Торчу в прикольном обалденьи, Встречая вновь друзей носы, А ты прими ко дню рожденья Мои романсы и трусы! (Пояснение: дарены были два романса автора на стихи именинника и пара свежих трусов – вещь не столь уж и ничтожная в ту дефицитную эпоху)
Фронта хлебного боец, Швец, и жнец, и продавец, На «Вельтмейстере» игрец, И в компьютере он спец, В кутежах лихой малец, Для друзей он образец, Не зануда, не гордец, Нежный муж, герой-отец, Наш Серёжка-молодец Классный парень - и трындец! |
Предлагаю сразу тост в виде рассказа, а может, наоборот – чёрт его разберёт!     Вот уже скоро 15 лет – а если быть математически точным, то на сегодняшний день и час ровно 1/7 часть столетия, въедливые могут проверить, - как я знаю (и знаю в достаточных подробностях) вот этого типа, что сидит напротив меня с краснеющими от смущения и осознания важности момента ушами. Одна седьмая от сотни, то есть 14 и 0,285714 в периоде - число иррациональное, и, следовательно, бесконечное. Таким же иррациональным, непредсказуемым и бесконечно ошеломляющим был весь его жизненный и творческий путь за эти три десятка лет, равно как и само его поведение. Одну седьмую века мы путались с ним в жизни друг друга, и наконец спутались настолько, что их, наши жизни, невозможно стало разъединить при желании анатомически рассмотреть их порознь. Но что ужасно: почти сразу же он стал постоянно опережать меня в жизненном марафоне, несмотря на своё двухлетнее отставание в возрасте, - он, этот проныра и пройдоха, обладающий свойством без мыла пролезать в сердца людей, и что хуже всего - женщин, шеренгами ловко уводивший их из-под чьих-то носов - что, возможно, было его «ослиным мостом» на пути к сегодняшней взрослости. Седьмую часть века с того дня, когда я впервые увидел его мчащимся по асфальтовой дорожке между двумя зданиями нашего родного музпедучилища на очередной урок своего возлюбленного аккордеона, он так и бежит впереди меня по жизни, оставляя за мной возможность лишь поражаться темпам, с которыми он всегда успевал жить, мыслить, влюбляться, чувствовать и менять места учёбы и работы. Случалось, я пытался угнаться за ним в этой безудержной гонке среди круговорота впечатлений, женщин, работ, но он всегда с лёгкостью опережал меня. И это неудивительно при его неистребимом жизнелюбии! Ещё в студенчестве он, отрывая меня от чтения Гегеля и Аристофана, подсовывал непотребно-гедонические книги вроде «Гаргантюа и Пантагрюэля», и, отдирая от благочинного слушания генделевских ораторий, ставил на проигрыватель диски с эстрадной музыкой, а именно – с эстрадой XVIII века, коей являлись тогда сочинения некоего «рыжего монаха»… впрочем, не буду оглашать полный список его злодеяний, ибо они искупаются результатами: за знакомство с произведениями Ф.Рабле и А.Вивальди я до сих пор бесконечно благодарен этому типу, что сидит напротив меня с уже безнадёжно покрасневшими ушами.     Позднее, пройдя испытание армией, и больше того - женитьбой, эта изумительно стойкая ко всевозможным подобным передрягам натура стала ещё больше любить и ценить жизнь, и, следовательно, ещё стремительнее по ней мчаться. Калейдоскопическая проба себя на всевозможных местах работы заставила бы удивиться даже сфинкса.     Вот он, весело перешучивающийся с кудрявыми соседками по конвейеру фабрики «Красный партизан», занятый сборкой такой важной составляющей нашей культуры, как баяны и аккордеоны. Вот он в своей почти собственной мастерской среди всё тех же неисправных аккордеонов, деловито облачённый в «черный фартук», уснащённый многочисленными карманами с живописно вытарчивающими из них всевозможными инструментами, от отвёртки до разводного ключа, прикрывающими стальным рыцарским щитом его наиважнейшую часть тела; аккордеоны эти, послушные взмаху его волшебной отвёртки, скоро вновь усладят взыскательные уши любителей. Вот он и сам послушно внимает магическим взмахам дирижёра, сидя в первых рядах оркестра при ДК Профтехобразования. Вот, сменив чёрный фартук на белый, наш герой бойко торгует эскимо на оживлённом перекрёстке. А вот он уже вездесущий дистрибьютор, носящийся между Колпино, Сестрорецком и Тьмутараканью с расправленными крыльями и объёмистым баулом, до треску начинённым игрушками, фонариками и прочей дребеденью. Вот он уже и автономный коробейник, по-прежнему добывающий неустанной работой задних конечностей нелёгкую трудовую копейку на самое необходимое: видик, телек, компик, принтик и пишущую машинку «Ромашка». И наконец - это уже венец на сегодняшний день его рабочей карьеры, – вот он, словно пролетарий, разбивающий оковы неопределённости, с тяжёлым молотом в руках трудится в уютном подвальчике хлебозавода «Каравай». Друзья, поучимся же у него умению при необходимости решительно поворачивать судьбу за оглобли, без колебаний сходить с наезженной колеи, когда приходит тому пора!     И этот человек дожил до тридцати... Согласимся, что если он умудрился сделать это при его вышеописанных качествах, то прожить по крайней мере два раза по стольку же ему будет теперь раз плюнуть. К исходу размена третьего своего десятка он успел сыскать безграничное, я бы сказал, галактическое уважение и такую же любовь близких. И позвольте считать последнее утверждение аксиомой; ибо как не могли мы в минувшую комсомольско-пионерскую эпоху, на которую наложилось наше безмятежное детство, ответить вразумительно на вопрос: «За что мы любим родную компартию?» - так и сейчас не в состоянии мы с уверенностью дать определение: «За что мы все так любим нашего Серёжку?», - в первом случае по причине отрицания самого вопроса, во втором – ответа. Поскольку сказать «За всё!» будет явно недостаточным. А потому я умолкаю и вздымаю перед ним и прочими собравшимися в кафе «Баскин Роббинс» сей бокал, пока уши его не успели ещё вспыхнуть рубиновым фейерверком. Так выпьем же за его бесшабашность и бескорыстие, безупречность и бесстрашие, безрасчетливость и беззаботность, за его жизнелюбие, трудолюбие, женолюбие, детолюбие, друзьялюбие и альтруизм, и вообще – за умение достойно жить! Поехали…
Не успел ты заслужить креста! |