Он и внешне выглядел уже матёрым воякой: высокий, осанистый, с огрубевшим на пронизывающих невских ветрах лицом, обрамлённым окладистой бородой, которую проносил всю войну. Про него можно было сказать словами песенки «Партизанская борода», популярной в военные годы благодаря исполнению ансамблем Леонида Утёсова:

Парень я молодой,
А хожу с бородой.
Я не беспокоюся:
Пусть растёт до пояса!

Вот когда окончим битву –
Сразу примемся за бритву,
Будем стричься, наряжаться,
С милой целоваться.

    Не знаю, насколько позволительным было на фронте офицеру регулярной армии (а не партизану!) носить такую роскошную бороду, какая была у него, а вот насчёт поцелуев с милой… это дело он всегда любил, судя по студенческим стихам, да и не только по ним. И хотя в войну он вступил, будучи семейным человеком - не с той милой заимел он дело по возвращении с фронта, с какой полагалось бы, не с законной супругой.
    В военных письмах Григорию Шакулову он говорит об Ольге, которую уже с осени 1943-го называет «невестой» и «будущей супругой». Теперь настало время рассказать подробнее об их знакомстве и развитии отношений.
    Первая версия происшедшего поведана мне «страдательной стороной», бабушкой, когда было мне всего лишь 13 лет. Она посчитала, что я уже достаточно созрел для того, чтобы узнать правду (мы жили тем летом 1978 года с ней вдвоём в течение месяца в Симферополе).
    – Как ты думаешь, почему дедушка живёт не с вами, а в Москве?
    – Ну, не знаю… работа у него там.
    – А вот не только работа. А ещё и семья. Другая семья!
    Тогда я мало что понял из рассказа о том, что у дедушки есть ещё одна семья в Москве. Об этом я и без того смутно догадывался уже давненько. Но ещё не способен был прочувствовать всей глубины ситуации: ну и что же, есть ещё семья, есть дети и внуки – так и что ж такого? Это не мешает нам видеться с ним и даже с ними. Внуки же ни в чём не виноваты! – почему бы нам и не познакомиться?
    Но бабушка пришла в ужас от такого предложения:
    – Как ты можешь так говорить! Они же наши разлучники!
    Более всего уязвил меня тогда не сам факт существования другой семьи у деда, а то, что сёстры его Варя и обожаемая мной Юля всем нам «немножечко поэтому чужие». Этого я не желал признавать! Как же так: Юлечка, тётя Юля – такой близкий мне по духу, творческий человек - поэтесса, скрипачка и художница, учившая нас с сестрой рисовать – и чужая?! Нет уж, вы там играйте в свои взрослые игры как хотите, – а она всё равно моя любимая тётя!
   Так вот, с бабушкиных слов история была такой. Какая-то «рыжая бестия» в разгар войны увидела во фронтовой газете статью о доблестном лейтенанте Строкове с его фотографией: бравый артиллерист в каске, с развевающейся бородой. Её фамилия, к несчастью, тоже оказалась Строкова, поэтому она написала ему письмо. Он ответил, стали переписываться. Она нажимом заставила его бросить прежнюю семью и жениться на ней.
    Вторую версию, гораздо более близкую к правде, я узнал двадцать лет спустя после первой от родных, когда уже ни деда, ни бабушки не было в живых, и когда я наконец познакомился с дедовой дочерью Еленой Вячеславовной (по её желанию). Теперь мы в прекрасных отношениях, и я непременно встречаюсь с ней и её семьёй, когда заезжаю в Москву. Так вот, версия такая: к раненым в госпиталь прибыла свежая кровь от добровольных доноров. Один из резервуаров был подписан некоей Ольгой Строковой. Завязалась переписка. А далее история закручивается по прежнему сценарию.
    А совсем уж недавно, в феврале 2005 года, в московской газете «Хамовники» под рубрикой «К 60-летию Победы» появилась статья, которую привожу здесь полностью – в качестве дополнения и уточнения к версии номер два:

Славная девушка Оля     Холодный зимний вечер середины девяностых. Поздно, очень неуютно. Троллейбус. Высокая пожилая женщина с палочкой выходит. Знакомое лицо - наверное, соседи, -думаю я. Впереди долгая темная дорога с Комсомольского на Фрунзенскую набережную. Я предлагаю свою помощь, идем рядом – она хромает. Она благодарит:     – Спасибо! - и вдруг ни с того, ни с сего:     – Парле ву франсе, месье?     С тех пор я беру у нее уроки. И, мне кажется, не только французского языка.     Ольге Степановне СТРОКОВОЙ за 80. По-французски звучит забавно: четыре раза по двадцать. И это правда, ее нельзя назвать ни уставшей, ни безразличной. В тот вечер она сразила меня наповал. И не своим безупречным французским - своей любовью к музыке.     – Сначала в МИДе нас, ветеранов, собрали на утренник, – говорит она, улыбаясь, – потом – в консерватории, а затем в Доме ученых... Иногда очень сложно чего-то пропустить. Мои меня ругают...     Она возвращалась с третьего в этот день концерта!     Вся жизнь ее в МИДе - преподавательницей французского, переводчиком. А до МИДа – война. Выпускные экзамены пединститута иностранных языков сданы в июне 1941 г. Дальше: дежурство на крышах, зажигалки, эвакуация в тихий Куйбышев. Сама дорога до Куйбышева далась молодой девушке непросто. Три месяца в холодных вагонах под бомбами.     – А кому было легко? – говорит она с улыбкой.     Там, в Куйбышеве, девушку ждали. Но только не парта и школьная доска, а 12-часовая смена браковщицей на конвейере шарикоподшипникового завода. Тогда девушке Оле казалось, что не хватает еще чего-то, главного. Были силы, а значит, надо было сделать еще что-то очень важное. Как помочь стране, фронту, тем, кому тяжело, тем, кто в окопах... Так думала не только она, но и большинство ее подруг. Ольга заканчивает здесь же, в холодных цехах, курсы медсестер без отрыва от производства. Что значит 12 часов на ногах, а потом - учеба, сейчас мало кто себе представляет. Это притом, что у нее полиомиелит с детства, она инвалид.     Что сделать еще? Однажды она решила сдать кровь. Никто не приказывал, не направлял, просто было чувство... Чувство переполняло ее и тогда, когда она сдала свои первые 450 грамм. Она написала несколько добрых слов и привязала записку к баночке со своей кровью.     Случилось так, что ее письмо попало в руки к такому же неравнодушному, как и она, доктору в одном из полевых госпиталей. Он решил опубликовать его в газете вместе со своим ответом-благодарностью и рассказом, как помогла ее кровь поставить на ноги солдата. Заметка появилась в газете Ленинградского фронта «На страже Родины». С тех пор жизнь Ольги Степановны сильно изменилась.     – Однажды я прихожу домой после ночной смены, а отец протягивает мне пачку писем. Я спрашиваю, что это? За весь месяц собрали? Нет, это только за сегодня почтальон принес.     Сначала она отвечала на все письма сама, затем ей стали помогать ее подруги - студентки медицинского института, потом пришлось обратиться за помощью в газету. Чтобы никто из тех, кто написал письмо, не чувствовал себя забытым. Так появились статьи в разных газетах: «Родная кровь», «Фронтовое спасибо», «Ответ девушки на 600 писем».     Ее приглашали на радио, с фронта стали приезжать бойцы, чтобы найти Ольгу Строкову. Найти, увидеть и сказать ей, что значила для них ее помощь. Рассказать, как вешали на стену землянок статьи с ее фотографией.     Однажды пришло письмо, которое тронуло сердце особенно... «Славная девушка Оля! В землянке топится железка, на столе из снарядного ящика коптит фитилек, по полу бегают мыши, за окном третий день пурга. В плохую погоду не стреляем, нельзя наблюдать за падением снарядов и результатом трудов своих. Сегодня получены газеты. Прочитал я их, и захотелось мне написать Вам ласковое письмо. Так иногда нахлынут воспоминания детства – хочется с кем-то поделиться своим настроением, вот я и решил написать Вам, незнакомой мне девушке из Куйбышева...»     Письмо было подписано – Вячеслав Строков. Однофамильцы. Может быть, поэтому, а может, и просто потому, что в письме было что-то особенно нежное и искреннее, возникла длительная переписка.     – Вяч потом рассказывал, как ходил собирал по землянкам у бойцов заметки с моей фотографией, говоря: «Нечего, нечего, она моя! Не видите, что ли, у нее та же фамилия...»     Строковы полюбили друг друга – по письмам. А после войны сыграли свадьбу.     Война закончилась, Ольга Степановна пришла в МИД. Будучи потомственной переводчицей, она скоро добилась успеха благодаря своим профессиональным знаниям и небывалой жизненной энергии. Сам Може, по гениальным учебникам которого все учат французский, отметил ее, когда она приехала повышать свою квалификацию в 57-м году в Париж.     В 65-м Ольга Степановна работала на авиасалоне в Ле Бурже. На триста человек делегации СССР всего 11 переводчиков. Летчики работали по сменам...     – А мы работали целыми днями, потому что интерес к нашей технике был огромный! Французы стояли в очередь, чтобы попасть внутрь «Антея»...     Муж ушел из жизни в 84-м. Сегодня Ольга Степановна окружена заботой своих близких. У нее большая гостеприимная семья. Двое шалунов правнуков. Меняется время, но не она – всегда молодая, веселая, жизнерадостная. Не дает грустить и жалеть себя память. Память прошедшего, пережитого живет в ее душе так же, как и окрепшие за годы военного лихолетья чувства - небезразличие и переживание за других людей, сопричастность к их судьбам и бесконечное желание помочь. Константин Беляев

    Статья хорошая. Хотя правда и то, что многое здесь, как говорил в таких случаях В.А.Солоухин, «обложено розовой ватой». А одна небольшая деталь – то, что у Вячеслава к моменту встречи со «славной девушкой Олей» уже была семья, была законная жена и маленький сынишка – в статье и вовсе упущена. Впрочем, скорее всего, корреспондент этого и не знал.
    Не один год я искал этого самого Константина Беляева. Вышел в итоге на бывшего главного редактора «Хамовников» тех лет, Наталию Викторовну Якименко. Но в разговоре с ней выяснилось, что она такового не помнит. Значит, либо то был «разовый» автор, либо имя это не настоящее.
    Жаль, конечно, что «Вяч» упоминается в рассказе мимоходом, только в качестве мужа, и интересен лишь как автор письма с фронта. Кто он, чем занимался в жизни – об этом ни слова. Да Ольгу никогда и не интересовала его зоологическая работа, она была далека от науки. И весь исторический материал для статьи, разумеется, представлен с её слов, её подачи, её видения ситуации.




    Поскольку дело это быльём поросло, и многое осталось для нас за кадром, не хочется никого персонально осуждать в свершившемся – ни Вячеслава, ни Ольгу. Вина тут обоих: её – в том, что убедила его оставить жену и сына, его – в том, что поддался на это, что повёл себя далеко не достойным образом по отношению к Марусе. Но не пристало внуку «бочку катить» на деда, я ведь и сам к такому же возрасту мог наломать дров (к счастью, не наломал), так что чья бы корова… А потому постараюсь воздержаться от оценок и ограничится констатацией фактов, да разве что ещё риторическими вопросами.

    Владимир Высоцкий в песне «Баллада о детстве» выразил это послевоенное явление в своей краткой и точной манере:

Возвращались
                отцы наши, братья
По домам –
                по своим да чужим.

    Помню, что в милицейском журнале самого начала "перестроечной" поры, осмелившимся одним из первых цитировать короткие отрывки из произведений Высоцкого, строка «по своим да чужим» была всё же стыдливо опущена: «по домам» - и всё. А ведь одна из характерных черт середины 1940-х, чутко уловленная поэтом, как раз и состояла в том, что многие из вернувшихся с фронта завели себе новые семьи. Верна для иных случаев поговорка: «С глаз долой – из сердца вон». Да и вообще распад семей – одно из явлений любого послевоенного периода в истории европейских стран.
    Словом, по окончании войны Вячеслав обзавёлся новой супругой. Потом он осознал, что это было затмение. Мне думается, он попал в определенную психологическую зависимость от Ольги - натуры (как отмечают все родные) сильной и резкой, капризной и язвительной, но по-своему интересной женщины. Она любила искусство, часто посещала оперные и симфонические концерты, великолепно владела французским. И была, кстати, ярой атеисткой: найдя однажды среди его книг Библию, выбросила её в мусоропровод.
    Хотя что же это я - «была»? Ольга Степановна жива и сейчас, ей за 90, проживает она со второй дочерью Натальей и её семьёй в той же квартире на Фрунзенской набережной. Но я всё не нахожу случая познакомиться с ними по-настоящему, да и не уверен, захочет ли того она… А было бы интересно пообщаться!
    Из песни слова не выкинешь. Три послевоенных года – с лета 1945-го до лета 1948-го – Вячеслав словно пребывал в ледяном дворце Снежной Королевы, с осколками кривого зеркала в глазу и в замороженном сердце. Он вернулся с войны совсем другим человеком - не таким, каким так ждала его Маруся: был с ней холоден и даже груб, несправедливо и обидно обвинял во многом. Сколько страданий доставлял он ей своим нестабильным, неопределённым поведением в отношениях к ней! Сколько ненужных, бессмысленных терзаний испытывал и сам, заставляя себя бросить сына!
    (Ни разу папа не заговаривал об этой истории, он всегда был человеком скрытным. И лишь недавно, уже после его смерти в возрасте 61 года, мне стало известно из воспоминаний близких людей, насколько болезненно он всю жизнь переживал, так и не сумев до конца простить предательства отца, несмотря на их в общем-то тёплые отношения).
   
    Зачем он всё это устроил себе? Зачем нужно было отталкивать от себя беззаветно любившую всю жизнь только его Марусю, бросать через силу семью – и уходить к той, с которой, по свидетельству всех без исключения близких, почти сорок лет жил «как кошка с собакой», от которой постоянно куда-то сбегал - то на полевые работы, то на руководство студенческой практикой, то вообще на работу в другой город на несколько лет.
    Потому-то сказать, что он изгнал «вон из сердца» бывшую жену, будет неправильным. Напротив: как раз после развода летом 1947-го, как ни парадоксально, он стал вести с Марусей оживленную переписку – душевную, нежную, доверительную. Именно теперь, когда он окончательно «увяз» за послевоенные годы в отношениях с Ольгой, он наконец-то оценил кроткую и добрую Марусю, оценил её благородное поведение во всей этой не слишком красивой истории.
    Оценил – и влюбился заново! Это видно из его искренних писем, регулярно посылаемых ей в ту непростую для него пору на рубеже 40-х – 50-х. Ситуация перевернулась с ног на голову: теперь она стала для него той «побочной» женщиной, которой можно доверить всё, с которой позволительно быть свободным и естественным. Всё покатилось вспять, началось явное и стремительное потепление отношений.

    «Милая, родная моя и любимая Мусенька!» – вновь начинал он свои письма, как прежде.
    Только ей, и никому больше, он поверял душу. И она отвечала ему тем же.
    Поздравляя его с одиннадцатилетием их «мандариновой» свадьбы, она просит:
   

«Пиши мне обо всём, обо всём. Мне кажется, мы теперь понимаем друг друга, и если хочется – то пиши не стесняясь. Я не хочу, чтобы ты делал ещё глупости, слышишь? Ты ведь в сущности - хо-ро-ши-й! Правда?»

    Всё шло к тому, чтобы семья восстановилась «на новых началах», о чём писала и так мечтала преданная Муся. Но он всё тянул, а там и дети пошли – у Ольги с Вячеславом родились одна за другой две дочери. Мария, долгое время не знавшая этого, уже почти уверилась в его возвращении к ней. Она строила планы совместной жизни и даже путешествий.
    Представляю, каким страшным ударом стало для неё известие о появлении «нового потомства», от которого она его предостерегала! Этого-то она и боялась больше всего.
    И тогда, как и обещала ему, она нашла в себе силы поставить точку. Ушла от него с сыном сама, продолжая душой быть с ним. Отныне он только навещал их изредка, когда смог вырываться из Москвы. Желанным гостем для них он был всегда. И конечно, писал ей и сыну до последних своих дней. А она так и прожила в одиночестве до глубокой старости…

    Читая письма деда конца сороковых – начала пятидесятых годов, я вижу теперь такую вещь: насколько силён он был в профессиональной деятельности, в научных изысканиях, настолько же беспомощным и неуклюжим оказывался в человеческих, в семейных отношениях. Как у героя фильма «Осенний марафон», его политика «и нашим, и вашим» оказалась пагубной для него и близких.
   
   

«…. Нет, я не жестокий, в этом беда моя в жизни: мне всех не хочется обижать, а обижаю всех, и в результате – себя больше всего… А что любишь меня – я чувствую и верю тебе, как никому другому.     Да, ты мой друг, а не только жена!     Одно, одно не могу тебе простить: зачем ты не удержала в своё время меня, а замкнулась в себе, подобрала Юрика и молчала! Почему тогда не кричала, не рвала на себе и мне волосы, не кляла меня? Ведь ничего не было бы этого, за что вся моя жизнь стала походной и неуравновешенной! Я тебя любил и знал первую, так надо было держать и держаться! Если я дурак был, так ты же умнее и дальновиднее была…     Мусенька, родная моя, желанная! Вот и вырвался крик, а то действительно молчал всё время, горе своё переживая в себе, и сколько мне ещё переживать его! Слишком всё сложно стало, чтобы оборвать и сбросить тяжесть с души…»

    Но – поздно.
    А она не таким была человеком по самой природе своей, чтобы вопить «во всю Ивановскую», чтобы вцепляться в любимого мужчину и силой тащить его к себе. Она страдала молча, благородно, отстранённо.

    Я бы не углублялся в эти личные передряги, – в конце концов, мы сами во многом творим свою судьбу и получаем заслуженное – если бы не отразились они столь заметно на научном пути деда. В результате их он создал себе на оставшиеся ему три с половиной десятилетия деятельности как учёного неуютную, беспокойную и бестолковую жизнь – вечно в бегах, в духовном одиночестве и дискомфорте. А пробудь Мария возле него постоянно, всю жизнь - чувствую, что были бы у него и надёжный тыл, и внутреннее равновесие. И путь земной не окончил бы он, может быть, на десять лет раньше неё.
    Ведь она так мечтала обеспечить ему домашний уют и достойные условия для работы! Тогда, глядишь - и создал бы он что-нибудь фундаментальное в науке. Изучали бы его труды студенты и кандидаты, ссылались бы на них профессора и академики…
    А так, при всей полноте и глубине биологических знаний, пребывал он где-то не то, чтобы на научных задворках, - но на периферии, не на стержневых направлениях. Распылялся, менял места работы, метался из темы в тему, выдавал статьи по всевозможным текущим проблемам, кочевал по стране. И хотя большую часть времени он всё же проводил за письменным столом (в городской квартире, в Министерстве, на кафедре, в редакции), чувствовал он себя там не на месте. Отныне его стихией стали поле и лес, а привычным окружением и спутниками - палатка и сухой паёк, бинокль и полевой дневник…


    Летом и осенью 1945-го Вячеслав «по долгу службы» жил в Выборге, ожидая демобилизации. Периодически ездил в Ленинград или подлечивался от военных ранений в госпитале. Об этом рассказывают некоторые сохранившиеся письма Григорию Шакулову (обо всём писать по-прежнему было нельзя, почти на каждом письме стоит штамп «Просмотрено цензурой»).

    2 июня 1945 г.
    «Гриша! С 15.5 нет писем от тебя, и я не писал, не знаю, куда писать.
    Олег получил Красную Звезду, хвастается, я же получил ещё более и в прямом бою.
    Иду завтра на медкомиссию.
    Был в Питере. 3 дня Нину не видал.
    Пиши, очень жду. Вячеслав».

    7 сентября 1945 г.
    «Гриша! Словно чуял я, что ты не на п\п ноне обретаешься, когда вчера послал тебе письмо на квартиру. Получил от тебя полтора паршивеньких листочка. С твоей точки зрения это, может быть, и письмо, а с моей нет.
    Ты, кроме письма с твоими стихами, от меня другие-то получил? Что за небрежность, не написать об этом. Или это влияет на тебя дух вольности? Не похвально.
    Олег на распутье. Нину видел? Я тебе вот что хочу посоветовать. Брось ты писать во все места о своей персоне, а пиши телеграмму Акимову - мол, «безработный (и беззаботный, и безалаберный) Шакулов желает работать озеленителем под твоею (или ты с ним на Вы?) - под Вашей рукой. Условия молнируйте!» Авось и я там буду к концу сего месяца.
    Ты хоть с дороги-то, когда домой поедешь, открыточки пиши! Целую тебя, Вяча».

    19 сентября 1945 г.
    «Здравствуй, Гриша!
    А.Л.показала мне твоё письмо,- спасибо за рекомендацию, так я, по-твоему, зверюгой был? Вот это подлестил! За заботы спасибо, но дают мне, кажется, 1-ю категорию. Воротника я избег, мои постоянные Sollux и диатермия ноги. «Болдинская осень» была из-за А.Л.? Или из-за кого другого? Ох, Гриша, Гриша! А я тебя скромным человеком считал! И тут успел.
    Лежу в нервном, без психов. С ними я лежал в 1943-44 году. Бороду я обрил 9 мая, в день победы, и снова отпускать начал с 21 августа, когда слёг. Мечтаю о воле, да не знаю, кто вперёд выхлопочет, Нина или дядя Петя. Собственно, мне всё равно где работать, соскучился по работе, а в Ленинграде мне не жить, с женой у меня явные нелады, а жилплощадь её, – своего заводить не хочется, а под Ленинградом дачку поставить, другое дело.
    Во Владимир не езди, – обдуют. Эх, увидеться бы с тобою, давно не говорил ни с кем по душам.
    Пиши, привет Ане и брату.
    Газеты «Лесная правда» у меня все сохранены.
    Целую, Слава».

    17 октября 1945 г.
    «Гриша! Очевидно, путешествуешь, потому и писем от тебя нет. Если вздумаешь писать, пиши по адресу: Ленинград, 11 п\о до востребования. Я демобилизован и к концу месяца буду в городе.
    А пока хаю тебя за молчание. Целую. Слава».




    Одумавшись, до конца жизни он продолжал сожалеть о своём поступке. Как-то, посадив меня, одиннадцати- или двенадцатилетнего, к себе на колени, дедушка долго и внимательно смотрел на меня, а потом проговорил задумчиво:
    – Да, большую ошибку я совершил в жизни. Очень большую!
    Тогда я не понимал ещё, о чём идёт речь, но слух мой пожизненно отпечатал в памяти горькую, покаянную интонацию, с какой это было сказано.
    Не понимал я и тех надежд, которые возлагал он на меня как на единственного продолжателя рода по мужской линии.
    Дед приучал меня с ранних лет уважать своё родовое древо. Его беседы со мной о том, что главное отличие человека от животного есть знание своих предков (о чём я упоминал в начале этой книги), всё же дали свои плоды – правда, много позднее. Если в детстве я пропускал его слова мимо ушей, то через десяток лет после дедовой кончины всё же стал всерьёз заниматься нашей родословной, собирать старинные фотографии предков и материалы о них.
    Некоторые друзья, видя мои генеалогические изыскания, удивляются:
    – Зачем тебе всё это надо? Брось ты, живые о живых должны думать. А ты копаешься в какой-то мертвечине!
    В таких случаях нелишне вспомнить высказывания кое-кого из умных людей.
    Русский историк А.О.Ключевский говорил: «Изучая предков, узнаём себя».
    «Блажен, кто предков с чистым сердцем чтит», – это уже из Гёте.
    Вспоминаются и пушкинские слова: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». Как известно, Пушкин весьма почитал своё 600-летнее дворянство. Вот ещё одно его высказывание: "Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим".

    К сожалению, далеко не все в наше время помнят своих предков более, чем до дедушек, максимум до прадедушек, так уж нас приучили с подачи тех, кто совершил переворот 1917-го, а продолжатели их дела и сегодня пытаются превратить наше общество в стадо, у которого атрофировано историческое мышление. Они нанесли удар в самое уязвимое место, ведь сила нации в её корнях! Пробелы в истории – это дыры в национальном сознании. Без прошлого любая нация обречена, ибо в этом случае нет базы для её самосознания, а значит, и для развития.
    Если бы не уничтожались русские люди на протяжении 20-го века в политических и исторических катаклизмах десятками миллионов - сколько семейных легенд и преданий, сколько исторических фактов из жизни предков, сколько интереснейших родословных и их переплетений стало бы достоянием нынешних поколений едва ли не в каждой семье!

    Жаль также и того, что у подавляющего большинства современных моих соотечественников нет обычая оставлять потомкам мемуары и весь накопленный родом духовный опыт предков. Насколько более глубокими и достоверными были бы тогда наши исторические знания! Но, в отличие от, например, Англии, в которой делом чести всегда почиталось знать свою родословную и историю родной страны вглубь веков до малейших подробностей, у нас властьимущие пытались скрыть от народа историческую правду, истребить интерес к изучению истоков.
    До какого же извращения надо было дойти, чтобы люди у нас гордились своей безродностью, чтобы в почёте были «Иваны, не помнящие родства»! Такой подход к делу был все мои школьные годы. Упоминание предков было чем-то негласно-одиозным. Лучше всего было назваться «выходцем из простой рабочей семьи». Не поощрялись даже интеллигенты в роду, не говоря уже об аристократии или о «попах», как в моём случае. И не дай бог, чтобы к тебе с какого-то боку затесались буржуи, «голубая кровь». Это ставило клеймо на человеке. Тех неперевоспитавшихся, которые осмеливались заявлять об этом, быстро ставили на место - «перекрывали кислород» и начинали травлю (как в случае с Галей Строковой). Старшему поколению такие вещи памятны до сих пор.
    «Страна, забывшая свою культуру, историю, традиции и национальных героев - обречена на вымирание», - написал Лев Толстой.


    По поводу происхождения нашей фамилии дед как-то рассказал занимательное предание:
    – Родоначальник наш был человеком пытливым: с научной целью он прошёл на плотах всю Волгу, и ещё пытался изобрести средство от туляремии крыс и других грызунов. Был он хорошо начитан, без книги не проводил ни дня! Так вот: читая, он так торопился, что перескакивал через строчку. Отсюда и пошла наша фамилия!
    Версия эта, конечно, спорна, но остроумна и, по-моему, достойна быть упомянутой в семейных мемуарах.

    Первым прямым предком нашего рода исключительно по мужской линии, о коем достоверно известно, является донской казак Семён Строков, живший в середине 18-го века – отец Андрея Семёновича и дед Фёдора Андреевича Строкова, который, в свою очередь, и был отцом Петра Фёдоровича и дедом Всеволода Петровича.
    Что касается самой фамилии, то в "Новгородских писцовых книгах" впервые документирован с 1495 года крестьянин Емельянко Строков. Правда, найдено упоминание о некоем Феодоре Строкове, приставе тверского князя в городе Кашине, жившем чуть ранее, в середине XV века. Но неизвестно, имели ли они оба отношение к нашему роду.

    В околонаучной литературе я встретил ещё несколько различных версий происхождения фамилии Строков.
    Первая гласит, что она

“происходит от нарицательного «строка» — «расположенье чего-то по прямой черте, сплошной ряд, линия, порядок, дорожка, полоска, что идет тесьмой, лентой, гуськом». Исходя из этого, можно предположить, что Строком могли называть последовательного, рассудительного человека”.

    Там же:

“В некоторых областях в прошлом был распространен глагол «строчить» — «бранить, журить». В таком случае Строком могли прозвать человека с властным, волевым характером.     Кроме того, довольно часто подобное прозвище закреплялось за ябедой. Не случайно о клеветнике и доносчике в народе говорят: «Он жалобу строчит». Строк, со временем получил фамилию Строков”.

    Таким образом, мы познакомились уже с тремя толкованиями этимологии этой фамилии.
    Четвёртая версия:

«Может статься, что родоначальника прозвали Строкой за усердие в письме: был он писарем или просто грамотен.     Позднее канцелярских служащих народ презрительно называл «канцелярская строка».

    Пятая связывает его со «строками» – так называли в старину на Руси оводов, слепней. То есть «Строков» означало «подобный оводу» – назойливый, надоедливый человек.
    И наконец – последняя пока из обнаруженных версий, шестая, менее обидна и соотносит фамилию с белорусским «строки», что значит «веснушки»: Строков – веснушчатый.
    Хотя, насколько мне известно, в нашем роду не было ни белорусов, ни рыжих и веснушчатых. А вот насчёт назойливости – гм… не знаю, не уверен.





    У писателя Сергея Васильевича Юрина в книге «Страна дубрав» есть рассказ, – а точнее, объёмный очерк из семи главок, – написанный в 1948 году, под названием «Мой товарищ Строгов». Он – о деде (в те времена у литераторов принято было изменять на одну-две буквы имена военных героев – вспомним, например, лётчика Мересьева вместо подлинного Маресьева в «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого). Юрин описывает различные эпизоды из жизни Вячеслава: от участия в войне до научной работы в горах Кавказа, куда после войны Строков-Строгов был направлен для лечения.
    Они встретились и подружились на Карельском перешейке в 1943 году: после одной из газетных статей о Вячеславе Строкове писатель специально приехал к нему в военчасть, чтобы повидаться и написать о нём подробнее.

    «Мастер огня гвардии старший лейтенант Строгов» – было напечатано во фронтовой газете. И фотография: длинная, черным веером борода. . . Но выправка, ордена, широкая грудь! Под стальной каской твердые, молодые глаза.
    Батарея, которой командовал Строгов, держала первенство по стрельбе… Это была грозная сила, снайперская часть, воспитанная отважным командиром».

    Так говорит о его боевом подразделении Юрин, сидевший вместе с приятелем в землянке под обстрелом.

    «Бойцы любили Строгова.
    Летом они приносили ему землянику.
    – Когда собирал ягоды?
    – Во время пастьбы лошадей, товарищ гвардии старший лейтенант!
    Получалось всегда так, что ягоды собирались во время пастьбы...
    – Разрешите получить обратно кружку, товарищ гвардии старший лейтенант!
    Чёткий поворот налево кругом, отдёрнутая от каски рука... и, только когда за бойцом закрывалась дверь землянки, Строгов, улыбаясь, принимался за землянику».

    Затем Юрин уже после войны случайно встретился с дедом на Сочинском побережье, где тот работал над проблемой изучения и разведения пробкового дуба.

    «Я потерял Строгова в лесах на Карельском перешейке. Нашел его снова в лесах Кавказа, уже после войны.
    Это было так.
    С знакомым ботаником, профессором Лесотехнической академии имени Кирова, мы поднимались в гору. Весенний буковый лес звенел голосами зябликов и свиристелей, как и у нас на севере. Из-под рыжих прошлогодних листьев робко выглядывали синие хохлатки. Когда ветер шевелил вершины могучих деревьев, под ногами у нас пробегали легкие блики и тени. Профессор был руководителем экскурсии студентов, которые изучали семьсот растительных видов Сочинского дендрария. Поминутно нагибаясь, чтобы сорвать то хрупкий анемон, то мясистый «петров крест», профессор говорил:
    - Плоды мыльного дерева похожи на сливы. Один сотрудник решил попробовать их — и можете себе представить, что с ним случилось... Яд, отрава!
    - Кто же этот ботаник, который не отличает ядовитые плоды от съедобных? — спросил я.
    - Не делайте поспешных заключений,— ответил профессор.— Специальность Строгова, собственно, зоология.
    - Какой Строгов? — перебил я.— Вячеслав?
    - Да. Вы его знаете?..
    … В тот же день мы встретились. Бывший гвардеец был в шляпе и черном драповом пальто. Он сильно изменился: лицо бледное, щеки впали, только черная борода развевалась по-прежнему: из-за нее в дивизии Строгова звали Миклухо-Маклаем».

    Довелось Вячеславу поработать и в должности заведующего лечебным отделом, а затем его назначили зав.отделом субтропического лесного хозяйства, благодаря чему он наконец-то получил в пользование вполне пригодный для жилья домик с огородом на территории самого Дендрария. Точнее, полдома. Без мебели, но – что немаловажно – со служебным телефоном.
    Домик стоял на горе, и из окон его открывался великолепный вид на море. Варина дочь, Инна Олейник, так описывала через 50 лет это жилище в своих мемуарах:

«… в одноэтажном доме, но на очень высоком фундаменте, у него были две комнаты и веранда с отдельным входом. Крыльцо высокое, ступенек в десять. С одной стороны   –   вплотную к стене дома, с другой   –   перила. Перед домом росли огромные деревья, платаны, листья у них похожи на кленовые. Тут же, на улице, водопроводный кран. В доме воды не было».

    Дома на этом месте давно уже нет (Инна побывала там в конце 1990-х), но платаны сохранились. Высоченные, они растут там до сих пор.
    Именно в этом доме и навещал деда Сергей Юрин после того, как неожиданно вновь повстречался с боевым другом:

    «Мы разделись в маленькой прихожей и пошли в комнату. Хозяйка на кухне жарила камбалу по-гречески, пахло на весь дом. За окном свешивались плакучие ветви эвкалипта с голым розовым стволом. Был виден порт, белый санаторий и далекий Дагомыс. Внизу голубело море.
    Но когда на столе зазвонил телефон, и мой товарищ, сняв трубку, знакомым голосом сказал:
    – Строгов у телефона! – мне показалось, что я ослышался.
    Надо было:
    – Гвардии старший лейтенант Строгов у телефона!
    И до того пахнуло фронтовым прошлым, что я увидел, будто сидим мы согнувшись в землянке, кругом снег и ели, а близко слышны разрывы."





    Перед этим Вячеслав длительное время лечился в сочинском санатории («…то ли санаторий, то ли барак», – жаловался он в одном из писем Марусе), ибо последствия военных ранений и контузии были серьёзными – отнимались ноги, тело не хотело слушаться.
    Лечили его сероводородными ваннами.

    «Бывшего артиллериста пеленали, как младенца, в тёплые одеяла и везли на Мацесту. Тело в ванне краснело, кожа покрывалась серебристыми пузырьками газа. После ванны – ощущение странной, давно не испытанной юношеской лёгкости. Но угнетало отсутствие зимы, тягучие, по неделям, дожди».

    «Так прошло около года, и вернулась первая после войны весна. Море в тумане было молочно-зелёное, фиалки и примулы скромно выглядывали из-под обрыва. Цвела жимолость. Всё под дождём.
    А вечером проглянуло солнце. Строгов наблюдал его с балкона. Оно село, как докрасна раскалённый уголь, один уголь в синей дымке, без лучей. Лишь вверху, по перистым облакам, сияли пурпур и золотые маски.
    Сестра, заглянув в палату, вдруг ахнула и побежала доложить дежурному врачу:
    - Больной Строгов на балкон выполз!
    Две женщины в белых косынках поспешили в палату. Строгов уже сидел в плетёном кресле.
    - Что вы тут делаете?
    - Дроздов слушаю! – сказал Строгов.
    Дрозд и на самом деле сидел на верхней ветке могучего дуба и пел свою песню вечерней зари, как поёт он её везде, на севере и на юге».

    Постепенно, заново учась владеть ногами, он стал совершать периодические (когда отпускала боль) прогулки вдоль морского берега и в парке. Рядом находилась Лесная опытная станция, и там он однажды увидел знакомого профессора, преподававшего ранее в ЛТА (Юрин не называет его, но предполагаю, что это был Григорий Евсеевич Осмоловский, в те годы он был директором Сочинского Дендрария). Встреча эта определила жизнь Вячеслава на несколько последующих лет. Профессор, у которого бывший студент, истомлённый бездельем в санаториях, попросил работы по зоологической части, за неимением таковой порекомендовал ему заняться пробковым дубом. Он убедил Вячеслава в важности и полезности этой темы, разрабатываемой в своё время знаменитым биологом-селекционером И.В. Мичуриным.
    Вот как передаёт Юрин их диалог:

    « ... – Не могу больше переносить лазаретную обстановку, не могу без работы! - пожаловался Строгов. - Как вы думаете, можно стать прежним после трёх лет на передовой, да ещё в ленинградской блокаде? Врачи уверяют, что к лету следующего года я опять стану «довоенным». Ваннами лечат... А мне бы на работу!
    Профессор испытующе посмотрел на бородатого, с бледным лицом человека. Рад бы помочь, но, насколько ему известно, никаких тем по зоологии в дендрарии нет. Вот если бы в Ленинграде...
    – Об этом не может быть и речи, - прервал Строгов. - Врачи решительно не отпускают на север!
    – Гм... А отчего бы вам не стать «королём пробки»? - предложил вдруг профессор.
    В Грузии, вблизи Очемчир, находились старейшие плантации пробкового дуба, да Хостинская плантация – около ста гектаров, да в самом дендрарии гектара два...
    Строгову предлагали стать ботаником.
    – Что я должен буду делать? – вяло спросил он.
    – Изучать формовое разнообразие пробкового дуба и находить самые полезные формы, – ответил профессор. – Пустая, кажется, вещь – пробка, а подите, обойдитесь без неё! Вот вам мичуринская тема: создать такие формы, которые можно было бы продвинуть на север... Не забывайте, что вы и лесовод. Семьдесят реликтовых видов растут здесь, многие из них нигде не встречаются, кроме Кавказа. Вам придётся лазать по горам, искать и находить... Работа творческая...
    – Да? – спросил Строгов.
    – Удивительное дело! – продолжал профессор. – Смотрю я на вас и не знаю, что думать... Ведь, бывало, целые рефераты читали о связи животных и растений, о сезонных кочёвках лосей, о том, когда и почему им нужна осиновая кора или корневище аира... Выходит, ботаник и зоолог-то соседи?
    Строгов мог бы возразить профессору: то, о чём он говорит, – только одна сторона дела, и не самая для него интересная. Но он промолчал. Недалеко от дендрария был дом, где жил Николай Островский. Вот как он преодолевал свои недуги и находил новое творческое место в жизни?..
    Над предложением профессора стоило подумать».

    Так и стал Вячеслав сотрудником Дендрария.
    Без особого энтузиазма принялся он за новое для него дело. И… понемногу втянулся! Стал совершать вылазки в горы - сначала на день, а потом и на несколько.
    Походы эти стремительно возвращали ему прежний интерес к природе.

    «В горы Строгов пошел на своих неокрепших ногах уверенней, чем с поддержкой няни ступал на гладкий паркет санатория.
    Тишина синеющих в отдалении вершин, запах хвои, самый воздух, заставлявший дышать полной грудью,— все это само по себе было целительным.
    Первая же встреченная Строговым горная куропатка сразу заставила его забыть несколько бездеятельных санаторных месяцев.
    Пахучие горные цветы уже не оставляли его равнодушным.
    Кавказские леса мало походили на леса севера.
    Перевитые лианами в приморской зоне, на высотах они становились просторнее. Среди дубов вдруг попадались грецкий орех или черешня.
    Однажды он вспугнул стадо диких кабанов, которые кормились каштанами.
    Отчищенные до серебряного блеска, сияли вокруг снеговые цепи.
    Никто не знал, что иногда Строгову приходилось, взбираясь к вершинам, отдыхать у каждого дерева, так он был слаб. Но с каждым походом он забирался все дальше, все выше. Он взял работу на лесной опытной станции — обследовать пихтовые насаждения. Для этого приходилось подниматься на высоты свыше тысячи метров.
    Высокогорные поляны были покрыты предальпийской растительностью, скрывавшей человека. Стебли лиловых колокольчиков достигали вышины двух метров. Соцветия зонтичных поднимались неправдоподобными шатрами, и пчелы летали над рододендронами, собирая пьянящий мед.
    Горные луга цвели, казалось, вечно. Они не знали степных засух. Север снова дохнул в лицо Строгову. Стали попадаться карликовые березки. За ними — скалы, тундры, льды.
    «Вот и север»,— думал он, изнемогая...
   
    Горец-лесник нашел Строгова лежащим без сознания на высоте двух тысяч метров и принес его в свою хижину.
    Предки лесника, молокане, бежали в эти неприступные выси от преследований царя. На крыше хижины лежали гранитные обломки, вход был украшен турьими рогами, и медвежья шкура сушилась на ветру. Здесь молодой ученый прожил несколько недель почти в одиночестве, питаясь медом и медвежьим жиром: то и другое лесник заставлял есть большой деревянной ложкой.
    — Противно же, невмоготу!— взмаливался Строгов.
    — Все равно ешь! — строго приказывал горец.
    В довершение приключений Строгова застала в горах зима. С рюкзаком, набитым таблицами и вычислениями, он хотел добраться до Сочинского шоссе, но на полдороге изменили ноги; случилось это посреди бурного холодного ручья, через который он переходил вброд.
    Седая волна подхватила, протащила несколько метров. Уцепившись за корень, Строгов встал. На ближайшей колесной дороге его подобрала арба.
    — Месяца два,— рассказывал он мне,— я думал, что переберусь к праотцам. Но купание ли это, бродячая ли жизнь с ночевками где попало, с питанием как попало, только ноги мои перестали болеть. Возможно, целебный медвежий жир и мед помогли...
    Остаток зимы он работал на пробковой плантации, а весной снова ушел в горы.
    В горах шло строительство, гудели взрывы: будто гигантский рельс протаскивали по скалам, и скалы рушились... Кончилось все певучим, струнным звуком дальнего эха.
    Однажды в совершенно диком месте Строгов встретил девушку.
    Она сидела под черным зонтом на желтом ящике. Костюм ее был таким городским и так не соответствовал ландшафту с водопадом и парящим орлом, что Строгов невольно, без предисловий, спросил:
    - Вы кто?
    - Геодезистка,— скромно ответила девушка, поправляя берет.— А вы?
    - Я ботаник...— сказал Строгов.
    Его смущенный вид, какие-то зеленые хвосты, торчавшие из рюкзака, были более убедительны, чем его слова, и девушка, махнув рукой, рассмеялась:
    — Видно, все мы солдаты одной армии!
    — Следопыты! — подтвердил Строгов.
    Они дружески проговорили еще несколько минут и расстались: она склонилась к теодолиту, он, раздвигая колючки, полез на скалу.
    Когда он вернулся в Хосту, на море после шторма катилась мертвая зыбь. Строгов с наслаждением искупался, подставляя спину мутной волне.
    Потом долго ходил по пляжу, рассматривая «дары моря». Среди гальки и щепочек попадались веточки самшита и мокрые листья.
    Вот что ему было нужно!
    Он наклонился и долго перебирал листья в руках».

    Строковская научная селективная работа давала хорошие результаты.

    «На плантации, за чаем с вареньем из кисленького кизила, Строгов рассказывал заведующему о своих путешествиях.
    - На переправе через речку в «люльке» (две перекладины на колесиках, бегающих по стальному тросу) чуть не остался без пальцев, неосторожно сунув их под колёсико...
    Пробковый плантатор искоса поглядел на Строгова.
    - И что же?
    - Да ничего,— ответил Строгов.— Взвыл я на всю долину, перепугав до смерти лесничего, который сидел впереди меня... А в лесу нашел тисс; тут уже, за то, что не знал, попало лесничему от меня. . . Тисс, как вам известно, порода, медленно растущая, семена всходят на третий год после посева,— а тут естественным путем, в лесу, богатое возобновление... И маточное дерево стоит на краю пропасти, современник мамонтов и пещерных медведей!.. Ну, а как ваша плантация?
    – Кора на дубах – как замша! – сказал заведующий. – Вы что же, теперь совсем к нам или… опять на экскурсию?
    – Какие же экскурсии? - возразил, обидевшись, Строгов. – Я работал на определённые, заданные темы.
    О главной «теме» он не сказал: это был зелёный мир, возрождавший его к жизни и вновь заставивший полюбить её».

    Обширные фрагменты из очерка я процитировал оттого, что книга Юрина давно стала раритетом, её экземпляров по стране сохранилось очень мало.
    Кстати, благодаря этому писателю я получил – примерно через год после выкладывания своей книги в Интернет – письмо от интересного человека. Это военный журналист и краевед, житель подмосковного Юбилейного, полковник, член Союза писателей России и ответственный секретарь журнала «Ориентир» Леонид Михайлович Горовой. Он писал:
   
    «Уважаемый Михаил!
    Разыскивая сведения о прозаике Юрине, нашёл в Сети Вашу книгу "О тех, кто рядом" и с большим интересом прочитал Ваши мемуары о дедушке "Натуралист и артиллерист". Написанные тонко, с чувством и - главное - с большим тактом, они пришлись мне по душе».
   
    Далее Леонид указал на пару фактологических неточностей в тексте, которые я благодаря ему сразу исправил, и продолжал:
   
    «…Возвращаюсь к Юрину. Этот писатель ныне основательно забыт, а книги его с 50-х годов не переиздавались… Я интересуюсь биографией Юрина, в особенности его работой в начале 30-х годов в Болшевской трудовой коммуне.
    К сожалению, в доступной биографии Сергея Васильевича Юрина в период с середины 30-х годов имеется пробел. Где он был, чем занимался? Может быть, сидел? Если Вам ещё что-нибудь известно о С.В.Юрине, кроме того, что Вы написали, сообщите, пожалуйста. Заранее благодарен Вам за любой ответ. С уважением и наилучшими пожеланиями - Леонид Горовой».

    Так мы стали переписываться, что продолжается до сих пор. Но я практически ничем не мог помочь Леониду со сведениями о С.В.Юрине, разве что отсканировал и переслал биографию и неизвестный ему портрет писателя, напечатанные в книге "Страна дубрав". Зато сам он докопался до многого и, просиживая в архивах института мировой литературы им. А.М.Горького, нашёл ещё ряд произведений С.В.Юрина, а также дневник литературного кружка, занятия в котором он вёл в 1932-33 гг. Сейчас он предполагает подготовить публикацию на эту тему. А недавно Леонид и его товарищ-некрополист нашли на Ваганьковском кладбище Москвы могилу С.В. Юрина.
    Вот так творчество практически забытого писателя свело нас друг с другом.
    Жаль, что талантливый рассказчик, обладавший неповторимым стилем изложения, так рано умер. «Тяжелый недуг, которым страдал С.В.Юрин, в 1952 году преждевременно оборвал жизнь и творческую деятельность писателя», – сообщается в его биографии.
    А проживи он ещё лет тридцать – надо полагать, появились бы у него новые записки о В.В.Строкове. Было о чём писать!..
    Кстати, Сергея Васильевича Юрина очень ценил Константин Паустовский. Вот отрывок из его повести "Золотая роза":

Я помню, как меня поразило однажды слово "свей" в стихах у Сергея Есенина: И меня по ветряному свею, По тому ль песку Поведут с веревкою на шее Полюбить тоску.     Я не знал, что значит "свей", но чувствовал, что в этом слове заложено поэтическое содержание. Это слово как бы само по себе излучало его.     Я долго не мог узнать значение этого слова, а все догадки ни к чему не приводили. Почему Есенин сказал "ветряный свей"? Очевидно, это понятие было как-то связано с ветром. Но как?     Узнал я смысл этого слова от писателя-краеведа Юрина.     Юрин был придирчиво-любопытен ко всему, что имело хотя бы малейшее отношение к природе, укладу жизни и истории Средней России.     Этим он напоминал тех знатоков и любителей своего края, кропотливых исследователей и собирателей по зернышкам и по капелькам всяких интересных черт из краевой, а то и из районной, географии, флоры, фауны и истории, что еще сохранились по маленьким российским городам.     Юрин приехал ко мне в деревню, и мы пошли с ним в луга, за реку. Мы шли к мостушкам по чистому речному песку. Накануне был ветер, и на песке, как всегда бывает после ветра, лежала волнистая рябь.     – Вы знаете, как это называется? – спросил меня Юрин и показал на песчаную рябь.     – Нет, не знаю.     – Свей, – ответил Юрин. – Ветер свевает песок в эту рябь. Потому и такое слово.     Я обрадовался, как, очевидно, радовался лесник, когда находил разъяснение слову.

36.

    Несмотря на готовящиеся перемены в личной жизни, Вячеслав после войны продолжал постоянно видеться и переписываться с маленьким сыном. Свою любовь к природе он старался привить и ему. В письме от 27 августа 1945 года он пишет пятилетнему Юре:

    «…Наступила осень. Дождик льёт целый день. Листья на липах пожелтели. Насекомые все замерли, гусеницы спешат окуклиться. Та большая гусеница, которую мы с тобою нашли, когда ты учился плавать в озере, превратилась в красивую большую куколку. Размером она с твой большой пальчик на руке. Я её спрятал в коробку на вату и привезу к тебе».

    А в мае 1946 года, по случаю получения во временное распоряжение того самого домика в Сочи, о котором рассказывает С.В.Юрин, были перевезены в него Вячеславом все члены его семьи: мать Елена Павловна и её старшая сестра Евгения («тётя Еня»), обе дедовы сестры Юля и Варя, отощавшие за годы войны до дистрофии, и двое малолетних вариных детей – Володя с Инной.
    Разрешение на въезд семьи выхлопотал всё тот же Г.Е.Осмоловский, который опасался, что Вячеслав сбежит в Ленинград к любимой зоологической работе.

    Нелегко дался этот переезд с детьми и вещами, все претерпели множество волнений и мучений. Длился он несколько дней   –   поездами и пароходами, со множеством пересадок.
«Дорога обошлась нам в 2500 р. Основное – носильщики, «калым» при пересадке и еда», - вспоминает дед в письме к Марусе.
    Да ещё пришлось везти за собой мебель: кровать, сундук, этажерку и пять стульев. Её отправили «малой скоростью», вдогонку. Сегодня это выглядит странным: тащить мебель через всю страну, когда те же подержанные кровати и стулья можно купить за гроши в любом городе, а то и получить даром! Но в те времена она представляла собой такую ценность, что багажные поезда нередко обворовывали.

    «… Намучился и я, и все, кроме ребят, ужасно. Пересадки были в Сталинграде и Кавказской, да ещё в Саратове достал билеты за полчаса, и в довершение всего Юля опоздала к поезду, на другой день в Сталинграде я её принял с парохода - догнала. Этот непредвиденный расход обошёлся нам ещё в 430 рублей».

    Приехала вся компания 19 мая. И пока не выселили из дома «чуждого дендрарию человека», жили две недели всемером, деля общую для всех кровать, «в комнатёшке 3 х 4: в одном углу плита, в другом наши чемоданы, полкомнаты занято постелью, от стенки до стенки, и ещё стол стоит».

1) Юра Строков (июнь 1945 г.); 2-3) Письмо Вячеслава сыну Юре (1945 г.); 4) Дом в сочинском Дендрарии, где жил и работал В.В.Строков после войны (1946 г.); 5) Семья на крыльце дома (1946 г.); 6) Вячеслав в Сочи (28 февраля 1947 г.); 7) Исхудавшие за военные и голодные послевоенные годы Вяча, Варя, Елена Павловна, Юля и варины дети Инна и Вова с Гайдой на руках на главной лестнице Дендрария (1947 г.); 8) Недописанная картина Юлии Строковой: девятилетняя Инна и трёхлетняя Гайда (холст, масло, 74х51, 1950 г.); 9) Инна Петровна Олейник в июле 1998 года (через 51 год) на той же лестнице Дендрария; 10) Тогда же - в том месте, где стоял дом. Самого дома уже нет, но огромные платаны сохранились!

    К непосредственной биологической работе в качестве заведующего отделом сочинского Дендрария Вячеслав приступил 28 мая. С 1 по 25 мая ему зачислили в отпуск по демобилизации. Но без сохранения содержания.
    За годы пребывания в Сочи он сильно продвинется в науке как биолог – в основном как лесовод и орнитолог. Много позднее, уже в наши дни, один из научных журналов напишет:

«Вячеслав Всеволодович несколько лет проработал на Северном Кавказе в Причерноморье, и его публикации о птицах данного региона до сих пор регулярно цитируются российскими специалистами. Но жизненные пути этого ученого для многих представителей нынешнего поколения зоологов оставались малоизвестными».

    (Скорее всего, слова эти принадлежат проф. В.П.Белику).

    Интересны флора и фауна этих мест: здесь есть где развернуться и лесоводам, и энтомологам, и орнитологам, и ботаникам. Есть ряд её отличительных особенностей. Например, в Сочи прилёт скворцов на поля означает приближение зимы, а не лета, как привыкли люди в других местностях. Дело в том, что весной, возвращаясь на север, стаи скворцов пролетают высоко в небе без остановки – так стремятся они домой. И только осенью, двигаясь к югу, скворцы позволяют себе спуститься, чтобы подкормиться в дорогу.
    Жена директора, Варвара Ивановна Осмоловская (1916 - 1994), тоже была орнитологом, долгое время изучала синиц. В годы войны она поневоле повторила некоторым образом судьбу Вячеслава: из-за наступления немецкой армии ей и подруге Татьяне Дунаевой пришлось в течение нескольких месяцев кочевать с оленями в тундре, куда они отправились в летнюю аспирантскую экспедицию. Впечатления от этого периода она отразила в рукописи "Ясной, солнечной ночью... (о жизни двух москвичек в тундре Ямала в годы войны)".

    Кое-что из сочинских наблюдений Вячеслав тоже описал в книгах:

«Хороши вечера в начале ноября на Черноморском побережье Кавказа, теплый ветерок врывается в раскрытые окна, глухо шумит прибой, в воздухе носятся насекомые, белыми точками мелькая в лучах электрического освещения.     На собрании сотрудников Сочинской лесной опытной станции «Дендрарий» директор делал доклад, слушателей клонило в сон. Неожиданно из темной глубины парка раздался все заглушающий, в несколько голосов, визгливый вой, вопли, взлаивание и завывание. Директор прервал чтение доклада и, глядя на заулыбавшихся сотрудников, сказал с усмешкой: «Приветствовать нас пришли, да временем ошиблись, я еще не кончил!» Воющее зверье, нарушившее торжественность собрания, быстро разогнали».     «В помещении одного научного учреждения в г. Сочи около стены стоял громадный шкаф с множеством выдвижных ящиков, в которых хранились семена. В комнате сидели и работали научные сотрудники. В феврале, когда за окнами был небольшой мороз (а по черноморским понятиям это был большой холод), со стороны шкафа стал доноситься тонкий писк. Прослушивание частей шкафа не позволило точно установить место, откуда раздавался писк, пришлось выдвигать все ящики подряд и в одном из них нашли в семенах с пуховой оболочкой 7 детенышей землеройки».     "На Черноморском побережье Кавказа, в районе Красной Поляны, я наблюдал осенью, как стаи черных дроздов по утрам тянулись со всех сторон к одному месту в лощину в глубине гор. Вечером дрозды, приблизительно в одно время возвращались обратно. И так в течение не одного дня.     Заинтересовавшись поведением дроздов, совершавших местные правильные ежедневные перелеты, я утром отправился в этом же направлении, куда летели дрозды. Не скоро я получил объяснение их перелетов. Семь потов сошло, пока я с горки увидел громадную площадь, сплошь заросшую виноградом, плодами которого кормились шумные стаи дроздов, кавказских соек, жировали кабаны и, судя по тому, как они шарахнулись в сторону, сюда заглядывал и медведь.     Когда-то дрозды занесли сюда виноградные семена местного сорта Изабелла, неприхотливого, хорошо переносящего небольшие морозы и обильно плодоносящего. Семена проросли, побеги окутали ветви грабов и буков, разрослись, стали плодоносить, и в лесу, куда и лесник не заглядывал несколько лет, образовался виноградник, привлекающий к себе ежегодно пернатое и звериное население из окрестных ущелий и с гор".

    Немало его статей посвящено северокавказскому региону страны. Строков приезжал сюда работать и позднее, когда жил уже в Москве. Например, лето и осень 1955-го он провёл на лесосеке в районе Майкопского и на пробковой плантации возле Хосты. В результате появились новые научные статьи о птицах Сочи-Мацестинского района и о пробковом дубе.

37.

    А с приходом лета удалось и шестилетнего Юрика перевезти из Ленинграда туда же, к Чёрному морю, несмотря на то, что Вячеслав уже почти решился оставить к тому времени семью. Марусе пришлось уступить ему в предложении отправить их сына на полгода в Сочи: после блокадных месяцев больному и ослабшему ребёнку необходим был тёплый морской климат.
    Требовало поправки и психическое здоровье блокадного мальчика. В одном из прежних писем Вячеслав пишет Мусе:

    «...\Получил\ рисунок сынули – пароход с зенитками, бьющими в белый свет, как в копеечку. Это психическая травма от войны у сынули, эти зенитки, не может он их забыть».

    Все послевоенные месяцы он продолжал питать к Юре отцовские чувства, хотя в связи с новыми привязанностями и уходом от жены не позволял им развиваться в себе. Он убедил себя и других, что камнем преткновения между ним и супругой стали разные взгляды на воспитание мальчика.

    «Я не умываю руки, мне очень тяжело даётся отход от Юрика, но он весь твой, и моё присутствие не принесёт уже желаемого мне».
    Позднее он осознал, что был неправ.

    Он и Марусю звал приехать сюда, в Сочи. Но она понимала, что для неё бросать Ленинград, бросать государственное жильё и работу в «Ленэнерго» и ехать в никуда, да ещё при нестабильном отношении к ней Вячеслава – авантюра.
    Да и сам Вячеслав сознавал, что он здесь только временно.

    « Я не говорю, что я навечно здесь, – может случиться, что года через три (после повторных Мацест) выкачусь отсюда севернее, но не севернее Москвы. А пока работа и работа производственного порядка..»
    «Я знаю, тебе нелегко будет расстаться с Ленинградом, ты сроднилась с ним, но мне обязательно надо побыть здесь года три, чтобы иметь Мацесту, иначе я останусь калекой навсегда, и калекой неработоспособным».
    « Я подсознательно всё ещё мечтаю о возвращении в Ленинград, хотя климат мне там явно неподходящий».

    Вот так и пришлось ему навсегда отказаться от радости общения со снегами и морозами, которые он так полюбил за годы 16-летнего пребывания в Сибири.

    Даже в письмах к сыну Вячеслав не мог обойти зоологическую тему:

    «...Насекомые все замерли, гусеницы спешат окуклиться. Та большая гусеница, которую мы с тобой нашли, когда ты учился плавать в озере, превратилась в красивую большую куколку. Размером она с твой большой пальчик на руке. Я её спрятал в коробку на вату и привезу к тебе. Собрал ли ты что-нибудь в Ленинграде?»

    Звал его «папой» и Варин сын Володя (старше Юры на два года), ведь во время пребывания в Сочи Вячеслав усыновил по всем законам восьмилетнего племянника, подарив ему свои фамилию и отчество.

    «С Вовиным отцом получилось что-то не то, – пишет Инна, – и мама ушла от него, вернувшись к бабушке, ещё до рождения Вовы. И чтобы никакой памяти о Викторе Зубцове не осталось в нашей семье, Вову усыновил Вячеслав, дав ему свою фамилию и отчество».

    Второй варин муж Пётр Олейник, отец Инны, в первые месяцы войны погиб на фронте. Память его до сих пор священна для Инны Петровны. А сын Вари, таким образом, вместо Владимира Викторовича Зубцова стал Владимиром Вячеславовичем Строковым, то есть как бы родным, а не двоюродным братом моему отцу Юрию Вячеславовичу Строкову.

    В смысле выживания в Сочи почти все надежды Вячеслав возлагал на огород, который разбили возле дома, так как цены на рынках были запредельные. Засеяли большие площади кукурузой, фасолью, картофелем, огурцами, тыквами, помидорами, зеленью. Почва была неплодородной, глинистой. К тому же глина затвердела, как кирпич, из-за долгого отсутствия дождей. Но огород был единственным способом как-то прокормиться вместе с детьми. Очень хотелось ему завести ещё и козу, но не было лишних двух-трёх тысяч.
    Бытовые трудности давали себя знать буквально во всём, даже письма он писал на грубой обёрточной бумаге ( «Здесь я уже испытываю большой голод в бумаге любого качества»).

38.

    Зато само место проживания было превосходным. В тех же «Мемуарах» середины девяностых Инна напишет:

    «Жили мы в парке Дендрарий – своего рода ботанический музей. Оформлен он был красиво, парадная лестница с фонтаном и скульптурами поднималась к санаторию. Главный вход был с проспекта Сталина - полукруглая колоннада, в центре которой была великолепная клумба. На эту клумбу по вечерам прилетали огромные ночные бабочки.
    Нижний парк, между шоссе и морем, был тогда дикий, не было там аллей и скамеек, и уж конечно, не было огромного аквариума с морской живностью, который стоит сейчас. Были огромные деревья, все переплетённые лианами. И лазали мы по этим лианам, как мартышки, было это просто: лианы, извиваясь, тянулись вверх от самой земли, а раз просто, то и приятно».

    Дети на всю жизнь запомнили сказочные красоты Дендрария, его парки в итальянском, английском и древнегреческом стиле, его скульптуры и неповторимые вазы работы французских и итальянских мастеров, фонтаны, Мавританскую беседку, оранжерею и розарий. А ещё – уникальные коллекции пальм, сосен, бамбуков и дубов, собранные за полвека до того основателем Дендрария Сергеем Николаевичем Худековым
    Для Вячеслава же особый интерес представляла фауна Дендрария: лебеди, пеликаны, утки, ондатры, дикобразы... В парке он как-то обнаружил гнездо кавказского сорокопута-жулана, изготовленное почти целиком из обрезков фотобумаги, выброшенных поблизости, вероятно, каким-нибудь фотоателье. Позднее дед упомянул об этом интересном случае в одной своих статей.
    Далее Инна вспоминает:

    «Однажды дядя Вячеслав принёс щеночка-девочку, такого маленького, что он умещался в ладони. Щенок был совсем молочный, слепой ещё. Собака-мать родила щенят и всех сожрала, а эту успели отнять. Назвали её Гайдой. Бабушка выкармливала её молоком, вставала к ней в ночь по нескольку раз, а чтобы молоко было тёплым, бабушка держала бутылку на груди. (Я тоже так делала, когда ездила в ГДР с грудной Варей). Гайда платила бабушке верной любовью, маму и Вячеслава признавала, а нас с Вовой в грош не ставила. При играх и возне норовила тяпнуть, да не в шутку, а как следует. Наверно, и мы были хороши, дразнили и трепали её...»

    Гайда прожила у них всю жизнь, до глубокой (по собачьим меркам) старости.
    В тех же «Мемуарах» Инны – воспоминания, связанные с многострадальной Еленой Павловной:

    1946 год, карточная система. Жили впроголодь, но это не запомнилось. Помню только один эпизод: вечером, перед сном стою в кроватке и прошу у бабушки хлебца. А она говорит, что нету. А я ей отвечаю, что я сама видела, как она корочку спрятала.
    – Это тебе на завтра, в детский сад.
    – Ну бабуля, дай, я завтра просить не буду!
    А бабушка плачет, слёзы текут у неё по лицу, и уговаривает меня спать, хлеба не даёт. А я смотрю на её слёзы и про себя думаю: что же это она плачет? Ведь это я хочу есть, а не она!

    Работая в дендрарии, Вячеслав написал несколько научных работ, готовясь защищать кандидатскую.
    Из книги С.В.Юрина:

    «На дороге, близ устья Мзымты, там, где через нее перекинут длинный мост, на плоской наносной равнине у моря, стоит Адлер — черноморский городок с большим будущим.
    Есть в Адлере старинная кофейня. За столиками сидят колхозники, табаководы и виноградари, мастера цитрусоводства и зимнего огородничества, агрономы-садоводы, рыбаки и охотники, спустившиеся с гор.
    Посреди улицы стоит толстая пальма. Игроки в домино вытирают пестрыми платками потные коричневые лица.
    И каких только историй здесь не услышишь!
    Больше всего разговоров, пожалуй, о новостройках. Хозяйство прибрежья изменится совершенно. Будут проведены воздушные дороги с гор для вывозки неисчислимых лесных богатств Кавказа.
    – Черт их подери, этих фашистов! — воскликнул кто-то из игроков в домино.— Не будь войны, все это было бы уже сейчас!
    Тут я увидел бородатого, по-походному одетого человека в выгоревшем пальто. К стене рядом с его столом были прислонены три большие пластины коры пробкового дуба.
    Это был Строгов.
    Мы поздоровались.
    – Далеко сейчас?
    – В Грузию! Вот «раздел» первые три дуба – показал он на пластины. – Везу определять их технические свойства. Хотя пробковый дуб и не лось, а кажется, я справился с ним, постиг его культуру и могу уже снимать с него шубу.. .
    Мы вспомнили все наши встречи...
    Я спросил:
    – Ну как, собираетесь на север?
    – Пустое! — махнул рукой Строгов. – Я уже несколько раз бывал там! – и он показал на далекие снеговые хребты, сверкавшие над мглистым ущельем».

    «На днях Вячеслав Строгов приехал в Москву. По-прежнему высокий, стремительный, с бородой, как на портретах Миклухо-Маклая.
    Когда я пожимал ему руку, то заметил на большом пальце правой руки почерневший ноготь.
    – Люлька? – догадался я.
    – Она, – сказал Строгов и по-детски дунул на больной палец. – Ничего, до свадьбы заживет!
    Он привез с собой толстую рукопись, одобренную ученым советом. Ее длинное, с латинскими терминами название здесь можно не приводить. Оно касается разведения на Кавказе пробкового дуба на очень большой площади».

    Тогда многим казалось, что это и есть его научный путь на всю дальнейшую жизнь. Но вышло по-иному...
    Рассказывает Михаил Маратович Диев:

«В Сочи Вячеслав Всеволодович занимался пробкой очень серьёзно. Он подготовил огромные материалы по использованию пробкового дуба и амурского бархата в промышленном производстве. Например, если помните, в металлических крышках на стеклянных бутылках от лимонада и пива была всегда изнутри прокладочка такая из пробки. Так вот это – его идея!     И пришлось ему уехать куда-то в командировку. Все эти материалы он оставил в столе, на попечение товарища. А когда вернулся – оказалось, что товарищ воспользовался этими материалами и защитился на их основе...     Помню, как Вячеслав Всеволодович закончил свой рассказ фразой:     – Вот так я стал орнитологом!»

39.

    В 1947 году В.В. Строкова переводят на работу в Москву, в только что созданное Министерство лесного хозяйства России, и назначают начальником Отдела защиты леса от вредных насекомых и болезней. В этой должности он проработал ровно четыре года. Должности кабинетной, а потому неуютной для него: слишком уж он привык к кочевой жизни и постоянной работе в поле. Но стране нужны были сведущие в лесоводстве учёные, и дел в министерстве в ту пору было «выше крыши» – достаточно вспомнить популярные тогда учёные баталии о лесоустройстве и пользовании лесными материалами, о лесном хозяйстве и «принципах неистощительного пользования лесом».
    Итогом явилось то, что уже на следующий год в стране был принят «Сталинский план полезащитного лесоразведения» – очередная грубая попытка власти вторгнуться в ранимую экологическую систему страны и изменить её. И хотя любое чиновничье вмешательство в неё, как известно, плохо оканчивается (вспомним освоение целины в 70-е годы), – тогда это принималось на «ура». Правительство надеялось таким образом бороться с нестабильностью урожаев, с засухами, а следовательно, и с грозящим стране голодом в неурожайные годы. За 15 лет планировалось создать 5320 километров лесополос – по берегам Волги, Урала, Дона и других крупных рек, десятки тысяч водоемов, сеть громадных оросительных систем. Предполагалось, что если вместо степей появятся леса, задерживающие суховеи, сразу наступит изобилие в стране. «Природа покорится большевистской воле!» - писали газеты.
    Вот типичный абзац из прессы тех лет:

    «В гениальном труде Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» говорится:
    «Познав законы природы, учитывая их и опираясь на них, умело применяя и используя их, люди смогут ограничить сферу их действия, дать разрушительным силам природы другое направление, обратить их на пользу общества». Мудрые сталинские слова с особой силой подтверждаются успешным выполнением величайшего в истории плана преобразования природы, осуществляемого в нашей стране».

    А вскоре вышел и известный роман Леонида Леонова «Русский лес» на ту же заказную тему.
    И никто из высших партийных руководителей в своём рвении переделать природу не спросил климатологов: а возможно ли вообще задержать лесополосами мощные воздушные массы азиатских антициклонов? Как выяснилось при позднейших расчётах, высота деревьев для этого должна быть, по крайней мере, в 20 раз больше, то есть около 100 метров!
    Из-за отсутствия техники и научной базы посевы неизменно гибли, план не выполнялся, следствием этого были приписки со стороны секретарей паркомов. Все попытки сажать дубы в Курской, Сталинской, Воронежской, Харьковской и Ростовской областях по «квадратно-гнездовому способу», продвигаемому академиком Т.Д.Лысенко, терпели крах. И хотя интенсивность лесопосадок была в 75 раз выше, чем в довоенные годы, практически весь лес, посаженный с таким трудом, в итоге погиб. Страна потеряла на этом огромные деньги, и после смерти Сталина грандиозное начинание постарались быстренько позабыть. Прав оказался академик Владимир Николаевич Сукачёв, изначально критиковавший в конце 1940-х квадратно-гнездовой метод (тот самый, преподававший в Лесотехнической академии, на которого Вячеслав написал эпиграмму).

    В.В.Строков оказался втянутым в эту струю и тоже занимался в Министерстве лесными вопросами. В том числе и борьбой с вредными насекомыми леса. Но в рамках министерской работы он разворачивает активную борьбу за внедрение именно биологического, а не химического метода уничтожения вредителей леса. В этом его поддерживает и коллега, профессор Константин Николаевич Благосклонов – выдающийся орнитолог, писатель и поэт, ещё один учёный тех лет, разработавший наряду со Строковым методики привлечения в лесонасаждения насекомоядных птиц. Оба они стали крупнейшими в стране специалистами в области изготовления искусственных гнездовий , делая упор на максимальное удешевление их массового производства. И если бы государственные мужи прислушались ещё тогда к их арифметическим выкладкам по этой теме, страна могла бы иметь значительную экономическую выгоду, - не говоря уже об экологическом воспитании подрастающего поколения. Ведь именно школьников предполагалось в основном подключать к изготовлению птичьих домиком и дуплянок.
   
    В.А.Зубакин:

«Вячеслав Всеволодович был одним из пионеров биологического метода борьбы с вредителями лесного хозяйства в нашей стране. В эпоху директивной химизации народного хозяйства и повального увлечения ядохимикатами он аргументированно доказывал преимущества использования против вредителей леса их естественных врагов — птиц, причем доказывал не только с экологических позиций (к чему в те годы, да и позже прислушивались мало), но и приводил специальные расчеты, показывая экономическую выгодность развески искусственных гнездовий для птиц по сравнению с применением ядохимикатов. Он разработал упрощенную конструкцию гнездовий и упрощенный способ их развески, в результате чего биологический метод борьбы с вредителями леса оказался почти вдвое дешевле химического.     Интересовали В.В. Строкова также вопросы заселения птицами полезащитных лесополос и способы привлечения туда птиц на гнездовье. В последний период жизни все больше его привлекали птицы антропогенных ландшафтов, которым он посвятил несколько статей и заметок».

    Именно этим делом он в основном и будет заниматься до конца жизни.

40.

    Оставалось утрясти семейные проблемы.
    Он ещё «рыпался», не находя себе места и успокоения, он метался между обеими своими женщинами почти четыре года, пытаясь что-то объяснить и им, и себе. Вновь каялся Марусе, а попутно сдавал экзамены в аспирантуру.
    Жил в Москве у новой жены, а старой в Ленинград непрерывно слал нежнейшие письма с признаниями в любви, специально оставаясь для их писания после рабочего дня в обширном, гулком от пустоты зале Министерства.
    Как же не хотелось ему возвращаться домой! (Это слово он в письмах берёт в кавычки: «домой», а Ольгу не называет по имени полностью, только «О.»).
    Но - поздно.
   
    «…Условия жуткие на работе. Комната, где 60 человек среди столов пишут, разговаривают, на счётах стучат, на машинках, на арифмометрах, в телефон кричат. И вдобавок вентилятор жужжит. На квартире лишь, ибо я являюсь в 24 часа, а то и позже, когда О. спит, - я обычно ещё час-другой занимаюсь, поужинав, и ложусь дрыхнуть на диван. Спокойнее».

    Так писал он бабушке 7 мая 1949 года, наивно пытаясь успокоить в отношении Ольги, а между тем до рождения их первой дочери оставалось восемь месяцев. Пока он об этом не догадывался, потому и добавлял:

    «Отцом я не буду, не беспокойся»;
    «Чувствую, что любишь меня, и верю тебе»;
    «Поздравляю тебя с 12-й годовщиной нашего праздника, завтра куплю мандарин и съем его. Это наш праздник, и я его нарушил - ну, пусть тебе радостно весь день будет завтра. Я, работая, видел тебя во сне, ласковую, любимую, любящую. Счастье моё, где ты?»
   
    Уже после рождения в «той» семье первой дочери Вячеслав рвётся оттуда хоть куда-нибудь. Он хватается за работу, как за спасительную соломинку, мечтая, чтобы поскорее отправили его «в поле».
    Об этом же вспоминает и В.А.Зубакин:

«Однако министерская работа мало привлекает В.В. Строкова. Он использует малейшую возможность вырваться из кабинета в лес, на природу".

    А в мае 1950-го, несмотря на пятимесячную дочь, Вячеслав пишет бывшей жене:

    «Сейчас горят леса на Карельском перешейке, это не по моей части. А вот обследовать их – по моей. Авось уговорю начальство в июле отпустить меня недели на две на эту работу!»

    «Одна цель – сделаться кандидатом. Это разрядит обстановку, потому что в Москве я тогда не останусь, – уеду! А уеду, конечно, один».

41.

    В 1950 году печатаются новые его работы:

«Животный мир районов полезащитного лесоразведения»,

«Привлечение полезной фауны в полезащитные лесные полосы и водоёмы»,

«Тополёвая моль-пестрянка и сиреневая моль и меры борьбы и ними»,

«Птицы и вредители леса» (соавторы Формозов А.Н., Осмоловская В.И., Благосклонов К.Н.).

    Все они выходят пока небольшим тиражом в среднем по 5 тыс. экземпляров.
    На следующий год появляются очередные статьи:

«Лес, уход за ним, его охрана и защита»,

«Древесница въедливая» (соавтор Ухалин М.М.),

«Придать борьбе с сусликами ударный характер»,

«Привлечение птиц в полезащитные лесные полосы» ,

«Использование птиц для борьбы с вредными насекомыми в парках, садах и огородах» .

    Эти – тиражом уже побольше, по 10000 экземпляров. Как видно из названий последних статей, уже тогда совершился в научных изысканиях В.В.Строкова поворот к орнитологии. Впрочем, это неудивительно, если даже на фронте он замечал среди разрывов, как «с неба песни птичьи льются». Так что дело здесь, полагаю, не только в украденных рукописях.
    Отныне многие его статьи и книги будут содержать бесчисленные рисунки как самих птиц, так и разнообразных кормушек, дуплянок и «избушек» для мелких певчих птиц – трясогузок, мухоловок, горихвосток, вертишеек, синиц и прочих. И не только рисунки, но и подробные чертежи с указанием размеров, способов изготовления и правильной развески. Это очень ценный материал для тех, кто желает заниматься птицами или даже просто изготовить скворечник или синичник для своего двора.

1) Вход в Сочинский Дендрарий (открытка 1940-х годов); 2) Предполагаемые лесозащитные полосы (из книги В.В.Строкова, 1950 г.); 3) Писатель Сергей Васильевич Юрин (1895 - 1952); 4 и 5) Книги О.В.Рисса 1963 и 1973 годов издания.

    Конечно, приходилось ему писать и на лесную тему, поскольку в стране полным ходом продолжалось разведение лесополос. Его «нишей» в этом вопросе было заселение рукотворных лесов животными. Первый выпуск его работы «Преобразование фауны районов полезащитного лесоразведения», вышедшей в двух сборниках, называется «Животный мир районов полезащитного лесоразведения». Здесь В.В.Строков тревожится о том, что
    «работники лесного и сельского хозяйства, непосредственно занятые работами по насаждению полезащитных лесных полос и уходу за ними, часто недоучитывают важность этих вопросов, а иногда и вовсе забывают о них. Обходят фаунистические вопросы и авторы многочисленных книг и брошюр о полезащитном лесоразведении, изданных за последние два года».

    И предупреждает:
    «Нельзя ждать того времени, когда птицы и звери сами заселят полезащитные лесные полосы и водоемы, надо взять преобразование фауны в свои руки и разумно, создав соответствующие условия для обитания и размножения полезных птиц и зверей, применив систему биотехнических мероприятий, заселить полезащитные насаждения одновременно с их посадкой и выращиванием».

    Многочисленные иллюстрации к этой книге – рисунки птиц и зверей, а также искусственных гнездовий – выполнены, кстати, Юлией Строковой. Это указано на обложке. Возможно, и в дальнейшем она иллюстрировала книги брата (но, видимо, в целях экономии – инкогнито, так как имени художника в издательских данных не называлось).
    Во второй выпуск сборника он пишет статью «Привлечение полезной фауны в полезащитные лесные полосы и водоёмы», в которой ставит вопрос ещё более остро:

«Вся природа, включая растения и животных, представляет единое целое …Обычно оценивается только непосредственная польза, получаемая от фауны в промыслово-охотничьем отношении… Нередко еще можно встретить среди агрономов и лесоводов пренебрежительное отношение как к фауне в целом, так и к отдельным ее представителям, и как следствие этого — безразличное, невдумчивое отношение к охране и привлечению в леса и поля полезных животных. Только этим и можно объяснить тот факт, что большая часть просмотренных автором программ подготовки агролесомелиораторов и колхозных лесоводов, бригадиров и звеньевых не содержит вопросов охраны и создания фауны в защитных лесонасаждениях.     Незнание биологии животных, образа их жизни и суеверные приметы, передаваемые от «старых» людей, создают в отношении полезной фауны много нелепых и упорных предрассудков, от которых давно пора отказаться. Многие еще путают понятия «хищный» и «вредный», тогда как в действительности большинство хищников питаются животными, вредными для человека, и на самом деле являются полезными».

1) Ок. 1947 г.;     2) Вячеслав с Юрой и Марией - ок. 1948 г.;     3) Август 1948 г.;     4) Ок. 1949 г.;     5) С племянниками Вовой и Инной и сыном Юрой – 1950 г.;     6) Инна и Вова с бабушкой Еленой Павловной – 1950 г.;     7) 8 августа 1951 г.

    Разведение лесополос порождало и множество проблем, без которых не обходится ни одно вторжение в природу. К примеру, попыткам сажать дубы квадратно-гнездовым способом очень мешали суслики, которые во множестве расплодились в центральных областях. Они не только выкапывали и поедали посаженные в лунки жёлуди (до 1952 года это слово писалось как «жолуди»), но и отгрызали побеги дубков. Кроме того, каждый суслик способен уничтожать до 15 килограммов зерна в год! А это – палки в колёса на пути к обещанному народу руководством страны будущему изобилию.
    Дело зашло настолько далеко, что даже самому товарищу Сталину пришлось обратить на презренных сусликов своё государственное внимание. Учёным-лесоводам был спущен госзаказ на поиски решения задачи скорейшего максимального уничтожения сусликов на территории страны. Он потребовал дополнительных вложений, исследований, литературы. Необходимо было максимально усилить борьбу с сусликами! И «мэнээс» В.В.Строков пишет в 12-й номер журнала «Охрана природы» статью под названием «Придать борьбе с сусликами ударный характер».
    Чего только ни проделывали прежде, судя по этой статье, с несчастными зверьками! Ставили капканы, заливали их норки водой: сначала вёдрами, а потом придумали – для ускорения «работ» – непосредственно спускать в норы сливной шланг от цистерны автомашины. Однако возить воду за десятки километров (а суслики, как правило, селятся в сухих районах) было хлопотно и накладно, и тогда какой-то умник предложил прилаживать верхний конец шланга не к цистерне, а к выхлопной трубе! Стали травить сусликов бензиновыми выхлопами двигателя – и это наряду со всевозможными ядами на основе хлора и цинка.
    Но несмотря на то, что с самой середины 20-го века их принялись нещадно истреблять, зверьки сопротивлялись стойко. Суслики вообще ведь замечательны по своей приспособленности к местам обитания. Некоторые их виды (например, жёлтый и трёхпалый суслик) могут обходиться абсолютно без воды; к тому же из всех млекопитающих в мире суслики роют самые глубокие норы – до шести метров в глубину!
    Странно, что обойдены были вниманием простые и естественные биологические методы – например, разведение хорька или перевязки, питающихся сусликами. Ещё в 1950 году В.В.Строков в брошюре «Привлечение полезной фауны в полезащитные лесные полосы и водоёмы» прямо указывал на то, что у нас

"... допускаются большие ошибки государственного масштаба. Например, в лесостепной и степной зонах заготовка шкурок ласки и хорька имеет значительный вес в системе Всесоюзного объединения «Заготживсырье». Но если мы вспомним, что каждая ласка за год уничтожает до 3000 мышевидных грызунов, а степной хорек — до 450 сусликов, то увидим, что убыток в народном хозяйстве страны от подобных заготовок в сотни раз превышает доход, получаемый от пушнины".

    Поэтому не проще ли было бы подселить к сусликам ласку или степного хоря, который не успокоится, пока не перегрызёт всю колонию сусликов, после чего перейдёт к другой.
    Можно бы вспомнить и тех же хищных птиц: ведь степной орёл, беркут, подорлик и многие другие пернатые хищники тоже питаются сусликами. Суслики - любимая пища и для орла-могильника, как утверждает В.В.Строков в книге «Леса и их обитатели».
    Там же он рассказывает об опыте юннатов:

«Юные натуралисты, желая выяснить, чем кормят пустельги своих птенцов, построили шалаш у одного гнезда и установили наблюдение. Вот как описывает М. Д. Зверев работу пары птиц: «Солнце только что поднялось. Ярко зазолотились вершины дальнего леса. Самец с криком принес маленького суслика. Самка слетела с гнезда ему навстречу. В воздухе из лап в лапы она приняла от самца добычу, отнесла в гнездо и стала кормить птенцов. «Рабочий день» соколов начался. Дежурный юннат в шалаше заполнил в блокноте первую строчку: 5 часов 15 минут суслик молодой, один.     Оказалось, что в среднем пустельга приносит в день по шесть молодых сусликов, 3—4 мыши. Только раз в несколько дней попадается им птичка. Итак, за месяц, в течение которого кормятся птенцы, они съедают примерно 180 сусликов, около 100 мышей и только несколько птичек.     Известно, что если на поле на гектаре живут тридцать сусликов, то за лето они могут уничтожить весь посев полностью. Теперь понятно, какую пользу приносит пустельга. За месяц она полностью очищает только от одних сусликов шесть гектаров посева!»         «Подсчитано, что две пары беркутов, живущие на Южном Урале, в течение года истребили 10 козулят, 13 зайцев, 17 глухарей и тетеревов, 110 разных уток, а различных вредных грызунов, главным образом водяных крыс, сусликов и хомяков, 11 400. Если подсчитать, сколько зерна спасли орлы, то вред от уничтожения ими охотничьих животных будет ничтожен в сравнении со стоимостью спасенного хлеба».

    Но чиновники не желали прислушиваться к учёным, и нецивилизованное истребление сусликов продолжалось вовсю.

42.

    Конечно, жужжание вентилятора, треск арифмометров, пишмашинок и костяшек счётов не очень-то способствовали научному творчеству. От этого за годы сидения в Министерстве Вячеславом написано сравнительно немного работ. К тому же с марта 1950 года он начинает трудиться над кандидатской диссертацией.
   
    «Работал в таких условиях, что просто жуть. Дело в том, что О. в больнице с 15-го числа, а я один, и обед мне готовить даже некому. А из Ленинграда я привез, как мне казалось, ленинградский грипп. Первые дни по приезде было очень тяжело дышать и ходить. Кашель бронхиальный одолел просто. Работы накопилось – тьма, проворачивал её дней пять, допроворачивался до того дрова кончились, и спасибо, сосед за тридцатку напилил… С понедельника (6 марта) сел вплотную за рукопись. Часа два пишу, часа три лежу».
   
    Рукопись продвигалась слишком медленно. Да ещё надо было отдавать её частями в печать машинисткам – своей пишмашинкой ещё не обзавёлся (они, наверное, требовали двойную плату за его каракули!). Семейные дела, связанные с рождением дочерей, тоже требовали времени. Из-за всех этих неподходящих для научной деятельности условий – как дома, так и на работе - писание затянулось на три года.
    Но зато, по ходу работы над диссертацией, в конце следующего 1951 года Вячеслав наконец порывает с Министерством и становится научным сотрудником ВНИИЛХ – Всесоюзного научно-исследовательского института лесного хозяйства. Тогда-то у него и появились возможности для ухода с головой в научно-исследовательскую работу.
    Маруся письмами поддерживает его:
   
    «Рада за тебя, что увлёкся работой, что тебя не отвлекают на другие дела, в Министерстве ты был совсем в других условиях; когда работа по душе - всё совершенно по-иному будет казаться, даже сама жизнь».
   
    Наконец-то он смог развернуться и по сохранившимся материалам работы на сочинских плантациях успешно защитил 18 мая 1953 года диссертацию под названием

• «Биологические основы осеверения пробкового дуба (Quereus suber L.) и ускоренной эксплуатации его коры»

    Тема работы диктовалась необходимостью: XIX съезд партии пятилетним планом предусматривал посадить лес на громадной площади - в общей сложности на пяти миллионах гектаров! А натуральная пробка чрезвычайно ценна как сырьё, поэтому в партийном плане пробковому дубу тоже уделялось внимание. Кора на нём, как выяснилось, нарастает в несколько раз быстрее, чем у дерева под названием «амурский бархат», которое тоже разводилось тогда и представляло собой объект государственной ценности.
    В этой диссертации В.В.Строков сообщает об истории разведения пробкового дуба в стране и о результатах своих шестилетних опытов по выращиванию его в Сочи, по определению и проверке холодоустойчивых форм. Рассматривает вопросы биологии, морфологии и экологии пробкового дуба, сообщает о возможности переселения пробкового дуба в более суровые условия среды, то есть на север. Прежние неудачи при попытках продвижения дуба в северные районы он объясняет тем, что для этого выбирали деревья крупноплодной формы (всего он выделяет «пять вариаций вида Quereus suber L., из которых три образуют еще 13 форм» ), а она-то как раз и «дала наибольший отпад», поскольку «работы производились на основе теоретических установок формальной генетики и полного пренебрежения к природе пробкового дуба как вида» .
    Уделяется внимание истории появления пробкового дуба в нашей стране и его расселению:

«В Россию пробковый дуб попал из Португалии и Южной Франции в 1819 – 1836 гг. и разведен в Никитском Ботаническом саду в Крыму. Сейчас там около 35 дубов 130-летнего возраста».         «Из желудей, собранных в Агудзерской пробковой роще, были созданы плантации в НИЛОС «Дендрарий» в г.Сочи, аллея дубов в пос.Хоста, часть Кудепстинской плантации (Адлерский район Краснодарского края), часть Очамчирской плантации в Абхазской ССР».

    В диссертации говорится и о том, что исследователи ранее пытались вырастить холодоустойчивые формы методом привоя, «внешне весьма заманчивым», то есть методом вставочной прививочной культуры, но это не очень-то выходило из-за холода. «Осеверить таким приёмом пробковый дуб нельзя, - об этом указывал ещё И.В.Мичурин», - пишет В.В.Строков. И делает ставку на межвидовую и внутривидовую гибридизацию.
    Последняя часть работы посвящена правилам съёма коры - феллодермы. Это тоже немаловажное дело, требующее определённых знаний и умений.
   
    Продолжал он исследования пробкового дуба и в Ленинграде, производя опытные посадки в парке Лесотехнической академии и пригородах.
    С.В.Юрин описывает такой случай:

    «В одном из парков под Ленинградом Строгов уже встречал пробковый дуб. Это был «амурский бархат» - удивительно выносливое и быстро растущее дерево.
    Строгов вывел это заключение из собственных наблюдений. Тогда он не придал им значения, но теперь вспомнил.
    По-видимому, деревце было молодое, хотя в точности возраст его определить было трудно. От земли сантиметров на пятьдесят поднимался искалеченный, изуродованный ствол, но за один только июнь месяц о выбросил метровый побег; листьями он был похож на ясень.
    В Строгове сказался лесобиолог: он с глубоким интересом отнёсся к этому явлению. В конце июля побег уже перестал расти. Значит, вегетационный период его продолжался немного более двух месяцев.
    «Почему?»
    И Строгов правильно ответил: кратким вегетационным периодом южное дерево спасало себя от заморозков. Когда наступали заморозки, оно уже было к ним подготовлено, все части его были покрыты защитным пробковым слоем. Очень рано, раньше всех деревьев «амурский бархат» сбросил свои листья... И Строгов специально приехал в парк зимой, чтобы посмотреть, цел ли побег и как он себя чувствует.
    Но побега не оказалось. Жалкие остатки его были смяты и расщеплены.
    Весёлая ватага ребятишек каталась в парке на лыжах.
    - Это вы наделали? - спросил Строгов, показывая на «амурский бархат», и объяснил ребятам, что они погубили.
    - А мы, дяденька, думали, что это простая веточка...
    Вернувшись на то же место летом (родственники его жили поблизости на даче), Строгов увидел, что дуб снова выбросил побег из спящей почки.
    Может быть, он растёт там и сейчас...»
   
    Наконец-то Вячеслав смог развернуться в научной деятельности. С этого времени он начинает активно публиковаться в научных журналах и массовых изданиях.
    В первую половину 1950-х одна за другой печатаются очередные его статьи и методические разработки:

«Насекомые - первичные вредители дубов в г.Сочи и его окрестностях»,

«Птицы - друзья леса»,

«Хозяйственно-ценные холодоустойчивые формы пробкового дуба»,

«Применение конопли для защиты от личинок майского хруща»,

«Слепыши - вредители лесонасаждений»,

«Опыт использования гнездовий из бутылочной тыквы для привлечения птиц»,

«Привлечение птиц в сады для защиты от вредителей».

    В кругу его научного внимания, как видим, не только, и даже не столько птицы, но и растения, и насекомые, и даже слепыши – зверьки из семейства грызунов. Что до материалов по пробковому дубу, то это, видимо, свежие наработки, появившиеся за время пребывания на плантации в Хосте летом-осенью 1955-го. Он охотно ухватился за предложение пожить «бархатный» сезон в хорошо знакомых местах, которые когда-то вернули его к жизни, и с удовольствием провёл время в горах, занимаясь прежней научной темой.

43.

   
    А затем - за период, предшествующий отбытию Вячеслава на пять лет из Москвы в 1961-м году - рождаются одна за другой новые его работы (здесь я имею в виду только опубликованные, но вероятно, многие ещё материалы не попали в печать):

«Влияние птиц-дуплогнездников на очаги непарного шелкопряда и дубовой листовертки»,

«Опыт удешевления работ по привлечению птиц на гнездование»,

«Сиреневая моль Gracilaria F. (Lepidoptera, Gracilariidae) и борьба с нею»,

«Некоторые практические рекомендации по привлечению и учёту птиц»,

«Техника использования фауны для защиты леса»,

«Случаи каннибализма у животных»,

«Птицы – наши друзья (соавтор Ржевский Б. М. )»,

«Охрана и привлечение полезных птиц»,

«Практические советы лесоводам по использованию птиц для борьбы с вредителями леса»,

«Синицы - друзья леса»,

«Организация работы по охране и привлечению насекомоядных птиц в зеленые насаждения городов»,

«Зависимость интенсивности размножения скворца и мухоловки-пеструшки от площади дна гнездовья»,

«Применение подсмольной воды для отпугивания сусликов от желудей при разведении дуба в степи»,

«Птицы наземных ландшафтов Сочи-Мацестинского курортного района»,

«К вопросу о выделении плакучей формы пробкового дуба»,

«Рыжие лесные муравьи - защитники леса».

    И снова одни только названия этих статей говорят о разнообразии его научных интересов. Кроме птиц (теперь уже более половины работ), здесь вновь и сиреневая моль, и муравьи, и пробковый дуб, и наконец - те же суслики, для борьбы с которыми, как видно из статьи, нашёлся-таки весьма «гуманный» (точнее - "сусликоманный"), простой и остроумный метод: отпугивание подсмольной водой, являющейся отходом лесохимического производства при сухой перегонке древесины.
    Прежде от применения против этих зверьков удушающих или отравляющих химических веществ (хлорпикрина, цианплава, фосфида цинка и мышьяковистых соединений) массово гибли и полезные животные. Вячеслав стал проводить лабораторные опыты с подсмольной водой, подыскивая оптимальную концентрацию раствора - чтобы она и ростки дубочков не слишком обжигала, не убивая их при вылуплении из желудей, и в то же время отпугивала сусликов своим характерным запахом. Ведь суслики ищут пищу больше глазами, чем носом. Поэтому они, видя лунку с зарытым в неё жёлудем, принимаются раскапывать её; но, почуяв отталкивающий их запах подсмольной воды, бросают и почти не грызут, так что дерево всё же может вырасти, - и таким образом, доказывает Строков, можно удешевить работы по борьбе с грызунами при выращивании дубового леса в 30 – 40 раз!

    Вновь и вновь приходится ему возвращаться и к пробковому дубу. Об этом – очередная статья : «К вопросу о выделении плакучей формы пробкового дуба». Поскольку в печати опять возник вопрос о так называемой плакучей форме пробкового дуба, как искусственно выделенной из прочих форм, то вновь пришлось В.В.Строкову доказывать, что не существует такой формы, как «pendula», то есть плакучей. Еще в автореферате десятилетней давности он писал:

«Деревья с пониклыми длинными побегами, описываемые обычно как форма pendula (плакучая), - отдельной формой признать не можем; как показали исследования, пониклость ветвей есть возрастная изменчивость и вызывается нарушением физиологических процессов организма дерева».

    И поскольку за прошедшее время он вновь поработал на плантациях Черноморского побережья Кавказа, где им «были детально осмотрены, измерены и исследованы в течение нескольких лет более двухсот деревьев», этот вывод подтвердился:

«Удлиннённость и пониклость ветвей не является особенностью одной формы пробкового дуба».     «Образование плакучих побегов у пробкового дуба всегда является следствием неблагоприятных условий, в которых оказываются деревья, или же следствием травматизма, а не биологической и не наследственной особенностью «плакучей» формы пробкового дуба, тем более, что листья дубов «плакучей» формы, величина жёлудя и плюски у разных деревьев, то есть основные морфологические признаки, по которым определяется принадлежность дерева пробкового дуба к той или иной систематической форме, у деревьев «плакучей» формы различны и всегда соответствуют другим формам пробкового дуба».

    А в статье «Рыжие лесные муравьи - защитники леса» он выступает против хищнического истребления муравьёв - и грибниками, разбрасывающими муравейники палками, и лесозаготовителями во время трелевки, и самодеятельными «лекарями», занимающимися изготовлением «муравьиного спирта», но особенно - теми людьми, которые производят сбор «муравьиных яиц» и «мураша» для кормления птиц.
    В этом последнем деле он не боялся спорить даже с признанным биологом Львом Борисовичем Бёме (несмотря на то, что очень уважал его как учёного и держал в домашней библиотеке его книги). Ведь рыжие муравьи рода «формика», не уставал повторять В.В.Строков - не только защитники, но иногда и спасители наших лесов. Их надо беречь особо!

«На полезную деятельность муравьев русские лесоводы обратили внимание еще в начале прошлого века. Ученый лесничий Петр Перелыгин в книге «Лесоохранение, или правила сбережения растущих лесов», изданной в 1836 г., писал: «Первые неприятели личинок насекомых есть муравьи... Они неусыпно преследуют всякого рода личинок. На дереве, у корня коего находится муравьиная куча, ни одна личинка не только на оное взлезть не посмеет, но даже препятствует их вылупанию из яиц. Оттого посреди поврежденного какого-либо места леса подобные дерева остаются свежими и зелеными».

    В двух своих статьях он приводит заметку 1883 года, напечатанную лесничим А. Циолковским в «Лесном журнале» - о том, как муравьи спасли лес Шиповой корабельной рощи от нашествия гусеницы обыкновенной пяденицы. Буквально каждую гусеницу – а их были, вероятно, миллионы – они унесли к себе в муравейник. «Каждую из жертв, - пишет лесничий, - тащила пара муравьёв - дышлом: один держал за голову, другой за противуположную часть тела; по прибытии в муравейник добыча сдавалась подоспевшим сподручным, а лихая пара порожняком стремилась опять на верхушку дерева». Через неделю «пядениц - как метлой вымело».
    Видно, понравилась деду цитата из лесничего, потому что и через 20 лет после написания статьи он, бывало, вспоминал эту фразу и подтрунивал за столом: не попадало ли тебе, Миша, от родителей по «противуположной части тела»?

1) Лесосека в Краснодарском крае, где работал В.В.Строков (лето 1955 г.); 2) Пробковая плантация в Хосте (23 окт. 1955) 3) В.В.Строков в горах под Сочи, сзади подпись его рукой: «Хребет Ахаки, высота 2200 м., снято из долины реки Озыбь» - 25 окт . 1955 г.; 4) В.В.Строков в районе села Майкопского, сзади подпись его рукой: «На лесоповале, где вёл учёт опытов» - 2 ноября 1955 г.;

44.

    В проведённые на пробковой плантации под Хостой летние и осенние месяцы 1955 года В.В.Строков продолжает заниматься изучением свойств коры пробкового дуба и способов его отбора, осеверения и размножения. О направлениях этой работы писал ещё С.В.Юрин:

    «Кавказский пробковый дуб — вечнозеленое стройное дерево с густыми листьями. Пробку с него начинают снимать в возрасте пятнадцати-двадцати лет. Размножается он как семенами, так и прививкой. Пробка служит не только для закупорки бутылок, но и как изоляционный материал, для спасательных кругов.. . Но как быть с продвижением этой ценной культуры на север?
    Сколько Строгов ни лазил по горам, нигде он не находил ее выше трехсот-четырехсот метров. Неужели пробковый дуб может расти только в Грузии, в Сочинском дендрарии и в Хосте?
    Ответ на эти вопросы Строгов нашел в трудах Мичурина. В 1932 году Мичурин писал управляющему госконторой «Сурпроб»:
    «На ваш вопрос в письме от 23/Х1 с. г., правилен ли принятый способ работ по культуре пробкового дуба у вас, отвечаю — нет. По существу дела — неправилен. Также глубоко ошибочны были и все работы ваших предшественников, с самого начала...»
    И дальше великий ученый указывал, каким путем нужно идти. Этот путь — прежде всего строгий отбор и затем размножение лучшего сорта исключительно вегетативным путем — прививкой на подвоях.
    На каких же видах подвоев должен основываться селекционер? Во-первых, на виде, дающем лучшее сращивание с привитым на него сортом, а во-вторых, более подходящем к условиям местности по выносливости к зимним холодам, к составу почвы, по строению формы корневой системы, проникающей в глубокие подпочвенные слои, что особенно важно в засушливых местностях.
    «Что же касается до желания продвинуть культуру дуба в более северные местности, в северные части Кавказа, в Южную Украину и еще далее, о чем прежде нельзя было и думать, теперь, при помощи нашего Советского Правительства,— писал Мичурин,— вполне можно надеяться на осуществление этого желания, хотя, конечно, здесь перед нами будет стоять более трудная задача, чем предыдущая культура пробкового дуба в среднем Кавказе и Южном Крыму, но, тем не менее, повторяю: теперь можно с успехом выполнить это дело при помощи гибридизации».
    «Итак,— думал Строгов,— месяцы, годы работы, какой увлекательной! О размножении желудями забыть. . . Пробовать подвои разных дубов и, может быть, того выносливого, растущего под Ленинградом «амурского бархата», который он спасал от веселых лыжников?..»

    Хотя «дубовая» тема и не стала главной в научной деятельности Вячеслава, месяцы пребывания на Кавказе были для него плодотворными. Кроме того, он изучал не только флору, но и фауну региона. Это отразилось в статьях и в некоторых зарисовках из книг.

«В темную осеннюю ночь задержались мы с товарищем в горах в районе Красной Поляны на Кавказе, решили заночевать. Разложили костер, вскипятили чайник, сидим, вполголоса разговариваем. В стороне послышался шорох листьев, словно кто-то подкрадывался к нам. Отблески костра делали еще более непроглядной темноту леса. Переглянулись мы, взяли ружья и отошли в сторону, под защиту столетнего каштана. Через некоторое время опять послышался шорох и в обманчивом свете костра показалось толстое, извивающееся тело змеи, как-то странно проползавшей мимо нас. -     — Что это? — шепотом спросил я,— я таких змей и не видел никогда!     — А это и не змея! Эта выдра переходит из Чвижепсе в Мзымту. Ну-ка, мы ее шуганем!     И товарищ закричал: «Ого-го-го-гоо».     Выдра скачками бросилась от нас вверх по склону горы, несколько мгновений были видны ее гибкое тело и волочащийся толстый хвост, и все скрылось в полной тьме...     — Что же это она по суше-то ходит,— спрашиваю я, вернувшись к костру,— Чвижепсе впадает в Мзымту, водой-то выдре удобнее было бы перебираться?     — А это ты уж у нее спроси,— дикий зверь идет напрямую, не соображая, что вверх-вниз по горам дальше получается!» («Леса и их обитатели», стр. 161 – 162)

   
    И всё же, хотя Вячеслав по старой памяти ещё занимается иногда и пробковым дубом, и животными, и муравьями, и защитой лесов от насекомых-вредителей, большая часть его трудов с этих пор всё же будет посвящена птицам.
    В 1956 году он избирается учёным секретарём Центрального совета Всероссийского Общества охраны природы (ЦС ВООП). В этой должности он проработал почти пять лет (столько же, сколько и в Лесном институте) а затем - уже в учёной степени доцента - до конца жизни оставался почётным членом этого Общества. Вместе с тем он преподаёт на кафедре зоологии московского Института культуры и каждое лето вывозит студентов на полевую практику в подмосковные леса. Но продолжает при этом выступать на площадках Общества и писать статьи - теперь уже в основном на орнитологические темы.

    «Устало тело, но не устало сознание, мысль. Кое-что, написанное осенью, лежит в редакциях», - писал он Марии в конце декабря 1957-го.
   
    Часть его работ посвящена птицам Москвы и Подмосковья:

«Насекомоядные птицы в Москве»,

«К экологии коноплянки на юго-западе Москвы»,

«Опыт привлечения насекомоядных птиц в парки Москвы»,

«Обыкновенная чайка в ближнем Подмосковье»,

«О массовой задержке птиц в Подмосковье осенью 1957 года» (соавторы Е.Климик, В.Маркин).

   
    Он исследовал парки Москвы: ЦПКиО им. Горького, Нескучный сад, Кузьминки, Измайловский и даже Александровский сад возле Кремля, а также Мытищинский и Сокольники, образующие для птиц единое целое с Лосиным островом. Во многом благодаря деятельности В.В.Строкова для борьбы с вредными насекомыми в московских и подмосковных парках начали применять не «химию» (анабазин- и никотин-сульфаты, гексохлоран и ДДТ), а птиц. Это оказалось намного выгоднее. К тому же никто не будет отрицать, что птицы не только защищают деревья от насекомых-вредителей, но и украшают город своим видом и пением.

«Весной 1958 года членами секции любителей певчих птиц Всероссийского общества содействия охране природы и озеленению населённых пунктов были отловлены в Белоруссии несколько соловьёв и выпущены в Александровский сад около Кремля. Птицы держались там около двух недель, и послушать их пение собирались многие сотни москвичей», - рассказывал дед в своей статье «Опыт привлечения насекомоядных птиц в парки Москвы».

    А писатель-зоолог Я.А.Цингер в книге «Занимательная зоология» написал:

«Как дополняют птицы красоту насаждений своим пением, обликом, своей подвижной хлопотливой жизнью! Не следует забывать и той пользы, которую оказывают птицы в борьбе с вредителями. В Москве зоологами К. Н. Благосклоновым и В. В. Строковым проводились очень нужные и интересные опыты по заселению птицами зелёных насаждений».

    Несколько лет назад, будучи в конце мая в Москве, я проходил мимо Кремля через Александровский сад. Невысокие кустарники, рядом множество гуляющих по дорожкам людей и оживлённая улица. Два часа дня, палящее солнце, 38 градусов в тени. И что вы думаете? – из кустов доносилось пение соловья! Долгое время я так и не знал: то ли там был скрыт динамик, то ли действительно заслуга таких энтузиастов, как мой дед, в том, что в самом центре Москвы до сих пор селятся певчие птицы и распевают в любую погоду?
    Ответ дала мне дворничиха, убиравшая внутреннюю территорию Кремля, куда я заглянул недавно, когда вновь был в Москве. Я разговорился с этой приятной, культурной женщиной, и она поведала мне о том, что да, у них в парке селится множество разных птиц (она даже перечислила их виды), в том числе и соловьи, прекрасно прижившиеся здесь.

    Верхний ряд:    
1) Мария Калинична Ломако – апрель 1951 г.;    
2) Юрий Строков в 14-летнем возрасте – 1954 г.;    
3) Май 1954 г.;    
4) 16 апреля 1955 г.;
    Средний ряд:    
1-2) Статьи в "Лесной правде", посвящённые её 1000-му номеру - февраль 1956 года;
    Нижний ряд:    
1) В рабочем кабинете – январь 1958 г.;    
2) Елена Павловна с детьми Вячеславом и Варварой и внуками Владимиром и Инной – ок. 1958 г.    
3) С сыном Юрием – 1958 г.

45.

    Занимательное в птичьем мире явление случилось осенью 1957 года в Подмосковье. В тот год лето было тёплым и продолжительным. Оно захватило и значительную часть осени. Благодаря этому многие певчие птицы успели произвести не два, как обычно, а три выводка птенцов.
    Но в октябре внезапно нагрянули холода, и молодые птички оказались без корма. Они были ещё слабыми, неподготовленными к дальнему перелёту на юг – и, задержавшись дольше обычного, стали искать убежища в доступных им тёплых помещениях. Эта аномалия описана В.В.Строковым в научной статье «О массовой задержке птиц в Подмосковье осенью 1957 года», а также в популярной заметке, помещённой в апрельском номере «Юного натуралиста» за следующий год.
   
    В Балашихинском районе такой молодняк проник через маленькое окошко в котельную одного из подмосковных заводов. В помещении скопилось, по подсчёту зоологов, 148 ласточек-касаток! Всероссийское Общество охраны природы решило помочь им достичь тёплых краёв, отправив самолётом в Адлер. В «Юном натуралисте» дед интересно описывает, как он и его коллеги, приехав на завод, переловили сачками всех до единой ласточек и, посадив их в специальные ящики, привезли в помещение Общества.

«Утром 12 октября комната преобразилась: везде, даже на головах и плечах сотрудников, сидели и щебетали ласточки, а другие летали по комнате.     Как же накормить полторы сотни ласточек? Самых слабых мы кормили из рук, но накормить так всех было невозможно. Тогда устроили кормушку. На деревянный щит положили мучных червей и мотыля. Птицы быстро освоились, и через несколько часов, уже сытые, весело щебетали, чистили пёрышки, охорашивались. Ласточки садились на край вазы с водой и пили, купались.     А тем временем мы оформляли документы. Работник ветеринарной службы, выписывавший сопроводительное удостоверение на перевозку, был удивлён: он давал разрешения на перевозку львов и тигров, даже слонов, а ласточек переводили впервые.     Ящики с окольцованными ласточками погрузили на самолёт, и необычные пассажиры полетели на Черноморское побережье».

    (Интересно, возможно ли сегодня «пробить» перевозку такого количества птиц на самолёте?)
    В тот год запоздали с осенним перелётом не только ласточки, но также скворцы, зяблики, зарянки, горихвостки и другие пернатые. Но мало кому из их молод-няка посчастливилось выжить и тем более попасть в заботливые руки орнитологов, как ка-саткам, вывоз который производился «в порядке опыта».
   
    В тот год запоздали с осенним перелётом не только ласточки, но также скворцы, зяблики, зарянки, горихвостки и другие пернатые. И мало кому из молодняка посчастливилось выжить, и тем более попасть в заботливые руки орнитологов, как касаткам, вывоз который производился «в порядке опыта».
   
    Мне знакомо всего лишь около трети из полутора сотен дедовских статей и брошюр (плюс книги) - в основном лишь те, что он присылал нам в Ленинград с корявыми дарственными надписями, и которые я теперь храню на особой полке, выделенной на стеллажах. Остальные затерялись в глубине десятилетий и неизвестно, сохранились ли вообще: ведь некоторые выходили очень маленьким тиражом – по 300 - 500 экземпляров. А иные (такие, как диссертация о дубе) и по 100. Но хотя бы их названиями надеюсь с течением времени пополнить свой библиографический список.
    Например, кроме довольно обширной статьи с несколькими фотографиями «Обыкновенная чайка в ближнем Подмосковье» в сборнике «Птицы водоёмов» (выпуск 4 за 1960 г.) у меня больше нет почти никакой информации от самого деда об изучении и спасении колонии озёрных чаек на подмосковном озере Киёво (сегодня принято написание Киово или Кийово, но я сохраняю орфографию статей тех лет). А ведь то была длительная битва с чиновничьим произволом за уникальное в экологическом отношении место!