. Но потом, как только появилась речь – тут сразу обезьяна стала отставать. И вот она описала в книге все эти подробности. Книга сразу прославилась в свете – очень уж была интересной!
    Дарвиновский музей сейчас стал знаменитым, когда уже в наше время переехал в новые дома. Ему дали новые территории на улице Вавилова, и там отгрохали, по-моему, целых три дома с лифтом, один аж в шесть этажей. Уникальный музей, конечно!..
    Так вот, когда я стал студентом и учился на биофаке, мы «обитали» со Строковым в соседних зданиях и виделись часто. И потом, когда я уже учился в Пединституте, а затем снова в Университете, я постоянно встречал Вячеслава Всеволодовича то на «орнитологических субботах» в МГУ, то в ВООПе, то в Педагогическом институте, где он преподавал на кафедре зоологии, то в зоологическом музее того же МГУ на Большой Никитской. Часто он читал лекции в Институте охраны природы в Знаменском. У Строкова не было какой-то одной основной базы, и его можно было встретить повсюду.
    Когда после военных ранений его стало сгибать, и он стал ходить, сильно наклонившись вправо из-за повреждённого позвоночника – у меня сердце обливалось кровью: как же это упустили такого человека! Ведь нужно лечить, выправлять!
    Но при этом он всегда улыбался, всегда готов был отдать душу всем своим ученикам...»




              ПЕРВЫЙ РЯД:
                  1) Пётр Петрович Смолин, 2) Геннадий Николаевич Лихачёв, 3) Петр Петрович Второв, 4) Здание Московских Высших женских курсов на Малой Пироговской улице, в котором первоначально находился Дарвиновский музей, 5) Сегодняшний Дарвиновский музей на улице Вавилова, куда он переехал в 1994 году.

              ВТОРОЙ РЯД:
                  Александр Фёдорович Котс (1880 – 1964) и его жена Надежда Николаевна Ладыгина-Котс (1889 – 1963): 1910, около 1914, около 1922, 1929, 1956 г. (на фото 4 с ними профессор Василий Алексеевич Ватагин).

              ТРЕТИЙ РЯД:
                  Надежда Николаевна Ладыгина-Котс; на фото 3 она с шимпанзёнком Иони в 1913 году, фото 4 и 5 – её книга 1935 и 1936 годов издания.

              ЧЕТВЕРТЫЙ РЯД:
                  Основатель и директор Дарвиновского музея А.Ф.Котс в музее и его книги (первые три фото - 1929 год).


65.


    А вот какие записки прислал Анатолий Федорович Ковшарь из Алма-Аты, отрывок из книги которого «Певчие птицы» я уже цитировал – автор Красной книги Казахстана, доктор биологических наук, профессор, заведующий лабораторией орнитологии Института зоологии Казахстана. Позднее они вошли в его книгу воспоминаний "Птицы. Дороги. Люди".

    «Я всегда испытывал симпатию к Вячеславу Всеволодовичу и, несмотря на большую разницу в возрасте, воспринимал его как старшего друга. Умел он общаться на равных и располагал к себе многими своими качествами и прежде всего – простотой и искренностью в общении. И я с удовольствием сегодня сел, отложил другие дела и записал то, что вспомнилось… И эти два часа оказались приятными, как будто я вернулся в то время…

Воспоминания о Вячеславе Всеволодовиче Строкове

    Впервые увидел я Вячеслава Всеволодовича в сентябре 1962 г. во Львове, на 3-й Всесоюзной орнитологической конференции. Имея большую седую бороду, он выглядел гораздо старше своих лет, хотя было ему в то время всего 53 года. В изданном в те годы справочнике «Зоологи Советского Союза» (1961) его должность значилась как «Ученый секретарь Президиума Центрального Совета общества содействия охране природы и озеленению населенных пунктов (Москва К-12, проезд Владимирова 6)», а специальностью была указана «энтомология (биологический метод борьбы с вредителями с.-х.)», хотя все мы знали его как орнитолога, изучающего преимущественно птиц антропогенного, чаще – урбанизированного ландшафта, а попросту говоря – городов.
    Для нас, молодых тогда орнитологов, В.В. был человеком из старшего поколения, одним из когорты орнитологов-москвичей, возглавляемых проф. Г.П. Дементьевым. Так они и держались – в своем кругу одновозрастных и близких по рангу орнитологов. А нас, молодых (куда относился и аспирант Г.П. Дементьева – В.Д. Ильичев, впоследствии будущий «глава советской орнитологии»), поселили отдельно, в общежитии Львовского университета. Так что познакомиться, без особого на то повода, возможности не было.
    Повод нашелся во время экскурсии по Карпатам после окончания официальной части конференции. И повод сверхоригинальный. В приграничном городе Мукачево меня и двух Наталий Михайловных (Литвиненко из Дальнего Востока и Кулюкину из Астраханского заповедника) задержала бдительная мукачевская милиция за фотографирование, хотя и снимал я не фортификационные укрепления в пограничной зоне (об этом мы были строго-настрого предупреждены), а старика-гуцула в национальной одежде, подкачивавшего насосом колесо своего велосипеда – по тем временам основного транспорта городов.
    Из-за этого события все 3 автобуса конференции были задержаны на два часа (а ведь в них, кроме наших сограждан, были и иностранцы, причем из капиталистических стран). Ничего удивительного, что в отделение милиции, где нас допрашивали, направилась делегация из двух полковников КГБ, сопровождавших автобусы, и представительного благообразного «старичка»-орнитолога - В.В. Строкова. Вячеслав Всеволодович начал наше освобождение со слов, обращенных к полковнику милиции: «Отпустите их, товарищ полковник. Что с них взять – молодежь, дураки», чем вызвал яростный гнев моих спутниц. Тем не менее, нас отпустили, и весь обратный путь до Львова все мы веселились и пели песни типа «Замучен тяжелой неволей».
    Об этом можно было бы не вспоминать, если бы спустя три года, на очередной 4-й Всесоюзной орнитологической конференции в Алма-Ате, нас не поселили в один номер с Вячеславом Всеволодовичем. Он сразу же начал знакомиться и представился, а я, по своей молодости, не удержался и ответил: «Да ведь мы уже знакомы с Вами, Вячеслав Всеволодович». На его недоуменный взгляд я добавил: «Помните три года назад, Мукачево, отделение милиции». Он тут же преобразился: «Так это были Вы?!».
    И с тех пор мы, не побоюсь этого слова, подружились. Он вел себя с нами (а со мной был еще Виталий Вырыпаев из заповедника Аксу-Джабаглы, где я тогда работал) как с равными по возрасту – много рассказывал, веселил нас, шутил. Все дни, прожитые с ним в этом гостиничном номере, промелькнули, как одна минута. И закончились очередным приключением.
    Хлебосольная Алма-Ата на той конференции превзошла саму себя. Банкет после экскурсии на озеро Иссык, состоявшийся в ресторане гостиницы «Алма-Ата», в которой мы жили, удался на славу. И спустя десятилетия Владимир Евгеньевич Флинт любил вспоминать, как Вячеслав Всеволодович произносил свой тост. Будучи уже в изрядном подпитии, он с трудом поднялся, а в конце речи покачнулся и, чтобы удержать равновесие, схватился за край стола. Однако захватил только скатерть, и как в голливудских фильмах, завалился, увлекая за собой и скатерть и все, что на ней было…
    Я этой картины не видел, потому что успел покинуть общество гораздо раньше – еще на озере Иссык, где я опоздал к автобусу и заночевал в одном из туристских приютов (утром выяснилось, что я был не один – друг мой Ардалион заночевал по соседству в стогу сена). Когда я зашел в номер, то застал Вячеслава Всеволодовича мрачнее тучи. Он охал, стонал и проявлял все признаки глубочайшего похмелья. И при этом повторял мне: «Ну как же ты меня подвел!..».
    Оказалось, что утром, проснувшись в тяжелом состоянии и заметив, что моя постель так и не разобрана, он подошел к кровати Виталия, сорвал со спящего одеяло и закричал: «А ты чего до сих пор дрыхнешь, мать твою…». И каков же был его ужас, когда он увидел, что на него смотрит перепуганное лысое лицо немолодого незнакомого человека, визгливо воскликнувшего: «Что Вам от меня надо?!». Как жаловался мне В.В., хмель как рукой сняло. Уже немного придя в себя, со свойственным ему юмором В.В. говорил: «А ты представляешь, каково было его пробуждение, когда он увидел над собой свирепое бородатое лицо, дышащее перегаром». И добавил: «Уж я извинялся-извинялся, но он молчит и только пыхтит. Может, ты с ним поговоришь?».
    Моя же вина заключалась в том, что я не предупредил В.В., что Виталий ночью, после банкета, уезжает в Сибирь, к жене. Но мне казалось, что разговор об этом был…
    После этого мы стали регулярно переписываться с В.В. и не только по делам орнитологическим. Он был страстным коллекционером, причем собирал почтовые конверты. И в Алма-Ату он привез целую пачку этих конвертов – для обмена. Когда зашедший к нам в номер мой друг Игорь Кривицкий в присущей ему вольной манере выразил свое удивление: «А что, есть и такие психи?», Вячеслав Всеволодович, как бы обрадовавшись, ответил: «Да, я вот именно такой псих!»
    Не одну пачку старых конвертов отправил я почтой в Москву, ведя оживленный почтовый диалог с двумя орнитологами Вячеславами: Вячеславу Федоровичу Ларионову посылал соленые шкурки птиц для эталонной коллекции птиц (которая хранится на Географическом факультете МГУ), а Вячеславу Всеволодовичу Строкову – конверты для его личной коллекции. Были и письма орнитологического содержания, и обязательные поздравления с праздниками. Я даже научился разбирать нечитаемый почерк В.В. (некоторые сканированные копии его писем прилагаю). И когда в 1967 году я послал ему мою первую монографию «Птицы Таласского Алатау» с просьбой дать мне отзыв, он немедленно прислал отзыв… на докторскую диссертацию! Когда же я написал ему, что я защищаю кандидатскую, он мне ответил: «Милый мой, я и не знал, что Вы засиделись в девках». Но отзыв менять не стал.
    Были еще незабываемые встречи в Ашхабаде в 1969 году, на 5-й орнитологической конференции, где на банкете в приграничном городе Фирюза Вячеслав Всеволодович не только познакомил меня со своей аспиранткой, но и поручил охранять ее от одного из назойливых поклонников, говоря, что он в ответе за нее перед ее родителями…
    Я намеренно не пишу ничего о научных трудах Вячеслава Всеволодовича, который был крупнейшим в нашей стране специалистам по орнитофауне городов – все это можно почерпнуть из самих его трудов и рецензий на них, а также из всякого рода юбилейных изданий. Думаю, что потомкам Вячеслава Всеволодовича не менее интересно знать, каким же был их дед в жизни. А был он очень общительным и обаятельным человеком, со всеми человеческими слабостями и достоинствами. И сейчас, много лет спустя, мне приятно о нем вспоминать с улыбкой. Сожаление вызывает только то, что встречались мы не так часто, как бы мне хотелось…

А.Ф. Ковшарь
Казахстан, Алма-Ата»


    Сохранилось и рукописное письмо деда, присланное Анатолию Ковшарю из Тамбова (в котором он тогда ещё жил и преподавал) вскоре после описанных событий, как ответ на письмо молодого орнитолога. Недавно Анатолий Фёдорович прислал мне его скан, с которого и перепечатываю текст.
   
    « 20 июля 1965 г.
    Вы слишком высокого мнения, дорогой Анатолий Фёдорович, о нашей деревне, именуемой градом Тамбовом! Он хоть теперь на картах и обозначен кружком навсегда, но нравы в нём такие же, какие были, когда Лермонтов писал свою «Казначейшу»! И Пединститут есть, и студенты в нём есть, а вот интересу у них к орнитологии маловато. Библиотека обещала заявку сделать, а послали или нет – не ясно, так как мой шеф более всего занят распространением своего «труда», похожего на компиляцию, - наверно, и вам в заповедник послали без запроса со стороны Вас? Правда, там и моя статейка есть, но авторских мы не имели, а цена сборника кусается, и никому дарить не пришлось. Моя заявка при письме. 2-й выпуск у меня по орнитологии есть от самого Ковшаря, и даже Шульнинская статья есть.
    Подумываю отсюда утечь в другой город, ибо, когда вернулся из Алма-Аты, меня здесь чуть ли не матом встретили, так как мой шеф рассматривает чужие успехи и достижения как личное оскорбление! Мещанин новой формации! А из Алма-Аты, как назло, не шлют ни оттисков докладов, ни тезисов. Пора бы и получить. Гаврилов, наверное, статьи пишет и ему не до нас!
    В Москве был у Герасимова (издатель, что жил с нами), оставил ему заявку на книгу о птицах городов. Жду ответа, думаю, что примут на 1967-й год!
    Ну, всего Вам хорошего и успеха тоже во всём.
    Ваш В.Строков»



          1) 1969 год: орнитологи в Туркмении у Иранской границы (г.Фирюза возле Ашхабада) во время 5-й Всесоюзной орнитологической конференции – Алла Дмитриевна Полякова, Анатолий Фёдорович Ковшарь, сзади Эдуард Иванович Гаврилов и Вячеслав Всеволодович Строков (фото из архивов А.Ф.Ковшаря);
          2) 1974 год: Алла Дмитриевна Полякова и её брат Игорь Дмитриевич Поляков в Окском заповеднике у развалин стекольного завода;
          3) 1974 год: Игорь Дмитриевич Поляков в городе Красный Холм Тверской области.

    Этот тамбовский шеф (фамилию я так и не выяснил) частенько служил предметом шуток деда с коллегами и даже их розыгрышей. Вот что писал он Марии после поездки на краснодарскую конференцию в сентябре 1964 года:

    «Как ты думаешь, если в 5 кило кизила сунуть 2 шт. красного перца, выросшего в комнате, такого же размера, цвета и твёрдости – варенье получится? Поясню после твоего ответа, Мусёк».


    И в следующем письме:

    «Мы, т.е. я, старший преподаватель Мичуринского пединститута Щеголев, лет 26-ти молодой человек, и мой завкафедрой сложились, чтобы кормиться в одном котле и деньги отдали ему, а он взял да и купил на эти деньги 5 кило кизила для своего «комода» (у него жена на эту мебель похожа), я возмутился и сдержанно высказал своё мнение, а Щеголев рассвирепел и в отсутствие завкафедрой сунул в его кизил два красных стручка комнатного перца, по цвету и виду неотличимых от кизила.
    Сегодня я спросил: "Как, получилось ли варенье"? – и услышал в ответ, что "получилось, но горчит здорово"!
    А когда зав. пришёл на профсобрание, то уже сам сказал, что пил чай с вареньем и разжевал … перец.
    – Видно, вот с этого проклятого цветка свалился стручок в мой кизил!
    Теперь я жду, что и второй кто-либо разжуёт, снова он или его жена!»



66.



    В 1975 году выходит очередное, 4-е уже, издание книги «Звери и птицы наших лесов». С учётом изменившихся представлений о животных некоторые абзацы её существенно переработаны.
    Например, интересно мне было при сравнении этого издания с первым, 1961 года, проследить изменение отношение В.В.Строкова к волку. Если в первом издании он писал:

    «Истребление волка – нужное и важное государственное дело. Каждый человек, обнаруживший волчий выводок, обязан уничтожить волчат»,

    то теперь подход автора к проблеме изменился. Этот абзац он убрал, взамен появился другой:

    «Истребление волка привело к тому, что он в ряде мест исчез совсем или остался в числе 1 – 3 особей. В этих случаях волк из вредителя превратился в полезное для охотхозяйства животное. Человек не может ещё заменить природные силы в естественном отборе, и это в определённой степени делает волк, уничтожая в первую очередь слабых и больных животных. Кроме того, полностью истребить высокоорганизованного зверя нельзя - пример с тигром тому доказательство. Так что истреблять волка надо в местах интенсивного животноводства и в охотничьих хозяйствах. Там, же, где волк почти исчез, его уже надо охранять, регулируя его численность».

    И это было как раз то время, когда Высоцкий сочинил свою знаменитую «Охоту на волков» (идею песни подал ему писатель В.А.Солоухин), а позднее на ту же «волчью» тему – «Охоту с вертолётов» (травля собственно волков, сочувствие и симпатия к ним - разумеется, только первый, внешний план этих песен).
    С того времени и начало меняться отношение общества к волку. Оказалось, что он не только вредный для человека зверь, но в то же время и необходимый природе, а кроме того - существо умное и даже способное на глубокую преданность человеку.
    Замечательная писательница, путешественница и энтомолог Софья Борисовна Радзиевская (1892–1989) вспоминала в книге «Круглый год (рассказы о природе)»:

    «Зоолог В.В.Строков говорит, что волки прекрасно отличают мирных пешеходов от охотников, а лесорубов — от окладчиков по тем предметам, которые они носят с собой».

    Это что касается ума. А по поводу преданности можно назвать и появившийся в 1970-х годах рассказ «Преданный волк» (не припомню что-то автора, слышал его по радио), и вышедший недавно, в 2004 году, фильм "Весьегонская волчица", снятый по повести Бориса Воробьёва – о дикой волчице, прирученной человеком.

    Тема биоценоза поднималась В.В.Строковым ещё в 1950 году:

    «Вся природа, включая растения и животных, представляет единое целое. Все виды растений и животных связаны между собой и влияют друг на друга. Влияние это больше всего сказывается в лесонасаждениях, являющихся не просто сочетанием деревьев и кустарников, рассаженных в определенном порядке и заселенных птицами, зверями, насекомыми и другими животными организмами, а составляющих сложный комплекс, биоценоз (группировку). Животный мир лесонасаждений входит в этот комплекс не как случайный элемент, а как его особо важная составная часть.
    Значение фауны в народном хозяйстве значительно серьезнее, шире и разнообразнее, чем это принято, считать. Обычно оценивается только непосредственная польза, получаемая от фауны в промыслово-охотничьем отношении. Полезность отдельных представителей животного мира рассматривается не с точки зрения комплексного значения существования животного, а с узкоотраслевой, без учета многих других сторон деятельности вида».

   
    А популярные доказательства того, что всё в природе взаимосвязано, и безболезненно вторгаться в её среду ни у кого не получится, приводятся и в книге «Леса и их обитатели»:

    «В Череменецком охотохозяйстве под Лугой был запрет охоты на русаков, и зайцев развелось столько, что они стали вредить колхозным садам. Тогда было принято решение: стрелять без ограничения. Началась интенсивная охота, а точнее — истребление зайцев. Результат такой «охоты» оказался самым неожиданным: в первую же зиму после избиения зайцев с территории охотохозяйства исчезла серая куропатка, снизилась численность фазанов, разводимых в хозяйстве, уменьшилось количество лис. А еще через год, зимой, все колхозные ягодники и большинство фруктовых деревьев были объедены мышами и полевками в значительно большей степени, чем это делали зайцы.
    Обилие русаков в охотохозяйстве позволяло куропаткам кормиться около них: зайцы раскапывали снег, добираясь до травы, на их многочисленных копанках куропатки выщипывали корешки трав и собирали семена. Лисы ловили зайцев, но питались и полевками и мышами, не давая им размножаться. Когда же зайцев не стало, куропатки откочевали южнее; лисы, лишенные зайчатины, не могли прокормиться на малочисленных грызунах и сначала переловили фазанов, а затем тоже переселились из охотохозяйства в другие районы; а мыши и полевки, не имея естественных врагов, в первое же лето размножились и своей вредной деятельностью в колхозных садах наглядно показали людям, как осторожно надо подходить к вмешательству в жизнь диких животных».


                 
              Некоторые страницы журнала "Юный натуралист" за 1970-е - 1980-е годы с текстами В.В.Строкова





67.



    В том же 1975-м, помимо «Зверей и птиц», выходит и долгожданное переиздание «Пернатых друзей лесов» – через 15 лет после первого выхода книги в свет! На этот раз в твёрдом переплёте, да ещё весьма внушительным по тем временам тиражом в 100 тысяч экземпляров (он назывался «двойным массовым»). И если в издании 1960 года картинки были как цветные, так и чёрно-белые (примерно пополам в количественном отношении), то здесь многочисленные рисунки с изображениями всевозможных птиц все без исключения – цветные, качественно выполненные художником В.Ф.Федотовым. Может быть даже картинки слишком красочные, «с перебором», но ведь книга предназначена в основном для школьного возраста. Текст её несколько изменён в сравнении в первым изданием. Кое-что "попало под нож" (не знаю – авторский или цензурный), кое-что добавлено. Но по-прежнему она рассказывает о лесных птицах, об их образе жизни и повадках и поведении, и об огромном их значении в защите леса от насекомых. Приведу здесь ещё несколько отрывков из книги, в том числе и не имеющихся в старом издании.
    Вот как рассказывает автор о первой в своей жизни встрече с песней соловья:

        «Приехав в Ленинград и поступив учиться в Лесотехническую академию, сидел я весной, в начале белых ночей, в парке академии среди густых зарослей на скамейке у дорожки парка, доучивал формулы по физике и слушал пересвисты успокаивающихся птиц. Потом на какое-то время наступила тишина, нарушаемая далёким шумом проходящих за парком трамваев и грохотом пригородных поездов.
        И вдруг в кустах, казалось, совсем рядом, залилась на разные голоса какая-то птица:

              "Тю-ит, тю-ить, тю-ит!
              Клю-клю-клю-клю…
              Юу-лит, юу-лит, юу-лит!
              Ци-фи, ци-фи!
              Пью-пью, пью, пью   (быстро)…
              Пи-пи-пи-клю-клю-клю   (также быстро)…
              Фи-тчурррр, фи-тчурр,
              вад-вад, вад, вад-вад, вад,
              вад-вад-вад-ци, ции..
              Ци-циттвьют, клюи   (громко),
              клюи (ещё громче), цим , цим, цим!".

        Я не заметил даже, как у меня свалился с колен учебник… Замерли все шумы города, все звуки, доносившиеся издали, а невидимый певец, переходя с одних звуков на другие, с тихих тонов на более громкие, покорил всё вокруг. Как только он запел, ни одна птица больше не пискнула.
        Очарование песни незнакомого мне пернатого солиста настолько захватило меня, что я не заметил даже, как ко мне подошёл пожилой мужчина, поднял с дорожки учебник физики и положил мне на колени. Только тут я очнулся.
        - Благодарю. Послушайте, скажите, какая это птица так поёт?!
        - Что вы, молодой человек, - изумился он, - это же соловей!
        Так вот он какой, король певчих птиц, о котором я читал только в книгах!»

       
        На некоторых страницах дед описывает интересные случаи, происходившие с ним на орнитологической "службе".
        Вот пара таких случаев:

          «Весной 1952 года я в степях Калмыцкой АССР однажды наблюдал, как крупная птица ринулась с высоты на суслика, но грызуну удалось юркнуть в норку. Птица не была обескуражена неудачей, она подошла к норке и спокойно уселась около выхода, а я, вынув бинокль и отметив время по часам, улёгся невдалеке в бурьян, заинтересовавшись, через сколько минут степной орёл поймает суслика.
          Я был наказан за любопытство. Прошло десять минут, пятнадцать, полчаса, час – орёл сидел, как изваяние, и даже не моргал веками – в бинокль это было хорошо видно. Меня нещадно жгло солнце, нудная мошка ела шею и затылок, пот тёк со лба и щипал глаза… Орёл сидел… Прошло 2 часа 18 минут… Суслик, отдохнув в прохладной норке, высунул голову наружу. Короткий рывок орла вперёд – и когтистая лапа схватила зверька, удар клювом довершил дело. Степной орёл взмыл вверх и полетел к гнезду, унося в лапе безжизненный жёлтый комочек».
      (стр. 66)

          «В апреле 1949 года я был по делам в станице Клетской Волгоградской области. Рано утром вышел во двор, вставало и искрилось солнце. Посмотрел на часы - начало шестого. Тут услышал вдруг из репродуктора, висевшего на площади, позывные московского радио – звуковое начало известной песни «Широка страна моя родная».
          Что такое? Часы, что ли, у меня не в порядке? Позывные даются по московскому времени без пяти шесть, по местному времени – без пяти семь. Стал смотреть на репродуктор, а тут снова позывные, да откуда-то сбоку: повернул голову, а это скворец выводит рулады. Очевидно, скворечник был подвешен около репродуктора; молодой скворец, учась петь, выучился подражать звукам, который слышал из репродуктора.
          Когда проснулись хозяева, я сказал им о таком необыкновенном скворце, а мне ответили:
          – Да, есть тут такой один: поёт, как радио, народ пугает, потому что он эти позывные в любое время высвистывает. Часа в четыре утра начнёт давать, а тут думают, что из Москвы что-то важное и срочное хотят сообщить!»
      (стр. 107)

        Об этом случае со слов деда упоминает и известный башкирский зоолог проф. Иван Филиппович Заянчковский в книге «Говорящие птицы», вышедшей в 1981 году.
        Кстати, в подражании как радиопозывным, так и другим окружающим звукам был уличён даже соловей!
        В той же книге «Круглый год» С.Б. Радзиевская пишет:

        «Считается, что великий мастер своим пением увлечён и никому не подражает. Но недавно замечено, будто соловьи, поселившиеся в городских садах, иногда, и очень искусно, среди своих «колен» вставляют… позывные радио. А серьёзный наблюдатель В. Строков слышал, как соловей вдруг отозвался на кваканье лягушки. И очень похоже. Но это явно снисходительная шутка великого мастера».



    68.



        Чтобы облегчить учащимся (а именно для них в первую очередь и написаны «Пернатые друзья лесов») освоение различий в пении птиц, автор пытается передать их голоса «в переводе на русский», то есть подбирая подходящие к случаю всевозможные фонемы русского языка:

              «ти ... пси-тю ... пси-ти … псий»   (зелёная пеночка);
              «свист-свист-свист, виу-ви-вии, ли-фью, ли-фью, ли-фью-ть»   (пеночка-весничка);
              «тень-тинь-тень-тень-тинь-тень-тень»   (пеночка-теньковка);
              «сип-сип-сип-сип-сиррррр»   (трещотка);
              «ци-ци-си…ци-ци-си…», «пинь-и»   (большая синица);
              «и…й…й…и…пю…и…и…и»   (зарничка);
              «Витю видел?»   (чечевица);
              «си-си-си»   (королёк);
              «тзи-тзи-тзи-тзи-рррр…»   (таловка);
              «чи-жик, чи-жик»   (чиж);
              «ху-ууу … ху-ууу»   (клинтух);
              «чу-ффыыы, чу-ффыыы», «гур-гур-гур-гур»   (тетерев);
              «цик-цик…црррр…рррр»   (козодой);
              «Кук…кук … кук…кук »   (кукша);
              «куррр-куррр»   (горлица);
              «кри-кри-кри-кри», «кэээээ»   (дятел-желна);
              «цирри…черрр»   (ополовник).


    В рассказе о кукушке на страницах 76 - 77 книги приводятся две истории, происшедшие с автором (в первом издании поведана с незначительными изменениями лишь вторая из них):

        "Как-то в начале июня плыл я с товарищем на лодке по старице реки Цны. Один берег зарос камышом. Вдруг с высокой сосны, стоящей на противоположном берегу, совершенно по прямой линии, молча, стрелой понеслась, сложив крылья, серая птица и скры-лась в камышах. Там раздался тревожный крик дроздовидной камышевки, и мы увидели, как из камышей взмыла вверх эта серая птица и полетела спокойно, взмахивая крыльями, обратно в лес. Тут мы узнали кукушку. Подъехав и осмотрев камыши, обнаружили гнездо дроздовид-ной камышевки, в котором лежали четыре яйца — три одинаковых по величине, одно чуть крупнее, но очень похожее на другие. Через две недели в гнезде сидел кукушонок, которого кормили камышевки."

        "Однажды в лесу я обратил внимание на тревожные голоса птиц, как бы-вает в случае опасности. Направившись в сторону беспокоившихся птиц, я был сам испуган взметнувшейся из-под ног рябой птицей, неожиданно взмывшей вверх. На том месте, где она сидела, осталось маленькое, светлое, с крапинками яйцо. Положив яйцо на ладонь, я старался вспомнить, какой птице оно принадлежит: оно было знакомо и в то же время незнакомо.
        Вдруг мимо меня, чуть не задев крылом по лицу, пронеслась та же птица — по полету я узнал кукушку. Не обращая на нее внимания, все еще держа кукушечье яйцо на ладони, я стал выбираться из леса, и опять кукушка пролетела около меня, чуть не задев руки. И так несколько раз, пока я не вышел на шоссе. Значит, у кукушки остался какой-то материн-ский инстинкт, если не боится нападать на человека, отбивая свое яйцо".


    Особое внимание уделяется хищным птицам. В.В.Строков одним из первых орнитологов - после Г.П.Дементьева - начал выступать в их защиту (сейчас у нас главный в стране специалист по "хищникам" - Владимир Михайлович Галушин).

        «Малый и большой подорлики (орёл-крикун) … часто попадают под выстрелы невежественных людей с ружьём в руках, - лестно ведь убить «царя птичьего царства»! А «царь» этот - честный работник в лесу, истребляет грызунов, трудится и на полях, спасая урожаи» (стр. 65);

        «Нет, коршун совершенно не заслуживает недоброй славы!» (стр. 65);

        «Настоящий, культурный охотник на орла ружьё не поднимет, орлов стреляют случайные люди, не знающие о пользе этих птиц» (стр. 67).


    То, что орнитология – не такая уж пустячная наука, видно из следующих строк книги:

        «В Китае полевые воробьи вредят зерновому хозяйству, за что их там основательно истребили, уничтожив по незнанию и всех мелких насекомоядных птиц, имеющих серое оперение. Размножившиеся в результате этого мероприятия вредные насекомые уничтожают бОльшую часть зерновых и других культур. При скученности населения в Китае химикаты для борьбы с вредителями применять нельзя, и, чтобы исправить положение, Китай ввозит теперь воробьёв из США, платя за этот «импорт» золотом». (стр. 109)

    В очередной раз предостерегает автор людей, особенно подрастающее поколение, от непродуманных действий по вмешательству в природу:

        «Никогда не берите из гнёзд и не подбирайте в природе нелётных птенцов для выкармливания дома. Во-первых, это запрещено Законом; во-вторых, никакой хороший уход за выкормышем и «лучшая» пища не заменят птенцу его родителей. Эти выкормленные в неволе птицы становятся непригодными для обитания в природе.
        Зачем же обеднять нашу природу?»
    (стр.120).


    Об этом же он постоянно говорил и на встречах с детьми в школах, клубах и пионерских лагерях, библиотечных залах, Домах пионеров и на собраниях юннатских кружков. Природа умнее нас и сама справится с трудностями! А чтобы не навредить ей, надо хоть немного разбираться в жизни зверей и пернатых, уметь различать их по внешним признакам и по звукам, которые они издают.

    Известный в своих кругах знаток по вопросам туризма Валерий Губанов пишет в одной из статей:

    «Многие ли из туристов знают, чем отличается ворона от ворона? Кто здесь захихикал - точно не различает, и считает вОрона (птицу вещую!) мужем серой ворОны - обитательницы городских помоек. А ведь это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
    Еще школьником был я свидетелем такой сценки. Мы выбрались из пещеры им. Братьев Греве, что на волжском обрыве Сокольих Гор, и отмывались от пещерной пыли. Неподалеку был стан рыбаков. Мужики столпились на берегу и, задрав головы, высматривали что-то на склоне. Мы подошли ближе. Один из рыбаков авторитетно убеждал своих приятелей: "Говорю вам, это лосенок кричит, матку зовет!" Как бы он удивился, узнав, что этот протяжный высокий вибрирующий крик, напоминающий тонкое ржанье (это лоси-то ржут?!) издавал круживший высоко в небе черный коршун.
    А все ли из читающих эти строки знают голос (голос, а не "тук-тук-тук"!) дятла? Чтобы не попасть впросак, можно почитать: Галушин В.М. «Хищные птицы леса.» М. 1980; Строков В.В. «Пернатые друзья лесов». М. 1975».




69.



    Вместе с книгой «Пернатые друзья лесов», рассчитанной на широкого читателя, в 1970-е годы был опубликован ряд брошюр и статей В.В.Строкова:

    • «Поселение птиц в городских зеленых насаждениях»;
    • «Орнитофауна некоторых городов Советского Союза и её динамика»;
    • «Население птиц г. Выборга и его динамика»;
    • "Изготовление и вывешивание искусственных гнездовий";
    • «Озеленение Москвы и население птиц»;
    • «Орнитофауна населенных пунктов и их окрестностей юго-восточной части Красноярского края» (соавтор Т.А.Ким);
    • «Учись правильно вести себя в природе, будь ей другом (советы школьникам и пионервожатым)»;
    • «О бережном отношении к полезным насекомым Сибири»
    • «Зимовки водоплавающих птиц у Черноморских берегов Кавказа»;
    • «Пропаганда охраны природы в краеведческих музеях».

    Перед статьёй 1971 года об орнитофауне Красноярского края дед на подаренном нам экземпляре приписал от руки: "Это наблюдения тех лет, когда я был каюром!"
    Появляется и ряд его статей в ежегодном журнале «Лес и человек» для начинающих природолюбов:


    • «Нашёл? Нет, похитил!»
    • «Кольцуем птиц»
    • «Сколько едят птицы?»
    • «Как выпустить птицу из клетки?»


    Статья «Нашёл? Нет, похитил!» написана доступным для детей, эмоциональным языком. В ней поднимаются те же вопросы, которые особенно волновали Вячеслава Всеволодовича в последние годы. Вот фрагменты из этой замечательной и очень полезной детям статьи:

    «Кто чаще бывает в лесу без особой надобности? Конечно, ребята! И больше всего их в лесу весной и, конечно, летом. И просто на прогулке, и на экскурсиях с учителем, и в туристских походах, и чуть ли не ежедневно во время пребывания в летних пионерских лагерях! Войдет такой человек в лес, и кажется ему, что он попал в неизведанные места, в дикую природу, думает, что она ничья и каждому можно вести себя в лесу, как ему вздумается!.. Почти всех, кто слабее их, ребята стараются поймать, как будто лес для этих животных чужой и зверюшки забрели в него тоже случайно, как и сам ловец. Зачем надо поймать и потом унести пойманного к себе домой, иной «исследователь» лесной жизни и сам не объяснит, но ловит обязательно.
    И мальчики и девочки считают, что они «нашли» животное. А как можно найти животное в его собственном доме, в природе, где его никто не терял и само оно тоже не потерянное. Поле, лес — это родной дом животного, к жизни в котором оно и приспособилось!
    Взятых из природы животных тащат домой или в пионерский лагерь, не зная ничего ни об образе жизни этого животного, ни о его пище, кормят дома обычно не тем, чем оно питалось в природе, и потом недоумевают, почему это зверек, несмотря на заботы, вдруг умирает? Причем эти дети еще и уверены, что они очень любят животных и стараются заботиться о них. Так и пишут: «Вчера я ходила за грибами и случайно нашла ежика. Я решила взять его себе. Скажите, как кормить ежика?» — спрашивает Марина Васильева, живущая в Ленинградской области.
    А кто дал право этой девочке распоряжаться судьбой дикого животного, ежа, одного из полезнейших для леса зверьков? Она даже не знает, что едят ежи, но это не остановило ее от поступка!
    Или и так бывает: «Первого августа мы нашли ёжика, а он взял да умер. Почему же он умер? Мы кормили его травой и цветами!» — пишет Козюрина Ира из Москвы. Это ежу-то, питающемуся животной пищей, давали траву, уморив тем самым зверька. Умер он, конечно, от голода!
    Берут из лесу зайчат, кормят, кто молоком из соски, кто морковкой, а зайчата умирают в судорогах от непривычной пищи или от перекорма!
    «Находят» и других животных. Пишут: «Мы нашли ящериц в лесу, мы не знаем, чем их кормить».
    Или: «Мы очень любим животных, сегодня мы в лесу нашли черепаху, она у нас дома. Что с ней делать?»
    Так и «находят» любых животных, которые не могут себя защи¬тить, и тащат домой, не зная, чем их кормить, как содержать и зачем содержать, словно без этого домашнего содержания животное погибнет в лесу! Вот никогда не слышал ни от кого, что он «нашел волка» или «нашел медведя» и привел его домой!..
    Не надо брать из лесу животных: не нуждаются они в этом. Помните, что вы, увидев того или иного зверька, не «нашли» его, а, взяв к себе домой, просто украли зверя у леса! И лес стал беднее от этого, а вы ничем не обогатились!..
    Тащить из леса все, что придется, может только человек, не любящий природы, не понимающий ее. Изъятие животных из леса — их дома — есть самое настоящее расхищение природных богатств нашей Родины!»

    Как видно, была потребность во всех подобных публикациях. Общество, особенно городское, тянулось к природе. Вячеслав Всеволодович хорошо понимал это, потому и не оставлял своих частых выступлений перед детьми, воспитывая в них любовь к родному краю.

    Со мной он на темы природы почти не говорил – из меня ведь растили музыканта, да и просто не оставалось времени на беседы, поскольку мы виделись только урывками. И вспоминаются мне теперь лишь какие-то разрозненные эпизоды и разговоры с дедом из моего детства во время наших встреч в середине 1970-х. Вот некоторые из них.
   
    Помню, как он обучал меня этике поведения:
    – Нельзя есть, когда идёшь по улице. Даже мороженое! Это неприлично. Купил – отойди в сторонку и там съешь потихоньку.
    Мне это казалось странным.

    Как-то проезжали мы с ним по Лесному проспекту под железнодорожным мостом, как раз мимо парка Лесотехнической академии, где в молодости он проводил много времени. Указывая на мост, под которым проходили трамвайные провода, дед рассказал:
    – Однажды на этом мосту я видел страшную картину. Стоял на нём мальчик и писал, пытаясь попасть на провод. И вот как только он попал – произошла ослепительная вспышка, и он рухнул вниз. Ток по моче мгновенно передался ему, случилось заземление. Там ведь напряжение огромное! Было это в 30-е годы, но я навсегда запомнил.

    А один раз шли мы с дедом к станции метро «Елизаровская». Отец и прочие члены семьи поотстали, а мы оба, заговорившись, вырвались вперёд и первыми вошли в здание станции. Остановились подождать. И тут невдалеке от себя я увидел движущиеся перила эскалатора. Они поднимались из глубины и продолжали движение в обратном направлении, загибаясь вниз. Склонный к «цирковым штучкам», я не удержался, подбежал к эскалатору и запрыгнул на перила, как на коня. Вместе с ними я совершил движение вниз по дуге. Увидев меня в столь рискованном положении, дед поспешил ко мне. Но ещё раньше между ним и мною возник милиционер. И деду пришлось приложить немало усилий, чтобы «отмазать» меня. Не помню, что именно он говорил стражу порядка, но думаю – примерно то же, что тогда в Карпатах, вызволяя (по воспоминаниям Анатолия Ковшаря) из лап органов госбезопасности молодых орнитологов, то есть что-нибудь вроде: «Товарищ, отпустите его! Что с него, дурака, взять? В девять лет ума нет…»

    Приехав к нам как-то осенью, он увидел у меня дома – я был тогда четвероклассником – мой чёрный школьный портфель и, вынув свой внушительный, похожий по форме на саквояж, коричневый потёртый портфель из добротной кожи, вдруг предложил:
    – Махнёмся?
    Я подумал, что он шутит, как обычно, но он и в самом деле предложил мне обменяться портфелями, что мы и сделали. И почти весь 4-й класс я проходил в школу с дедовским огромным портфелем, который казался мне таким же бывалым, как сам дед, пережившим множество передряг, и оттого дышащим романтикой.

    Напоследок вспомню ещё один маленький случай, рассказанный дедом:
    – После выступления на научной конференции пошёл я в парк Сокольники – отдохнуть и понаблюдать за птицами. Сел на скамейку да и задремал, жарко было. А берет свой снял с головы и рядом положил кверху дном. Долго я так спал на солнышке, а вокруг люди ходили. Просыпаюсь – в берете кучка пятаков и гривенников лежит! Меня, видно, за нищего принимали...



70.



    А журнал «Юный натуралист» за 1970-е годы постоянно пополняется новыми заметками В.В.Строкова:

    • «Морские свинки»;
    • «Добрый волшебник»;
    • «<Утята-парашютисты>»;
    • «Заветная поляна»;
    • «Долго ли живут бабочки?» и «Поют ли дятлы?»;
    • «Чайный гриб» и «Чернильные орешки» (соавтор Н.К.Носкова);
    • «Кольцуем скворца»;
    • «Не вспугни зарянку!»;
    • «Я очень люблю птиц».


    Эта последняя статья (1979 год, № 6) продолжает тему «Нашёл? Нет, похитил!», особенно волновавшую деда в последние годы. Она является ярким призывом к «любителям» птиц: не брать ничего у природы, не уносить из леса!

    «Взрослая птица, вспугнутая человеком, взлетит и сядет на дерево повыше, оповещая тревожным криком, что в их владениях появился враг. А что делать нелётному птенцу, только что покинувшему гнездо вместе со своими собратьями и затаившемуся в лесных травах? Ведь многие ребята не знают, что почти у всех птиц, особенно гнездящихся открыто, не в дуплах, птенцы оставляют гнездо, ещё не умея как следует летать, покидают его дружно. Рассыплются слётки живыми комочками недалеко от своего гнезда и затаиваются в лесных травах, кустиках. Но не думайте, что малышей бросили! Ещё день-другой, до тех пор, пока птенцы не поднимутся на крыло и не соберутся стайкой на ветвях деревьев или кустарников, родители кормят их. Подлетят и особым звуком, часто мы его не слышим, подают сигнал, на который малыши отвечают писком.
    Ничего этого не знают юные путешественники. Идут смело, не разбирая дороги. Наткнутся на птенца - вспугнут. Тот, естественно, пытается спрятаться: трепещет крылышками, отбежит в сторону. И вместо того, чтобы отойти как можно быстрее от этого места, чтобы не вспугнуть весь выводок, не подавить птенцов нечаянно, ребята кидаются вслед за слётком и стремятся поймать его. А поймают - несут домой, считая, что сделали доброе дело…
    «Я нашёл (опять «нашёл»!) молодого орлёнка, которого бросили родители, взял его домой, хочу сделать из него домашнюю птицу, но не знаю, чем его кормить, а хлеб он не ест». Пишет мальчик и не понимает, что он просто стащил из леса слётка полезной хищной птицы, что птенец сидел и ждал, когда прилетят родители с кормом. Конечно, не знал мальчик, что с 1964 года все хищные птицы нашей страны признаны полезными, и не только ловить их или стрелять не положено, но и нельзя разорять гнёзда и тем более брать птенцов для выкормки домой. И уж естественно, домашняя птица из орла или какого другого пернатого хищника не получится.»
   
    «Мне очень понравилась девушка-продавец одного из магазинов «Природа» в Ленинграде. Не называя себя, я спросил: нельзя ли у них купить чижика? Сразу было видно, как возмутилась девушка. И тут же «разъяснила», что пора бы уже знать, что чижи настолько полезны, что держать их в неволе преступно, их надо охранять в природе, а не у себя в клетке. Пристыдила меня с такой горячностью, что я подумал: «Хорошо, если бы все наши читатели, пионеры, школьники, все, кому дорога наша природа и её обитатели, были бы такими же, как эта девушка-продавец!»

    Вот и статья «Не вспугни зарянку!» в № 6 за 1976 год, которая занимает целых пять страниц номера (правда, включая фото) - о том же. Написанная, как всегда, ясным, доступным любому языком, она призывает бережно хранить природные богатства, не нарушать хрупкой гармонии леса:

   
    «Множество людей ходит по лугам и лесам. Ходят, смотрят все, видят немногие. Искусство видеть, разгадывать загадки природы даётся лишь тем, кто хочет этого, кто настойчив и терпелив, кто хочет не только смотреть, но и видеть!»
   
    « Ничего не надо трогать или ловить в природе. Из малого складывается большое. Привыкнув беречь всё полезное вокруг себя, ты не причинишь никогда вреда природе, научишься оберегать всё, что полезно для Родины, и чувствовать себя ответственным за всё живое на земле…»

    Кроме того, на страницах журнала все 1970-е годы В.В.Строков отвечает на вопросы юных любителей природы, постоянно печатая в рубрике «Клуб почемучек» заметки и ответы на волнующие их темы. Он даёт советы по содержанию дома черепах и собак, хомячков и попугаев, по выращиванию деревьев и комнатных растений, по зимней подкормке птиц и весенней их встрече, об охране природы и организации «зелёного патруля», он рассказывает о муравейниках и сумчатых животных, о птицах и насекомых, о правильном приобретении щенка, о гнезде в почтовом ящике, об особенностях профессий лесника, егеря и орнитолога…
   

    «Разве могут сороки лаять и передразнивать других птиц и зверей?» Такой вопрос задавала Надя Бондаренко. Отвечает ей кандидат биологических наук Вячеслав Всеволодович Строков.
    — Сороки — птицы-пересмешники. Они легко, особенно в молодом возрасте, перенимают голоса других птиц, зверей и даже лягушек. Поэтому в сорочьем обществе не принято удивляться, если одна из собеседниц, сидящих высоко в кроне дерева, вдруг заквакает лягушкой, залает собакой или закудахчет, как курица.
    Вячеслав Всеволодович отвечает и Рае Супрун. Она спрашивала: «Почему шерсть белых медведей, когда они вылезают на лед, не покрывается сосульками, на ней же вода?»
    — У белого медведя шерсть двухслойная. Внутренний слой состоит из белой мягкой подпуши, пронизанной воздухом, которая не пропускает воду к коже. Сверху подпушь прикрыта длинными остевыми волосами с плотной оболочкой-кутикулой на каждом волоске. По строению она похожа на свиную щетину, к которой не прилипает вода. Медведю, вылезшему из воды на льдину, часто и отряхиваться не приходится, так быстро с его остевых волос скатывается вода.
(«Юный натуралист», № 7 за 1973 г.)


    Но если с детьми в вопросах разъяснения жизни животных он был добр и терпелив, то с другом Григорием Шакуловым, у которого к тому времени уже вышли такие детские книги о природе, как "Рябинка", "Берёзовая роща" и "Тополевая веточка", Вячеслав по-прежнему – так же, как сорок лет назад – не особенно церемонился и был довольно резок в отзывах на его новые произведения:

          «…Получил я твою рукопись (...твою мать!), нельзя же так писать! Прежде всего сама концепция неверна: соколы полезные – ястребы вредные. А они все с 1964 года полезные, отстрел ястреба-перепелятника и тетеревятника разрешен только в охотхозяйствах и только силами егерей, и только в случаях достоверных фактов нарушения ястребами порядка в птичьем царстве, зри приказ по Главохоте "Об упорядочении регулирования численности хищных птиц" от 1 июня 1964 года № 171 ("Охота и охотничье хозяйство № 10 1964 г., стр.62). Детей надо всюду учить беречь полезных хищников, регуляторов здоровья в природе, не разорять их гнезда, не брать птенцов для выкормки, не убивать их. А ты чему учишь? Вразрез с Постановлениями Партии и Правительства об усилении ответственности за повышение численности и восстановления животного мира! Чему тебя Доппельмаир учил?
          Как это суслики, спящие беспробудно в отнорке с осени до мая, могут заготавливать себе корм? На хрена он им нужен! Они не едят зимой, они СПЯТ. И никакого корма не заготовляли со времен Третичного периода, когда появились на Земном шаре и по сей день. И "детки" у них нарождаются не в зимнее время (спутал с медведем, что ли?), а после того, как весной суслик попользует сусличиху и та проходит три недели после этого. И суслики не едят зерно, они едят клубни, и травы, и "суслят", то есть сосут стебли зерновых и зерна в их молочной спелости, и отравленную зерновую приманку берут крайне редко, с весенней голодухи только.
          Как это могут расти травы на «сухой, потрескавшейся земле»? И кто растет – "разные сухие (?) колючие травы»! Раз они сухие, то как они могут расти? Подбирай точнее определения.
          А рогатка: "Сначала охотились на скворцов». (Значит, можно охотиться на скворцов и с рогаткой еще?). А зачем же тогда везде и всюду, и в школах, и в пионерских отрядах, и в «Пионерской Правде», всюду детям говорят, что рогатка – позорное орудие для пионера и школьника? Опять ты не в унисон речёшь, старче.
          Зверьки, посажанные в клетки, получают шок и НИКОГДА не дерутся в ней, не до того им!
          Ты когда-либо видел, с какой быстротой бегают суслики: их ни одна собака не может догнать, и исчезают они при опасности в нору молниеносно, если б не было у них этой способности, давно бы хищники перевели сусликов! А у тебя суслики бегают за мячом (незнакомый предмет прежде всего напугает зверька, и тот молниеносно окажется в норе, первой попавшейся, даже не в своей). Рита против суслика по бегу, что черепаха против зайца, а у тебя черт-те что написано! Игра в пятнашки, что ли?
          Пустельга не станет нападать на сачок, открыто держать его, сачок, нельзя, суслик удерет, закрыто – суслик скрыт для птицы.
          3ачем это у тебя соколиха занимается акробатикой, когда перенимает пищу у самца? Кроме того, самец передает самке пищу на краю гнезда, а не в полете.
          По всей статье разбросан страшный антропоморфизм. Нельзя приписывать птицам человеческое мышление и предугадывание действий, за это ругают всех авторов, пишущих для детей о животном мире. Это в сказках только животные разговаривают и думают. А это же, что ты мне прислал, не сказка, рассказ для детей, так подай его правдиво!
          Почему в диалогах дети чуть ли не матом друг друга кроют? Ты скажешь, что это реализм, они действительно лаяться любят, переняв словеса разные от родителей. Все это так, но подделываться под речь нельзя: учишь – так учи хорошему.
          Это (то, что ты мне прислал) брак! Гришенька, самый настоящий писательский брак, на уровне газетных заметок в вечерних выпусках и в дневных – в "Сельской жизни". И «причесывать» её не буду, её надо писать заново, с правильных методологических и педагогических позиций. И биологических, конечно, если уже с пером в природу вошел!»
      (Из письма от 20 марта 1973 года).



71.


    Вся эта профессиональная сторона его жизни проходила мимо меня – там, в далёкой Москве. Лишь время от времени присылались подписанные дедом книги: : «Моим любимым внучатам Светочке и Мишеньке». Присылал он литературу не только собственную, но и других авторов, писавших на биологические темы: Огнева, Бёме, Бианки и ещё многих писателей – в основном научно-популярные издания; есть у меня подаренные им книги собаках, кошках, об оранг-утанах (правильно именно так, а не «-утангах»), о дельфинах, о домашних и диких животных, о насекомых - целая отдельная библиотека набралась у меня только из его книжных даров.
    А вот военная часть его судьбы была мне известна лучше - благодаря тому, что часть эта была географически гораздо ближе ко мне. Мы виделись в основном именно во время его приездов в Ленинград весной и осенью для встреч с ветеранами. Не без труда он выкраивал для этого время и деньги.
    Незадолго до дня Победы, 5 мая 1970 года, он писал бабушке:

        «Прошусь у начальства в командировку в Ленинград, чтобы сэкономить 40 рублей на поездке, но начальство тоже с головой и понимает, что мне не зоомузей нужен, – тем более, что начальство в начале войны жило в Выборге и занимало большой пост в Горкоме ВЛКСМ. Вот сегодня будет ясно, кто кого обманет, но всё равно я 8-го утром буду в Ленинграде и уеду оттуда 10-го вечером. Сбор у нас 9-го в Л-де, а 10-го в Стрельне, куда я пришёл на формирование после первого ранения, и откуда нас немцы выперли за Петергоф».


    А 21 сентября 1975 года дед впервые взял меня с собой в Невскую Дубровку, которую регулярно навещал в эту пору года. Было мне 10 лет, в своей мальчишеской непоседливости я мало что слушал и запоминал из его рассказов, а больше носился по берегу Невы и собирал стреляные гильзы, которых валялось в тех краях с войны ещё во множестве. Мальчик из моего рассказа «Страх» (одна из военных историй деда), которого он брал с собой в Дубровку и который собирал пустые гильзы (но не тот, что «целился» чайником!) – это я сам.
    Запомнились мне лишь две дедовы фразы.
    Первая была сказана, когда стояли мы на легендарном «Невском пятачке», на высоком берегу Невы:
    – Знаешь, почему деревья здесь так хорошо растут? Потому что земля на четыре метра вглубь пропитана людской кровью!
    Вторая – в небольшом лесочке у берега. Пока мы проходили через него, он как бы невзначай оборонил:
    – Говорят, железо полезно организму. Вот на этом самом месте, где стою, мне в сорок первом хороший кусок железа всадили в ногу! Я потом три месяца по госпиталям провалялся.



          Особо памятная для меня поездка с дедом в Невскую Дубровку 21 сентября 1975 года. Фотографировал отец Юрий Вячеславович Строков, ездивший с нами.
          1) Сидим в ожидании митинга;
          2) С цветами от пионеров;
          3) Воспоминания на берегу;
          4) С боевыми товарищами;
          5) В вагоне электрички.

    Через десять дней после этой поездки он с гордостью сообщал бабушке в открытке:

    «… Михайлу на Невскую Дубровку возил! Парень захватился прошлым и спросил, когда ещё сюда поедем!? Стал он серьёзным, повзрослел! Скоро ему 11 лет, а мне завтра 66. Перевернуть бы эти цифры и дожить, а ?!»



          Ещё некоторые фотографии того дня. На их обороте рукой деда сделаны подписи:
          1) "Вот здесь мы, внучок, и воевали!";
          2) "Руки полны осколков, карманы тоже";
          3) "Всё в прошлом!";
          4) "Миша на пулемётном доте (правый берег)";
          5) "Художник Ярошенко: «Всюду жизнь»!" (здесь дед отсылает к известной картине Н.А.Ярошенко, где изображена семья заключённых в окне вагона, представленной в 1888 г. на выставке передвижников).


    Встречи боевых друзей всегда проходили возле памятника «Рубежный камень». Это большое кубообразное сооружение высотой 7 метров (точнее. два врезанных друг в друга куба – гранитный и чугунный), построенное в 1971 году на южной границе бывшего Невского плацдарма взамен стоявшего на братской могиле обелиска. На одной из граней его – барельефное изображение советских воинов, на другой номера воинских частей, сражавшихся на этой земле, а на третьей строки поэта Роберта Рождественского, без знаков препинания:

ВЫ
ЖИВЫЕ
ЗНАЙТЕ
ЧТО С ЭТОЙ ЗЕМЛИ
МЫ УЙТИ НЕ ХОТЕЛИ
И НЕ УШЛИ
МЫ СТОЯЛИ НАСМЕРТЬ
У ТЕМНОЙ НЕВЫ
МЫ ПОГИБЛИ
ЧТОБ ЖИЛИ ВЫ

    Во время одной из встреч ветеранов возле этого сооружения моему отцу удалось сделать очень выразительную фотографию, достойную, по моему скромному мнению, быть помещённой в каком-нибудь журнале тех лет, будь она почётче: рыдающий дед обнимается после долгой разлуки с однополчанином на фоне этих слов.
    Помню, как в последующие годы, когда я ездил с родителями и сестрой в Невскую Дубровку, он иногда выступал с импровизированной деревянной трибуны перед скоплением народа. Голос у него и в 70 лет оставался зычным и далеко разносился над теми же Невскими берегами, где отдавались им команды своей батарее на стрельбу десятилетия назад.




         Невская Дубровка, 1970-е годы:
            1) Памятник "Рубежный камень" (открыт в 1971 г.);
            2) Встреча деда с однополчанином возле памятника "Рубежный камень" (1973 г.);
            3) На трибуне глава района и председатель совета ветеранов А.Ф.Белоголовцев (1975 г.)
            4) С друзьями-ветеранами (9 мая 1976 г.);
            5) С друзьями-ветеранами (19 сентября 1976 г.);
            6-7) Выступление В.В.Строкова и других ветеранов на митинге, посвящённом Дню Победы (9 мая 1977 г.);
            8) Возвращаемся с митинга: Нина Павловна, Варвара Всеволодовна, Вячеслав Всеволодович, Света, Миша, Владимир Вячеславович, все – Строковы (1977 г.);
            9) Военная награда, которой В.В.Строков дорожил более всех остальных: нагрудный знак "Ветерану Невской Дубровки".



72.


    В 1977 году мне посчастливилось пожить с дедом несколько дней в палатке над самым берегом моря. Случилось это в Крыму, в районе села Малореченское, куда мы ежегодно ездили с семьёй «дикарями».
    В Крым он тогда приезжал в командировку, и заодно заглянул к нам. А за свои деньги путешествовать на юг и обратно было ему накладно. Ведь не так уж он обеспеченно жил, как мне прежде казалось, и для каждой поездки в Ленинград, для каждой встречи с ветеранами в Невской Дубровке откладывал деньги весь год. А встречи эти ему были необходимы. Нужно было повидаться с друзьями-фронтовиками, вспомнить давние боевые дела, чтобы получить заряд энергии до следующего такого съезда. Как-то пришлось ему пропустить поездку из-за издательских дел – а потом он жаловался нам в письме:

        «…А то в прошлом году не ездил туда, да троих ветеранов больше и не увижу...
        Хлипкий народ стал. Один ваш дед, ребятня, крепится!»

    Эта летняя встреча с дедом важна для меня потому, что больше я никогда не проводил с ним бок о бок столько дней подряд, не считая "КЮБиКа", о котором ещё расскажу.
    Дед прибыл на теплоходике с символическим названием «Иволга», мы с сестрой Светой встретили его на причале и провели километра три до места нашей стоянки. Впервые он сумел (или решился?) несколько своих свободных дней побыть рядом с нами, первыми своими внуками.
    Ничего, что он один занимал по ночам половину нашей четырёхместной палатки, а на другой половине ютились мама, Света и я. Ничего, что при этом раздавался его мощный храп, мешавший уснуть. Зато днём я часами сидел с дедом на берегу, вполуха слушая его забавные рассказы и рассматривая далёкие корабли в захваченный им с собой восьмикратный бинокль, один из инструментов его полевой орнитологической работы. Двенадцатилетний мальчишка, я вцепился в этот бинокль и не выпускал его из рук целыми днями.
    О чём мы тогда разговаривали? К сожалению, этого я абсолютно не помню, да и вообще больше был занят биноклем, – так же, как он своей любимицей Светой. Дедушка всегда обожал и баловал её, вот и сейчас привёз ей из Симферополя дорогую игрушку – большую пушистую белочку (она потом долго гордилась: «А мне дедушка белку купил!»). И общался он в основном с внучкой, потому и не могу я теперь припомнить ни одной темы, ни одной фразы из нашего крымского общения. Но всё равно от тех дней осталось во мне ощущение праздника – праздника пребывания рядом с родным и очень интересным человеком.
    Потом мы не виделись до самого нового года и лишь изредка получали от него почтовые весточки. В открытке, присланной в ноябре 1977-го к моему 13-летию, он писал:

    «Хотя число твоё и зовётся «чёртовой дюжиной», всё равно это счастливый возраст! Где мои тринадцать лет?! Давай махнёмся !? Только ты жизнь проживи по-другому, я очень на это надеюсь. Надеюсь на то, что с этой даты, с этого возраста ты станешь серьёзнее и разумнее!
    Миша! Миша! Какой ты большой стал!! Я себя помню в 13 лет, это было в г.Чите, помню, что был оставлен в шестом классе на второй год. Я ведь начал учиться поздно, на 9-м году жизни, а не в семь лет! И помню, что все работы по хозяйству вёл я, дело было в 1922 году, когда до твоих мамы и папы было ещё далеко, и я не предполагал, что будет такой талантливый человек наших кровей, как Миша Строков! Вот ведь с каких пор твой род идёт, а до этого были ещё предки-россияне из Саратовщины! Ты представитель этого славного рода Строковых – один, так как другого-то нет, и едва ли будет уже!
    На тебя вся надежда!
    Оправдай!
    Целую, твой дедушка Вяча.»

    Оправдать не очень-то получилось, ибо если и были во мне заложены некоторые способности к музыке и литературе (именно способности, и не более того, какой уж там талант! – это он хватил, конечно), которые дед в своей любви к внуку сильно преувеличивал, я так и не смог реализовать их в жизни, – во всяком случае, дать им какой-то официальный выход вовне, как это сделал он.
   
    Одновременно с этой открыткой дед прислал мне почтой роман Валентина Каверина «Два капитана» – пожалуй, одно из лучших литературных произведений, созданных в рамках метода так называемого социалистического реализма, представление о котором нам постоянно вбивали в головы за годы учёбы в школе, как о высшем достижении искусства. За последующие годы я зачитал эту объёмную книгу до дыр и помнил наизусть целые страницы, хотя многое и не понимал по незрелости, либо понимал интуитивно. Но благодаря именно этому роману я учился (и может быть, впервые в жизни) отделять порядочность от подлости, настоящую любовь от её имитации и т.д. А ведь эти представления – наши главные ценности!..
   
    Примерно в то же время дед дарил нам в свои приезды, помимо множества хороших книг, ещё и грампластинки с любимой отцом классической музыкой, а ещё выпуски под общим названием "Голоса птиц в природе". Это было ещё до того, как начала в первой половине 1980-х выходить у нас – под руководством, если не ошибаюсь, Б.Н. Вепринцева – серия пластинок «Птицы СССР». С приходом Перестройки выход её заглох, но я успел скупить все появившиеся выпуски, отлавливая их по магазинам в разных концах города.

    О профессиональной своей деятельности дедушка при наших встречах почти не говорил. Считал, видно, что нам со Светой, как "детям музыкалки" это ни к чему. А может быть, и так утомлялся от «экопросвещения» (как называется это теперь); ведь он проводил в Москве огромную работу с детьми по воспитанию в них любви ко всему к живому.
    Много ездил он и по стране – был в Астраханском, Окском, Баргузинском и десятках других заповедников. Очень жаль, что не довелось ему узнать о моей непродолжительной работе в Окском заповеднике, куда уехал я через полтора года после его кончины, сменив на время направление деятельности.
    А тогда все мои родные, как один, прочили мне музыкально-исполнительскую стезю (а не музыкально-педагогическую, как получилось), поэтому о биологии мы с дедом почти не разговаривали при встречах – вроде как-то и незачем оно было. Теперь жалею, конечно, об этом, – он ведь столько знал… Он был настоящей ходячей энциклопедией лесных жителей, и особенно птиц!

    Лишь иногда в застольных беседах со мной он высмеивал сложившиеся штампы в представлениях о животных:
    - Ты думаешь, что лисица хитра? Это только в детских книжках пишут, что она хитрая и таскает курочек. А на самом-то деле - из опыта своего говорю! - лиса вовсе не хитра, а довольно даже глупой бывает в поведении. И кушает она в основном кого ты думаешь? - мышей! А курятинкой лакомится редко, и только у нерадивых хозяев, которым лень построить прочный дом для курочек.
    Теперь заяц. Ах он, несчастный, кушает морковку, а все только и охотятся за ним. И от этого будто бы зайчик стал трусливым и от всех убегает. Да нет же! - заяц не бояка, а очень даже смел. Масса примеров есть. А волк как раз наоборот - труслив от природы. Волчица никогда не защищает своих детёнышей, даже ребёнок может залезть прямо в логово и отобрать волчат - она только отбежит в сторону.
    Много ещё у людей осталось ложных представлений о животных! Возьми летучих мышей. Сколько с ними предрассудков связано! Например, есть поверье, что они нападают по ночам на женщин, и особенно на ведьм. А дело тут вот в чём: летучие мыши ориентируются по ультразвукам, которые отражаются от препятствия и летят к ним обратно. И вот, представь себе, идёт женщина из бани. Мягкие распущенные волосы ультразвука не отражают. Наоборот, заглушают его. Летит мышка летучая, ничего не подозревая, и вдруг запутывается в волосах женщины. Это редчайшие случаи, но вот вам и вымысел готов!

    Ещё помню, как однажды, сидя с нами за столом и рассказывая об очень редком виде куропаток (если не путаю), он с болью произнёс:
    – Их всего четыре штуки в природе осталось!
    (С детской непосредственной фантазией я сразу ясно представил себе почему-то, как пугливо и обречённо летит эта несчастная четвёрка над лесом).
    Да, вспомнил: один раз я заспорил с ним о волках, говоря о вычитанных где-то случаях волчьей агрессии по отношению к людям.
    Дед категорически заявил:
    – Запомни: волк никогда не нападает на человека первым!
    – Ну как же, - возражал я, - в книжках ведь описываются разные истории, как волки набрасываются на людей и...
    – Назови хоть один реальный случай, – распалился он, – чтобы стая волков напала на нормального, здорового, не умирающего человека!
    – Ну, я читал ведь у… - и я называл ему книги (не помню теперь, какие именно, я очень много читал).
    На что дед отвечал:
    – Часто хорошие писатели не всегда бывают хорошими зоологами!


73.


    В начале лета 1978 года он вновь выехал на орнитологическую практику со студентами, на этот раз не слишком удачно: не говоря уж о том, что дожди лили почти три недели кряду, дед к тому же подхватил гриппозный бронхит и рожистое воспаление голеней обеих ног, отчего ему пришлось слечь на время в бинтах.

    «Да ещё, - писал он нам на крымский берег, как только начал вставать и подходить к пишмашинке, - кирпич с лесов свалился (тут идёт реставрация монастыря, в следующем году ему будет 500 лет) да по ноге деда звезданул! Хорошо ещё, что не перешиб ногу, да не по голове треснул, а то бы и этого письма вам не было!»

    Речь идёт, как видно, об Иосифо-Волоколамском монастыре, основанном в 1479 году. Те края и для орнитологов всегда представляли большой интерес, поскольку богаты разнообразием пернатого мира.
    Потому и не получилось у него на этот раз с Крымом, где мы вновь провели в палатке почти всё лето.

    Зато приехал он в Ленинград осенью на моё 14-летие, сделав мне уникальный подарок. Помня, с каким увлечением прилипал я прошлым летом к окулярам, разглядывая черноморские корабли, он подарил мне бинокль. Но не тот, тот был казённым, а свой боевой трофей. Он и сейчас хранится у меня. Этот военно-полевой бинокль - тоже восьмикратный, с выбитой на боку надписью, казавшейся мне очень романтичной: «ETABLts “AFSA” – PARIS».
    Ещё бы - Париж! Первая в моей жизни вещь оттуда, из абсолютно недосягаемого места на Земле...
    Бинокль добротно сработан и довольно увесист. Футляр, ремешки, специальный колпак на окуляры – всё из кожи, внутри футляра чёрная бархатная подкладка с золотым тиснением.
    – Когда мы фрица гнали через Финляндию, я его у немецкого офицера отобрал, – поведал дед, вручая мне свой презент.
    – Да как же офицер его отдал? – наивно спросил я. – Ему же могло достаться от своего начальства.
    – Не могло уже. Я его на тот свет послал, – спокойно ответил дед.
    Такого выражения я в детстве не слышал ранее, и потому с детским прямодушием опять спросил:
    – А как это – «на тот свет»?
    – Очень просто. Пока он со своей кобурой возился, я успел в него первым пулю всадить. Потом мне за это медальку вручили, а бинокль позволили у себя оставить.
    Вот так и оказался у меня в руках этот исторический предмет французского производства, отобранный русским офицером у немецкого на финской территории.
    Первое время я брал в руки дедов подарок с опаской, мне всё мерещилась на нём кровь убитого. Но потом мальчишеский азарт пересилил, я привык и повсюду таскал бинокль с собой, с гордостью демонстрируя его приятелям.




              Верхний ряд: фотографии, присланные Анастасией Боженовой - правнучкой Павла Федоровича Товстого (Невская Дубровка, 1970-е годы):
             1) П.Ф.Товстой и В.В.Строков (студийное фото);
             2) Возвращение с митинга: в центре В.В.Строков, за его спиной – П.Ф.Товстой, справа (в белом пальто) председатель Совета Ветеранов Невского Пятачка А.Ф.Белоголовцев, правее (с медалями, в фуражке) А.Н.Царицын (17 сент. 1978 г.);
              3 и 4) Слева на обоих фото - неизвестные, далее Иван Бирючинский, Вячеслав Строков, Павел Товстой.
             5) Вручение хлеба-соли ветеранам (П.Ф.Товстой, В.В.Строков, А.Ф.Белоголовцев и другие).

              Нижний ряд: фото из журнала, выпускаемого педагогом и краеведом Дубровки Светланой Борисовной Соколовой:
             6) А.Ф.Белоголовцев, справа от него В.И.Щербаков (секретарь парткома комбината) на митинге;
             7) Шествие на Братское захоронение по улице Ленинградской, справа по центру - В.И.Щербаков (тоже, вероятно, 1970-е годы; обе фотографии из семейного архива Щербаковых);
             8 - 9) Обложки двух последних номеров журнала за 2009 год.

    Забегая немного вперёд, заодно уж расскажу и о последующих «деньрожденных» подарках деда. Зная, что с десяти лет я собирал спичечные этикетки и насобирал уже толстый альбом из нескольких сотен штук, к моему 15-летию он всё намеревался приобрести у какого-то московского филумениста-профессионала серьёзную коллекцию, всё примеривался, но… видно, в цене не сошлись. Да оно и понятно, слишком всё же дорогое удовольствие почти любое коллекционирование. Так что пришлось деду ограничиться дарением сувенирной коробки «Бабочки» – набора из 32-х спичечных коробков с рисунками различных видов бабочек и подписями к ним.
    А через пару недель после вручения подарка дед прислал мне вырезку из газеты «Лесная промышленность» за 17 ноября 1979 года, где ассистент кафедры энтомологии биологического факультета МГУ Г.Н.Горностаев, чьё имя стоит на коробке в качестве консультанта, указывает на две ошибки в тексте и подписях к изображениям и убедительно просит сообщить через газету, что не несёт за них ответственности, потому что с выходом этого спичечного набора, по его словам, он «как специалист-энтомолог и преподаватель Московского университета оказался прямо-таки опозоренным!» (Георгий Николаевич Горностаев стал известен в нашей стране как прекрасный специалист-энтомолог, доцент МГУ, автор многих книг о насекомых. Умер он, что интересно, ровно через 20 лет, день в день, после выхода этой его вынужденной заметки в газете).
    Казалось бы – мелочь (не для консультанта, конечно, а для нашего рассказа), но находка и присылка дедом этой маленькой статейки говорит о том, насколько внимательно он не только читал всю периодику на естественнонаучную тему, но и относился к «научной чистоте». По всем его статьям видно, как тщательно работал он с цифрами, со статистическими данными по птицам и иным животным. Это и есть та его «научная порядочность», о которой недавно написал Ю.Е.Комаров.
    Тогда же вместе со спичечным набором дед дал мне и целую кипу «фирменных» конвертов от журнала «Юный натуралист» с зелёным рисунком на обложке – для хранения в них этикеток, так полагалось «по науке». Но я, аккуратно подписав каждый конверт – серия такая-то, год выпуска такой-то, – вскоре всё же вынул их оттуда и продолжил наклеивать (одной клеевой точкой, в центре, чтобы легко было перемещать) в альбом, предпочитая, чтобы все этикетки были на виду, а не в спрятанном виде. Деду об этом не сообщал.
    Заодно уж подарил он мне тогда и один из номеров ежегодного детского журнала «Товарищ (спутник пионера)», где, в частности, даются советы коллекционерам этикеток: рассказывается, как правильно отмачивать их от коробка, как сушить, как хранить. А в письмо со статейкой вложил и несколько заводских неразрезанных листов с изображениями этикеток – как видно, прямо со спичечной фабрики, – из которых «какой-то умник догадался конверты клеить! – они в таком виде и пришли к нам в редакцию “Натуралиста“».


    К следующему дню моего рождения, на 16 лет, он сделал мне прекрасный для биолога подарок – микроскоп. Пусть не профессиональный, а скорее детскую игрушку, всего лишь со 140-кратным увеличением, но я с интересом разглядывал в него всевозможные листики и травинки, комаров с мошками и прочую мелкую живность. Признаюсь, занятие это мне вскоре надоело, и микроскоп месяцами стоял заброшенный – не было во мне терпения подолгу просиживать над ним. Как приложение к микроскопу, был подарен дедом и большой, толстенный и тяжёлый «Определитель растений» (автора сейчас не могу вспомнить), – правда, подарен он был, как припоминается, не столько мне, сколько отцу – большому любителю разгадывать кроссворды, в качестве вспомогательного пособия для этого занятия.

    А на 17-летие, изменив своей традиции дарить книги на биологические темы, дед прислал мне по почте «Записки следователя» Льва Шейнина - описание расследований уголовных дел 1920-х – 50-х годов, с дарственной надписью:

              «Михайле в день рождения.
              Плохое к тебе не пристанет!
              Верю!
              Дед»

    Видно было, что сам он перед этим внимательно прочёл книгу, потому что на полях остались его карандашные пометки, типа: «А где охрана Гейделя? Немцы так не вели себя!» – обличающие «беллетристические штучки» автора.




                Некоторые из подарков В.В.Строкова к дням рождения внука и дарственные надписи на книгах.
                Верхний ряд:
                1-2) 1974: книга А.С. Онегова (Агальцова);
                3) 1978: бинокль (военный трофей);
                4-5) 1979: набор спичечных этикеток;
                Нижний ряд:
                1) 17 ноября 1979: присланная "вдогонку" статья Г.Н.Горностаева;
                2) 1980: микроскоп;
                3) 1981: книга Л.Шейнина;
                4-5) 1982: двухтомник И.П.Котляревского.



    Хотя нет, забыл – он ведь ещё и про индейцев присылал книги всю вторую половину 1970-х: мы со Светой тогда, набегавшись в кинотеатры, сильно увлекались индейской атрибутикой: строили вигвамы, мастерили луки со стрелами, мечтали ходить в конный клуб (об этом я подробнее рассказываю в автобиографических записках). Проведав о нашем увлечении, дед стал присылать нам книги авторов именно индейского происхождения – Серой Совы, Сат-Ока, Мато Нажина. Да плюс к тому отпечатал на машинке целый список литературы по этой тематике – как всегда, подойдя к делу со всей обстоятельностью. Потому-то, когда мы заговорили как-то об изготовлении луков, он и вспомнил тот случай со стрелой-колотушкой.
    Узнав об увлечении Светы кактусами - она разводила их на подоконнике и очень радовалась появлению новых цветов на них, - он раздобыл и прислал ей книгу о кактусоводстве "Ваши зелёные ёжики". Да ещё в письме перечислил ей множество выходивших в СССР книг по этой тематике, а также напечатал список всех статей о кактусах за последние 12 лет в журналах «Юный натуралист» и «Наука и жизнь». Вот это профессиональный подход к делу!

    Не только книги слал он нам. Когда в 15 лет врачи нашли у меня хроническую болезнь почек, он стал периодически присылать мне очень редкий по тем временам ортосифон (почечный чай). Другим членам нашей семьи добывал он и прочие дефицитные лекарства, к которым у него был доступ.
    Он прекрасно знал, кто из его родных что коллекционирует (Юля вслед за ним – картинки на конвертах, Варя – значки, сын её Володя – марки, внук её Коля – монеты), и старался по мере сил помочь всем в пополнении сокровищ.
    Да и простой материальной помощью старался никого не обидеть. Где-то в начале восьмидесятых он выиграл в спортлотерею «6 из 49» три тысячи рублей – огромные тогда деньги – и роздал всем своим многочисленным ленинградским членам семьи по 300 рублей, говоря:
    – Мне уж ничего не надо, всё равно с собой туда не возьму!


Сборы однополчан, их жён и родственников на День Победы


1977 год:


          На втором фото рядом с дедом моя мама Нина Павловна Строкова.




1978 год:



      На первом фото - СТОЯТ: Чикунов Александр Иванович, Лури Николай Елевферьевич, Зазимко Никифор Неофитович, Строков Вячеслав Всеволодович, Кармановская Антонина Борисовна, Михальский Владимир Иосифович, Шульга Лука Макарович, Кармановский Сергей Данилович; СИДЯТ: Шульга Татьяна Степановна, Михальская Нина Владимировна, Чикунова Эсфирь Соломоновна, Урим Аркадий Моисеевич;
      На последнем фото: Шульга Татьяна Степановна, Кармановская Антонина Борисовна, Чикунова Эсфирь Соломоновна, Строкова Юлия Всеволодовна, Михальская Нина Владимировна, ? (возможно, дочь Уримов), Строкова Людмила Алексеевна. в центре - Юлия Строкова, крайняя справа - Людмила Строкова.




1980 год:


      Фото 1 - СТОЯТ: Строков Владимир Вячеславович, Кармановский Сергей Данилович, Чикунов Александр Иванович, Кармановская Антонина Борисовна, Строков Вячеслав Всеволодович, Урим (Исьёмина) Дора Савельевна, Лури Николай Елевферьевич;
      СИДЯТ – Михайльский Владимир Иосифович, Чикунова (Ожинская) Эсфирь Соломоновна, Михальская Нина Владимировна, Лури (Жукова) С.В., Строкова Варвара Всеволодовна;
      Фото 2: Лури Н.Е., Михайльский В.И., Чикунов А.И., Строков В.В., Урим А.М.;
      Фото 3: Кармановский С.Д., Чикунов А.И., Лури Н.Е.;
      Фото 4: Строков В.В.;
      Фото 5: Лури (Жукова) С.В. с мужем Лури Николаем Елевферьевичем (полное её имя и отчество мне, к сожалению, неизвестно; отчество же её мужа из-за его сложности часто перевиралось в нагрдных документах - в них он значится как Елеферьевич, Елаферьевич, Елферьевич и т.д.);
      Фото 6-7: Шуточный "Приказ" к этому сбору, составленный и отпечатанный В.В.Строковым.



74.


    А жизнь и работа продолжались. Он много писал – выстукивал целые дни напролёт на пишмашинке статьи, ответы на письма детям-юннатам и бесчисленной армии корреспондентов. Нормой он себе поставил 25 ответов в день на письма, приходящие в редакцию «Юного натуралиста».
    Ему так часто приходилось подписываться под статьями, документами и письмами, что пришлось заказать печать со своей подписью (на это требовалось в то время, конечно, специальное дозволение свыше).

    Незаметно подкрался 70-летний юбилей. И вновь, хоть виновник его и отказался на этот раз от официального чествования, со всех концов страны полетели ему поздравления. На этот раз даже поболее числом, нежели 10 лет назад. Но этих у меня нет - и не знаю, сохранились ли в Москве. Зато есть журнал «Юный натуралист» за ноябрь 1979 года, который посвятил статью под названием «Нашему другу – семьдесят» юбилею В.В.Строкова. В ней говорится:

    «За долгие годы плодотворного труда Вячеслав Всеволодович совершил много добрых и полезных дел. С отеческой заботой и душевной щедростью передаёт о свои знания вот уже которому поколению юннатов, воспитал немалую армию любителей природы и ревностных охранителей её бесценных богатств.
    До сих пор он является учителем и наставником молодёжи.
    Читатели хорошо знакомы с Вячеславом Всеволодовичем по его выступлениям на станицах журнала. Многие знают его по переписке: ведь он более двадцати лет неустанно отвечает на многочисленные вопросы и просьбы читателей.
    Для многих любителей природы книги В.В. Строкова стали постоянными спутниками и путеводителями. Особенно широкий отклик получили его книги «Пернатые друзья лесов», «Звери и птицы наших лесов», «Леса и их обитатели».
    Он частый гость в школах, библиотеках, Домах и Дворцах пионеров. На всю жизнь запоминают ребята встречи с этим интересным человеком, следуют его мудрым советам.
    Где бы ни выступал Вячеслав Всеволодович - в книге, журнале, студенческой аудитории или в зале перед школьниками - всюду звучит его страстный призыв к юным - беречь родную природу, с добротой относиться ко всему живому…
    Во время Великой Отечественной войны В.В.Строков с оружием в руках защищал нашу Родину. Боевые заслуги офицера-артиллериста отмечены правительственными наградами. Сражаясь на фронте, Вячеслав Всеволодович много пережил и глубоко прочувствовал любовь к родной земле. Именно поэтому он посвятил свою жизнь воспитанию у людей любви ко всему живому, поэтому ему особенно дорого мирное пение птиц…»


    Действительно много прошедший и много переживший, он был в моих глазах «матёрым человечищем» со своей загадочной судьбой, протащившим на своих плечах тяжесть Ленинградского фронта. Во всяком случае, тогда мне он представлялся именно таким, я глядел на него с безмолвным преклонением, как глядят на любимого киношного супергероя. Об очень многом хотелось расспросить его, но я не делал этого, а жаль. Находясь рядом с ним, я ощущал сильную робость, чувствуя его незаурядный характер. Мне он почему-то силой духа напоминал Тараса Бульбу.
    Вячеслав совмещал в себе противоположные черты темпераментов обеих своих сестёр, таких разных - мог быть весёлым и остроумным, мог грустить и замыкаться в себе (это видно из стихов). Плюс к тому сибирские и военные испытания закалили его характер. Близко знавшие его отмечали его «крутой норов», каковой был и у его полковых товарищей, бок о бок с ним прошедшие дубровское пекло. Один из них, которому довелось после ранения в Дубровке и лечения поучаствовать и в Сталинградской битве, уже в брежневскую эпоху делился воспоминаниями на одном серьёзном собрании, рассказывая, как воевал он за Сталинград (это название он произносил со смачным напором).
    - Волгоград, - мягко поправил его сидевший рядом партийный инструктор (город был переименован в 1961 году).
    - Я воевал под Сталинградом! – тут же возвысил голос выступавший, - за город Сталина! И для меня он всегда будет Сталинград!! – прогремел он на весь зал.
    Это было немалой дерзостью по тем временам. Все онемели от неожиданности. Но впоследствии побоялись применять к строптивому ветерану какие- либо репрессивные действия.

    Сам дед был таким же «ндравным» и не боялся при случае дать решительный отпор «чистюлям от идеологии». Правда, рьяным сталинистом он никогда не заделывался: дед был слишком культурен и образован, чтобы зашориваться, подобно многим однокашникам на имени вождя народов, с которым на устах наши солдаты воевали. Но по иным поводам за терпким словцом в карман не лез и всегда мог точно так же рубануть с плеча, невзирая на аудиторию. После лютой стужи финской войны, после мясорубки «пятачка» ему нечего и некого было бояться. Одно из самых ярких и жутких для него воспоминаний военной поры: он скачет на коне по направлению к вражескому ДОТу, а оттуда навстречу ему вылетают пули, проносясь со свистом мимо лица и прочерчивая в воздухе белёсый след.



      Верхний ряд:
      1) С детьми Володи Строкова - Алёшей и Катей (1978 г.);
      2) "Вячеслав за работой" - рисунок Юлии Строковой, 1970-е годы;
      3 - 4) Поздравление В.В.Строкова с юбилееем в журнале «Юный натуралист» и его статья о содержании попугайчиков (№ 11 за 1979 г.);
      5) Приглашение для родных на 70-летие (1979 г.).

      Нижний ряд:
      У нас дома – с сестрой Светой, со мной и нашими родителями (для меня теперь особо трогательно, что дед сумел вырваться тогда из Москвы на день моего 15-летия) - 9 ноября 1979 года.

    Вячеслав и Ольге писал с фронта об этом:
    «Я в первые месяцы войны спал на ходу в кабине автогрузовика (снаряды возил), так с тех пор отвращение к езде на этом транспорте. Лошадь лучше, и на огневую вылетать на галопе под нос врага можно с большим успехом, ещё до стрельбы морально подавляя врага».

    Таким же несгибаемым оставался он и в науке. Не становился на официальную точку зрения, если она противоречила его позиции.
    Ещё в 1960 году он резко выступил в статье «Рыжие лесные муравьи - защитники леса» против диссертации Д.А.Ховриной из Харьковского сельскохозяйственного института о способах уничтожения муравьёв ради спасения дубового шелкопряда и призвал «разработать пути сохранения полезных в лесном хозяйстве рыжих муравьёв и способы безболезненного удаления их гнёзд с мест выкормок». А ведь то было время, когда даже «Центрсоюз», как сообщает он в той же статье, «в 1958 году издал многотысячным тиражом красочный плакат, призывающий к заготовке муравьиных яиц, т.е.иными словами - к разорению муравейников и истреблению муравьёв».
    С такой позицией по отношению к муравьям он не мог согласиться и всю жизнь защищал «защитников леса».

    Он также был в числе тех трезвомыслящих зоологов, которые решительно и аргументировано возражали против содержания в городских квартирах диких экзотических животных, особенно хищных. Не важно, в каких целях – для «понта», научного интереса или прибыли. Эти учёные понимали, что умиление («Ах, как это замечательно - приручить хищника!») здесь неуместно, и природа рано или поздно возьмёт своё. Данные статистики подтверждали эти опасения.
    Конечно же, в первую очередь здесь вспоминается история со львом Кингом, жившем с 1970 по 1980 год в квартире семьи Берберовых . История с удивляющим началом, восхищающим продолжением и трагическим концом . В годы, когда набирал обороты шквал восторженных публикаций и телепередач о Кинге, В.В.Строков в числе нескольких единомышленников-учёных, прорывавшихся в прессу, выступал противником авантюрного эксперимента по одомашниванию хищных зверей. И оказался прав.

    Недавно я обнаружил дома сильно пожелтевший листок - страничку, отпечатанную дедом на машинке. Как видно, одну из многих, которые приходилось ему «строчить» ежедневно по роду зоологической работы. Озаглавлен он так:

Перечень части литературы по проблеме “Люди и «домашние» хищники“

    И ниже следует список названий статей из газет и журналов с указанием дат их выхода, названный «О “Кингах” и львах - хвалебное». Некоторые - с комментариями перед ними, типа: «Трезвый, умный голос Ирины Бугримовой - «Урок доброты» («Вечерняя Москва» от 4 октября 1978 года). Оказывается, знаменитая укротительница ещё тогда предупреждала Берберовых о возможной трагедии.
    А ниже дед пишет:

    « С 1973 по 1980 год Берберовы развили бурную деятельность по эксплуатации льва и пумы (Кинга Второго - Первый из-за недосмотра хозяев был застрелен 25 июля 1973 года милиционером Александром Гуровым, ныне генерал-лейтенантом милиции и депутатом Государственной Думы. - М.С.), которых им обманным образом достал Сергей Образцов из Бакинского и Пермского зоопарков - «на время, для съёмок». Съёмки в кино, пропаганда в журналах, газетах, открытках, книгах… денежки к Берберовым текли, сберкнижки пухли от четырёхзначных цифр. Эту биологическую вакханалию остановить не удавалось, коммерчески она была выгодна и издательствам, и Берберовым. Последняя статья на эту тему трезвого биолога была напечатана в газете «Московская правда» от 9 марта 1980 года: «Не дарите мне тигрёнка!» А.Егоровой (намёк на популярную в 1970-е годы детскую песенку В. Рубашевского на слова И. Кашежевой «Подарок» («Подарите мне тигрёнка полосатого!») - М.С.)
    Да ещё был фильм хвалебный о коте Ваське.
    А далее получилось то, что и следовало ожидать, о чём предупреждали и Берберовых, и Образцова».

    Идёт список статей, появившихся после страшного события (как известно, 24 ноября 1980 года лев растерзал обитателей квартиры, после чего и громыхнула на всю страну большая статья Василия Пескова в «Комсомольской правде» по названием «Урок», да и другие подобные статьи увидели наконец свет), тоже с комментариями перед иными названиями: «Сергей Образцов (завилял хвостом!): “Любишь? Тогда отвечай!”» О последней в списке статье сказано: «Невежды в этой газете получили крепкий щелчок!»
    И заканчивается листок хлёсткими словами, звучащими очень по-строковски (в смысле - по-дедовски):

    «Ответственности все эти апологеты и восхвалители, биологически безграмотные, за трагедию в семье Берберовых нести не собираются. А следовало бы.
    Чтобы не совались сапожники в Храм Науки!»








Часть пятая
Юннатское
просвещение





75.


    В начале июля 1981 года мне второй и последний раз довелось побыть с дедом бок о бок достаточно длительное время – целых двенадцать дней, с 1 по 12 число. Было это в Подмосковье под Можайском, в лесном палаточном лагере недалеко от деревни Коровино. Лагерь этот был создан, кажется, на базе журнала «Юный натуралист» для юных натуралистов, юннатов – любителей природы школьного возраста. Ныне, к несчастью, не только это словечко уходит в прошлое, но и само массовое юннатское движение советских лет сходит, похоже, на нет. А ведь именно сегодня оно необходимо, как никогда!
    Мы с сестрой Светой попали в число обитателей лагеря по приглашению деда: ему удалось уговорить наших родителей отпустить нас к нему. Семья наша всё равно собиралась через две недели поехать по обыкновению «дикарями» в Крым, ждали только папиного отпуска, поэтому родители согласились с дедом, что мы поживём пока там, а затем они нас «подхватят» в Москве – и уже вместе поедем дальше на юг.
    И вот в последний вечер июня нас со Светой посадили в поезд, а рано утром в Москве встретили нас сёстры деда, любимые наши тётушки Варя и Юля, и тут же отвезли электричкой уже на место. Это был один из тех редчайших случаев, когда властная мама решилась расстаться с нами на такой длительный срок (не преминув, правда, написать подробную инструкцию на двух листах, считая нас совершенно неразумными малышами, да так оно и было, хотя оба мы к тому времени уже имели паспорта: мне было 16, а Свете 18).
    Юннатская деятельность ребят заключалась в записывании наблюдений за природой, развешивании и проверке искусственных гнездовий для птиц, в лесных походах с целью изучения флоры и фауны Подмосковья. Сообщество юннатов имело забавное название "КЮБиК", которое расшифровывалось так: "Клуб юных биологов и краеведов". Основателем его (первоначально он назывался «КЮБЗом» - Кружком юных биологов зоопарка) был Пётр Петрович Смолин - тот, что упоминался дедом в книге «Пернатые друзья лесов» и о котором дед написал в «Юном натуралисте» статью под названием «Добрый волшебник».
    Как написано в энциклопедии,

    «…в последующие годы кружком руководили его выпускники – Н.А.Варшавская, С.В.Попов, В.Ю.Дубровский. В 1970 - 1980-е годы кружком руководили А.И.Быхов (переименовавший его в "КЮБиК"), В.В.Строков и др.»

    Обстановка на кордоне напоминала военный лагерь, но с куда более свободным образом жизни. Базой его служило длинное деревянное одноэтажное строение - зимний дом (лагерь функционировал и на зимних каникулах), в котором жил дед, а с нашим приездом поселились и Варя с Юлей. Рядом с домом под навесом располагалась кухня - печка и пара длинных столов. Это место было как бы центральной площадью лагеря, где собиралось, обычно за едой, всё его население. Рядом в сараях хранились скворечники и синичники, изготовляемые тут же своими руками. Сами юннаты - их жило при нас человек 10 - располагались в брезентовых палатках, стоявших на деревянных подмостках в некотором отдалении от центра. Нам со Светой тоже выделили отдельную палатку, но мы быстро познакомились со всеми ребятами (там были в основном мальчики из 8 – 10 классов) и пытались не отставать от них в юннатской деятельности.
    Почтовый адрес лагеря, помнится, писался так: Московская область, Можайский район, кордон Коровино. Руководителем кружка была любопытная личность, сотрудник журнала «Юный натуралист» Алексей Иванович Быхов, которого за глаза все называли сокращённо АИБ. Невысокий, лет за 40, с круглым брюшком, с тёмной окладистой бородой и в больших очках с толстой оправой, он был почему-то в наших глазах фигурой довольно комичной. Справедливо или нет – не знаю, но нам казалось, что две простые человеческие слабости одолевали его: любил он поесть и поспать. Спал он днём в сарае, который называли «курятником» (возможно, раньше в нём жили куры) и в котором теперь хранились синичники - обустроил там себе местечко и частенько пребывал днём на раскладушке в объятиях Морфея.
    Любимым выражением его было: «на благо общества» (конечно, произносилось оно не на полном серьёзе: «Надо трудиться на благо общества!», «А что для блага общества сделал ты сегодня?», «Чем своим кровным ты поделишься на благо общества?»). Он пытался таким образом воспитывать в «кюбиковцах» чувство коллективизма. Но все таковые призывы сводились на нет, ибо себя-то он не обижал: за общей едой подкладывал себе лучшие куски, наедался более всех и не дурак был перехватить что-нибудь и до обеда, и после.
    Он имел странную привычку неожиданно появляться в ту минуту, когда ребята были заняты каким-либо делом, игрой или просто трёпом – и с ходу вторгаться с советом, репликой или распоряжением, сводившими всё на нет, или же заставляя переделывать начатую работу по-иному (то бишь по его разумению). В связи с этим в «КЮБиКе» родилась историческая фраза:
    – Но тут пришёл АИБ и всё опошлил!
    Не знаю, задолго ли до нашего появления там она возникла – очень вероятно, аж за несколько лет. Поначалу фразочка сия гуляла только между ребятами, но постепенно стала звучать и открыто, – и даже перекочевала в журнал, который обязаны были вести юннаты, записывая свои наблюдения за природой каждый прожитый в лагере день. Став таким образом практически дежурным выражением «КЮБиКа», она нередко мелькала среди записей мальчишек, – вследствие чего была, конечно, известна её виновнику. Но у АИБа хватало чувства юмора относиться к этому снисходительно.
    Деда же, кстати, по аналогии называли в лагере ВВСом (тут юмор был ещё и в ассоциации с «военно-воздушными силами», хотя она более подошла бы к другому ВВСу, его усыновленному племяннику Владимиру Вячеславовичу Строкову, который в то время действительно служил в военной авиации на северной границе; кстати, аббревиатура ВВС стала популярной лишь через несколько лет - после одноименной песни Виктора Цоя с его группой «Кино», впервые прозвучавшей в 1987 году в фильме «Асса».).
    Хоть и прошло уже более двадцати лет, многое из того пребывания помнится мне довольно ясно. Такой яркой, интересной была жизнь этого клуба (в «неполевой» сезон располагавшемся в одном из московских Домов Пионеров), что запомнилась она не только мне: в Интернете неожиданно для себя я нашёл воспоминания и некоторых других его участников. Поэтому, чтобы не узурпировать право рассказывать о клубе только самому («птичье» право – я и жил-то на кордоне всего ничего, меньше полумесяца), даю слово тем, кто знаком с ситуацией куда лучше меня, и для начала копирую сюда «как есть» обширный фрагмент воспоминаний некоей «Колючки эМ» (так назвалась она в «Живом Журнале»), предварительно испросив у неё согласие на это. Госпожа Колючка увлекательно рассказывает о том, как она оказалась в КЮБиКе и чем занималась там:

Воспоминания юного натуралиста

    … Не помню, во сколько лет (11? 12?) , меня привела туда девочка с удивительной фамилией Кискачи. (Правда, девочка была немножко похожа на мальчика, но суть не менялась). Мы с ней вместе с собаками гуляли - у нее был безумный фокс, а у меня - щенок водолаза. И, собственно, на почве любви к братьям меньшим и прогулкам на свежем воздухе мы с ней скорефанились. В продолжение этой темы возникло приглашение в биологический кружок. В том самом Доме Пионеров на 2-ой Фрунзенской.
    Нельзя сказать, что это было очень близко и удобно, - мы ездили на автобусе до Киевской, а оттуда на метро, до Комсомольского проспекта. И пешком чуть-чуть.
    Кружок назывался чуднО - КЮБиК. Назвал его так предводитель нашей диаспоры, Алексей Иванович Быхов. Из любви к аббревиатурам его называли АИБ. И не иначе. Название же кружка разворачивалась при большом желании в нечто громоздкое: "Кружок Юного Биолога и Краеведа". АИБ был низок, плотен, темно-рыж, очкаст, бородат и пухл. Сам он вышел из такого же кружка юных натуралистов (КЮН), и образ учителя Петра Петровича Смолина (ППС) реял над ним. Была даже какая-то песенка про этого легендарного гуру:

                      "Нам ППС не папа и не мама,
                      И мы ему об этом скажем прямо"...
                          (дальше не помню)

    Те, кто знали ППСа лично, говорили, что АИБ до него никак не дотягивал. Но я-то все равно могу сказать только "спасибо товарищу Быхову за наше счастливое детство", и это будет абсолютно искренне! Потому что кружок со временем прочно вошел в мою жизнь, и лучшей компании, лучшего образа жизни для меня просто не существовало.
    (Когда наша ужасная учительница по химии ставила мне очередную пару, она спрашивала: "Ну, и когда же это кончится? Я твоим родителям обязательно сообщу. Чтобы они... Какое самое страшное наказание для тебя существует?" Я отвечала: "Не пустить в кружок"…)
    Так вот, продолжаем разговор. Что в кружке было хорошего? Да всё! По воскресеньям мы ездили либо в московские парки (Сокольники, Измайлово) либо в ближнее Подмосковье с полевыми дневниками (ой, у меня был настоящий полевой дневник, - мне его мой крестный подарил, геолог) и записывали все, что видим и узнаём. Какой птицы след? Что за кустарник? Как у кустарника выглядят побеги и почки? Кто уронил шишку под деревом? Белка? Или дятел? Собирали "материал". Ту же самую шишку, чтобы потом посмотреть по определителю, кто же ее грыз или клевал. Ведь шишка дятла отличается от "белкиной". После прогулки по лесу сваливали в кучу все свои сухие и мокрые пайки, ели, пили чай. А кто грыз что-нибудь за деревом, долго в кружке не задерживался. Существовало даже название для такого рода явления - "лоханкизм". (Это когда каждый из своей лоханки ест и ни с кем не делится). Потом - "тихие игры" - в слона и прочие веселые игрища. И - домой.
    По четвергам мы разбирали свои находки, рассказывали о поездке тем, кто не смог поехать с нами. Иногда к нам приходил какой-нибудь гость со своим рассказом. Какой-нибудь биолог, или студент. Или кто-то из редакции "Юного натуралиста". А после "научной" части мы устраивали чаепитие, со всякими сушками и пряниками, с разговорами и шутками. Затем шли вместе к метро - часто по набережной до Парка Культуры, или еще дальше - до Кропоткинской. Расставаться не хотелось. В метро, когда надо было расходиться по разным веткам метро, прощались. Первый руку кладет ладонью вверх, а все остальные на эту ладонь - свою, по одной, как пирамидка получается.
    Честно говоря, я подозреваю, что фундамент моему сарказму был заложен именно там. Столько юмора и легкости по отношению к любым темам я не встречала потом нигде. (Ну разве что в счастливой компании, где я работала несколько лет, - но такое бывает редко!) Там же были привиты какие-то важные моменты самостоятельности: мне стало легче уезжать из дома (я была такая домашняя девочка, очень привязанная к маме), я научилась много чего делать руками (мы ездили на всякие турслеты, учились рубить топором, разжигать костер). Тех кружковцев, которые "налетали" достаточное количество часов с инструктором в московских парках и подмосковных лесах, выпускали в "экспедиции" на школьные каникулы.
    Это было ещё какое счастье! Жили мы в лесничестве под Можайском. В нашем распоряжении была четверть большого дома. В одной всегда жил лесник, а две другие пустовали . У нас там были сени, кухня и большая жилая комната. Удобства - на улице. Вода - в колодце. Дрова - в лесу. Жизнеобеспечение - свое. Деньги - родительские. Готовка, уборка - своя. Распорядок разумный. Утром уходили в лес, возвращались к обеду. После обеда - тихий час (кто спит, кто читает). Потом - разбираем "материал", собранный в лесу, сидим в куче веток, листьев и определителей. Потом "тихие игры". "Дежурный" по бараку не только готовил пищу, но и записывал события дня в специальный дневник. Засыпали мы всегда не сразу, потому что долго болтали и гоготали. И вроде все уже договорились, что пора спасть. И вдруг из соседнего спальника: "Хю-хю-хю!" и как по цепочке "Хи-хи!" "Га-га!" "О-хо-хо!" Все по новой!
    Однажды мы там провели все лето. Счастливое лето. Лес был изучен основательно. Мы уходили поодиночке в разных направлениях, и никто не терялся. У каждого был индивидуальный "научный план" на три работы: две обязательные и одна - произвольная. Первые две: описание муравейника и определение растения (по всей строгости, по схеме из определителя). В качестве третьей я выбрала описание растительности болота. Не пугайтесь, болото было прекра-асное! Не такое, в которых в кино все утопают, а другое, покрытое крепким растительным слоем - так, что не провалишься. Просто ходишь, как по надувному матрасу. И на кочки садиться не рекомендуется - штаны промочишь сразу. Кочки же прямо манили сесть - такие ярко-зеленые, как на картинке. Я там бродила, составляла описание растений, грибов, мхов. Наш незаменимый учитель - Ника Палыч, студент биофака, помощник АИБа, - меня научил делать грибной гербарий (это оказалось очень непросто, как я сначала представляла) и коллекцию в формалине. И к каждому грибу я еще рисовала иллюстрацию. (Ну, тут уж я разворачивалась вовсю, - рисовать я любила. Сначала карандашом нарисую, потом красками акварельными раскрашу, а потом сверху еще тушью черной прорисую все контуры. Какая вещь получилась! Горжусь собой! До сих пор!)
    А кроме того, лето в лесу, - это удивительный мир, такая свобода! Походы утром "по малину" - по дикую, лесную малину. Купание в черной быстрой речке. Костер - конечно, не без этого. Гитара - да, безусловно. Звезды прямо у твоего носа - какой там Юг! Красотища! И чувство, что мы все одной крови - ты и я, и все, что летает, и прыгает, и ползает вокруг, и шелестит, и гудит в ветвях. А ночью, при полной луне лес черно-серебристый. Черные стволы. Серебряные дорожки. Светло - хоть книжку читай.
    Мы так там обосновались в этом лесничестве, что могли приехать в близлежащую деревню темным вечером, спокойно найти нужную тропинку и выйти к своему лесному жилищу. Никакого страха. Никаких проблем. (Правда я думаю, что это было возможно только тогда, в то безмятежное "советское" время, когда мы не знали, что такое бомж, не видели никакой опасности вокруг и проч., и проч.)
    На каникулы АИБ вывозил в маленьком рюкзачке рыжего кота. Наша шайка звала его Жижик. (Хотя изначально он был Рыжик). Вместе с котом выезжали студенты биофака. Их было довольно много, но самые постоянные наши спутники и - очень во многом главные учителя - Ника Палыч и Галя Лунина. Чудные, любимые. В конце концов, когда мы переросли милый возраст средней школы, АИБ как-то потерял к нам интерес. Мне кажется, ему милее были дети помладше. А мы ушли к Нике и Гале в МГУ, и "клубились" уже там. Там все стало по-серьезному: занятия по университетским коллекциям (определение растений в гербариях и птичьих тушек, - да-да, есть там такая коллекция!), подготовка к олимпиадам, распределение детей по студенческим практикам на лето, поездки на кольцевание чаек и подсчет птенцов на озере Киёво.
    Правда, я до счастливого финала не дошла. (Влюбилась в своего собрата по кружку, и всем надоела со своей любовью). А ребята все поступили. Уходя, привела я туда свою двоюродную сестру. Вот она - девушка серьезная, - осталась на биофаке навсегда, и теперь там преподает.
    А я тут вам байки рассказываю. Но с удовольствием необыкновенным!»

    А некто «hapchik» откликнулся на эти воспоминания своими:

    «Ой, спасибо за прекрасный рассказ! Окунулся в детство. Я был кружковцем КЮБиКа в 1981-82. Было мне 12. Прекрасно помню АИБа. Кота не помню. Попал в кружок тоже через друзей. Мой одноклассник послал в журнал "Юный натуралист" вопрос (как сейчас помню, "как определять пол у ящериц и змей?"), ему пришёл ответ (очень сложный), а в конверт была вложена "лапша" (так, как я потом узнал, ласково назывались приглашения на кружок). Так мы и пришли в Ленинский дом пионеров. Друг скоро ходить перестал, а я остался и ходил на занятия года полтора, пока математика не пересилила во мне биологию и я не поступил в матшколу.
    Занятия были всякие. Была смешная практика "защиты диссертаций" --- кружковцы делали работы, доклады и им присуждались звания "член-корреспондент кружка" и потом "действительный член кружка". "Действительным" я так стать и не успел. А чай пили из специфических квасных кружек, спионеренных в ларьке, стоявшем близ дома пионеров.))
    Ездили с АИБом во всякие поездки. Зимой ездили куда-то под Солнечногорск, определяли там зимние растения. Был и на той базе под Можайском. Помню, что мы там кольцевали птиц (какое необыкновенное ощущение -- держать в руках крохотную птичку!), а ещё нас усаживали рано утром (в 4 часа) в кусты около гнёзд, и мы записывали моменты времени, когда птица подлетала к гнезду с кормом. Был июнь, комары, шелохнуться нельзя, чтобы не спугнуть птиц (это были скворцы). Я, как мелкий и неопытный, должен был только время записывать, а более продвинутые ещё отмечали, прилетел самец или самка (у скворцов кормят оба родителя).
    И неправда, что никто не терялся. Вот я потерялся как-то во время экскурсии, струхнул, долго топал по болотам, потом нашёл заросшую дорогу, прошёл по ней в одну сторону --- кончилась, в другую --- вышел в деревню Коровино, откуда дорогу уже знал, потому что мы туда за молоком ходили. Забавно, что меня никто так и не хватился, раздолбайства в КЮБиКе всегда хватало.
    Да, и гитара, конечно, и друзья, и девочки)) Всё прекрасное в жизни началось там...»




                      Современные орнитологи – бывшие ученики и воспитанники В.В.Строкова:
                            верхний ряд – А.Ф.Ковшарь, В.А.Зубакин, А.Д.Нумеров, Е.Э.Шергалин;
                            нижний ряд – И.Д.Поляков и А.Д.Полякова, Н.Н.Дроздов, Ю.А.Комаров.





76.


    Однако самым главным из жизни в «КЮБиКе» был для меня тот день (а может быть, то было два или три дня, не помню уже) когда мы ходили проверять развешанные в окрестностях синичники и скворечники. Первый и последний раз я видел своего дедушку за работой, и меня поразил его уверенный профессиональный почерк в этом деле – как видно, наработанный десятилетиями. Ходили втроём: он, я и Света. Наш ВВС с сумкой через плечо нёс в руках тетрадки для записей, я тащил деревянную лестницу, а Света – большую торбу с несколькими новыми синичниками, которые предполагалось повесить на деревья.
    ВВС, понятно, руководил всей операцией: он подводил нас к нужному дереву (места развески он знал наизусть), я приставлял лестницу к стволу и влезал по ней, а Света страховала внизу. Крышки птичьих домиков специально были сделаны легко снимающимися. Открывая крышку, я заглядывал внутрь жилища и докладывал: есть ли внутри гнездо, пустое ли оно, с птенцами или с яйцами, и в каком количестве. Дед записывал эти сведения в тетрадку, а пустые гнёзда просил аккуратно вынуть и передать ему. Он заворачивал каждое из них в отдельную бумажку, писал сверху этикетку и клал в сумку, чтобы отнести на базу. Яиц или птенцов в синичниках обычно было от 4 до 8 штук, как и положено синицам. Некоторых птенцов дед просил передать ему для осмотра. До сих пор перед глазами моими стоят его здоровенные, огрубевшие от походной жизни корявые лапы, словно совковые лопаты, бережно охватывающие беззащитную пушинку – птенчика-синичонка. И это те же самые руки, которые на войне знали убийства!
    В одном синичнике прямо в пустом гнёздышке обосновались шмели. Внутри птичьей квартиры они соорудили ячейку с мёдом.
    В другом гнездовье птенчики были мертвы. Дед сказал, что картошку на полях опрыскивали хлороформом от насекомых-вредителей, поэтому птичка принесла своим детям отравленный корм. (Собственно, проблеме замены ядохимикатов на птиц в борьбе с вредными в сельском хозяйстве насекомыми, и посвящена была почти вся вторая половина жизни В.В.Строкова).
    Так мы обошли довольно большую территорию. Устав, мы с сестрой запросились на отдых. Но дед, который сам ходил с одышкой и часто останавливался, сказал решительно:
    - Пока все не проверим, не отпущу вас!
    После проверки синичников пошли в другой лес проверять скворечники. Всё повторялось, дед не хотел останавливаться, пока не осмотрим всю территорию.
    Взятые с собой синичники были развешены, теперь потребовались новые скворечники. Света была отправлена за ними на базу. Она полезла по дровам в сарае к сложенным штабелями гнездовьям, случайно свалила несколько из них и разбудила спавшего за перегородкой АИБа. «Кто там?» - спросил он сквозь сон. «Это я, за скворечниками" – ответила Света. «А, ну ладно. Работайте …» – и он продолжил спать. Это она рассказала по возвращении.
    Вот так дед уже три десятилетия подряд возился с подрастающим поколением, исследуя ежегодно тысячи гнездовий, выращивая тысячи любителей природы. А это ведь такая же педагогическая деятельность, каковая была и у его отца!
    В эту поездку я прихватил с собой едва ли не случайную книгу, которую тогда с некоторым интересом почитывал в поезде и в палатке – роман Ричарда Олдингтона «Все люди – враги». Сюжет его драматичен и повествует о жизни некоего Энтони Кларендона до и после первой мировой войны.
    Однажды дед решил посмотреть, чем это я увлекаюсь, раскрыл наугад книгу – и попал как раз на то место, где с характерной американской поверхностностью (хотя автор – англичанин) описывается в подробностях женское тело.
    И тут же заплевался:
    – Тьфу ты, пропасть! Натурализм чистейший.
    Никак мне потом было не «отмазаться» от его осуждающего мнения о моих вкусах.
    Однако самым главным из жизни в «КЮБиКе» был для меня тот день (а может быть, то было два или три дня, не помню уже) когда мы ходили проверять развешанные в окрестностях синичники и скворечники. Первый и последний раз я видел своего дедушку за работой, и меня поразил его уверенный профессиональный почерк в этом деле – как видно, наработанный десятилетиями. Ходили втроём: он, я и Света. Наш ВВС с сумкой через плечо нёс в руках тетрадки для записей, я тащил деревянную лестницу, а Света – большую торбу с несколькими новыми синичниками, которые предполагалось повесить на деревья.
    ВВС, понятно, руководил всей операцией: он подводил нас к нужному дереву (места развески он знал наизусть), я приставлял лестницу к стволу и влезал по ней, а Света страховала внизу. Крышки птичьих домиков специально были сделаны легко снимающимися. Открывая крышку, я заглядывал внутрь жилища и докладывал: есть ли внутри гнездо, пустое ли оно, с птенцами или с яйцами, и в каком количестве. Дед записывал эти сведения в тетрадку, а пустые гнёзда просил аккуратно вынуть и передать ему. Он заворачивал каждое из них в отдельную бумажку, писал сверху этикетку и клал в сумку, чтобы отнести на базу. Яиц или птенцов в синичниках обычно было от 4 до 8 штук, как и положено синицам. Некоторых птенцов дед просил передать ему для осмотра. До сих пор перед глазами моими стоят его здоровенные, огрубевшие от походной жизни корявые лапы, словно совковые лопаты, бережно охватывающие беззащитную пушинку – птенчика-синичонка. И это те же самые руки, которые на войне знали убийства!
    В одном синичнике прямо в пустом гнёздышке обосновался шмель, соорудив внутри него ячейку с мёдом. В другом гнездовье птенчики были мертвы. Дед сказал, что картошку на полях опрыскивали хлороформом от насекомых-вредителей, поэтому птичка принесла своим детям отравленный корм .
    Так мы обошли довольно большую территорию. Устав, мы с сестрой запросились на отдых. Но дед, который сам ходил с одышкой и часто останавливался, сказал решительно:
    - Пока все не проверим, не отпущу вас!
    После проверки синичников пошли в другой лес проверять скворечники. Всё повторялось, дед не хотел останавливаться, пока не осмотрим всю территорию.
    Взятые с собой синичники были развешены, теперь потребовались новые скворечники. Света была отправлена за ними на базу. Она полезла по дровам в сарае к сложенным штабелями гнездовьям, случайно свалила несколько из них и разбудила спавшего за перегородкой АИБа. «Кто там?» - спросил он сквозь сон. «Это я, за скворечниками" – ответила Света. «А, ну ладно. Работайте …» – и он продолжил спать. Это она рассказала по возвращении.
    Вот так дед уже три десятилетия подряд возился с подрастающим поколением, исследуя ежегодно тысячи гнездовий, выращивая тысячи любителей природы. А это ведь такая же педагогическая деятельность, каковая была и у его отца!
    В эту поездку я прихватил с собой едва ли не случайную книгу, которую тогда с некоторым интересом почитывал в поезде и в палатке – роман Ричарда Олдингтона «Все люди – враги». Сюжет его драматичен и повествует о жизни некоего Энтони Кларендона до и после первой мировой войны.
    Однажды дед решил посмотреть, чем это я увлекаюсь, раскрыл наугад книгу – и попал как раз на то место, где с характерной американской поверхностностью (хотя автор – англичанин) описывается в подробностях женское тело.
    И тут же заплевался:
    – Тьфу ты, пропасть! Натурализм чистейший.
    Никак мне потом было не «отмазаться» от его осуждающего мнения о моих вкусах.
    «За тебя, Светочка, я рад и спокоен, - писал он позднее, в июне 1982-го, - а вот за Мишу пока не спокоен, «просвещается» он не в том направлении!»
   
    Зато сколько знаний и новых для себя сведений вынес я из пребывания в «КЮБиКе», из общения с юными натуралистами, и не очень юными!
    Узнал я, например:
    – что филин ловит ежей и заглатывает их прямо с колючками – на такой «шпагоглотательный» героизм не отваживается более ни одна хищная птица;
    – что сами ежи спокойно едят всё и всех подряд, даже змей, поскольку малочувствительны к змеиному яду;
    – что преследуемая хищником птица бросается под ноги человеку вовсе не от доверия к нему, а просто оттого, что ищет укрытие под любым вертикально стоящим предметом: столбом, деревом и т.д. – тут уж ей не до разглядывания;
    – что птицы совсем не «балдеют» от прикосновений человека, в отличие от контактных млекопитающих; птицам любые поглаживания и обнимания неприятны и даже вредны;
    – что летучая мышь во время охоты в воздухе летает с присосавшимися к ней новорожденными мышатами;
    – что стрижи практически всю жизнь проводят в воздухе – едят, пьют и даже спят на лету, «спускаясь на землю» лишь на короткое время выведения потомства;
    – что пауки, как и скорпионы, не относятся к насекомым, поскольку у них не три пары ног, а четыре;
    – что у кузнечика уши расположены на ногах;
    – что щука может хватать и есть не только рыб, но и птенцов водоплавающих птиц;
    – что полевые мыши размножаются со стремительной скоростью: по подсчётам деда, от одной пары полёвок, если не будет препятствий к размножению, получится через год почти 300 миллионов мышей!
   
    Да, и вот ещё что запомнилось мне из бесценного лесного общения с дедушкой из того, что считаю важным – запомнилось более всего слуховой памятью. Когда мы находились в лесу, он, услышав пение какой-либо птицы, называл мне её:
    – Это пеночка-теньковка… это чечевица… а вон там клинтух воркует.
    Поскольку говорил он по обыкновению глухо, «в бороду», да ещё комкая концы слов, то получалось:
    – Эт пеночк-теньковк!..
    Именно с такой характерной дедовской интонацией у меня и стоят до сих пор в ушах эти его фразочки.
    Но по тому, как он произносил их, видно было, что он не просто отдавал певчим птицам должное в своей работе, в своих статьях и книгах, – он их действительно очень и очень любил.


77.


    АИБ следил за порядком в лагере и любил поднимать детей на какую-нибудь работу. В дни нашего пребывания он затеял копать яму для пищевых отходов – «для параши», как это называли кюбиковцы. Верный своей привычке изобретать различные механизмы, я облагородил вырытую нами за несколько дней яму, соорудив к ней деревянную крышку, открывающуюся и закрывающуюся нажатием ноги на педаль. Увидев это, АИБ велел мне написать, как пользоваться сим механизмом, в результате чего я вывел краской на листе фанеры «Инструкцию по разумной эксплуатации помойной ямы» в нескольких пунктах, которую повесил рядом на дерево. Дед был очень этим доволен.
    Иногда АИБ организовывал детей для какой-либо помощи Борисовскому лесничеству, к которому относилась территория «КЮБиКа». В наш приезд, например, мы несколько дней подряд пропалывали молодую еловую поросль на опушке примерно в километре от лагеря. Правда, помощь на этот раз была не добровольной. Как-то раз мы, мальчишки, принялись забавляться, кидая топор в дерево: у кого лучше воткнется? Это увидел проходивший мимо лесничий. Он устроил «разгон» и нам, и АИБу, грозя штрафом. К счастью, деду удалось уладить дело с лесничим, давно ему знакомым, – он договорился, что мы отработаем на прополке ёлок и тем искупим вину.
    При всех «приколках» над ним и демократической атмосфере, царившей в лагере, АИБ умел находить общий язык с детьми. Видно было, что воспитательская работа ему по душе, что это именно его дело – неважно даже, в собственно юннатском направлении он воспитывает детей, или в каком-то ином.


    (СНОСКА: О демократических нравах, царивших в «КЮБиКе», говорила и дверь старенького туалета, висевшая на ржавой петле: изнутри она вся была заклеена вырезками заголовков «в тему» из идеологически выдержанных газет того времени (а «невыдержанных» тогда и не выходило): «Правда», «Известия», «Ленинские искры» и других. Типа: «Даёшь 10 тысяч тонн!», «Побьём вчерашний рекорд», «Труби, моя труба!», - и проч. Не каждый руководитель в те «застойные» времена мог бы позволить развести на подконтрольной ему территории такую анархию и даже почти что антисоветчину! – ведь именно так могло быть при желании это расценено в ту брежневскую эпоху (попробовал бы он устроить такое где-нибудь у себя в редакции – на другой же день потерял бы место!).
    Дверную экспозицию мог дополнять каждый, кому не лень. Весело было сидеть внутри!
    А недавно обнаружился не совсем приличный стишок деда про эпопею с этим самым туалетом - точнее со строительством нового (повторю, что сохранились далеко не лучшие дедовы стихи, а так – злободневки-экспромты, к тому же дед не прочь был поскабрёзничать на «желудочно-кишечную» тему, что вообще свойственно многим зоологам и врачам). В нём ВВС добродушно подтрунивает (сейчас бы сказали – прикалывается) над склонностью АИБа заставлять кюбиковцев писать подробные отчёты об увиденном. И мой рассказ о заголовках на двери – это маленькое пояснение к строчке, взятой в стишке в скобки. Итак, вот он сам:

На Коровинском кордоне
В деревянном старом доме
Жили "кюбики"   –   они
При АИБе, не одни,
Там работали, шумели,
Пили чай, конфеты ели,
При обилии еды
Набивали животы.
И в положенные сроки,
Как природою дано,
Все питательные соки
Превращалися в . . .
И тогда,
схватив газету
У АИБа со стола
Бёг юннат, не взвидя свету,
Из кордона по делам
Или в будку, где держалась
Дверь на петле еле-еле
(Но зато она читалась!),
Или в лес куда, за ели.

Раз по лесу без дороги
Брел куда-то сам АИБ.
Не смотрел себе под ноги
И, конечно, в это влип!
Громко маму поминая,
Вытирая свой сапог,
Пальцем ноздри зажимая
Он стерпеть того не смог!
И под личным наблюденьем
Новый выстроен дворец,
С дыркой, с ямой под сиденьем,
Всем сортирам – образец!
Это вам уже не шутки,
Был порядок обозначен:
Костя-Настя, лодырь Уткин,
Был директором назначен.
Подопрет кого беднягу   –  
Костю Уткина кричи,
Даст он мятую бумагу,
Лист к отчету и ключи.

Получив права не плакать,
Гордо ты в сортир пойдёшь,
Отопрёшь и сядешь какать,
Если только донесешь.
Коли всё благополучно,
В дело мятый лист пусти,
А на белом все научно
Рукописно объясни:
Как понравилось сиденье?
Не свербило ли в носу?
Каково же впечатленье?
Лучше где – в Москве?
В лесу?
В общем, все пиши в отчете,
Как подробно пишут книгу,
Дату ставь и все там прочее,
И отдай листок АИБу.
Чтобы новенький юннат,
Мог отчет тот прочитать
И немедленно узнать
Где и как культурно с . . .

    Интернет – великое дело! Едва начав писать о нашем пребывании в «КЮБиКе» (предполагалась лишь одна небольшая глава), я решил посмотреть, нет ли чего по этой теме в мировой паутине. В итоге глава разрослась до трёх: набрав в поисковике всего лишь три буквы: «АИБ», - я вышел не только на приведённые выше воспоминания Колючки и других участников кружка, не только на этот стишок, но и на Костю Уткина из него, теперь уже Константина Александровича Уткина, пишущего под псевдонимом К.Борзов – поэта, писателя и кинолога – автора статей, рассказов, детективов, фантастических произведений и пособия по дрессировке собак. А также повести «Хозяин жизни – Этанол». Речь в ней, собственно, не о «КЮБиКе» и АИБе, а о том, как автор стал алкоголиком. Но вот отрывок оттуда:

    «… Да и мою любовь к живой природе почти никто не разделял. А я вечно таскал домой всякую водяную живность из болота, на месте которого сейчас метро-депо, разнообразя обитателей маленького и темного аквариума, одно время держал ужонка (когда он, к моему разочарованию, сдох, на фабрике "Природа и школа" его очень мило и профессионально заспиртовали. )
    И тогда я совершил первый из непредсказуемых шагов, которые потом будут поворачивать мою жизнь в самые неожиданные стороны – взял и написал в журнал "Юный натуралист". Что-то вроде: а как содержать хомячков?
    Самое удивительно, что ответ не только пришел, но и пришел довольно быстро. Кроме ответа – некий В.В.Строков подробно описывал, как хомячков содержать – в письме было приглашение в «Клуб Юных Биологов и Краеведов».
    Про жизнь в этом кружке можно писать долго и весело. В частности, АИБ (Алексей Иванович Быхов, руководитель кружка) как-то вечером предрёк мне писательское будущее. Как оказалось, он не очень сильно ошибся...
    Впрочем, писателями у него были все. На каждом занятии дети, послушав рассказ докладчика о какой-либо живности, писали свои впечатления. Потом все это – за чаем с баранками – зачитывалось АИБом с издевательскими комментариями. Нет, не издевательскими – он просто добродушно вышучивал всякие стилистические и орфографические ляпы, которых, надо думать, у школьников было предостаточно.
    Кроме того, в кружке, поскольку он был все-таки биологическим, практиковались выезды на природу. Под Можайском в лесничестве кружку выделили половину бревенчатого дома – и каждые выходные круглый год мы туда ездили. Для городских детей это было довольно экстремальным занятием - долгая дорога, сначала на электричке, потом на деревенском автобусе, потом минут сорок ходьбы по черному заснеженному лесу, потом надо растопить печь, принести воды, приготовить ужин...
    … Кружку можно посвятить отдельную книгу - тем более что все дневники прекрасно сохранились. Но у этой рукописи цель другая ...»


    Что касается не совсем понятного имени «Костя-Настя», то здесь Константин Уткин поясняет: «Так звали меня, поскольку мой ужасный почерк не мог разобрать никто   –   то ли Костя Уткин, то ли Настя Уткин. Что и было поводом для постоянных шуток». )


    Придуманное АИБом название кружка крепко и надолго прижилось. Эту аббревиатуру переняли позднее некоторые другие организации: я встречал, например, название «КЮБиК» (с той же расшифровкой) в библиотеке Белгорода, а также в Афанасьевском филиале библиотеки Владимира.
   
    Обычно всё население собиралось вместе только за едой. Для сбора били поварёшкой в кастрюлю. Еда была бесхитростной: картошка или макароны (хорошо, если с колбасой) и чай (хорошо, если с конфетами). Всё приобреталось только своими силами и средствами – журналом и Домом Пионеров, насколько мне известно, расходы по провианту не оплачивались. Запасы провизии хранились в доме, к тому же всякие яства «сверх нормы» привозили родители, приезжавшие из Москвы навещать своих детей, либо мы сами иногда отправлялись пополнить запасы в Можайск, взяв из рук АИБа деньги, хранившиеся в «общественной кассе», то бишь в металлической коробке из-под конфет. Кроме того, собирали мы землянику, грибы и прочие дары леса. Да ещё кто-нибудь из нас ходил ежедневно за молоком в деревню – минут сорок через лес и поле.
    Оставалось, кроме юннатства, и свободное время: отправлялись мы со Светой и с кем-нибудь из мальчишек через поля рыбачить на реку Протву, протекавшую в этих краях, или вместе с тётей Юлей залезали на сеновал стоявшего поодаль сарая и рисовали виды окрестностей. Вечерами с сеновала открывался великолепный закатный вид: светло- и тёмнозелёные поля, лиловый лес за ними и отдельные рыжие стволы сосен на его фоне. Верная своей привычке, тётя Юля и здесь постоянно делала наброски – букеты, портреты, пейзажи. Света с обеими тётями ходила по землянику.
    С нами жила дворняжка Парашка. Небольшого размера, тощая и короткошёрстная, она вечно увязывалась за нами, когда мы ходили в лес, за молоком или на рыбалку.
    По вечерам АИБ заставлял нас писать отчёты в его журнал. Бывало, мы засиживались в его комнате до часу ночи за этой писаниной, ибо сам АИБ был «ярчайшим представителем сов», как вспоминал много позднее тот же Константин Уткин в своей повести.


    ( СНОСКА: Помимо этих «полуофициальных» обязательных дневниковых записей, Света вела во время жизни в лагере ещё и свой личный дневник, просто набрасывая в маленьком блокнотике события наших кюбиковских дней. Сохранилось несколько разрозненных листков из него. Забавно читать сейчас эти странички. И комизм этих зарисовок именно в их детской бесхитростности.

    «7 июля. Встали в 7 часов. АИБ заглянул в нашу палатку и сказал, что когда мы уйдём, он узнает, кто за Мишу дома застилает постель. Когда мы ушли, он заглянул в палатку и сказал, что за Мишу дома постель делает мама. В 9 часов мы завтракали. Дедушка увидел на столе клеёнку и сказал, что её, наверно, недавно купили. АИБ сказал, что ей уже 3 года, и что если бы он после каждой еды не лаялся, чтобы её вытирали, она бы так не сохранилась. До обеда собирала землянику и рисовала с натуры лилии, лягушку, наш двор и т.д. На обед был овощной суп, жареная картошка и чай. После обеда до семи все отдыхали. Потом АИБ послал всех на работу – копать яму для параши. А я сгребала опилки в кучу...
   
    8 июля. До завтрака ходила в Коровино за молоком с маленьким Сашей. Парашка увязалась за нами и бежала до самой деревни. По дороге она увидела крота. Он вылез из норы и бежал. Она на него лаяла, но схватить боялась. За завтраком АИБ увидел, что ему дали не его кружку с молоком, но ему сказали, что в его кружке была параша. Но он всё равно вымыл свою кружку и перелил молоко туда. Потом он увидел в бидоне с молоком сверху сливки и слил их к себе. Миша принёс консервную банку с томатным соусом и начал открывать её ногтями. АИБ потом всем рассказывал про это…
   
    9 июля. … Я взяла у тёти Юли печенье и вышла на улицу. АИБ увидел и всё опошлил. Он сказал, что есть надо всем вместе, а не в одиночку, как свиньи в корыте. Потом мы все пошли полоть ёлки. Там была очень высокая трава и очень маленькие ёлки. Работать надо было с 19 до 21 часа. На этой поляне было много больших кузнечиков, и мы их ловили. В 21 ч. пошли ужинать. После ужина АИБ отвёл нас в свою комнату и заставил писать дневники с 6 по 9 июля, а сам пошёл спать в курятник. Когда он ушёл, я вытащила банку с земляникой, которую набрала днём. Мы с Мишей стали её есть. Только Миша взял в рот горсть, как увидел на стене дохлую мышь в мышеловке. Вся земляника полезла у него обратно. В 12 часов вечера пришёл АИБ и проверил, что мы написали. Я нарисовала карикатуру на деда и АИБа, а Миша – свою систему открывания ямы для параши, так велел ему АИБ (для истории). Пошли спать в пол-первого ночи.
   
    10 июля. …До обеда Миша и другие мальчики докопали яму для параши и приделали к ней крышку. Но тут пришёл АИБ и всё опошлил. Заставил всё переделывать. После обеда мы с Мишей побежали на автобус в Можайск, чтобы купить мне капли для носа. До автобуса оставалось 15 минут, а бежать надо было полтора километра. Но тут нас увидел АИБ и опять всё опошлил. Он сказал, чтобы мы взяли сумки и деньги и купили какие-нибудь продукты «на благо общества». Когда мы всё взяли и прибежали к остановке, автобус уже отъехал. Но водитель увидел нас и остановился… На обратном пути в автобус набилось столько народу, что придавился мешок с крупой и с творогом. Мешок лопнул и творог перемешался с крупой. Когда мы пришли на базу, Миша с остальными пошли работать, полоть ёлки, а я осталась отделять творог от крупы. АИБ сказал, что надо выложить всё в миску и налить туда воды, чтобы творог или крупа всплыли наверх. Я налила воды, но ничего не всплыло. На ужин мы ели творог с джемом и чай. АИБ всё подкладывал себе творог и набирал сушки…
   
    11 июля. … После проверки синичников сели за стол. На обед был суп с крупой, салат, каша и чай. После обеда я взяла миску с кашей, которую АИБ сказал отдать Парашке, т.к. её никто не хотел есть. Парашка немножко поела и больше не захотела. Тогда я взяла из общественного фонда ложку сахара и понесла Парашке, чтобы посыпать кашу. Но тут вышел АИБ и всё опошлил. Он сказал, что общественный сахар нельзя тратить на Парашку, а я сказала, что Парашка не ест пресную, а он сказал, чтобы я тогда давала 5 рублей, и я отнесла сахар в ложке обратно. Потом мы с Мишей пошли за земляникой, но её было очень мало. Пошла ловить бабочек и складывать их в банку. Когда шла назад к дому, увидела на крыльце АИБа. Тогда я пошла обходить его лесом, чтобы он не увидел меня. В лесу была яма, я её не заметила и упала. Банка тоже упала, все бабочки вылетели. Пошли с Мишей собирать рюкзак – завтра мы уезжаем. Приехала сашина мама, и АИБ пошёл показывать ей наши постройки и помойную яму. Проходя мимо нашей палатки, он сказал ей, что вынужден показать ей жилище некоторых свинок. Потом приехал серёжин папа. АИБ и ему сказал, что сейчас покажет ему жилища маленьких и больших свинок. В 21 час ужинали. Миша сварил макароны липкие и тягучие. АИБ сказал, что получились «макароны а ля глистэ». После ужина я пошла в комнату к тёте Юле. Она рисовала букет с цветами. Я стала рисовать портреты её и ВВСа. Пришёл АИБ и всё опошлил: он взял у меня блокнот, посмотрел рисунки и сказал, что возьмёт их себе и приклеит в журнал. Потом он повёл меня писать отчёт. Во дворе Миша рубил дрова, он очень любит это делать .Но АИБ всё опошлил: отнял у него топор и сказал, чтобы он тоже шёл писать впечатления. Мы пошли в комнату АИБа. Там сидели М., С. и В. - и тоже писали и рисовали на АИБа карикатуры. АИБ ушёл спать. Сегодня он переселился из курятника в хлев и спит там. Раньше там жили поросята…»
)


    На десятый день пребывания в лагере настала очередь моего дежурства по кухне (скидки нам как гостям-некюбиковцам не делалось). Рьяно взялся я за свои обязанности, но поскольку стряпушной деятельностью мне раньше не приходилось заниматься, то с этим делом я опозорился. Мало того, что макароны у меня получились (как записала Света в дневнике) похожими на слизняков. Мало того, что перед тем, как начать их варку, я попался на старый флотский розыгрыш с продуванием макарон, на который «развели» меня мальчишки («Вот с такой бородой шутка, ну как же ты её раньше не знал?!» - смеялся позднее отец, когда было рассказано ему Светой). Так ведь, самое главное, во время готовки обеда я ещё и угорел возле печки, свалился на раскладушку и продрых до вечера, так что юннатское население так бы и осталось без обеда и ужина, если б не прибежали тётушки и быстренько не наготовили всё за меня.



78.


    Здесь же, в Борисовском лесничестве, то есть на территории КЮБиКа, ВВС доверительно общался и с Михаилом Диевым, которого, как он уже говорил, в силу совпадения наших имён и возраста дед выбрал в поверенные и подолгу беседовал с ним.
    Вот ещё фрагменты устного рассказа Михаила Диева:

    – Дети пошли на речку, наблюдать её жизнь, кого-то там ловить, и я сказал Вячеславу Всеволодовичу: «Пойдемте!» – а он ответил: «Я это уже видел».
    Меня тогда, хоть я и мальчик был, это поразило. Как же так можно: «уже видел»? – ведь природа всё время разная, и река тоже…
    Ну, в общем, мы остались . Слово за слово, возникла у нас беседа. И потом у нас всё время такие вот разговоры с ним были. Все уходили, а мы бесконечно говорили в этом Борисове, в избе лесника (это бывшая княжеская усадьба, там церковь стояла, она потом разрушена была). Он мне много из своей жизни рассказывал.
    Был я и в экспедициях лесных. Помню, мы там филина услышали. Сидим как-то вечером, беседуем, и вдруг из леса: «У-о-у!..» – и затем как будто хохот дьявольский. Вячеслав Всеволодович и говорит мне:
    – Миша, а ведь это филин!
    Повезло нам, филин уже и тогда был редкостью в наших лесах.
    А потом, когда мы уже студентами были, как-то раз нагрянули мы в лагерь, как снег на голову. А жратвы-то нам и не было! АИБ уже тогда всю еду прятал и так на нас смотрел… Он к тому времени эксплуататором сделался, огородик завёл, и все ребята на него пахали.
    Так как жил я по пути в Можайск, то АИБа встречал несколько раз в электричке. Как-то увидел его с детьми, они все ехали куда-то парами, нарядные. Я удивился и спрашиваю его: что это такое? Оказалось, он стал семейные концерты давать. Я говорю: как же так, а биология? А он стал наезжать на меня, что я ещё маленький и ничего не понимаю. И мне так стало обидно за наши знания накопленные, за учителей наших – ведь он, выходит, предал нас, наше общее дело!
    И я перестал туда ходить. Там ведь сколько раньше было преподавателей-стариков, которые свои знания передавали нам! А потом они потихонечку уходили, и остался – пшик… Поэтому мне стало там совершенно неинтересно.
    А где-то лет пять назад АИБ появился у меня на вечере. Узнал о нём откуда-то и вдруг приехал с детьми!.. Ну, а потом уж и в гости заезжал ко мне со своими негритятами. И они даже принимали участие в одном моём мероприятии.




                Журналист, ботаник и поэт Михаил Диев на своей даче в Здравнице, превращённой его усилиями в знаменитый ботанический сад.
                Верхний ряд: М.М.Диев в 2008 году и наши позднейшие встречи в 2013 и 2014 годах;
                Нижний ряд:: мы в 2016 году (на последнем фото авторский вечер М.Диева 25 июня 2016 г.)


    Тут надо пояснить, что это за «негритята» и концерты с детьми.
    Как мне только недавно удалось выяснить, АИБ остался верен своему призванию – он продолжил воспитательную деятельность, открыв где-то с конца 1980-х детский дом семейного типа. Кроме трёх собственных, они с супругой воспитывали и приёмных детей, причём разных национальностей. Из восьми ребят, которых Быховы приняли в свою семью, было два чернокожих мальчика, две девочки киргизской и одна вьетнамской национальности. Все дети играли на каких-либо музыкальных инструментах и пели. Так и родилась идея давать семейные концерты.
    Вот что писала газета «Еврейский мир» за 20 ноября 2002 года:

    «Все началось с биологического кружка. Его вдохновителем и создателем был Алексей Иванович. Это был скорее подростковый клуб, где ребята не только занимались биологией, но и за чашечкой чая обсуждали свои проблемы, спорили, рассуждали. Иногда на чаепития допускались и родители. Однажды пришла Наталия, чтобы посмотреть, где ее дочь пропадает вечерами. Их встреча в корне изменила жизнь обоих. Спустя два года Наташа и Алексей поженились. Родились дети: Даша, Петя, Олеся.
    Алексей Иванович, по профессии биолог, по призванию педагог, любит и умеет находить общий язык с детьми. В свое время занимался преподаванием, писал статьи, вел кружки. У него много учеников, которыми он может сегодня гордиться. Наталия Александровна по профессии художник-дизайнер. Ей тоже всегда было интересно c детьми».

    Ну, насчёт «вдохновителя и создателя» - это уж перебор, а в целом всё верно.
    Нашёл я и воспоминания особы, назвавшейся в сети Мяугли. В августе 2000-го года она рассказала:

    «… Я в детстве в кружке занималась (биологическом), вел его мужик по прозвищу АИБ (Алексей Иванович Быхов). Потом я выросла, на биофак поступила, а АИБ женился и кружок вести перестал, ничего про него не знала. А однажды по телевизору увидела передачу про детский дом семейного типа в Пущино. Так вот оказалось, что АИБ с женой завели пару своих детей, а потом стали усыновлять-удочерять детей и открыли этот самый дом. Т.е. они были как бы воспитателями на ставке в этом ДД семейного типа. Причем усыновляли не просто детей, а отказных, про которых, как он выразился, мама думала, что будет беленький, а оказалось... Вот это я понимаю: люди любят детей и видят в них смысл жизни».

    Нельзя сказать, что всё в этом эксперименте Быховых удалось на славу.
    Та же газета пишет:

    «Получилась ли по-настоящему большая, дружная семья, как того хотели Наталия и Алексей? "Скорее нет, чем да", - говорит Алексей Иванович. Дружить между собой дети пытались, но больше ссорились. Каждый сам по себе. Колючие, ершистые, задиристые. Со взаимопомощью совсем ничего не получалось. Не было любви, привязанности друг к другу, да и отношение к приемным родителям было какое-то узко потребительское. Все это могло привести к краху всей затеи Быховых. Но они знали, на что идут. Главное, что двигало ими, - это любовь. Многие люди помогали им, принимали участие в их жизни…»

    Главное всё же - это попытаться. Помните, в гениальном романе Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» его герой Макмёрфи после неудачной попытки поднять тяжеленную мраморную стойку, уходя, бросает товарищам свою знаменитую фразу:
    - Я хотя бы попробовал!



                            Писатели А.С.Онегов (Агальцов), Л.М.Горовой, К.А.Уткин;
                            Историки О.А.Фирсунина, Е.П.Петрович-Попова, И.В. Рубина.




79.



    И вот настал день нашего отъезда из «КЮБиКа» – 12 июля 1981-го. Я так уверенно и сейчас называю эту дату оттого, что день тот стал одним из самых ярких и запоминающихся дней в моей жизни. Не только тем, что я впервые по-настоящему увидел Москву, не только тем, что в первый и последний раз побывал в квартире деда на Фрунзенской набережной, но главное – тем, что я много часов подряд общался с ним, слышал от него разные истории, и никогда мы не были так близки душевно.
    В шесть утра, едва рассвело, он разбудил нас с сестрой. Мы нехотя вылезли из палатки. Было зябко, над лагерем навис туман. Все спали. А уж наша главная «сова» АИБ, надо полагать, в это время смотрела свой самый крепкий сон.
    Не мешкая, мы тронулись в путь, чтобы поспеть к первому автобусу на Можайск. Пошли втроём через лес по узкой тропинке.
    Когда переходили Протву через высокий мостик, из леса вдруг выскочил босой, всклокоченный человек с большим фотоаппаратом наперевес, немало напугав нас. Им оказался АИБ. Вот тебе и «сова»! Он специально поднялся в такую рань, чтобы проститься с нами и сфотографировать на прощание. Для этого даже обежал круг по лесу, чтобы зайти спереди.
    – Охота пуще неволи! – так объяснил он свой поступок.
    Не знаю, сохранились ли где-либо эти фотографии – как стоим мы с дедом на шатком мосту, ёжась от сырого холода.



          Июль 1981 года:
          1 и 2) Мы в «КЮБиКе» (пилим дрова, рядом с дедом на обоих фото А.И.Быхов);
          3-5) На орнитологической практике в Подмосковье (сзади фото 3 подпись рукой деда: «Я, преп. С………..й Г.Б. \неразб.\ и студент Миша Вайнштейн»);



    В тесном автобусе-«луноходе» по дороге в Можайск мы приютились на задней площадке. Дед вспоминал истории из своей жизни, связанные с автобусами. Например, как где-то в конце сороковых у него срезали наручные часы.
   
    – Тогда это была ещё какая ценность, а я как раз обзавёлся собственными большими часами, первыми в моей жизни, и гордо носил их на кожаном ремешке. И вот какие-то два «шкета» покрутились-потолкались возле меня в автобусе, а когда вышли, хватился я: нет часов! Вот это ловкость – срезали незаметно ремень отточенной монетой!
    А недавно такой был случай со мной: в автобусе увидел я девочку лет семи. Возле рта чем-то жёлтым испачкана. Захотел пристыдить её и говорю: «Ты что, маленькая, на завтрак яичко кушала?» Девочка покраснела, отвернулась и утёрлась платочком. А потом вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А ты что, дедушка, на завтрак лапшу ел?» Я как провёл пятернёй по бороде - а там пук лапши болтается! И весь автобус надо мной: «Ха-ха-ха!» Выскочил я из него тут же…
   
    С этими дедовыми байками мы и доехали до вокзала. Там долго ждали электричку на Москву. За это время я, подражая тёте Юле, нарисовал с натуры своего дедушку, стоящего на перроне – высокого, статного и сутулого в одно время, в развевающемся плаще, с большим портфелем в руке и торчащей вперёд бородой.
    Натура на рисунок разгневалась:
    – Карикатуру какую-то изобразил на деда!
    Может быть, поэтому он всю первую половину дороги в электричке сидел рядом с сестрой. А я расположился напротив – читал Олдингтона, а в перерыве зарисовал его снова, на этот раз нежно воркующего со Светой.
    Но потом он отошёл и разговорился со мной тоже. Началось с кроссворда, который я в непоседливости своей принялся разгадывать, увидев его в газете, что-то обёртывающей из наших вещей.
    По этому случаю дед вспомнил:
    – Попалось мне в кроссворде: «Вид клещей». Слово длинное. Как зоолог, я начал сразу перебирать в уме: сапрофиты, энцефалиты, краснотелки – ничего не подходит! Задело это мою честь профессиональную. Купил специально следующий номер журнала, где ответы. И что же, ты думаешь, оказалось? «Плоскогубцы»!
   
    Несмотря на открытые окна вагона, он без напряжения перекрывал своим «артиллеристским» баритоном шум поезда.
    Не помню, как соскочило на следующую тему, но дед рассказал мне такой факт (вот уж не знаю, правда ли):
    – Когда снимали фильм о войне, никак не могли озвучить стрельбу. «Живой» звук выстрелов микрофон и плёнка не выдерживали, громко слишком. И вот кто-то изобретательный предложил: надуваешь резиновую соску – ту, из которой младенцы сосут – и хлопаешь её. Как раз то, что надо, получилось! Так и озвучили кино.
    Перешли на военные истории, он рассказал что-то из фронтовой своей жизни, но я тогда был равнодушен к военной тематике, так что не запомнил эти рассказы. Только, вспоминаю, удивился тому, что он никогда не бывал на Пискарёвском кладбище.
    Он ответил:
    – Это тебе можно там бывать, и ничего, ты маленький ещё. Не испытал нашего-то. А я – не могу.
    – Почему?
    – Потому что сразу спазмы начинают душить!
    Не прошло и десяти месяцев, как я увидел эти спазмы, это было у нас дома. Сейчас расскажу об этом.
    А тогда я не очень-то понял его, мне казалось, что как раз воевавшие туда и ходят чаще других. Понимаю лишь теперь. Наверное, по той же причине я сам до сих пор не бывал ещё в пушкинском доме-музее на Мойке.
    Чтобы разрядить обстановку, дед под стук колёс рассказал нам со Светой ещё одну приключившуюся с ним историю (её же недавно пересказал мне со слов деда Михаил Диев, она вошла и в его «Книгу баек»). Случилось это ещё до войны, когда он работал в охотхозяйстве.

    – Никогда я в прежние времена ничего не боялся! В лесу узнавал каждый шорох и мог спокойно ходить в темноте. И вот как-то ночью возвращался через лес к себе на базу в Лисино. Полнолуние было. Идти не очень далеко, тропинку я знал хорошо, шёл почти на ощупь. Да и ружьё с собой было, ежели что... Вдруг слышу: кто-то позади меня прёт, дышит тяжело, шуршит кустами. Причём, зверь – он ведь боится обычно человека-то! А этот идёт, не таясь, чуть не ломится сквозь чащу. Испугался я: кто такой? Остановился, слушаю. И он остановился – затаился, выходит. Постояли так, я дальше двинулся. Слышу – он за мной...
    У меня мурашки по коже: нету ведь зверя в лесу, чтобы так себя вёл! И огромный, чую – дышит глухо и сильно, во все лёгкие. Жутко мне стало. Только остановлюсь – он затихает, а пойду – опять вслед за мной шумит…
    Знал я на пути полянку одну. Как дошёл до неё – перебежал по тропке, пули запихал в ствол и на той стороне с двустволкой в кустах пристроился. Жду… Луна светит. И вот вижу в её лучах: выламывается из леса что-то огромное, чёрное, рогатое и прямо на меня надвигается. Ну, я и саданул со страху из обоих стволов. Гляжу – оно бух на спину и ногами задрыгало!..
    Дед перевёл дух и закончил:
    – До сих пор не знаю, чью корову тогда подстрелил! Она, видать, от стада отбилась, вот и пошла за человеком, когда шаги услышала…


80.



    Электричка, в которой мы ехали из Можайска, произвела на меня сильное впечатление (вот что значит – столица!) Была она голубого цвета (а не привычно зелёного), новенькая и блестящая (а не привычно обшарпанная), сиденья в ней были мягкие (а не привычно деревянные), и главное – мчалась она с неимоверной скоростью. У меня всю двухчасовую дорогу до Белорусского вокзала дух захватывало. Да ещё и рассказы деда этому способствовали.
    Москва поразила меня скоростями, непрерывным мельтешением. Я привык к сдержанному Ленинграду, а тут всё куда-то спешит, двери общественного транспорта открываются и закрываются на ходу, люди бегут, не успевая ответить на твой вопрос. Состояние всеобщей озабоченности и цейтнота.
    На Ленинградском вокзале мы встретились с родителями (дед рассчитал время к прибытию их поезда), и далее взрослые стали решать вопрос: куда податься дальше, где «приткнуться», если сейчас ещё утро, а поезд на Крым у нас – в час ночи? И тут дедушка наш, я думаю, совершил внутренний подвиг: он решил повезти нас к себе на квартиру!
    Его хоромы на берегу Москвы-реки показались мне огромными. Особенно кабинет с обширной библиотекой, куда он быстренько провёл нас из прихожей. Это помещение с высокими стеллажами, разгораживающими его, совершенно потрясло меня. Вот такой и должна быть обитель настоящего учёного и писателя! Такой кабинет, наверно, был и у Пушкина в последнем доме на Мойке, где я поныне так и не был. Здесь бы только и творить!
    На рабочем столе возвышалась удивительно красивая, фарфоровая с золотом, скульптура лося, поднявшегося на гребень горы. Она же служила чернильницей. Дед сказал, что это подарок коллег из института.

    В кабинете мы провели часа два – пили чай, папа о чём-то разговаривал с его хозяином, а я тем временем дотошно осматривал книжные полки, будучи большим любителем подобных занятий. Здесь были книги писателей-натуралистов Пришвина, Мамина-Сибиряка, Паустовского, Бианки, Скребицкого, Мантейфеля, Акимушкина. Были книги учёных Бёме, Формозова, Промптова, Благосклонова, был определитель птиц Сунгурова и много специальной научной литературы. Была русская и зарубежная классика (в виде собраний сочинений и отдельных томов) и даже такие книги, которые у нас почти невозможно было достать - например, «Новая книга о супружестве» Рудольфа Нойберта. Увидев, что я «выудил» её из полки и начал перелистывать, дед сказал с ехидцей:
    – Это, милый мой, для взрослых, рано тебе ещё читать «про это», – на что Света так же ехидно заметила, что Миша, мол, давно уже эту книгу изучил (это было действительно так, её раздобыл где-то мой одноклассник, и мы читали на уроках под партой).
    Наконец по инициативе мамы, не очень уютно чувствовавшей себя в этой квартире (из кухни наш приход заметили две пожилые женщины – как я теперь понимаю, это были Ольга Степановна и её мать), мы покинули дедову обитель и уехали вчетвером к «трём вокзалам», где с площади зазывались люди в автобусы для обзорной экскурсии по Москве. Мы сели в такой автобус. Нам повезло с экскурсоводом, пожилым мужчиной: он увлекательно и с юмором провёл эту трёхчасовую поездку по всему городу. Я увидел Москву во всём её размахе и ошалел от её грандиозности. Конечно, то была в архитектурном отношении совсем другая Москва, ныне основательно разрушенная за последние десять лет.
    Прощаясь с экскурсантами, ведущий сказал:
    – Ну вот, теперь вы убедились, что Москва почти так же прекрасна, как и ваш родной город!

    Но все эти впечатления не могли всё же вытеснить «кюбиковских» - перед глазами ещё долго стоял юннатский лагерь с дедом и АИБом, с ребятами и Парашкой, с палатками и синичниками.
    В Крыму мы много путешествовали в то лето семьёй, были в Бахчисарае и Севастополе, прошли пешком через пещерный город Мангуп-Кале, через весь Большой Каньон, вышли на гору Ай-Петри и полдня спускались с неё к морю, посетили Алупкинский дворец-музей и ещё много интересных мест. Но часто вспоминали со Светой забавные ситуации из жизни в лесничестве, передразнивали АИБа и ВВСа (был грех) и повторяли к месту и не к месту фразу «пришёл и всё опошлил».
   
    Осенью начался для меня второй курс училища. Опять пошла учебная и концертная жизнь со множеством выступлений. В попытке юношеского самоутверждения я отрастил волосы до плеч. По этому поводу в письме ко дню рождения дед писал мне:

    “А ты, мой милый, на кого похож с твоей гривой? В наше время у молодых людей прически были с пробором на правую сторону. Как-нибудъ заедешь ещё в Москву, выложу тебе фотографии древней эпохи! Плиоценовые еще! Кстати, сейчас семейные архивы собирает Юля, а в будущем, да продлит Аллах и его архангелы ее годы, придется тебе это делать, и все мои архивы (богатые по содержанию) перейдут тебе. Готовься к этой работе, историю своих предков знать надо, они не были такими, как мы и как ты, Человек новой эпохи, но дело свое делали честно на том уровне общественного развития, какой был в дни их жизни! «Вышли мы все из народа…» И это понимать надо!”

    Но получилось так, что до моих рук дошли всего лишь остатки упомянутых «богатых» архивов. Да и то почти через тридцать лет! На основе этих остатков и написана 1-я (в основном) часть этой книги. А в его московской квартире, вопреки его и моим надеждам, мне больше не довелось побывать и по сей день.
   
    Потом я увидел его лишь 9 мая следующего года, когда приехал он в Ленинград повидаться с друзьями-ветеранами. Он неожиданно зашёл к нам после этого в день праздника Победы, незадолго до того, как по радио и телевидению должна была начаться минута молчания. Дома были только мы с папой.
    Пообщавшись, мы все трое переместились на кухню, где стоял старенький телевизор и встали, как полагается, с первыми скорбными аккордами 2-го концерта Рахманинова, которыми ежегодно по всем программам начинался траур. А по окончании торжественной речи диктора я увидел, что дед, ссутулившись, прислонился лбом к кухонному пеналу (почти с него высотой) и весь содрогается от рыданий. На шее его бешено пульсировали жилы. Вот тогда я и увидел, что такое «спазмы душат».
    – Совсем что-то наш дед расстроился, – озабоченно произнёс отец. Нам вдвоём стоило большого труда привести гостя в более спокойное состояние.
    После этого мы провожали его до трамвайной остановки, где он обычно останавливал таксомотор, уезжая обратно к сёстрам. По пути дед доверительно делился со мной планами своего долгожительства:
    – Буду следить за собой, упражнения делать каждое утро (только вот нагибаться мне нельзя), курить брошу совсем. Тогда, глядишь – до восьмидесяти на этом свете дотяну и что-то ещё успею!
    Он не дожил до 75-ти. Множество задуманных им научных работ так и не было окончено.


    Если в отношениях со мной дед нарочито не проявлял особых нежностей и признаний, то со Светой он был совсем другим. Приезжая к нам, подолгу держал её на коленях или просто сидел с ней в обнимку, что со временем стало вызывать бабушкину критику, поскольку это продолжалось и тогда, когда сестра уже стала совершеннолетней.
    А когда её направили по окончании 3-го курса училища на педагогическую практику в пионерлагерь на Финском заливе под Зеленогорском, дед даже собирался навестить её там.
    «Мне хочется узнать, как ты там жить будешь, где спишь, где и как кормишься. Понимаешь, всё хочется знать! И не из-за любопытства, а из-за любви моей к тебе, милая внученька!» – писал он ей. Но до поездки так и не дошло.


81.


    Мой портрет будет неполным, если не рассказать немного о сёстрах деда – Варваре и Юлии. Конечно, я и так немало упоминал о них, в основном повествуя о раннем периоде его жизни. Но и в пожилые годы их с Вячеславом душевная близость сохранялась: это выливалось большей частью в форме переписки, потому что никогда не угасало у Вячеслава желание «обменяться мыслями и побеседовать с родным, близким человеком, находящемся в другом месте, - так сообщал он Марии. - Я маме и Юле пишу через день, а то и каждый день - потребность, понимаешь, с Юленькой, любимой сестрой, перекинуться парой слов о литературе, музыке и текущих делах».
    Поэтому стоит, думаю, рассказать немного и о том, какими они были не только в детстве, но и в зрелые годы. Ведь взаимовлияние их и брата продолжалось всегда.

    Елена Борисовна Климик пишет: «Вячеслав Всеволодович очень любил свою мать и двух сестёр, которые жили в Ленинграде, помогал им и навещал. Особенно он любил младшую сестру Юлию – она писала очень хорошие стихи и рисовала пейзажи. В последние годы сёстры были с ним в лесу, когда он руководил студенческой практикой по зоологии в Московской области».

    После перевода Вячеслава на министерскую работу в Москву и отъезда семьи из Сочи – как жаль, наверное, было покидать тот замечательный домик! – они переехали в Ленинград и поселились на проспекте Маклина (бывший и нынешний Английский), дом 3, квартира 11.

    Из дневника Инны Олейник:
    «… В 1948 году в октябре мы всей семьёй переехали в Ленинград к Юле. Она работала учительницей рисования в 235-й женской школе, была у неё служебная комната 12 квадратных метров, вход с чёрной лестницы…
    Итак, с 1948 по 1959 год жили при школе, сначала в комнате 12 метров, и Гайда с нами, позднее перебрались в комнату 18 метров в той же квартире. Одна дверь выходила из коридора квартиры прямо в школу, на 4 этаже, мимо директорского кабинета, но ею никогда не пользовались, а ходили домой по чёрной лестнице…»

    Представляю теперь, как тихая комнатка типичной петербургской коммуналки, обитель одинокой художницы, в одночасье наполнилась (на радость соседям) шумом детей и собачьим лаем!
    Кстати, в этой самой 235-й школе на набережной реки Пряжки (ныне – школе имени Д.Д.Шостаковича) с 1988 по 1991 год довелось поработать и мне. Тогда я, к сожалению, не знал, что и Юля здесь учительствовала сорок лет назад. Школа эта широко известна своим музеем "А музы не молчали", основанным в 1968 году её замечательным преподавателем Евгением Алексеевичем Линдом, с которым мне посчастливилось общаться по ходу совместной работы.
   
    А потом наконец они получили жильё на улице Карловской (теперь Пинегина), в районе станции метро «Елизаровская». Вот эту-то маленькую квартирку я уже помню достаточно хорошо. На последнем пятом этаже без лифта, но зато – аж двухкомнатная и даже с маленьким балкончиком, на котором так любила потом посидеть престарелая Елена Павловна. Сейчас там живут чужие люди – после смерти Варвары Всеволодовны в июне 1985-го квартира, как говорили в таких случаях, «отошла государству».
   
    Ну что ж, начнём по старшинству?
    Тогда сначала – о Варваре.
    Она осталась в моей памяти активной, всегда спешащей к кому-то на помощь. А ещё бойкой выдумщицей: уже в старости рисовала на листах ватмана – из того, что помню – какие-то шарады для развлечения гостей, и на таких же листах – разных собачек, придумывая им имена и биографии. Из собственных её биографических данных знаю только, что из Иркутска (где, по-видимому, жила около 10 лет после переезда семьи в Сибирь) Варя году в 1930-м приехала учиться в Ленинград. До войны она работала ещё и в кораблестроительном НИИ. А году где-то в 1939-м поселилась с матерью возле станции Увек под Саратовом. Работала она в совхозе «Водник», там же родились у неё дети, Вова и Инна.
    Внешне Варя была больше похожа на Вячу, нежели Юля. И никогда не замечал я в глазах её той грустинки, что всегда сопровождала её младшую сестру. Не замечал не потому, что Варвара Всеволодовна единственная из семьи носила в последние годы жизни очки, – просто её общительная, сангвиническая натура чужда была печали, внутренних переживаний. Ей всегда нужен был выход вовне, в люди.




                      ВЕРХНИЙ РЯД:    
                      1) Варвара, Юлия и Инна в Репино, 1963 г.;    
                      2) Строковы Варвара Всеволодовна, Миша, Света и Елена Павловна (9 ноября 1971 г.);    
                      3) Строковы: дед и Юлия с Мишей и Светой (9 ноября 1972 г.);

                      НИЖНИЙ РЯД:    
                      4) Варвара Всеволодовна с внуками Катей, Алёшей и Варей (1977 г.)    
                      5) Варвара Всеволодовна (8 мая 1980 г.);    
                      6) Варвара и Вячеслав (8 мая 1980 г).


    К сожалению, в жизни я мало общался с нею лично. Всё больше получались встречи «всехные», семейные, поэтому наедине я с тётей Варей практически не беседовал. Помню только, как в 1983-м, направляясь туманным октябрьским утром на учёбу в училище, я зачем-то прошёл вдруг мимо его дверей и, прогуляв учебный день, махнул без всякой цели через весь город на Карловскую. Подходя к знакомому дому, не знал, удобно ли навещать без предупреждения и не пройтись ли просто погулять по Неве, – но тётя Варя углядела меня с 5-го этажа, узнала и замахала из окна рукой: заходи, мол! Она была дома одна. Вот тогда-то за чашкой чая и порассказывала она мне свою трудную жизнь – об изнурительной работе в совхозе, о том, как погиб на войне её муж, о жизни в Сочи, а затем в Ленинграде. Но что там запоминается из таких рассказов в 18 лет?
    И вот что я придумал: лучше меня о тётушке Варваре пусть расскажет её внук, Николай Псурцев – сын той самой Инны Петровны Олейник, мемуары которой я столько уже цитировал, ибо они стоят того. На сегодняшний день Николай – автор блестящей, хоть и не изданной пока, повести «Дуракам закон не писан», а также ряда рассказов и статей.
    Эй, Коля, ты где? Скажи что-нибудь о своей бабушке, ладно? Итак, включаем микрофон:

    «Варвара Всеволодовна Строкова, средняя сестра Вячеслава Всеволодовича, а попросту бабушка Варя, родилась 19 января 1912 года. Если говорить о ней как о члене нашей семьи, то это была и скорая помощь, и пожарная машина (прошу прощения за не совсем корректное сравнение), и милиция в одном лице. Если, не дай бог, с кем-то что-то случалось, то первым человеком, который откликался на это и пытался помочь - была бабушка Варя. В отличие от своих брата и сестры, которые обладали массой врождённых талантов, она была немного, если так можно выразиться, приземлённее. Дед Вяча, как мы его все называли, писал довольно неплохие стихи и был известным на всю страну орнитологом. Юля обожала классическую музыку, сама выучилась играть на скрипке, а всю свою жизнь она полностью посвятила рисованию. Но это вовсе не говорит о том, что Варвара Всеволодовна была далека от всего этого… конечно же, нет. Она также любила хорошую музыку и поэзию, чуть ли не на профессиональном уровне занималась биографиями Пушкина и декабристов и до последних своих дней вела личный дневник. Но всё же главной целью и основным занятием её жизни было то, чтобы в семье царил всегда мир и покой. Всю свою доброту и душевную материнскую теплоту она щедро отдавала своим близким. Ну а в первую очередь, конечно же, детям, Володе с Инной, а затем и внукам.
    Вот уж двадцать пять лет минуло с тех пор, как бабушка Варя умерла от сердечного приступа, но вся наша семья, от мала до велика, не забывает и ещё долго будет чтить память об этих незаурядных и талантливых людях».

    Спасибо, Коля!



                        Дети и внуки Варвары Всеволодовны Строковой:
                        1) Владимир Вячеславович Строков (сын, 1972 г.);
                        2) Инна Петровна Олейник (дочь, 1960 г.);
                        3) Екатерина Владимировна Строкова (дочь Владимира, 1985 г.);
                        4) Алексей Владимирович Строков (сын Владимира, 1988 г.);
                        5) Николай и Варвара Псурцевы (дети Инны, 1980 г.).




82.


    Ну, а теперь – о Юлии Строковой.
    Вот уж о ней-то я и сам могу поведать побольше, ибо с нею наобщался от души!
    Главными чертами Юли, как отмечала Инна Олейник, всегда были «интеллигентность, тяга к музыке и к живописи». Она окончила Саратовское художественное училище и стала профессиональной художницей. Какое-то время она жила в городе Аткарске Саратовской области – и, судя по частому упоминанию ею этого места, вынесла оттуда много впечатлений и сюжетов для картин. До последних дней рисование было сутью, смыслом её жизни: она стремилась писать картины и делать наброски непрерывно, не пропуская ни дня, дабы сохранять навыки живописца. Благодаря этому Юлия Всеволодовна уже в молодые годы достигла уровня, позволившего ей преподавать живопись в Ленинградском Педагогическом институте им. А.И.Герцена в 1950-60-е годы. А параллельно с этим работать учительницей рисования в школе, а также оформителем в ЛОСХе – Ленинградском отделении союза художников.
   
    Неудачно побывав в молодости замужем, она на всю жизнь сохранила какое-то обиженное выражение лица, а в сочетании с его «детским типом» (пухлые щёки, небольшой нос, круглый подбородок) получилось оно какое-то детски-обиженное. Картину довершал и тоненький голос. Но в то же время не было более строгого члена семьи Строковых. Её всегда очень уважали и даже побаивались, как пишет Инна.
    А вот из тех же мемуаров Инны – воспоминания о сочинском периоде, когда они с братом были ещё детьми:

    «Юля наша жила в Ленинграде, приезжала к нам в отпуск. Все любили её приезды, ждали их, это было праздником уже само по себе. А она ведь ещё и подарки привозила, немудрящие, конечно, но мы жили так бедно, что любой пустяк был нам в радость. Но однажды Юля привезла Вове корабль, сделанный из картона, бумаги, ниток, верёвочек. Большой, трёхпалубный, с мостиком. Со всем полагающимся такелажем и оснасткой, трапами, иллюминаторами. В носовой части по бокам висели якоря, на корме бухтами сложены канаты. По всему кораблю на своих местах, согласно расписанию, стояли матросы, а на мостике - сам капитан. На шее у него на ниточке висел бинокль, который был не нарисован, его можно было снять и надеть обратно. Меня к этому кораблю, конечно, не подпускали и на пушечный выстрел, но он настолько поразил моё детское воображение, что до сих пор я вижу его в подробностях, как тогда. Это был не купленный корабль, Юля сама его сделала».

    Всю жизнь вела дневники и сама Юля. Из них сохранилась лишь пара обрывков (всё остальное пропало). Обрывков в буквальном смысле. Вот один из них – всего половина страницы, номер которой 1288. И это только 1943 год! Можно представить себе, сколько было написано ею за оставшиеся 40 лет…

    «Всю ночь и день гудит в телеграфных столбах ветер, беспрерывно метёт снег, сугробы до пояса вырастают, как в сказке, и дымятся в снежной пыли.
    Стоит мгла, морозно. Каждую четверть шага приходится отвоёвывать, жарко. Инка в двух одеялах молчит. Время от времени зову её, не задохнулась бы. Большое желание сесть прямо в снег, устала, сердце стучит.
    Дом. Не успела с большим трудом открыть дверь, как её снова с силой захлопывает ветер. Последнее напряжение – и я сдаю тюк, Инку, маме».


    А это кусочек ещё одной страницы дневника за март 1946 года; в каждой строке чувствуется какая-то безысходность:

    «Вчера целый день таскала дрова из оврага, сегодня реки с гор. Из школы шла по колено в воде. Как надоели мне всевозможные страдания!
    Терпение скоро лопнет. Жажду газет, книг, музыки и живописи.
    И всё унижение и унижения, от всякой дряни и хамья из-за куска хлеба.
    Обняла маму, приласкала - и заплакала она, бедная, исстрадалась от такой жизни.
    Невообразимая усталость…»

   
    Такой Юля была всегда – полной противоположностью активной, неунывающей сестре! Вот и у Вячеслава в письмах к Марии 60-х годов проскальзывает: «Юленька пишет печальные письма, устала она очень!»
    А уж когда скончалась в 1977 году их нежно любимая мама Елена Павловна (как я уже говорил, на 92-м году жизни), глубочайшая депрессия одолела Юлю на всю оставшуюся жизнь. В течение нескольких лет она писала Марии Ломако: «Страдаю о маме мучительно».
    С бывшей вячеславовой женой Юля переписывалась постоянно, и в ситуации с уходом от неё Вячи осталась на стороне Маруси. Она даже племянника Юру, моего отца, после этих событий попросила называть её на «ты» (вопреки устоявшимся в нашей семье традициям), хотя была на 23 года старше, – наверно, чтобы приблизить к себе и хоть как-то смягчить вину брата.
    Каждое юлино письмо неизменно сопровождала какая-нибудь картинка прямо в тексте, чаще всего – пейзаж или иная зарисовка природы. Она и нас со Светой учила, как я уже упоминал, рисовать: устраивала иногда у себя в комнате что-то вроде «мастер-класса» по живописи.
   
    И конечно, главной точкой соприкосновения была для нас музыка. Бывало, Юля приезжала к нам в гости со своей скрипкой, и тогда мы музицировали вместе: я аккомпанировал с листа на фортепиано, а она играла какую-нибудь популярную скрипичную музыку.
    Совершенно не выносила она, когда музыкальную классику обрабатывали в эстрадной манере, и даже сочинила по этому поводу такие стихи:


                     Эстрадно-классической музыке

                  Век сорняков и паразитов –
                  Несчастье классики живой.
                  К ней прицепился хваткой мёртвой
                  Эстрадник с палкой громовой:
                  Стучит в железо, воет в трубы –
                  Шабаш бездарности тупой!
                  Кто защитит живые души
                  Уснувших гениев? Порой
                  Рукой мохнатой властьимущий
                  Торгует бойко красотой.

    Вообще её стихи – это отдельная тема. Они писала их всю жизнь. Тоже, конечно, простенькие, на домашнем уровне. Но они действовали на нас стопроцентной искренностью.
    Юлиных стихов тоже дошло до сегодняшних дней очень мало. Большей частью они, как экспромты, разошлись в письмах разным людям. У меня остались лишь те, что посылала она бабушке. Писала Юля о музыке, о литературе, выражала рифмой впечатления о книгах и фильмах. Разражалась иногда стихами по поводу окружающего её бескультурья, которое воспринималось ею весьма болезненно.

    Сохранились и очень смелые по тем временам, гневные четверостишия под названием «Памяти храма» – о взрыве храма Спаса-на-Сенной, красивейшего Успенского собора, стоявшего на Сенной площади (по некоторым версиям, творения Растрелли). О бездушии чиновников, давших разрешение на снос, и о том, насколько убого стало выглядеть после «государственного вандализма» это место, уставленное продуктовыми ларьками. Делалось это якобы ради строительства метро. Но: «Ларьков повторяя обличье, метро не влечёт красотой...»
    Были у неё и антивоенные стихи: «Надо кричать во всю глотку: мы не хотим войны!»
    Очень любила Юля произведения Владимира Солоухина о природе. Его «Венок сонетов», посвящённый цветам, она аккуратно переписала от руки, сделав из него отдельную тетрадку и старательно снабдив каждый стих виньетками, рисунками растений и т.д. Эта красивая тетрадка сохранилась у меня.
    Знала бы она, что Солоухин не только замечательно описывал «цветочки-лепесточки», черёмуху и капли росы, поля и речки Владимирской области, солёные рыжики и мёд на хлебе, – но в то же время, став постепенно убеждённым антикоммунистом, написал ещё в середине 1970-х (!) повесть «Последняя ступень», в которой подверг резкой критике коммунистическую идеологию и воспел монархическую дореволюционную Россию (эта тема позднее разовьётся в других его повестях – «При свете дня», «Солёное озеро», «Чаша», «Смех за левым плечом»). Понятно, что во времена Советского Союза подобные произведения, за которые можно было моментально «схлопотать» немалый тюремный срок, ложились, как тогда выражались, "в стол", – без всякой надежды на массового читателя. Об этой стороне творчества Солоухина, об этих его воззрениях было известно в те годы лишь единицам из наиболее близких ему людей. Представляю, какое потрясение – а вероятнее всего, и восторг – испытала бы Юлия Строкова, если б каким-нибудь чудом попал ей в руки один из нескольких машинописных экземпляров (а других тогда не было) этой повести своего любимого писателя! Ведь она всю жизнь по сути стояла на тех же позициях, что и он.
    Теперь-то, когда мы вдоволь нахлебались прелестей «звериного капитализма», уж и не знаешь, кто был прав…












              Юлия Всеволодовна Строкова: 1)1931 г.; 2) около 1950 г., 3) 1977 г.; 4) и 5) - её зарисовки Успенского собора на Сенной площади, взорванного в 1961 году, и для сравнения - станции метро "Площадь мира" (теперь – "Сенная площадь") с ларьками примерно на этом же месте, повторяющими очертания павильона станции, – в письме Марии Ломако, с подписью под рисунком собора: "Не передать того обаяния, что было в натуре. Я всё собиралась нарисовать с натуры, но так и не собралась. Я всегда во всём опаздываю, потому что всю жизнь какая-то оцепенелая, несчастная".


    Сколько я помню тётю Юлю, она делила людей на благородных и простых. Чтила в людях «породу», – и не столько даже по происхождению, сколько по их духовному уровню. Оттого, например, неприемлемо грубыми казались ей Владимир Высоцкий, Алла Пугачёва или Василий Ливанов (тот самый, что сыграл Шерлока Холмса; кстати, со слов Елены Павловны - наш родственник по её деду, сызранскому Василию Михайловичу Ливанову, – но теперь уже трудно это определить, ныне у него десятки внуков и правнуков, рассеянных по стране). Их искусство казалось ей отклонением от того эталона благородства, который жил в её сознании. Я не мог принять, по своим тогдашним юношеским убеждениям, этого её стремления делить людей на "плебеев" и "голубую кровь": нас ведь с малых лет приучили к гегемонству рабочего класса, так что я и от простых людей наивно ждал проявлений высокого духа.
    Возможно, из-за несложившегося замужества была у Юли неприязнь к мужчинам вообще, даже к нашим предкам.
    – Бабники и пьяницы они были, – говорила она мне, – оттого и у нас с тобой головы туго соображают, настоящими талантами нам не быть!
    Инна в своих записках удивляется этому её предвзятому отношению к дедам и прадедам:
    «На фото лица умные, добрые, благородные… все священники, все с Волги».

    Уж не знаю, чем объяснялась её неизменная симпатия ко мне лично («Юля бывает у Юрика, она Мишку очень любит. И потом мне пишет о посещениях своих", - сообщал дед бабушке), но я не умел в детстве оценить этого её расположения из-за своей зажатости, закомплексованности. Иначе извлёк бы из нашего общения куда больше проку – в смысле культурного развития.
    Да и в бурные юные годы я, видимо, доставлял ей иногда огорчения своим безалаберным поведением. Как-то она случайно увидела меня в метро, весело проказничающего с девицей, и после этого сетовала по телефону: «Будешь так распыляться – ничего ведь в жизни не достигнешь!» Я казался ей слишком легкомысленным, она мне – слишком строгой.

    Её восьмиметровая комнатушка была превращена в мастерскую, всю заполненную необходимыми художнику предметами. Немного места оставалось лишь для маленького столика да кровати, тоже обычно заваленной днём разными вещами, имеющими отношение к живописи. Почти полкомнаты было отгорожено занавеской для хранения за ней картин и набросков. Да ещё надо было где-то держать холсты, мольберты, краски, кисти, багет, резцы для гравюр и прочий инвентарь.
    За стеной в соседней квартире жил алкоголик, приходилось по ночам слушать пьяные дебоши, а после пожара в его комнате стенка ещё больше истончилась. И в таких вот условиях Юля постоянно заставляла себя работать. Она взяла себе за норму рисовать по 10 часов в день, чтобы «держать форму». Может быть, это спасало её в какой-то мере от приступов депрессии.
    Она и саму квартиру украсила, как могла. Каждый вошедший сразу видел, что здесь живёт художник. Обои расписаны были оригинальными узорами и цветами, два круглых выключателя рядом стали под её кистью глазами совы, восседающей на ветвях ели. Даже стены туалета превратились в деревенский пейзаж с лесом и коровами вдалеке, а на первом плане – котом на заборе («Сижу здесь, как на даче!» – шутила Елена Павловна в день своего 90-летия, когда мы все съехались к ней).

    Как живописец, тётя была легка на подъём: если я говорил ей, что видел в лесу красивое озерцо с камышами, она тут же предлагала на другой день поехать туда вместе с ней, чтобы написать его. И мы ехали за город на натуру.
    В рисовании у неё выработалась своеобразная методика: сначала она делала в небольшом блокнотике наброски карандашом или шариковой ручкой с условными пометками на каждом фрагменте, какой цветовой тон должен быть в нём. Затем это перерисовывалось более тщательно, уже с деталями; и наконец, в окончательном варианте превращалось в акварель, реже – в картину маслом. Много позже я узнал, что такую манеру имел также известный художник Сварог (Василий Семёнович Корочкин). Вероятно, у него, принадлежавшего к предыдущему поколению, Юля и переняла этот способ рождения картин.
    А ещё Юля часто исполняла популярные в то время линогравюры. Для этого у неё на столике всегда находился набор необходимых инструментов – стамески, валики, мелкие ножи. Гравюр она сделала сотни, но сохранилось их раз в десять меньше, в основном это пейзажи. Значительная часть их была ею раздарена. Масляных же картин осталось и того менее, не более полутора-двух десятков, тогда как акварелей – где-то за тысячу. Большинство своих произведений она считала недоработанными, и за час до кончины – она умерла на руках у Вари 21 ноября 1984 года – завещала сестре передать мне свою скрипку и уничтожить все сделанные ею наброски и большую часть графики. Двигала ею в этом поручении, полагаю, та же профессиональная честность, которой руководствовался Гоголь, уничтожая рукопись второго тома «Мёртвых душ».


Дополнения к главе: картины и стихи Юлии Строковой.


83.


    8 ноября 1982 года произошла наша фамильная "историческая встреча", как я её называю: единственный раз за всю историю как-то спонтанно, без особых предуготовлений, в нашу скромную квартирку на улице Вавиловых съехалось всё старшее поколение. Таким образом, собрались у нас дома за столом все Строковы – наша семья, дед и его сёстры, была с нами и бабушка (годы которой пошли на девятый десяток), уже приехавшая из Крыма, как всегда, к нам на зиму, – давно уже отстрадавшая, простившая и примирившаяся с той болью, которую он ей причинил. Три поколения, восемь человек Строковых. Я оказался самым младшим в этой компании, но всё же сообразил сфотографировать их всех, беседующих за столом, как умел, – взгромоздившись в углу комнаты на стул с фотоаппаратом в одной руке и 500-ваттной лампой в другой. Понимал в свои неполные (без одного дня) восемнадцать, что такого уникального «съезда старейшин» более не повторится. Так и случилось.
    И кроме того, я даже попытался записать их голоса на плёнку, тайком установив под столом магнитофон. Мало что путного вышло из этой затеи: и из-за неудачного расположения микрофона (я спрятал его в скатерть), и из-за того, что писал я на минимальной скорости, «двойке» (на нашей «Дайне» такая была), из опасения, что плёнка слишком рано закончится и начнёт «бить хвостом» под столом, освободившись от бобины, – тогда всё открылось бы. Короче говоря, запись получилась очень и очень некачественная, почти ничего нельзя расслышать в ней: звук идёт глухо, как в бочку. Да кроме этого, дед и сам говорил по обыкновению глухим голосом, в бороду, так что теперь при прослушивании различимы только отдельные «взбуркивания» его по ходу беседы. Ничего особенного не говорилось: правда, после разговора на темы бытовые, житейские, перешли к довольно острым: стали обсуждать – и осуждать! – современных политических деятелей из окружения Брежнева (которому, кстати, оставалось всего два дня жизни). И даже высмеивали некоторых членов Политбюро. А ведь в ту эпоху подобные разговорчики приравнивались к политическому преступлению, за которое можно было и угодить «кой-куда».



                 1) «Историческая встреча» всех Строковых: Юрий Вячеславович, Вячеслав Всеволодович, Юлия Всеволодовна, Светлана Юрьевна, Варвара Всеволодовна, Нина Павловна, Мария Калинична – 8 ноября 1982 г.;
                  2) Вячеслав с сестрой Варварой в Кюльвии – 1983 г.;
                  3) Одна из картин маслом Юлии Строковой, изображающих виды Кюльвии – 1983 г.;
                  4) Москва, 14 апреля 1983 г.



    К стыду своему должен сказать: мне показалось, что дед всё же что-то заподозрил насчёт «фиксации разговора», ибо через некоторое время совсем замолчал, не подавая голоса. «Неужели подумал, что я нарочно шпионю, записывая подобные крамольные разговорчики?!» – эта мысль жгла меня ещё долгое время уже и после его кончины.

    Весной 1983-го у деда случился инсульт. На несколько дней пропало зрение, отказали ноги. Он «выкарабкался» постепенно лишь благодаря сильному организму, но 9 мая не смог, как прежде, посетить Ленинград и Дубровку для встречи с ветеранами.
    Об этом я узнал много позднее. Тем же летом пришло очередное дедово письмо в стихах. Ничего в конверте не было, кроме листка с полутора десятками шуточных куплетов, которые я почти не помню уже, лишь несколько из них осталось в памяти (а само письмо затерялось). Начиналось стихотворение так:

                  К концу май месяц подходил,
                  Начало было лету.
                  Задумал Строков Михаил
                  Письмо отправить деду.

                  Письма же не было и нет,
                  Ни слов, ни многоточий:
                  Однако найден был конверт
                  И адрес вписан точный!


                      Далее перебирались один за другим все месяцы подряд:

                  Июнь зелёный пролетел,
                  Июль жарою пышет.
                  У Миши было много дел,
                  Но всё ж письмо он пишет.
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                  Начался вновь учебный год,
                  Занятия - не шутка,
                  Письма дед терпеливо ждёт,
                  Всё "пишет" наш Мишутка!
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                  Январь так быстро проскочил,
                  Февраль - снега до крыши!
                  Письма всё дед не получил,
                  Его всё Миша "пишет"!

    Под конец всё возвращалось к маю, и последний куплет, помнится, был таким:

                  Есть сказ про белого бычка,
                  Про кол и про мочало.
                  Стишок про Мишу прочитав,
                  Читать начни сначала!

    … А я всё начинал и бросал письмо за письмом, всё не мог разродиться. Не понимал, как он ждёт.
    Но, кроме обычной детской безалаберности, была моему молчанию и ещё одна причина, довольно нелепая: я не знал, как обратиться к адресату, к родному деду! Комплексовал. Надо, разумеется, на «ты», но я ни разу так к нему не обратился в жизни (а не в письмах), «выкручиваясь» как-то постоянно в этом плане. А теперь… Детство уже почти прошло, я стал совершеннолетним, и начинать, как когда-то: «Дорогой дедушка Вяча!» казалось мне сюсканьем. А как?.. Хотелось казаться взрослым. «Здорово, Строков-старшой!» – вульгарно. «Привет, дед!» - панибратски. Так терзался я месяцы.
    Наконец собрался с духом и начал, как давно надо было: «Здравствуй, дедушка!» Но поскольку такое обращение показалось мне опять же слишком «детсадовским», то от смущения я постарался сделать письмо очень серьёзным и строгим – до того даже, что вышло оно суховатым. Отвечая на его вопрос, что прислать из чтения (дед мог доставать редкие издания), я назвал мудрёные книги: «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, которым тогда сильно увлекался, и философскую литературу: Гегеля, Канта, Фейербаха и проч.
    В ответ дед писал: «Здравствуй, милый внучек! Получил твоё письмо, умное…» Что там дальше было – уже не припомню, но ироническая улыбка между строчек чувствовалась при чтении.
    Больше мне переписываться с ним не довелось.

84.


    До последних дней жизни дед был связан с журналом «Юный натуралист» - любимым изданием многих поколений. Наша семья тоже выписывала его в течение десятилетий.
    В этом журнале, родившемся в 1928 году, печатались замечательные литераторы: М.М.Пришвин, К.Г.Паустовский, В.П.Астафьев, В.В.Бианки, Н.И.Сладков, И.И.Акимушкин, В.А.Солоухин, а также учёные К.А.Тимирязев, В.А.Обручев, А.Е.Ферсман, Л.В.Крушинский, А.Н.Формозов. А в 1960-х – 1980-х годах, во времена сотрудничества В.В.Строкова с этим журналом, постоянно появлялись публикации таких учёных и писателей, как Н.Н.Плавильщиков, Ф.Р.Штильмарк, Н.К.Носкова, Н.Н.Дроздов, А.С.Онегов... всех не перечислишь. Мне думается, именно в «Юном натуралисте» дед во многом нашёл себя, своё воспитательское призвание.
   
    И вновь не могу удержаться, чтобы не подтвердить свой рассказ строками того же В.А.Зубакина:

    « Характернейшей особенностью В.В. Строкова-орнитолога было активное стремление донести свои знания натуралиста до как можно более широкого круга читателей, особенно молодежи. Им опубликовано около 150 работ, из которых не менее половины составляют научно-популярные статьи и заметки. Три его книги также написаны в жанре научно-популярной литературы. Начав в 1957 г. сотрудничать в журнале «Юный натуралист», он был связан с этим журналом до конца своих дней, публикуя многочисленные заметки и отвечая на множество разнообразных вопросов юных любителей природы. Последнюю свою заметку в «Юном натуралисте» увидеть ему было уже не суждено: июльский номер за 1984 г. вышел из печати после смерти Вячеслава Всеволодовича».

   
    Вот некоторые из заметок В.В.Строкова в номерах журнала начала 1980-х годов, которые довелось мне читать:
   
    • «Гнездовья для хищных птиц»;
    • «Не осовели, а объелись»;
    • «Тесно ли птенцам в гнезде?»;
    • «Когда мороз не страншен»;
    • «Пора птичьих новоселий»;
    • «Дом для аиста»;
    • «А это что такое?»;
    • «Осторожно: слёток!».

    В них содержится много полезной информации: советы детям по строительству гнездовий не только для певчих птиц, но и для аистов и даже хищников: коршунов, канюков, сов; объяснение интересного поведения свиристелей; расчет оптимальных размеров гнёзд; ответы на вопросы о любопытстве у животных и о необходимости заботы о птицах зимой:

    «Когда речь идёт о привлечении птиц, об изготовлении для них всевозможных домиков и дуплянок, то всегда подразумеваются скворцы, синицы, мухоловки, горихвостки, стрижи, дятлы. А ведь можно и надо привлекать хищных птиц. Охранять их гнёзда, увеличивать численность».
   
    «В зимнее время птицам опасен не мороз, а отсутствие пищи, поэтому так важна подкормка зимующих в наших краях насекомоядных и зерноядных пернатых».

   
    Последняя статья из списка - та самая, что вышла уже после его кончины. Сквозь её строчки просвечивает всегдашнее его стремление предупредить детей, оберечь природу от необдуманного их вмешательства в неё.

    «Не надо трогать и брать на воспитание не только птенцов, но и зверюшек. Белки часто в солнечные дни выносят бельчат на солнце принять «солнечную ванну». Сидит такой ещё не опушившийся бельчонок и греется. За ним наблюдает находящаяся поблизости мать-белка.
    И вот какая-нибудь группа ребят идёт в лес, встречает греющегося зверька и по своему незнанию решает, что бельчонка бросили. Берут его и несут домой. А выкормить бельчонка - нелёгкое дело!»
   
    «Все должны знать и помнить: дикие птицы и звери должны жить на свободе, обогащать и украшать нашу родную природу!»

    Не успел он при жизни увидеть и другую свою статью -

    • «Дикие птицы в городе»,

появившуюся в ежегодном журнале «Лес и человек» в 1984 году. Она продолжает тему орнитофауны, только в наше время получившую наконец должное развитие. Зато годом раньше этот журнал напечатал его заметку

    • «Уголок юнната»

.


85.


    Летом сёстры увезли его из Москвы пожить в деревне Новгородской области под названием Кюльвия, где по случаю купили старенький домик. Странный для русского слуха топоним объясняется тем, что в этом уголке селились когда-то сосланные эстонцы.
    В июле 1990-го мне довелось пожить там с месяц: место очень глухое, деревенька маленькая, без электричества. Кругом непролазные буреломы, близко к домам даже летом подходят волки. Но для желающего уединиться творчески лучшее укрытие от цивилизации трудно найти.
    Живя в июле–августе 1983-го в Кюльвии, обдумывая и набрасывая положения будущих статей, дед попутно, по своему обыкновению, сочинил пару стихотворных зарисовок о своей жизни там. Вернувшись в Москву, напечатал их на машинке и прислал нам.

Сижу без решётки в избушке сырой,
Вскормлённый лесами, с седой бородой,
За тучами гром непрерывно гремит,
Под тучами дождик обильно кропит.

В избушке моей освещения нет,
В неё проникает лишь солнечный свет.
В иную погоду в избушке темно.
Сижу и с тоскою смотрю я в окно.

И мнится мне светлый мой письменный стол.
Куда понесло тебя, старый осёл?
Где книжные полки и низкий диван?
Куда занесло тебя, старый болван?

Сестрёнкам работы прибавил я вдвое –
Заботы с едой и догляду за мною!..
Бурьяном высоким заросшая Кюльвия,
Время событий - начало июля.



    Пахнет сеном над лугами,
    По дорогам – не пройти.
    Хлябь и лужи под ногами,
    Для прогулок нет пути…

    Сёстры рьяно опекают,
    Ничто делать не дают.
    Что ни сделаешь – ругают,
    Словно мне запретен труд!

    Из колодца воду носят,
    Из Абросово - еду,
    Беспокойства не выносят.
    Если долго я их жду!..

    Кормят вкусно, бестолково,
    На запивку – молоко,
    За ним сёстры в Осипово
    Ходят тоже далеко!

    Если кто здесь похудеет,
    То конечно уж – не я.
    Так неделя за неделей
    Протекает жизнь моя!..

    И ещё одно стихотворение, отпечатанное им примерно в то же время, хочу заодно привести здесь, хотя не уверен, что эти строки – строковские. Но очень уж близки они ему и по стилю, и по духу.

Вот они какие,
Милый друг, дела:
Очень уж плохие
Стали зеркала!

Подойдёшь к стеклу-то:
Что это, обман?
Пред тобою гнутый,
Жалкий старикан!

Смотришь,смотришь хмуро:
Это я? Не я?
Чья это фигура?
Неужель моя?

Всё лицо в колючках,
Борода – метла…
Нет, когда-то лучше
Были зеркала.

Вспомнишь – лет, пожалуй,
Тридцать пять назад
Лучше отражался
В зеркале наш брат!

И одет-то просто.
И обут-то тож,
А и всем – и ростом,
И в плечах хорош!

Виделась отлично
Гибкость молодца,
Блеск и симпатичность
Свежего лица.

А сейчас, хоть даже
Нарядись в манто –
Зеркало покажет
Чёрт те знает что!

Вот они какие,
Милый друг, дела:
Очень уж плохие
Стали зеркала!

    Шутил он всегда. Даже после первого инсульта, когда у него стало падать зрение, подшучивал и над этим в машинописном письме к Свете от 5 марта от 1984 года (за четыре месяца до смерти): «С глазами у меня по-разному – то вижу клавиши на пишмашинке, то не вижу, поэтому не обижайся на опечатки, если я не ту кловишу сткну и не ту кукву напишу!»
    И далее – вновь о работе с юннатами, которую так и не оставлял до последних своих дней: «…Немного сотрудничаю с «Юным натуралистом». Беру печатать ответы, не более 60 в неделю. До болезни это была двухдневная норма».


    Осень и зиму 1983-1984-го он серьёзно проболел, перенеся, кроме инсульта, инфаркт и отёк лёгкого. Но весной почувствовал себя лучше и в начале мая сумел даже вырваться в Ленинград, чтобы встретиться с однополчанами и вновь отметить День Победы, как всегда, в Невской Дубровке.
    Перед этим он заехал, как всегда, к нам на улицу Вавиловых – то бишь к семье своего сына. Больше дед разговаривал, конечно, с нашим отцом, уединившись с ним надолго его кабинете. А мы, внуки, «тусовались» пока в соседней комнате.
    Тогда у нас дома уже почти два года постоянно бывал наш со Светой большой друг и соученик Сергей Васильев. Несмотря на то, что жил он на другом конце города, в Весёлом Посёлке, этот увлекающийся всем подряд, энергичный и жизнерадостный парень почти ежедневно приезжал к нам, да и мы уже привыкли к его неизменному присутствию рядом и к общению с ним. Основную часть времени наша неразлучная троица слушала грампластинки с классической и старинной музыкой, изредка отвлекаясь на чаепития.
    Было мне тогда 19 лет. И вот за чаем я сказал Серёже, указывая на стену:
    – Знаешь, кто там, в другой комнате? Это ведь мой дед из Москвы, учёный-зоолог!
    – Как, настоящий учёный? – не поверил он.
    – Самый настоящий, – с гордостью подтвердил я.
    – Да ну! И что, он знаменит? Научные труды пишет? А может, уже и о нём написано? – по-детски непосредственно восхитился 17-летний Серёжка.
    – Не знаю, как о нём, а сам он довольно много книг написал… Хотя вот, есть и про него кое-что! – вспомнил я и достал с полки книгу Сергея Юрина – ту самую, 1955 года издания, с очерком о «Вячеславе Строгове», датированным 1948 годом.
    Быстренько перечитав очерк в семи главах, Серёжка ещё больше восхитился:
    – Неужели этот рассказ о нём?
    Для нас в юношеские годы мир науки и искусства был недосягаемо далёк. Мы искренне верили, что учёные и музыканты – это небожители, люди идеально чистые, не запятнанные ничем земным… А тут – вот так запросто приходит к нам домой какой-тот дед с бородой – и оказывается, что он известный учёный!
    Когда отворилась наконец дверь в отцовский кабинет, Серёжка поначалу долго вертелся возле деда, не решаясь заговорить, и наконец сунул ему под нос книгу:
    – Неужели это Вы?
    Дедушка, хоть и плохо видел уже, сразу узнал обложку. И тут же смущенно и даже досадливо отмахнулся:
    – Ну да, я это, я!
    Серёжа тут же принялся рассматривать его во все глаза. Мне аж неловко стало...
    Вот такой забавный случился тогда эпизод.


    Сбор ветеранов 8 мая проходил – так же, как и в прошлые годы – на квартире у Володи Строкова, «второго сына» деда.
    В дневнике, который Варвара Всеволодовна вела до конца жизни, сохранилась такая запись:

    «… Вечер прошёл прилично, хорошо, и кто был, остались довольны. Два Урима – Дора Савельевна и Аркадий Моисеевич, Чикунов Александр Иванович, Овсянкин Володя – Владимир Николаевич».

    Тот самый Овсянкин, что на фронте спас Вячеслава от смерти - от погребения заживо.
    Здесь же у тёти Вари описан забавный случай, происшедший в ту встречу:

    «Почему-то у Володи Овсянкина оказался неправильный номер квартиры, и он бродил вдоль дома и по всем лестницам, а на балконе стояли Вячеслав и Александр Чикунов; Вяча плохо видит, а Александр Иванович Овсянкина не помнит; смотрят и говорят: «Что это за сумасшедший по двору мотается?»
    Вяча ему крикнул:
    – Как ваше фамилие?
    Володя поднял голову, видит - на 5-м этаже стоит Строков с седой бородой. Ну, всё в порядке!
    А на вопрос ответил:
    – Не знаю, - это о своей фамилии, решив, что спросили его в шутку, он шуткой и ответил.
    Все решили: точно, это ненормальный, и когда Овсянкин позвонил в дверь, то все высыпали в коридор, чтобы дать отпор этому типу.
    Конечно, получилось всё очень смешно, и все развеселились этой историей».


    На другой день, 9 мая, автобус «Икарус» на 40 пассажиров, заказанный для ветеранов Великой Отечественной, но в котором и для меня нашлось местечко, отбывал рано утром от памятника Кутузову у Казанского собора. Ездили также мой отец и дедова сестра Юля, которой оставалось полгода жизни. Как обычно, она всю дорогу делала зарисовки в маленьком блокнотике.
   
    Была традиционная встреча у памятника «Рубежный камень», митинг, чествование, речи... Я плохо помню подробности той поездки – в отличие от предыдущих посещений Дубровки, и в особенности той первой, девятилетней, по сравнению с этой, давности. Видимо, это оттого, что теперь мне почти не удалось пообщаться с дедом, он всё время был в кругу ветеранов, в основном полковых товарищей, словно чувствовал, что эта встреча – последняя. А может быть, ещё и из-за пасмурной погоды, весь день моросил противный дождик, приходилось большей частью укрываться в автобусе.
    Запомнил я только, как сидел он всю дорогу – туда и обратно – передо мной на боковом месте, у самой кабины, и я наблюдал сквозь дрёму, словно наваждение, профиль его крупноносого лица с дерзко вытарчивающей бородой, сверху прикрытого таким знакомым коричневым шерстяным беретом, лица на фоне стремительно несущегося нам навстречу шоссе, – так же, как стремительно несётся нам навстречу Время.
    Больше я его никогда не увидел.


86.


    Потом оказалось, что, несмотря на рекомендации врачей остаться в Москве, он всё же вырвался в июне на природу, уехав в тот же "КЮБиК". Здоровье его к тому времени несколько улучшилось, а он уже не мог жить без общения со школьниками, без полевых занятий с ними - так же, как настоящие артисты до последних дней, бывает, рвутся на сцену и мечтают умереть на ней. Вот и он опять устремился на природу - этом состояла его жизнь, его судьба. А может быть, надеялся, что целебная сила леса справится с его «болячками».
    Но внезапный инсульт подстерёг его и здесь. Перевезли его из лагеря в ближайшую больницу Можайска. Там он и находился до последнего дня - обездвиженным и незрячим, хотя и в полном сознании.
    Дома у нас взрослыми об этом почти не говорилось: в ту пору я как раз заканчивал музыкально-педагогическое училище, у меня вовсю шла подготовка к государственным экзаменам, и тревожные мысли отвлекали бы меня от сессии. А если и говорилось, то так кратко и с такой нарочито небрежной интонацией, что я не придавал значения этому известию. («Не отвлекай ребёнка! Нечего его волновать зря, у него экзамены на носу!» - твердила мама последние два месяца отцу).







    Верхний ряд:
      1) 9 мая 1983 г. ;
      2) Варвара Всеволодовна и Инна - 1983 г.;
      3) Выступление перед школьниками – май 1983 г.;
      4) На встрече с ветеранами у Невских берегов (В.В.Строков - второй справа) – 1983 г.;

    Нижний ряд:
      5) Последний раз в Невской Дубровке – 9 мая 1984 г. ;
      6) Наша последняя в жизни встреча: мы с дедом в автобусе, слева Юлия Всеволодовна Строкова – 9 мая 1984 г.;
      7) Юрий Вячеславович Строков на могиле отца на Хованском кладбище в Москве - 18 мая 1986 г.;
      8) Статья в газете «Хамовники» - февраль 2005 г.


    Знойным летним вечером позвонила тётушка Юля. Я взял трубку и, услышав знакомый тонкий голос, радостно завопил:
    – Ой, тётя Юлечка, здравствуйте! Как дела?
    Но тут родители вдруг зашикали на меня из коридора:
    – Тише ты! Чего кричишь? Дедушка в больнице, а ты…
    Я смущённо замолк, передав трубку папе. Последовал долгий и озабоченный приглушённый разговор. В больницы дед время от времени ложился и раньше, поэтому я недооценивал нынешней серьёзности его состояния. В 19 лет такие вещи воспринимаются слишком легко.
    …Июльским днём я зашёл в кухню к матери, хозяйничавшей в фартуке у раковины, и сказал:
    – Что-то папы не видно со вчерашнего дня. Работает он, что ли?
    – В Москву уехал. Завтра к вечеру вернётся.
    – Что, опять в командировку?
    – Нет, там дедушка умер, вот и поехал хоронить, – она махнула рукой. – Ладно, ты иди, Миша, делами занимайся! Что уж теперь поделаешь?
    Я ушёл в свою комнату – ушёл в состоянии удручения, недоумения и какого-то даже негодования. Как же это? Взял и умер!? А ведь обещал вроде: «До восьмидесяти дотяну!..» – и я уверился в этой его фразе. Да разве можно было ему – вот так вдруг…
    Только сейчас начинал я понимать, насколько мы с ним недовиделись, недообщались, насколько остро было мне это нужно. С ним ушёл огромный кусок семейной истории, ушла эпоха. Эта глыба, которой я страшился в детстве и которой гордился, это мощное фамильное корневище - неужели его больше нет? И всё теперь повисло на меня одного…
    Долго сидел я, ссутулившись на стуле - одинокий, ошарашенный и опустошённый известием. Смотрел в пол и думал, пытаясь что-то ухватить незрелой мыслью…
    Оказывается, – несмотря на обстоятельства, на все житейские несправедливости, глупости и ошибки, не позволявшие нам видеться чаще, чем раз в несколько месяцев, а то и раз в году, – он вошёл в мою жизнь гораздо прочнее, чем я полагал. Да и я в его – тоже. Я был его кровью и частью его души, последним для него носителем фамилии («другого-то нет, и едва ли будет уже!»). Он верил в меня. А я – я не осознавал той веры, не умел долгое время её почувствовать.
   
    … И всё же как это здорово, что я съездил с ним ровно два месяца назад, 9 мая, в Дубровку! Буду теперь помнить то последнее наше свидание. И как скверно, что столько месяцев до этого не давал ему о себе знать, не догадался хотя бы написать!
    Не зря жаловался он на меня в том шутливом стихе (вот и ещё куплет вспомнился):

                  А в марте дед инсульт схватил –
                  Пресквернейшая штука!
                  Дед кучу писем получил,
                  Лишь не было от внука!

    Но ведь я же и НЕ ЗНАЛ тогда, что у него вновь был инсульт, от меня это тщательно скрывали, чтоб не отрывать мысли от учения. Вот и молчал, никак не проявлял себя, надеясь на многие ещё встречи.
    А ведь даже «Ник-Ник» Дроздов – звонил тогда деду в больницу, волнуясь за состояние учителя! А я, кровный внук…
    Думается теперь: ну что такое экзамены, пусть даже и выпускные (их можно было мне и перенести, получил бы свою корочку-диплом так и так, никуда не делся бы), рядом с той последней несостоявшейся встречей!.. Нам было бы о чём поговорить. Да будь я тогда таким, как сейчас, понимай я, что значило бы в моей жизни то свидание, буде ему суждено было произойти, я помчался бы в Москву, в Можайск, не раздумывая!
    Сколько недоговорённостей, сколько невосполненных пробелов осталось в наших с ним отношениях! Сколько того, что необходимо было мне узнать, унёс он с собой навеки!..
    Сейчас я вдвое старше, понимаю вдесятеро больше, но почему-то от этого не легче. Так что… «иди, Миша, делами занимайся, что уж теперь поделаешь!..»
   
   
*             *             *

   
    Не очень-то хочется заканчивать повествование на столь грустной ноте, поэтому приведу напоследок ещё строчки из тех двух статей, что уже не раз цитировались в этой книге:

    В.А.Зубакин:
    «Велик ли вклад В.В. Строкова в орнитологию? Формально — вроде бы и нет. Вячеслав Всеволодович не вошел в число тех, кого принято называть «светилами» и ведущими орнитологами страны. Он не совершил каких-либо выдающихся открытий в орнитологической науке, не написал крупных сводок и основополагающих трудов, не создал своей научной школы, не успел написать докторской диссертации. Возился почти всю жизнь со скворечниками и синичниками, охранял чаек под Москвой, писал книги и статьи, предназначенные скорее для юных читателей, чем для коллег-орнитологов... Но ведь это он одним из первых показал, что использовать птиц для борьбы с вредителями леса гораздо выгоднее, чем применять ядохимикаты. Это он спас от гибели ценнейший природный объект — урбанизированную колонию чаек на озере Киёво, ныне имеющую статус памятника природы республиканского значения. А как подсчитать, сколько школьников после его статей и заметок в «Юном натуралисте», после его книг о лесе, после совместной работы с ним в природе решили посвятить свою жизнь орнитологии, зоологии, биологии?..»

    Ю.Е.Комаров:
    «В.В. Строков по справедливости считается одним из наиболее крупных орнитологов середины XX столетия, разработавшим ряд положений о птицах культурного ландшафта. Он является также одним из основателей метода привлечения птиц в полезащитные лесополосы».
    «Как учёный В.В. Строков внёс значительный вклад в региональную орнитологию (Кавказ, Центр и Северо-Запад России), в частную экологию, зоогеографию, орнитологию культурных ландшафтов, теорию и практику привлечения птиц и в орнитологическую педагогику».
    «Научная порядочность, трудолюбие, желание сделать что-то нужное людям было присуще этому большому человеку. И все эти черты он старался развить в своих учениках. Поэтому все мы с уважением вспоминаем нашего Учителя, настоящего человека, учёного и бойца!»



(2009)


Следующий портрет                   Все портреты                     Главная