К написанию мемуаров обычно приступают с какой-либо из следующих целей: – как к художественной литературе; – для вклада в историческую науку; – показать себя, похвалиться своими успехами, действиями и мыслями; – донести до потомков особенности и дух времени, о котором пишешь. Мои мемуары – это, конечно, никак не художественное произведение. Те обрывочные детские впечатления, что я намереваюсь перенести на бумагу, не претендуют на литературность слога. Никогда я не ощущал себя писателем – и оттого не замахиваюсь на художественное описание детства подобно Л.Н.Толстому, И.А.Бунину, В.В.Набокову, Томасу Манну и многих прочих «мэтров». Когда Станислав Лем в автобиографическом романе «Высокий замок» вспоминает свои детские годы во Львове наиподробнейшим образом, до мельчайших деталей – от марципановых зверушек в витрине кондитерского магазина до медных винтиков на деревянном обруче, – всё-таки это воспринимается как Литература, а не как частные дневниковые записки. Мне такой уровень недостижим и непостижим, и тем не менее .пора наконец собраться с духом и прыгнуть в холодную воду\. Что же до летописного подхода к такому занятию, то есть вклада в историю, то существует и без того огромное количество свидетельств, фотографий, кинохроники, а также и кинофильмов, которые куда лучше и куда полнее меня могут дать представление об эпохе 1960-1970-х годов в нашей стране. Теперь насчет «себя показать»: очень не хочется, чтобы мои мемуары дышали самолюбованием, чем грешат многие авторы таковых. Мне только хотелось через себя, через свои ощущения и свою память передать позднейшим поколениям зарисовки и атмосферу того времени, которое никогда уже не повторится, как не повторяется ни одна эпоха в истории. И вот ещё какое объяснение – точнее, оправдание – немного успокаивает: из-за мучившего меня в детстве и юности комплекса неполноценности (это явление, нередко портящее жизнь людям, собираюсь потом разобрать подробно) я привык ещё с дошкольного возраста считать себя никем, привык, что мои слова и действия ничего не стоят, а вот любые фразы и поступки других, особенно взрослых и вообще тех, кто старше меня – это да, они чуть ли не священны! С этим ощущением: «своё ничто, чужое важно» – я и жил; но много позднее, если вдруг обнаруживал что-нибудь из своих старых дневников, стихов, записок о себе либо о событиях, о которых давно забыл – они тоже становились как бы не своими и уже бережно лелеялись как чужие, но близкие по духу. Благодаря этому о себе том, далёком, легче рассказывать, нежели о сегодняшнем, ибо говоришь тут как бы уже и не о себе. А вот что касается желания передать потомкам некоторые приметы времени – именно это последнее и есть то, что мне ближе всего! Может быть, у меня получится запечатлеть какие-то неуловимые штрихи, детали тех лет и десятилетий, которых нет у других в их воспоминаниях. Но тут уж без себя, без личных впечатлений никак не обойтись. Каким же образом передать то время лучше, чем через детское восприятие? Ведь оно всегда самое яркое и непосредственное. Эпоха 1960-х годов в СССР имеет свои уникальные и узнаваемые приметы. Что происходило в стране в это время? Ну, пожалуй, из самого главного – почти перестали сажать по политическим мотивам. Стало легче дышать! Демократические преобразования (не кардинальные, но весьма ощутимые) породили особое поколение, в которое успел попасть и мой отец. Оно известно под именем «шестидесятники». Это те, чья молодость и чья зрелость пришлись начало-середину шестидесятых. Тогда буйно расцвели поэзия и бардовская песня, всех обуяла туристская романтика. И «физиков», и «лириков» охватило повальное увлечение туризмом, лыжами, альпинизмом. 
Ленинград шестидесятых
Нельзя забыть и о «космической эйфории». Полёт Гагарина в 1961-м повлёк за собой утопические планы освоения уже далёкого космоса, звёзд и планет, причём не только у простых людей, но и у правителей. Этими планами наполнено было огромное количество книг, им посвящались теле- и радиопередачи. Помню, как я тоже подпал под это всеобщее воодушевление космосом. Читал в семилетнем возрасте книги о космических полётах и мечтал, как в далёком 2000-м году полечу к звёздам. То время знаменито массовым и повсеместным строительством четырёх- и пятиэтажек. После серых кирпичных «хрущёвок» с гораздо бóльшим размахом – сотнями тысяч! – стали быстро возводиться панельные «брежневки» (которые многие до сих пор по привычке называют «хрущёвками»). Въехать из тесной коммуналки даже в самую маленькую квартирку, но свою, было праздником! Наша семья тоже испытала это счастье на себе. Не беда, что слышимость позволяла знать все тайны соседей, что кухонька была пятиметровой, а в комнатах особо не развернёшься (папин «рабочий кабинет», как мы его называли, был площадью 8 м)! 
Помню засилье панелевозов на улицах – они, как караваны слонов, двигались туда и сюда, перевозя целые стены с окнами для будущих квартир. Эти панели прокладывались пористой резиной, а по прибытии на место сгружались подъемными кранами, каковых тоже на моей памяти стояли целые рощи. 
Массовое переселение в отдельные квартиры породило скачок рождаемости в стране. Не успевали открываться новые детские сады и школы. Люди стали жить лучше: наступило "золотое двадцатилетие", когда уровень жизни ощутимо поднялся. Какое-то воодушевление витало в воздухе, охватывая значительную часть населения страны: от войны наконец-то почти оправились, можно продолжать нормальную жизнь, к тому же ведена была пятидневная рабочая неделя аж с целыми двумя выходными днями! А ещё и 50-летие «Великого Октября» отмечалось в 1967 году пышнейшим образом. И конечно, думалось: ну, а уж 100-летие – это будет пир на весь мир! Будем жить при обещанном народу коммунизме и как сыр в масле кататься. Сейчас уже многие из молодых и не знают, что в кабинетах начальников всех рангов, в детских садах, школах и институтах, в театрах, кинотеатрах и Домах культуры непременно должен был висеть портрет Ленина. В детских садах все дети учили песни про великого вождя:
Входит солнечный свет, Жарко льются лучи На знакомый портрет. Я проснусь, а портрет Предо мной, на стене, И Владимир Ильич Улыбается мне. 
Кстати, 1960-е годы богаты киношедеврами: «Полосатый рейс», «Пес Барбос», «Девчата», «Бриллиантовая пука», «Кавказская пленница», «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен», «Три плюс два», «Берегись автомобиля», из серьёзных – «Девять дней одного года», «Андрей Рублёв», «Служили два товарища», «Гамлет», «Война и мир»… Что до зарубежных фильмов, то к нам в кинотеатры просачивались из них единицы, тщательно отобранные: «Бобби», «Великолепная семерка», «Фанфан-Тюльпан», «В джазе только девушки», «Большие гонки», «Вестсайдская история»… 
Афиши фильмов 1960-х годов
Но это всё – объективный взгляд глазами взрослого, задним числом. А если смотреть на те годы глазами ребёнка, то в моей памяти они остались главным образом светлыми: когда все цвета разбавляешь белым, получается что-то такое радостное, лёгкое и праздничное – вот этим светлым для меня и приправлена вся вторая половина 1960-х. По улицам Ленинграда разъезжали в основном «Победы», «Волги», «Запорожцы» и старые «Москвичи». Разнообразия в автомобилях не было. Если промчится мимо «Чайка» или иномарка – это становилось уже событием. 
Ещё запомнились мне сновавшие повсюду трёхколёсные мотороллеры с прицепом, на которых было написано «Почта». В народе их именовали «муравьи». Иногда они были с кабиной, иногда без. На них рано утром разъезжали почтальоны, развозя корреспонденцию. Впрочем, на подобных «муравьях» возили и мороженое, и разные другие продукты. 
Из игрушек, окружавших нас тогда, едва ли не больше половины были заводными – основой их всех служил простой пружинный механизм, вставляемый внутрь корпуса с отверстием для ключика. Один такой механизм годился для разных игрушек – так же, как и ключики: все они подходили к любым игрушкам, так что не страшно было потерять. Самой популярной «моделью» была, пожалуй, клюющая курочка (во множестве вариантов), а также разнообразные машинки, автобусы и прочий транспорт. 
Заводные игрушки нашего детства
Из остальных вариантов игрушек были у многих в ходу такие: водолаз, надувавшийся в воде воздухом через трубку; Дюймовочка, лепестки вокруг которой приводились в быстрое вращение и раскрывались; кланяющиеся козлики, собачки и прочая живность; шарманки, издававшие простенькую мелодию из нескольких звуков; котята-пищалки в ботинке; неимоверное количество пластмассовых и резиновых кукол и пупсов всех размеров; куклы-неваляшки с мелодичным звоном; счастьем был и самый простой конструктор. 
Прочие игрушки 1960-х годов в СССР
Одежда советских людей, как и марки автомобилей, не отличилась разнообразием стилей. У мужчин были костюмы и пальто единого покроя, женщины ходили в одинаковых платьях, а уж бельё часто приходилось дошивать-перешивать самим. Галоши уже отходили в прошлое, их заменили резиновые ботики. Массово одевались и плащи из болоньи. 
Но в общем и целом жизнь советского населения, особенно детской его части, была в 1960-е сравнительно беззаботной. Если и были проблемы, то не борьба за выживание или страх потери работы (с этим-то было всё ясно и стабильно), а обустройство квартиры или «добывание» билетов на курорт. И мы, слыша разговоры взрослых при обсуждении подобных вопросов, вырастали в этой среде относительного спокойствия. Если ли очень упрощённо, то по отцу я вышел из интеллигентской семьи, а по матери – из мещанской. Отец был сыном биологов, но стал радиоэлектронщиком. Всех своих предков-Строковых я знаю вглубь веков до середины 18 века. Юрий Строков родился в Крыму. В младенчестве пережил блокаду Ленинграда (что всю жизнь сказывалось на его здоровье), затем вместе со своей мамой, моей бабушкой, был эвакуирован в республику Коми, где они прожили два года. Вернувшись, учился в ленинградской школе, но 9 и 10 классы ему пришлось оканчивать в Симферополе – для восстановления здоровья потребовался тёплый климат. Но Ленинград продолжал манить его, и в 1959 году он поступил в Политехнический институт. Там же увлёкся походами в горы и на этой почве познакомился с мамой. Маршруты у них были разнообразными и серьёзными: Карпаты, Хибины, Кавказ, Алтай. В 1964 году папа окончил институт и почти 40 лет проработал инженером в опытно-конструкторском бюро, отпочковавшемся от института. Это было закрытое заведение, вся их деятельность была обставлена строгой секретностью. Несомненно, они занимались космической обороной, важнейшей в то время для государства отраслью.Такой вывод я делаю из того, что сам министр А.Н.Косыгин (второй человек после Брежнева в 1970-х годах) приезжал к ним в отдел и пожимал Юрию Вячеславовичу руку. Тем не менее, инженерская зарплата в СССР была настолько невелика, что служила даже основой многочисленных анекдотов. Наша семья не могла позволить себе никакого другого отдыха, как только "дикарями" в палатке на берегу моря, и это продолжалось практически в течение 25 лет. 
Юрий Вячеславович Строков 1945, 1956, 1958, 1959, 1960, 1972, 1975, 1988, 1994, 2000. Мама тоже пережила блокаду, причём всю – от начала до конца. Во время войны она обитала с родителями в деревянном бараке на Дрезденской улице, это в районе станции Удельная. Тогда это был пригород, их спасал огород. До революции 1917 года это были земли древнего дворянского рода Ланских; в семье до сих пор хранится большая серебряная ложка с затейливой гравировкой "А.Л.", (предположительно принадлежавшая графу Александру Сергеевичу Ланскому), выкопанная мамой в огороде. После окончания школы мама поступила в тот же «Политех». Но по специальности ей довелось работать недолго, всего несколько лет. Затем, чтобы прокормить нас, детей, она устраивалась в разные места уборщицей, машинисткой, лаборантом в кабинете химии в школе, затем вела в той же школе уроки труда, и наконец, перед уходом на пенсию шесть лет проработала завхозом в пионерском лагере. 
Нина Павловна Строкова (дев. Ильина)
1953, 1956, 1957, 1957, 1959, 1963, 1966, 1974, 1984, 1997. Не помню, в каком именно из студенческих походов родители познакомились – на Алтае, на Кавказе, в Карпатах или ещё где-то. Мама, вероятно, тогда училась на 3-м курсе (но возможно, я и ошибаюсь, сопоставляя даты), живя с родителями и сестрой, а папа только поступал, приехав из Симферополя и живя в общежитии при «Политехе». Он младше её на четыре года. Самые яркие воспоминания, судя по всему, оставил у них поход на Алтайские горы – Маашей-Баш, Актуру, Русский шатер, Корона Алтая, Таван-Богдо-Ула и, конечно же, Белуха – самая высокая гора Алтая, более 4,5 километров. 
Верхний ряд: 1) папа на Кавказе (июль 1960); 2) мама в Карпатах (авг. 1960), 3-4) папа офицерских сборах в Черняховске (1961); Нижний ряд: мама в Карпатах (1961, на групповых снимках она справа). В одном из таких походов они и решили связать жизни. И, чтобы лучше узнать друг друга, летом 1962-го поехали вдвоём в Крым. По-походному, с палаткой. Побывали в Алупке, Карасане, Севастополе, прошли по горам. Это было их "досвадебным путешествием", поскольку свадебное не получалось из-за отсутствия времени и денег. Крым был для папы родным, он исходил его ранее вдоль и поперёк. 
Родители в Крыму, 1962 год. А 13 октября 1962 была свадьба. Отметили скромно, по-домашнему, в своей квартире. И стали жить с мамиными родителями и её родной сестрой Верой. 
Свадьба родителей 13 октября 1962 года. 5 апреля 1963 года родилась Света, а через полтора года и я. Первый год жизни Света была болезненной, и папа очень переживал за неё, "бегал по больницам", как рассказывала бабушка. Но всё обошлось. Второго ребёнка не планировали, я получился случайно. Точно не знаю, почему меня назвали Михаилом – то ли в честь моего крёстного, двоюродного брата отца, Михаила Софроньевича Богданова, дяди Миши, превосходного специалиста-агронома и человека глубочайшей порядочности; то ли потому, что именно в тот год отмечалось 150-летие со дня рождения М.Ю.Лермонтова, вот и получился ещё один Михаил Юрьевич. Имя это еврейского происхождения, означающее в буквальном переводе «кто как бог», то есть «богоподобный», но вот еврейских-то кровей во мне как раз-таки и нет ни капли («…а жаль, – говорил я иногда, – может, был бы в жизни поудачливее»). 13 октября 1964 года родители отмечали двухлетие свадьбы (к тому времени у них уже была полугодовалая дочь Света). В этот же день Хрущёв был отстранен от власти, и его место занял Брежнев. А меньше, чем через месяц, и я появился на свет. В то время ощущение перелома эпох витало в воздухе. Видимо, оно передалось и мне вместе с интересом к истории. Если 1970-е годы в целом представляются мне теперь какими-то блекло-серыми, пасмурными и невыразительными (может быть, это связано с нелепым, но устойчивым словосочетанием «эпоха застоя», а может быть, и с личным ощущением тех лет), то 1960-е – это в моём сознании нагретые солнышком стены пятиэтажек, это массовое заселение новостроек, обзаведение детьми и новомодной компактной мебелью с выбрасыванием старого «антиквара», это ожидание на полном серьёзе сотнями миллионов людей обещанного им «светлого коммунистического будущего» если не для всего мира, то для нашей страны уж точно. И хотя родился я практически одновременно со сменой правителя, всё же душа моя лежит именно к хрущёвскому десятилетию, любимому моему периоду в истории. Времени, в котором я желал бы обитать, коли уж мне суждено жить в России, причём обитать не как ребёнок, а как сознательный молодой человек – чтобы вживую видеть молодых Окуджаву, Высоцкого, Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулину и ещё многих и многих властителей душ, чтобы вместе с ними спорить и пытаться изменить мир, чтобы ниспровергать, надеяться и творить. Жаль, что опоздал я родиться на четверть века: душой я всегда был с ними, с «шестидесятниками». Что до совсем уж личного, то для меня 1964 год знаменателен не только тем, что в тот год я имел дерзость появиться на свет, но и тем, что за три дня до свержения Хрущёва, 10 октября, скончался Генрих Густавович Нейгауз – музыкант, который с 15-ти лет станет для меня кумиром. В юности моя комната была украшена его портретами и книгами, и прежде всеми изданиями его знаменитой книги «Об искусстве фортепианной игры», перечитанной сотни раз. Его статьи и особенно автобиографические записки оказали на меня огромное влияние. Нейгауз умер ровно за месяц до моего рождения, и я страшно жалел в юные годы, что не смог лично увидеть его. Это не тщеславие (где он – и где я!), ведь на его знаменитые уроки могли приходить, как известно, все желающие. В 1980 году, в начале моего «фанатства», ему было бы 92 – а моя бабушка в этом возрасте была вполне деятельна. Конечно, кончина Нейгауза – важное событие только для музыкантов, оно не было столь заметным всему миру, как смена Хрущёва Брежневым. Но для меня это как-то сошлось воедино. Родился я в Ленинграде на проспекте Смирнова, который немногим ранее назывался Ланским шоссе. В 1962 году его переименовали, и вот по какой причине. Николай Иванович Смирнов в 1954 по 1962 год был главой всего Ленинграда – председателем Исполкома Ленгорсовета. Человеком он был ярким, энергичным, с сильным характером. Он очень многое сделал для развития города, руководя им как раз в период «оттепели». 17 июня 1962 года он отстранил личного шофёра от управления автомобилем и сам сел за руль служебной «Чайки». Результат – авария и гибель в 57 лет. Тогда-то в память о нём Ланское шоссе и было названо проспектом Смирнова. Сколько помню себя, по нему всегда ходил троллейбус (два или три маршрута), но в каком году его пустили – не знаю. «Роддом на проспекте Смирнова» (так записано в документах), где я увидел свет, теперь уже не существует. Там же мы и жили в двухкомнатной квартире на четвёртом этаже (проспект Смирнова 16, корпус 4). Мы – это сначала шесть человек (мои родители, родная сестра мамы с мужем и родители мамы и её младшей сестры Веры), а с рождением детей количество жильцов этой «двушки» постепенно увеличилось до десяти. Иногда и до одиннадцати, если приезжала помочь моим родителям бабушка из Симферополя. Приезжала она тогда, когда наши родители совсем уж зашивались с детьми и учёбой – они оба в то время ещё и учились в Политехническом институте. Дети рождались каждый год один за другим: в 1963 родилась моя сестра Света, в 1964 – я, затем точно так же – сначала в 1965-м девочка, а затем в 1966-м мальчик – появились у Веры. Родная мамина тётя – кроткая Прасковья Филипповна – тоже часто приходила помогать. Но у неё, по счастью, была своя комната почти рядом, в пяти минутах ходьбы, на улице Омской. С этой комнатой у меня связано гораздо больше воспоминаний, чем с квартирой на Смирнова (немного позднее я расскажу подробнее и о ней, и о самой «бабушке Паше», как мы её всегда называли). Атмосфера в квартире стояла довольно тяжёлая. Младшее поколение находилось в постоянных конфликтах с родителями. Уж на что крымская бабушка была терпеливой и мудрой, но и она, бывало, не выдерживала и уезжала обратно в Симферополь, насмотревшись на отношения в семье. Что же касается деда, то он, как более «крутой норовом», заехав туда один раз и случайно увидев какую-то конфликтную сцену на кухне («руготню», как он её назвал), разродился письмом на 13-ти страницах лично сыну, моему отцу – при том, что вообще-то писал достаточно редко и скупо. В нём он поучал молодого семьянина, как быть хозяином в доме, как не допускать, чтобы тобой понукали. Письмо состояло в основном из прописных истин и затёртых штампов. А главная проблема состояла как раз не столько в отношениях, сколько в том, что нашей молодой семье позарез нужна была отдельная квартира. Изредка, раз в несколько лет, у меня находится время побродить по тем местам, где я провёл первые два года жизни, а затем бывал ещё иногда, раза по два-три в году в течение двадцати лет. Это район Омской улицы, Ланского шоссе (так оно снова стало называться с 1991 года) и улицей матроса Железняка. В этом месте есть для меня особая аура. Последний раз я ездил туда совсем недавно, походил по району и увидел, что за 40 лет практически ничего не изменилось, разве что на самом проспекте появилась пара новостроев. Но семиэтажная «сталинка» осталась такой же – как и пятиэтажная «хрущёвка» Прасковьи Филипповны с детскими садами по бокам от неё (раньше, по-моему, это были детские дома). С молодости пути мамы и её сестры разошлись – что-то они там не поделили из материнского наследства после смерти матери. И добро бы недвижимость, а то какую-то там швейную машину и телевизор. Но встречаться семьями продолжали – раза два или три в году мы виделись с тётей и двоюродными братом с сестрой на различных семейных сборах. Вера довольно быстро разошлась со своим мужем Виктором и растила дочь с сыном одна. С годами она оказалась в тяжелейшем материальном положении. Наконец из-за острой нужды ей пришлось в начале 1970-х сдать одну комнату из двух в той самой квартире на проспекте Смирнова, где теперь осталась только она с детьми. Поселился там молоденький шофёр автобуса Владимир Кожокарь, родом из Молдавии. Больше он был похож не на «шоферюгу», а на поэта или актёра – стройный, женственный, с длинными вьющимися волосами. Жил-жил он у Веры, а потом взял да и женился на ней, несмотря на то, что на 13 лет её младше. Если он взял её с двумя детьми, которым стал отцом – значит, было за что! Вера всегда была миловидной, женственной, сексуальной, музыкальной и начитанной. Забавная деталь: в её семье все имена начинались на «В»: Вера и Витя с детьми Валей и Вадиком. Они так и подписывали письма: «В4». И Володя в этом смысле не стал исключением. Исключением явился родившийся 2 июня 1977 года общий сын Веры и Володи. Вера назвала его Павликом – в честь своего отца Павла Григорьевича, погибшего от несчастного случая на своём заводе в 1968 году. Верно, на роду у них написано – умереть не своей смертью: в 1992 году Вера и сама погибнет под колёсами грузовика. Дошкольные годы ассоциируются у меня в основном с осенью, причём не с той поздней, сырой и холодной, которую воспевал Александр Сергеевич, а с залитыми «бабьим» солнцем, с усыпанными золотой листвой сентябрьско-октябрьскими деньками. Все обрывочные впечатления самого раннего доясельного детства – где-то от года до трёх – связаны у меня именно с такой погодой. Из самых ранних воспоминаний всплывает такое: октябрь 1965-го, мне почти год, стою нетвёрдо на паркетном полу спальни, папа держит меня за руку, а рядом стоит большая кукла, ростом с меня. И вся комната заливается нежным осенним солнцем. Потом был устланный пушистым слоем жёлтой листвы Удельный парк, возле которого мы тогда жили и куда водили меня гулять с красным резиновым мячом, а позднее, после переезда в отдельную квартиру, и парк Сосновка, располагавшийся невдалеке и тоже на моей памяти всегда поливавшийся тёплым солнечным светом. Либо поэтому, либо благодаря похожим солнечным впечатлениям я полюбил раннюю осень, которая накрепко сплелась в моём сознании с детством. С тех пор 1960-е годы всю жизнь представляются мне залитыми солнцем, в отличие от пасмурных (почему-то) 1970-х. Чаще всего детские воспоминания связаны у меня с тёплым сентябрём – это и прогулки с сестрой, и походы в магазин, а позднее и самостоятельный гуляния с велосипедом и пешком в нашем районе Гражданки (куда мы переехали в апреле 1967-го), который тогда был самым краем города, и потому почти «диким» местом. Наш квартал ограничивали проспекты Науки и Гражданский, наша улица Вавиловых и, наконец, Северный проспект, который в то время действительно был самым северным в городе - за ним протекал Муринский ручей, а далее шли поля до горизонта. Сейчас, закрывая иногда глаза, я мысленно переношусь в то время, в середину и конец шестидесятых, когда и на другой стороне улицы Вавиловых тоже были ещё поля и лес. Поля относились к совхозу «Лесной», и по осени, после того, как они убирались комбайнами, родители переходили с мешками улицу Вавиловых и добирали вслед за сельхозтехникой рассыпанные повсюду картофель и морковь. Так бы я и полюбил с тех пор сентябрь, если бы не моя педагогическая работа, когда с конца августа начинается самая «пахота». Хорошо было Александру Дольскому, нашему барду-гитаристу-поэту, который пел когда-то:
Ну вот, наконец-то дождливая осень, И тучи повисли косыми сетями, И кончился месяц под номером восемь. Ранняя осень 1968 года. Мимо нашего окна прямо через пустырь (на котором в 1977 году построят детский сад) была протоптана широкая тропа до магазина, через которую постоянно ходило множество людей. Чтобы чем-то себя занять, мы со Светой иногда вставали у окна на подставленный стул (иначе было не дотянуться), наблюдали за проходящими людьми и изредка кричали им прямо через закрытое окно нашего второго этажа: – Дядя! – Тётя! Почему-то нас было слышно – может быть, из форточки. Некоторые из прохожих оборачивались на наш зов и махали нам рукой. Года в три-четыре мы иногда просили: – Папа, а поноси меня на кукорешках! И если он был не занят, да ещё был в настроении, то сажал кого-то из нас на плечи и носил некоторое время по гостиной. С низкими потолками пятиэтажек не очень-то разбежишься, мы едва не касались головой побелки – но зато оттуда, сверху, открывался целый мир! Совсем по-другому выглядели стол и стулья, широкая тахта и сервант. Но главные сокровища стояли сверху на серванте – это были фарфоровые фигурки борющихся медведей, львиц и маленького ёжика. Они открывались нам только на эту минуту блаженства, их прятали от нас подальше. Тахта, переехавшая с прежней квартиры, прослужила до 1970 года, к которому мы её окончательно «распрыгали» и превратили в хлам с выскочившими пружинами. Мы обожали скакать на ней и вдвоём, и поодиночке, потому что пытались «почувствовать себя в миге летения» – эту дурацкую фразу я придумал позднее, в пять лет, тогда она казалась очень умной, вот мы постоянно и пытались это сделать, но безуспешно. Над тахтой висел небольшой вышитый ковёр, какие тогда было модно вешать возле кроватей. Обычно на них были изображены виды природы или животные, но на нашем была репродукция какой-то картины, вероятно, эпохи Возрождения, с видом то ли Венеции, то ли Флоренции. До сих я не выяснил. Ещё короткое воспоминание: на кухне у нас стоял старенький оцинкованный телевизор «Заря-2», кубик примерно 40х40 см. Естественно, чёрно-белый. Он вечно «глючил», приходилось постоянно манипулировать антенной. Изредка нам разрешалось посмотреть мультфильмы. Помню, как мы с сестрой впервые смотрели этот телевизор: на экране утки что-то кричали лягушке – наверно, это был вышедший незадолго до этого мультфильм «Лягушка-путешественница». Было мне три года. 
1967 год: начало нашей жизни в новой квартире и предметы нашего детства. Той же осенью мне подарили на четырёхлетие металлический заводной мотоцикл, который ездил по кругу. Эта игрушка заводилась ключиком, а седок в своих больших чёрных очках выглядел страшновато. Ранним «деньрожденным» утром я долго сидел на полу, гоняя мотоцикл по паркету, и никак не хотел уходить в детский сад. А зимой я отморозил руки и потом грел их дома в тёплой воде – никто не знал тогда, что так делать нельзя, и это было ужасно больно. Вспоминается ещё один маленький случай из той же зимы 1968-1969-го. Во время самостоятельного гуляния я набрал полное ведёрко снега и утрамбовал его там лопаткой. Вдруг мне в голову пришла мысль: что будет, если подставить это ведёрко под струю горячей воды? Мне казалось, что произойдёт что-то невероятное при столкновении двух этих противоположностей. Я поскорее пошёл домой, поколотил ногой в дверь (как делал всегда), и когда отец открыл её, гордо и молча протопал в ванную, чтобы проделать свой эксперимент. Каково же было моё разочарование, когда горячая струя просто «прогрызла» себе вертикальную нору в снегу – и более ничего не случилось! Помню, как папа каждый день собирался по утрам на работу и всегда нервничал оттого, что опаздывает. Однажды во время таких его суетливых сборов я спросил: «А что тебе будет, если опоздаешь?» – «Голову оторвут!» – мрачно пошутил он, выходя из квартиры. Мой четырёхлетний ум воспринял это буквально и долго ещё я на полном серьёзе полагал, что возле входа на папину работу сидит специальный отрывальщик голов, который вершит свой чёрный суд над опоздавшими и сбрасывает оторванные головы в картонную коробку, стоящую у входа. Параллельно с этими невинными видениями в детской голове удивительным образом уживалась абсолютная уверенность в бессмертии папы, который вечно будет рядом. (дальнейший текст выкладывается)
В 1968 году мне купили первый велосипед – трёхколёсный, металлический, красный, довольно большой для меня. Я быстро научился крутить педали, при трёх колёсах это дело нехитрое, и катался вовсю по кварталу. Четырёхлетнего мальчика запросто отпускали на улицу одного в те благословенные времена. В памяти отложился единственный случай, связанный с этим велосипедом. Однажды на узеньком проезде перед соседним девятиэтажным домом 11\2 по Вавиловых прямо на меня поехала машина «Скорой». Я не успел свернуть, испугался, слез с велосипеда и убежал за поребрик в паническом сознании того, что машина сейчас переедет мой транспорт, он сломается, и я не смогу больше на нём кататься! Машина казалась мне неодушевлённым предметом – а, стало быть, неуправляемым. Но, к моему удивлению, водитель затормозил и остановил «Скорую» в ожидании, когда я приду и уберу велосипед с дороги. Я не сразу решился к нему подойти, а он всё ждал. Это запало голову – я, такой маленький и ничтожный, но из-за меня целая «Скорая» остановилась! Опасливо оглядываясь, я вернулся за своим «конём» и отъехал в сторону. Через два года, когда я подрос, был куплен двухколёсный велосипед. А может быть, тот трёхколёсный переделывался в двух-, были тогда и такие варианты. Теперь уже он казался мне маленьким. Подобные велосипеды имелись тогда почти у всех. О такой роскоши, как механизм свободного хода, нечего было и мечтать (он был только на дорогих «дутиках», каковыми обладали единицы), колесо было жёстко сцеплено с педалями. Не так-то просто было на таком научиться держать равновесие, и тем не менее один из сентябрьских дней 1969-го папа целиком посвятил тому, что с утра до вечера бегал за мной, придерживая сзади велосипед за седло, а я пытался гонять на нём. Эти моменты запечатлены в семейной кинохронике. К вечеру я уже сносно умел мчаться на новом агрегате, да ещё так, что отец не мог за мной угнаться. Что касается настоящего моего велосипеда, то был уже у меня в то лето любимый велик бежевого цвета и какого-то нестандартного размера: больше прошлого моего красного (из которого я уже вырос), но меньше «Школьника», самой типичной модели того времени. Такого я нигде больше ни у кого не видел. Скорее всего, он был не отечественного производства, а из какой-нибудь соцстраны – ГДР, Польши или Чехии. Но тоже с жёстким цепным соединением, без свободного хода. Похоже, что подержанный. Не знаю, откуда он у нас появился – если ГДР-овский, то возможно, тётя Инна, двоюродная сестра отца, привезла его из Германии для сына Коли (он старше меня на два с половиной года), а когда Коля из него вырос, отдала нам. Я катался на нём целыми днями (всё лето 1971-го мне пришлось жить дома), пока не случилась катастрофа. Перед нашей пятиэтажкой тогда начинали строить 14-этажный точечный дом (он казался нам «небоскрёбом»), под него был вырыт котлован, постоянно заполненный водой, поэтому сбоку была сделана объездная дорожка в виде настила из досок - и для людей, и для машин. Как-то я заигрался, пуская в воде «корабли» (мальчишки часто развлекались, бросая разные доски в воду и глядя, у кого дальше поплывёт), а велосипед бросил на дорожке. Помню, как за моей спиной по настилу торопливо проехала то ли скорая, то ли милицейская машина, я не обратил на неё особого внимания. А потом, когда сел на велосипед и поехал, он вдруг развалился подо мной – рама разломалась сразу в двух местах, и я кубарем слетел на землю. Видимо, машина, проезжая, повредила его. Выходит, тот страх, что «Скорая» переедет мой велосипед, оказался не напрасным! Рыдая, я притащил своё не подлежащее восстановлению сокровище домой, благо дом был рядом, но ездить мне больше не пришлось на велосипедах довольно долго – с год, наверное, – пока отец не купил нам с сестрой наконец-то по долгожданному «Школьнику». Купил за большие деньги – по 48 рублей каждый! И главное – со свободным ходом во втулке. Это было роскошно – разогнаться и больше не крутить педали! Мы гоняли на этих велосипедах и по городу, и на даче, объездив там все окрестности. Скажу уж, забегая опять вперёд, чтобы закрыть велосипедную тему, и о следующих наших приобретениях. Поскольку мы нередко наезжали на стёкла и гвозди (район Гражданки продолжал строиться, и этого добра было кругом навалом), и бедному папочке приходилось постоянно заклеивать нам камеры – дело небыстрое и кропотливое – то в конце концов он придумал такую вещь: вместо камер забил покрышки велосипеда пористой резиной, каковой прокладывали на панелевозах готовые панели для строительства домов в качестве амортизаторов (об этом я упоминаю в своих записках «Техника на грани» наряду с другими отцовскими изобретениями). Стало чуть жёстче ездить, но зато можно было теперь не опасаться повреждения камеры и гонять где попало. Мы росли. Уже и «Школьник» стал нам мал, назрела необходимость сменить его на «Орлёнок» – следующий в 70-е годы детский велосипед по размеру. Но для того, чтобы купить хотя бы один на двоих «Орлёнок», требовалось продать оба прежних велосипеда. Папа наклеил объявление о продаже на столб. Как жаль было нам расставаться с полюбившимися «Школьниками»! Да ещё и вместе с набитыми резиной колёсами. Я уговаривал отца оставить эту резину для следующего велосипеда, но он зачем-то настоял на продаже именно с ней – мол, дороже купят! Однако нашедшиеся покупатели настороженно отнеслись к новинке, и отцу с большим трудом удалось убедить их, что так будет лучше. Сам заядлый велосипедист, он, конечно же, понимал нас в желании иметь свой велосипед. И вот, добавив к вырученным с продажи деньгам почти столько же, он в 1976 году приобрёл нам «Орлёнок». Других марок такого формата тогда не делали. Однако оказалось, что седло в нём теперь уже слишком высоко посажено для нас обоих (с нашим-то маленьким ростом у обоих) – даже если опустить его, подкрутив винт, на минимальную высоту. Пришлось родителю изготовить седло из фанерки, обмотав её мягкой тряпочкой. Так мы и вышли гулять с этим новым транспортом, одним на двоих, готовясь сидеть по очереди на тряпочке. Но эта первая прогулка с «Орлёнком» оказалась и последней. К нам тут же прицепились двое незнакомых мальчишек: «Дайте прокатиться!» Мы боялись и не давали, но они всё канючили: «Да мы не уго-о-оним!» Наконец мы поверили и дали. Один помчался, другой побежал рядом. Больше мы никогда не видели ни их, ни велосипед. От него осталось только ненужное теперь сиденье. Потом мы с папой ходили даже в милицию, участковый расспрашивал нас со Светой о том, как выглядели мальчишки, но мы их совершенно не запомнили. Через год у отца тоже украли велосипед – увели прямо от магазина, несмотря на замок. Специальных велозамков, как теперь, тогда не было, и он сам сделал такой замок на стальном тросе. Поскольку привязать трос было не к чему, он пропустил его через заднее колесо, чтобы оно не крутилось. И пошёл в магазин. А тем временем велосипед так и унесли вместе с замком, поначалу оставив даже след – чёрную полосу на асфальте от невращающегося колеса. И потом, судя по обрыванию следа, понесли уже прямо на плечах. Долго в тот вечер папа лежал на диване и переживал, а бабушка, его мама, изо всех сил успокаивала его. И вновь после этого случая у нас всех не было какое-то время велосипедов. Потом у папы появился большой зелёного цвета «Дорожный». По-моему, подержанный. Через каких-то пять лет и я дорос до него. Он верно служил мне ещё 20 лет, пока в 2002-м и его не украли (это отдельная детективная история – в сноску). А Света ездила на таком же громоздком «Дорожном», но чёрного цвета, собранном папой из деталей, в основном найденных на помойке. Мы много ездили с ней вдвоём, чаще всего за город, проезжая десятки километров. Но это уже новый этап, взрослый: нам обоим исполнилось 18. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В шесть с половиной лет я завёл особую тетрадку, куда записывал свои сказки. В основном это были сказки про животных, к ним я всегда проявлял любовь. Например, была история, которую я выдумывал прямо ходу писания про лису и крокодила – о том, как они познакомились на берегу реки и подружились. В сказке было множество диалогов. Уже тогда я интуитивно чувствовал, что текст с диалогами скорее привлечёт внимание читателя. Та тетрадка не сохранилась, и сказок я почти не помню. Зато осталось в памяти первое моё стихотворение, сочинённое тогда же, в июне 1971-го. То, что описывается – чистый вымысел, такого случая в реальности не было. Слова и рифма сами вели меня по сюжету.
Тогда же я сочинил свою первую песню. Текстом для неё послужил кусочек длинного стихотворения С.Я.Маршака «Дети нашего двора», но я тогда не знал автора. Понятное дело, на подобных текстах воспитывались в ту эпоху все дети Советского Союза, поэтому особого выбора у меня не было. Мелодия местами вычурна и неудобна для пения, но не буду ничего менять и запишу по памяти в первоначальном виде: 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В 1970 году у нас одних из первых в доме появился телефон. Все стационарные телефоны в нашей стране (и не только в нашей, наверно) уже на протяжении полувека ставили исключительно в прихожей. Многие соседи по лестничной площадке приходили к нам позвонить. Кому-то надо было вызвать мастера для ремонта квартиры, кому-то решить деловые вопросы или срочно связаться с работой. Таким образом мы невольно были посвящены в соседские проблемы. Часто нам звонили по ошибке – спрашивали то роддом, то аптеку, то кружок по вышиванию в Доме пионеров и школьников. Были и забавные случаи. Одна дамочка, когда отец подошёл (обычно он брал трубку), защебетала: – Вовочка, милый, я добралась, всё хорошо! Целую, мой голубчик, – не давая отцу даже вставить слово, хотя он пытался. Еле нашёл секундную паузу, чтобы сообщить, что он не Вовочка, но что очень рад за неё. Нам, детям, в первые год-два жизни телефона в нашем доме такие происшествия служили развлечением. Бывало, мы даже специально при звонке телефона прокрадывались к прихожей и прислушивались: ошиблись номером или нет? Помню все номера этого телефона, для которого отец сделал отдельную полочку в прихожей. Самый первый номер легко запоминался: 49-46-43. Через три года он вдруг поменялся полностью – видимо, нас подключили к другой подстанции, поскольку в 1973 году район наш стал не Выборгским, а Калининским (точнее, наша часть Выборгского района). Итак, номер стал совсем другим: 43-33-24. Это продолжалось ещё лет шесть. Однажды, в конце 70-х уже, звоню себе домой из телефона-автомата – и вдруг слышу в трубке «протокольный» женский голос с опорой на каждое слово, словно диктант в школе (явно магнитофонная запись): – Наберите цифру "два", а затем старый номер телефона. Все номера в городе стали семизначными. А наш таким образом превратился в очень лёгкий для запоминания: 24-333-24. Жаль, что в таком виде он просуществовал совсем недолго, и с началом 1980-х годов первые цифры 2 и 4 сменились на 5 и 3: 533-33-24. Скорее всего, нас перевели на другую подстанцию. Смешно стало однокурсникам, когда я, учась в училище, диктовал учительнице для журнала, как и все остальные, свой номер: "пять, три, три, три, три, два, четыре" – словно отметки в школе... В конце 80-х вновь всё, кроме первой цифры кардинально поменялось. Номер стал 555-91-07. Таким он, скорее всего, остаётся и сейчас, хотя мы в той квартире уже не живём. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В нашей музыкальной школе учился на кларнете не очень приятный мальчишка по имени Серёжка Казаков, года на три-четыре старше нас. Его привозила бабушка Мария Кирилловна. Однажды, когда наша мама и Кирилловна сидели в коридоре «музыкалки», ожидая окончания занятий своих детей и коротая время за разговорами, та рассказала, что она и внук снимают дачу в районе Тосно, под Шапками. Там большой деревянный дом, кругом поля и леса, рядом протекает река Мга. Мама заинтересовалась и спросила: можем ли мы снять там хотя бы комнату? Кирилловна ответила, что хозяин, вероятно, не откажется принять на проживание ещё одну семью. Скорее всего, потом мои родители (или кто-то один из них) съездили на разведку, посмотрели на само место, познакомились и договорились с хозяином Анатолием, дядей Толей. Так на три памятных лета – 1972, 1973 и 1974 годов – появилась у нас съёмная дача в деревне Ерзуново. Не знаю, чем было вызвано решение не ехать в то лето в Крым. Недавно я прочёл, что в 1972 году пляжи Крыма (возможно, не все) были закрыты из-за эпидемии. Возможно, причина в этом. А может быть, в элементарном отсутствии денег на дорогу: ведь билет в купейном вагоне до Симферополя стоил 25 рублей за место, а в плацкартном - 20. На всю нашу семью туда и обратно выходила "кусачая" сумма! Не исключено, что жизнь в Ленинградской области была частичным решением вопроса пропитания семьи: места там грибные-ягодные, можно было сделать запасы на год. Да ещё дядя Толя выделил нам небольшое картофельное поле, где три лета подряд выращивалась картошка, а затем папа с неимоверными усилиями отвозил пару сорокакилограммовых мешков на велосипеде до станции Шапки, откуда ехал уже электричкой до Ленинграда. Не знаю, как добирался он от Московского вокзала с этими мешками к нам на Гражданку – вероятнее всего, так и ехал через город со свисающими по бокам заднего и переднего багажников большими холщовыми мешками. Решено было, что бабушка и мы, двое детей, будем жить на веранде с большими застеклёнными окнами, а родители просто поставят на всё лето палатку в саду – они люди походные, им не привыкать. Платить договорились, если не ошибаюсь, 30 рублей в месяц, то есть рубль в день – стандартная по тем временам плата за съём дачи. Дом стоял на самом краю деревни – последним в ряду домов по обеим сторонам единственной грунтовой улицы. Сейчас адрес дома – Рябиновая 25, но я не уверен, что в те времена уже были в Ерзуново названия улиц и нумерация домов. Понятно, что в детстве я не задумывался о происхождении названия Ерзуново, а позднее был уверен, что деревня названа по фамилии какого-нибудь из героев войны, как многие топонимы в области и вообще в стране. Но всё оказалось не так просто. Вот сведения из интернета:
Как деревня Ерзуново она упомянута на карте А. Ростовцева 1727 года. "Ерзунова — деревня принадлежит наследникам генерала от инфантерии Александра Балашева, число жителей по ревизии: 20 мужеска полу, 20 женскаго полу" (1838 год). На карте профессора С.С.Куторги 1852 года также отмечена деревня Ерзунова: «Деревня господина Балашева, по почтовому тракту и просёлочной дороге, число дворов — 7» (1856 год). «Ерзуново — деревня владельческая при реке Мге, число дворов — 13, число жителей: 21 м. п., 34 ж. п.» (1862 год). Согласно данным переписи населения СССР 1926 года в деревне Ерзуново проживал 131 человек, все русские. Помню, как в первый же день приезда, в самом начале июня, мы пошли перед сном посмотреть окрестности. Было нас несколько человек – Мария Кирилловна, мы с родителями да ещё кто-то из жильцов, кто вызвался показать нам это место. Мы пошли «на брод» – место, где обычно все купались, а это за дальним от нас концом деревни. Река Мга в этом районе Ленинградской области была ещё совсем не широкой, в среднем несколько метров между берегами. Мне хорошо запомнилось, как в вечерней тишине заливались вдали кукушки. В первый год нашей жизни в Ерзуново было много домашней живности – несколько коров и стадо овец. У хозяина в хлеву тоже обитали овцы с баранами, мы любили их кормить через маленькое окошечко. И конечно, по двору разгуливало множество кур. Кстати, о хозяине. Дядя Толя, худой, высокий и подвижный, был добродушным и довольно весёлым человеком. Ходил в неизменной красной косынке, по которой мы узнавали его издали. Он считался колхозником, а колхозники получали нищенскую зарплату, что-то около двадцати рублей в месяц. Считалось, что остальное они «доберут» личным хозяйством – садом-огородом и скотиной. Потому и приходилось ему сдавать свой дом сразу трём семьям. Случалось ему и разруливать конфликтные ситуации между ними. Он был завзятым сельским жителем – ловко умел владеть топором, складывать копны и скирды сена, пахать плугом за лошадью, способен был вычистить колодец или моментально разжечь костёр от одной спички. Бывало, я с восхищением смотрел, как ловко он запаливает печурку в летней кухне без всяких бумажек, лишь поднеся огонь к бересте на краю полена. Вокруг Ерзуново раскинулись просторные поля. В первый год из трёх «наших лет» они засажены были смесью гороха и овса. Я бегал по этим полям с игрушечным луком и стрелами, подаренными мне на Новый год. На концах стрел были резиновые присоски. В последующие годы на полях росла обычная трава для прокорма сельских животных, которую косили и складывали в скирды, похожие пирамидальной формой на слитки золота. Они казались нам огромными, как дома. Таких скирд возвышалось за деревней около десятка. В августе поля убирались комбайнами. Их приезд был для нас событием: мы бегали следом и наблюдали за работой комбайнеров. Иногда я незаметно втыкал в землю палочку и затем наблюдал, как она подлетает вверх от косилки. 
Наша жизнь в деревне Ерзуново, 1972 год
Озеро Долгое в Надино
|